Страница:
Он не бывал ни в кино, ни в театре, иногда только смотрел по телевизору спортивные передачи, обычно по легкой атлетике. Но к футболу испытывал глубокое презрение. Эта игра казалась ему безобразной и, главное, противоестественной. Что путного можно сделать ногами, если сама природа предназначила их для ходьбы, а не для всякого рода манипуляций? Однако наибольшее недоумение у Несси вызывали преступления, в том числе самые мелкие. К чему так бессмысленно рисковать, если труд — это же очевидно — наиболее разумное и оправданное средство для достижения любой цели. А уж убийство казалось ему совершенно необъяснимым, так же как и войны. Это не менее ужасно, чем посягнуть на собственную жизнь. На такое можно решиться лишь в полном умопомрачении, как это было, например, с его матерью. Несси знал, что из всех развитых животных только крысы нападают на себе подобных, да и то очень редко. Что же заставляет человека, одаренного всемогущим разумом, опускаться даже ниже, чем крысы? Неразрешимая загадка, загадка с неопределимыми неизвестными, алогизм, свинство.
В десять лет Несси уже был студентом и походил на студента. Высокий, стройный, с волевым и умным лицом, он просто не имел бы себе равных, если б не стеклянный, непроницаемый взгляд его лазурно-синих глаз. Чересчур совершенный, он и вправду напоминал искусное творение человеческих рук. Женщины кружили вокруг него, словно мухи, привлеченные не столько его внешностью, сколько странной судьбой. В свою очередь Несси тоже уделял им довольно много времени, не балуя их, впрочем, особой внимательностью. Правда, отношения эти возникли довольно-таки поздно, конечно, если учесть специфические законы его развития. Переходный возраст он давно пережил, но по-прежнему не расставался с книгами, и женщины скорее раздражали его своим назойливым интересом. Физиологи наблюдали за ним молча, с обостренным любопытством, постепенно теряя всякую надежду. Наконец одному из них пришло в голову слегка помочь юноше. Несси был просто-напросто соблазнен, правда, без особого труда. А затем пошел по этому пути с явным интересом и удовольствием. Врачи и физиологи с удовлетворением записали в свои отчеты, что и в этом отношении их подопечный абсолютно соответствует норме. Эмоциональная же сторона их ни капельки не интересовала.
Только отец Несси не разделял этого мнения. Он испытывал отвращение и к сыну, и ко всему, что тот делал. Возможно, это был своего рода комплекс. А может быть, связи Несси глубже, чем что-нибудь иное, противоречили и его представлениям о поведении, морали, характере и инстинктах человека. Вначале Алекси, казалось, не обращал никакого внимания на довольно-таки бесцеремонное поведение сына. Даже наоборот, можно было подумать, что он им доволен. После смерти Корнелии все дурное в Несси вызывало у него своеобразное удовлетворение, что-то вроде скрытого злорадства. Но это было скорее защитной реакцией, чем естественным чувством. Алекси отрекся от сына у тела жены и во имя ее памяти хотел сдержать свое слово во что бы то ни стало.
Со дня смерти Корнелии прошло почти семь лет. Алекси не забыл ее и знал, что не забудет до последнего вздоха. Больше того — горе его, хоть и потеряло остроту, с течением времени стало еще глубже и безысходной. Впервые в жизни он до конца постиг смысл того страшного состояния, которое люди называют душевной болью. Раньше оно казалось ему чем-то надуманным, вроде самовнушения. Теперь же Алекси знал: боль эта сильнее тоски и отчаяния, бессмыслицы и безнадежности. Может быть, настоящим ее именем была невыносимая пустота.
С течением времени у него, разумеется, исчезло чувство, что причиной смерти жены был именно Несси. Нет, нет — болезнь таилась в ней самой, она и свела ее в могилу. Но сына Алекси все же сторонился. У Несси было все — все, кроме отцовского внимания. Ужаснее всего, что сам он, казалось, находил поведение отца вполне естественным. Или, по меньшей мере, наиболее для себя удобным. Между ними воцарился мир, как это бывает у насекомых, которые, никого не замечая и не мешая друг другу, ползут по своим делам. Алекси остался совсем один в окружающей его пустоте. Даже работа его больше не интересовала. Правда, по какой-то иронии судьбы именно теперь ему улыбнулась удача, не то что десять лет назад, когда, охваченный болезненной жаждой успеха, он трудился как одержимый. Его назначили заместителем директора института с весьма серьезными видами на дальнейшее повышение.
Неожиданно изменившееся поведение сына вывело Алекси из глубокого оцепенения. Вначале он просто не замечал, что происходит в его доме. Впрочем, ничего особенного и не происходило — просто у них стали появляться девушки. Правда, не одна, не две, а, как ему вскоре стало казаться — легион. Какое-то время он пытался запомнить их лица, одежду, фигуры, надеясь, что девушек все-таки не слишком много. И никогда не мог этого установить более или менее точно. Дело в том, что все эти особы, на его взгляд, походили одна на другую, как кирпичи или готовые котлеты. Рослые, с нахальными лицами и массивными ногами, они тяжело топали мимо, не поднимая глаз, не здороваясь, не считая нужным замечать, что и он тоже живет в этом доме. Одевались они тоже одинаково — чаще всего на них были босоножки с деревянными каблуками, куртки и безобразно широкие брюки или джинсы, в которых ноги их напоминали туго набитые колбасы. Только по грудям и можно было установить, что это девушки. Все эти семь лет Алекси прожил как во сне и сейчас ошеломленно наблюдал, как странно изменилась жизнь. Неужели они все такие — современные девушки? Или просто такой вкус у его сына? Второе казалось ему более верным. Этот тип холодных рациональных людей, вероятно, нуждается в особо сильных возбуждающих средствах.
Больше всего его поражало, с каким равнодушием Несси относился к своей сексуальной жизни. Разумеется, Алекси не мог знать, как тот ведет себя наедине со своими дамами, но по телефону сын разговаривал с ними очень сухо и деловито, кратко и решительно назначал или отменял свидания, не слушая ни извинений, ни оправданий, не позволяя себе ни одного интимного слова. И с тем же деловым выражением вводил их к себе в комнату, иногда по две, а то и по три сразу. Никогда им не улыбался, не провожал дальше порога, хотя некоторые задерживались у него до полуночи. Алекси не замечал, чтобы он хоть раз угостил их чем-нибудь — даже лимонадом, даже стаканом воды.
Постепенно все это стало Алекси раздражать. Правда, он и представить себе не мог, насколько спасительно для него это раздражение. Все хорошо, все благо, что может вытеснить пустоту, — даже разочарование, даже обида и унижение. А эта молодежь его всего лишь раздражала, не больше. Или правда, что в мире действительно произошла так называемая сексуальная революция? Нет, глупости, какая там революция? Можно ли называть революцией нахальство, наглость, бесстыдство? Можно ли хоть как-нибудь связать это со свободой, с нравственностью? А уж о более или менее настоящем чувстве вообще не может быть речи.
Однажды Алекси окончательно потерял терпение. Через холл, словно маленькие шагающие экскаваторы, протопали две девицы и скрылись за дверью сына. Алекси не выдержал.
— Подожди-ка! — окликнул он Несси.
Тот остановился, во взгляде его была явная досада.
— Что это за девицы к тебе таскаются? — враждебно спросил отец.
— Мои подружки.
— Что ты под этим подразумеваешь?
— То же, что и все.
Алекси чуть не зарычал. До чего же ему хотелось влепить в это красивое надменное лицо увесистую пощечину!
— Послушай, я не какой-нибудь старомодный тупица, — сказал он, еле скрывая раздражение. — Я прекрасно понимаю, что значит юношеская дружба. И во что она может вылиться, — добавил он с иронией. — Но то, что я здесь вижу, больше всего напоминает разврат. Если, конечно, тебе известно, что это слово значит.
— Нет, не известно, — сухо ответил Несси. — То, что я делаю, делают все люди и животные.
— А что означают эти толпы девушек? По-твоему, это нормально?
— Думаю, вполне, — ответил Несси. — Не только нормально, но и разумно. В свободном обществе эти отношения тоже должны быть свободны.
— Свобода не значит распущенность. Человек не животное.
— Знаю! — с досадой ответил Несси. — Именно поэтому. Что-то ведь должно заменять инстинкты, если они отсутствуют. А для человека нет стимула более действенного, чем разнообразие. Я по крайней мере такого не знаю.
Алекси нахмурился. Он и не подозревал, что у сына может быть какое-либо оправдание.
— А к чему приводит такое разнообразие, тебе известно? К полнейшему однообразию, к мертвечине.
— Знаю, — ответил Несси. — Для меня важно пройти через это, рано или поздно, все равно. Чтобы затем стать совершенно свободным.
— Свободным? Для чего?
— Как для чего? Для себя самого, разумеется. Для своих мыслей, своей работы, какая разница. Даже животные не всегда заняты своими детородными инстинктами.
На том их разговор и кончился. Алекси вернулся к себе в кабинет с чувством полного поражения. Конечно же, он проиграл эту маленькую схватку, и довольно бесславно. Может, со своей точки зрения мальчик действительно прав? Особенно если воображение у него и вправду такое бедное, как утверждают ученые. Алекси давно, еще со студенческих лет, знал, что бедное воображение хуже бедной жизни. Маленькая комнатка в мансарде, которую он снимал в юности, была насыщена и перенасыщена воображаемой жизнью — интересной, красивой, богатой, невероятно полной. Он просто рвался поскорее вернуться туда и остаться наедине со своими мечтами, столь совершенными и столь покорными силе его воображения. Сейчас все это безвозвратно утеряно. Он стал беднее, чем когда бы то ни было в жизни.
А какой выбор был у Несси? Никакого. Единственное, что ему оставалось, это умножать факты действительности, пока хватит сил и возможностей. Но если от пресыщения гибнут даже самые крылатые мечты, то что уж говорить о жалкой человеческой действительности. Конец пути. Или начало, как сказал сын. Сам он этого понять не мог. Его путь кончился.
К великому удивлению Алекси, с того дня сын все-таки перестал водить в дом девичьи орды. В квартире воцарилась прежняя тишина, печальная и глухая, как и все последние годы. Пока однажды, когда Алекси сидел в холле с газетой, с ним не поздоровалась девушка. Он поднял голову и изумленно взглянул на нее. Девушка была гораздо миниатюрнее шагающих экскаваторов, почти стройная, с дружелюбной улыбкой. Вдобавок лицо ее показалось ему вроде бы знакомым, где-то он ее уже видел.
— Руми! Ты ли это?
— Я, дядя Алекси, — ничуть не смутившись, ответила девушка.
Да, это была она. Румяна, дочь Трифона, его давнего приятеля и коллеги. За последние годы Алекси совсем отошел от друзей, но они все же существовали. Повырастили дочерей, сами же, вероятно, постарели и поглупели. Что ж, такова жизнь. Какова именно, Алекси вряд ли сумел бы определить точно. Вот и Руми, как все остальные, без всякого стеснения ринулась в скотобойню его сына… Омерзительно. Еще омерзительнее, чем раньше. Те, мясистые, с могучими бюстами и пышными задами, были ему незнакомы, то есть все равно что нереальны. Какие-то городские отбросы, которые его сын умудряется подбирать неизвестно где. А Руми? Он знал ее младенцем, ребенком, девочкой. Однажды она обмочилась у него на руках, к полному восторгу этого дурня, Трифона, в те годы его лучшего друга.
Почти неделю Алекси боролся со своей совестью. И наконец совесть победила. Черт побери, какое он имеет право оставлять дочь друга во власти этого получеловека-полувыродка? Скрепя сердце и ужасающе хмурясь, Алекси посетил Трифона в его министерском, роскошно обставленном кабинете, где за массивной спиной хозяина висел дешевый ковер. Сам Трифон, растолстевший, цветущий, все же показался Алекси каким-то сломленным. Гостю он обрадовался — правда, пожалуй, слишком бурно, — предложил ему кресло, сам вышел из-за стола и уселся напротив. На пороге появилась секретарша, тоже массивная, благоухающая духами, с буклями на висках. Трифон велел принести кофе, тоник, даже коньяк, от которого, впрочем, Алекси решительно отказался. Оба чувствовали себя неловко, особенно Алекси, который не знал, с чего начать. Хоть бы этот толстяк догадался спросить, с чем он к нему пожаловал. Помаявшись некоторое время, Алекси неожиданно выпалил:
— Ты знаешь, в котором часу вчера вернулась домой твоя дочь?
— Знаю, — ответил Трифон, делая жалкую попытку улыбнуться.
— А где она была, знаешь?
— И это знаю.
— Значит, ничего не имеешь против?
Сердитый огонек мелькнул в глазах Трифона и тут же погас.
— А что я могу поделать?
— Как что? Уши ей надрать, вот что.
— Глупо и бесполезно! — устало ответил Трифон. — Глупо и бесполезно.
— Почему бесполезно?
— Неужели ты не понимаешь, приятель, нет у нас выхода, — безнадежно сказал Трифон. — Никакого. Нам остается только сдаться — полностью и безоговорочно.
— Ты думаешь? — растерянно спросил Алекси, который никогда и никому не сдавался, кроме разве Корнелии.
— Конечно!.. Потому что любое наше действие кончится для нас бесславным поражением. Мы можем потерять все, понимаешь, все. И прежде всего детей.
— А на что оно тебе нужно, это отребье?
Глаза Трифона яростно сверкнули. Нет, он еще не был до конца сломлен. Какая-то искра в нем еще тлела. Но как раз тут появилась секретарша и, продемонстрировав мужчинам мощные бедра, налила им кофе. Когда она наконец удалилась, Трифон заговорил снова — правда, крайне неохотно.
— Послушай, ведь в конце концов это наши дети! Чего ты хочешь? Объявить им войну? Испортить всем жизнь? Кто от этого выиграет? Никто. И в первую очередь пострадают они, дети. Пока они еще под нашей крышей, мы хоть чем-то можем им помочь.
Алекси вернулся домой в полной растерянности. Со своей точки зрения Несси был прав. Трифон со своей — тоже. Но не могут же все быть правыми вот так, для себя. Тогда у нас будет не общество, а сборище людей, где каждый с трудом выносит остальных. Уж если Трифон не может помочь собственной дочери, то ему и подавно это не удастся. Тем более что Руми все же была не такой, как те, другие. Она была девушкой. И почему надо считать ее бесстыжей, когда она, быть может, просто естественна. В конце концов, любая более или менее длительная связь предполагает известные взаимные чувства. А как раз в этом Несси нуждается больше всего.
Но дружба между Несси и Руми продолжалась чуть больше месяца. А затем девушка исчезла так же внезапно, как и появилась. Алекси подождал несколько дней — может, заболела или уехала куда-нибудь. Но Руми не приходила.
— Что случилось с Руми? — не вытерпел наконец Алекси.
— Ничего, просто мы расстались, — спокойно ответил Несси.
— По чьей инициативе?
Несси нахмурился.
— Послушай, отец. Люди мне быстро надоедают, — неохотно произнес он. — С какой же стати мне их терпеть?
— Но люди все-таки не вещи… Нельзя ж их выбрасывать когда вздумается.
— Никто не имеет права подчинять себе других, — мрачно ответил Несси. — Ни по какой причине. И ничем — ни силой, ни слабостью. Это отвратительней любой политической тирании.
Алекси молчал. Что он мог ему ответить? И все-таки нельзя же было отступить просто так, без всякого сопротивления.
— Ты вообще веришь во что-нибудь?
— Зачем? — Несси бросил на отца презрительный взгляд. — Достаточно правильно мыслить. Декарт сформулировал это в нескольких словах: «Я мыслю — значит, я существую». По-моему, этим все сказано.
— Ты никогда не будешь счастлив! — изрек вдруг Алекси. — У человека есть еще и сердце, если ты об этом что-нибудь слышал.
— Сердце всего лишь жалкий насос, — ответил Несси. — Говорят, больше всего на человеческое сердце похоже свиное.
Алекси забился в кабинет, как преследуемый барсук в нору. Как всегда после разговоров с сыном, во рту горчило — знакомый вкус поражения. Если верно, что разум — самое совершенное и самое ценное из всего, что есть у человека, то Несси, безусловно, прав. В таком случае полное удовлетворение этого разума, вероятно, и можно назвать счастьем. Величайшие умы человечества были несчастны? Одиноки? Если даже и так, все равно — это единственная цель, достойная настоящего человека.
И снова затопали по холлу маленькие шагающие экскаваторы, направляясь в комнату Несси. И снова Алекси, как барсук, прятался у себя в кабинете. Наступило лето. Город обезлюдел. Пустые улицы навевали непреодолимую скуку. Каждый стремился куда-нибудь уехать — к морю или в горы, — лишь бы избавиться от удушающей бензиновой гари. Алекси, изнывая от жары и обливаясь потом, не мог ни работать, ни думать. Лишь Несси был таким же, как всегда, — невозмутимым и безукоризненно опрятным, на его чистом лице не было ни капли пота, хотя ходил он, как и зимой, в пиджаке и при галстуке. Отдыхать он, понятно, никуда не поехал — любое безделье казалось ему непонятным и абсурдным.
В один из этих летних дней в кабинет Алекси внезапно ворвался Трифон. Несчастный, взмокший, теперь уже окончательно сломленный. Несколько растерявшийся Алекси пригласил его сесть. Трифон не сел, а попросту повалился в кресло, словно хотел раздавить все его пружины.
— Что случилось? — испуганно спросил Алекси.
— Что случилось?! — с неожиданной силой взревел Трифон. — Случилось то, что мы с тобой скоро станем дедушками!
Алекси онемел. Лицо его побледнело, губы пересохли. Трифон и не ожидал, что новость произведет на друга такое впечатление.
— Ты уверен? — тихо спросил Алекси.
— Вполне. Мы были у врача.
Алекси молчал. Казалось, он отключился от всего, ушел в себя, совершенно забыв, что, кроме него, в этом тесном, раскаленном кабинете есть кто-то еще. Трифон, успевший немного оправиться, недоуменно смотрел на него.
— Что ж, ты мне так ничего и не скажешь? — спросил он наконец.
— Ребенок должен родиться! — еле слышно проговорил Алекси.
— Это я и хотел от тебя услышать! — обрадовался Трифон. — Поговори со своим негодником… Нужно его подготовить…
— Ты с ума сошел! — воскликнул Алекси. — Несси не должен ни о чем знать.
Теперь уже растерялся Трифон.
— Почему? Что ж, ребенок так и родится без отца?
— Ты думаешь, Несси может быть отцом? Ведь ему всего десять лет! Хочешь иметь зятя-урода?
Это слово ошеломило Трифона, но не заставило отступить. Как можно так говорить? Парень как парень, красивый, умный. Обогнать других не порок и не преступление. Отстать — вот порок. Алекси потратил не меньше часа, пытаясь втолковать приятелю, что Несси вовсе не «парень как парень», что он не может жить ни с кем, что он холодный, преступный эгоист и принесет несчастье его дочери.
— Неужели мы вдвоем не сможем вырастить одного ребенка? — взорвался наконец Алекси. — Зачем нам чья-то помощь?..
Но Трифон так и ушел мрачный, неубежденный. К удивлению Алекси, на помощь ему пришла мать Руми. Ей, сказала она, и глядеть-то на него противно, не то что брать в зятья. Почему — не объяснила. Но ее хмурое лицо, на котором было отчетливо написано еле сдерживаемое отвращение, говорило лучше всяких слов. Алекси не обиделся, наоборот, был ей глубоко благодарен. Она согласилась, что Руми должна рожать. С трудом, но согласилась. Алекси ликовал, но ничем этого не выдал. Сейчас самым главным было добиться рождения ребенка.
Несси ни о чем не сказали. И ребенок родился — ровно через девять месяцев, как все прочие дети. Окаменев от напряжения, Алекси сидел в кабинете главного врача, мокрый снег с дождем царапал оконное стекло. Долго ждать не пришлось — вскоре его позвали взглянуть на новорожденного. Младенец как младенец — маленький, фиолетовый, морщинистый, будто печеное яблоко, с тоненькими ножками и редкими волосиками на мягкой головке. Алекси бросил на него какой-то странный, безучастный взгляд, отвернулся и вышел.
Так рухнула его последняя надежда. Как сильно ни разочаровался он в сыне, в глубине души Алекси тайно надеялся, что тот все-таки положит начало новому виду людей — «Homo super», как он однажды выразился. Печальная, иллюзорная цель, и главное — бессмысленная, потому что, как он впоследствии убедился, человечеству дано развиваться лишь одним-единственным путем — естественным. Не может быть жизнеспособным то, что не выстрадано, не приспособлено к окружающему миру.
Алекси вернулся домой поздно вечером, остановился у окна. В голове было пусто. По-прежнему падал мокрый мартовский снег, трамвайные дуги рассыпали над черными крышами фиолетовые искры. В комнате сына гремел магнитофон. Алекси уже знал, что Несси включает его лишь во время своих сексуальных сеансов — вероятно, чтобы заглушить все остальное. Алекси слушал музыку с отвращением, словно это и были те самые звуки. Нет, этому парню надо во что бы то ни стало помешать создавать детей. Где гарантия, что следующий не окажется каким-нибудь выродком? У Алекси были слишком серьезные основания для таких мыслей.
Так и осталось неизвестным, узнал Несси о своем ребенке или нет. Об этом между ними не было сказано ни слова. Достоверно лишь одно — ребенок о своем отце не узнал ничего. Записан он был на фамилию матери, а когда имя отца таким ужасным способом всколыхнуло всю страну, ему исполнилось всего три года, и все уже были просто обязаны скрыть от него страшную правду.
В десять лет Несси уже был студентом и походил на студента. Высокий, стройный, с волевым и умным лицом, он просто не имел бы себе равных, если б не стеклянный, непроницаемый взгляд его лазурно-синих глаз. Чересчур совершенный, он и вправду напоминал искусное творение человеческих рук. Женщины кружили вокруг него, словно мухи, привлеченные не столько его внешностью, сколько странной судьбой. В свою очередь Несси тоже уделял им довольно много времени, не балуя их, впрочем, особой внимательностью. Правда, отношения эти возникли довольно-таки поздно, конечно, если учесть специфические законы его развития. Переходный возраст он давно пережил, но по-прежнему не расставался с книгами, и женщины скорее раздражали его своим назойливым интересом. Физиологи наблюдали за ним молча, с обостренным любопытством, постепенно теряя всякую надежду. Наконец одному из них пришло в голову слегка помочь юноше. Несси был просто-напросто соблазнен, правда, без особого труда. А затем пошел по этому пути с явным интересом и удовольствием. Врачи и физиологи с удовлетворением записали в свои отчеты, что и в этом отношении их подопечный абсолютно соответствует норме. Эмоциональная же сторона их ни капельки не интересовала.
Только отец Несси не разделял этого мнения. Он испытывал отвращение и к сыну, и ко всему, что тот делал. Возможно, это был своего рода комплекс. А может быть, связи Несси глубже, чем что-нибудь иное, противоречили и его представлениям о поведении, морали, характере и инстинктах человека. Вначале Алекси, казалось, не обращал никакого внимания на довольно-таки бесцеремонное поведение сына. Даже наоборот, можно было подумать, что он им доволен. После смерти Корнелии все дурное в Несси вызывало у него своеобразное удовлетворение, что-то вроде скрытого злорадства. Но это было скорее защитной реакцией, чем естественным чувством. Алекси отрекся от сына у тела жены и во имя ее памяти хотел сдержать свое слово во что бы то ни стало.
Со дня смерти Корнелии прошло почти семь лет. Алекси не забыл ее и знал, что не забудет до последнего вздоха. Больше того — горе его, хоть и потеряло остроту, с течением времени стало еще глубже и безысходной. Впервые в жизни он до конца постиг смысл того страшного состояния, которое люди называют душевной болью. Раньше оно казалось ему чем-то надуманным, вроде самовнушения. Теперь же Алекси знал: боль эта сильнее тоски и отчаяния, бессмыслицы и безнадежности. Может быть, настоящим ее именем была невыносимая пустота.
С течением времени у него, разумеется, исчезло чувство, что причиной смерти жены был именно Несси. Нет, нет — болезнь таилась в ней самой, она и свела ее в могилу. Но сына Алекси все же сторонился. У Несси было все — все, кроме отцовского внимания. Ужаснее всего, что сам он, казалось, находил поведение отца вполне естественным. Или, по меньшей мере, наиболее для себя удобным. Между ними воцарился мир, как это бывает у насекомых, которые, никого не замечая и не мешая друг другу, ползут по своим делам. Алекси остался совсем один в окружающей его пустоте. Даже работа его больше не интересовала. Правда, по какой-то иронии судьбы именно теперь ему улыбнулась удача, не то что десять лет назад, когда, охваченный болезненной жаждой успеха, он трудился как одержимый. Его назначили заместителем директора института с весьма серьезными видами на дальнейшее повышение.
Неожиданно изменившееся поведение сына вывело Алекси из глубокого оцепенения. Вначале он просто не замечал, что происходит в его доме. Впрочем, ничего особенного и не происходило — просто у них стали появляться девушки. Правда, не одна, не две, а, как ему вскоре стало казаться — легион. Какое-то время он пытался запомнить их лица, одежду, фигуры, надеясь, что девушек все-таки не слишком много. И никогда не мог этого установить более или менее точно. Дело в том, что все эти особы, на его взгляд, походили одна на другую, как кирпичи или готовые котлеты. Рослые, с нахальными лицами и массивными ногами, они тяжело топали мимо, не поднимая глаз, не здороваясь, не считая нужным замечать, что и он тоже живет в этом доме. Одевались они тоже одинаково — чаще всего на них были босоножки с деревянными каблуками, куртки и безобразно широкие брюки или джинсы, в которых ноги их напоминали туго набитые колбасы. Только по грудям и можно было установить, что это девушки. Все эти семь лет Алекси прожил как во сне и сейчас ошеломленно наблюдал, как странно изменилась жизнь. Неужели они все такие — современные девушки? Или просто такой вкус у его сына? Второе казалось ему более верным. Этот тип холодных рациональных людей, вероятно, нуждается в особо сильных возбуждающих средствах.
Больше всего его поражало, с каким равнодушием Несси относился к своей сексуальной жизни. Разумеется, Алекси не мог знать, как тот ведет себя наедине со своими дамами, но по телефону сын разговаривал с ними очень сухо и деловито, кратко и решительно назначал или отменял свидания, не слушая ни извинений, ни оправданий, не позволяя себе ни одного интимного слова. И с тем же деловым выражением вводил их к себе в комнату, иногда по две, а то и по три сразу. Никогда им не улыбался, не провожал дальше порога, хотя некоторые задерживались у него до полуночи. Алекси не замечал, чтобы он хоть раз угостил их чем-нибудь — даже лимонадом, даже стаканом воды.
Постепенно все это стало Алекси раздражать. Правда, он и представить себе не мог, насколько спасительно для него это раздражение. Все хорошо, все благо, что может вытеснить пустоту, — даже разочарование, даже обида и унижение. А эта молодежь его всего лишь раздражала, не больше. Или правда, что в мире действительно произошла так называемая сексуальная революция? Нет, глупости, какая там революция? Можно ли называть революцией нахальство, наглость, бесстыдство? Можно ли хоть как-нибудь связать это со свободой, с нравственностью? А уж о более или менее настоящем чувстве вообще не может быть речи.
Однажды Алекси окончательно потерял терпение. Через холл, словно маленькие шагающие экскаваторы, протопали две девицы и скрылись за дверью сына. Алекси не выдержал.
— Подожди-ка! — окликнул он Несси.
Тот остановился, во взгляде его была явная досада.
— Что это за девицы к тебе таскаются? — враждебно спросил отец.
— Мои подружки.
— Что ты под этим подразумеваешь?
— То же, что и все.
Алекси чуть не зарычал. До чего же ему хотелось влепить в это красивое надменное лицо увесистую пощечину!
— Послушай, я не какой-нибудь старомодный тупица, — сказал он, еле скрывая раздражение. — Я прекрасно понимаю, что значит юношеская дружба. И во что она может вылиться, — добавил он с иронией. — Но то, что я здесь вижу, больше всего напоминает разврат. Если, конечно, тебе известно, что это слово значит.
— Нет, не известно, — сухо ответил Несси. — То, что я делаю, делают все люди и животные.
— А что означают эти толпы девушек? По-твоему, это нормально?
— Думаю, вполне, — ответил Несси. — Не только нормально, но и разумно. В свободном обществе эти отношения тоже должны быть свободны.
— Свобода не значит распущенность. Человек не животное.
— Знаю! — с досадой ответил Несси. — Именно поэтому. Что-то ведь должно заменять инстинкты, если они отсутствуют. А для человека нет стимула более действенного, чем разнообразие. Я по крайней мере такого не знаю.
Алекси нахмурился. Он и не подозревал, что у сына может быть какое-либо оправдание.
— А к чему приводит такое разнообразие, тебе известно? К полнейшему однообразию, к мертвечине.
— Знаю, — ответил Несси. — Для меня важно пройти через это, рано или поздно, все равно. Чтобы затем стать совершенно свободным.
— Свободным? Для чего?
— Как для чего? Для себя самого, разумеется. Для своих мыслей, своей работы, какая разница. Даже животные не всегда заняты своими детородными инстинктами.
На том их разговор и кончился. Алекси вернулся к себе в кабинет с чувством полного поражения. Конечно же, он проиграл эту маленькую схватку, и довольно бесславно. Может, со своей точки зрения мальчик действительно прав? Особенно если воображение у него и вправду такое бедное, как утверждают ученые. Алекси давно, еще со студенческих лет, знал, что бедное воображение хуже бедной жизни. Маленькая комнатка в мансарде, которую он снимал в юности, была насыщена и перенасыщена воображаемой жизнью — интересной, красивой, богатой, невероятно полной. Он просто рвался поскорее вернуться туда и остаться наедине со своими мечтами, столь совершенными и столь покорными силе его воображения. Сейчас все это безвозвратно утеряно. Он стал беднее, чем когда бы то ни было в жизни.
А какой выбор был у Несси? Никакого. Единственное, что ему оставалось, это умножать факты действительности, пока хватит сил и возможностей. Но если от пресыщения гибнут даже самые крылатые мечты, то что уж говорить о жалкой человеческой действительности. Конец пути. Или начало, как сказал сын. Сам он этого понять не мог. Его путь кончился.
К великому удивлению Алекси, с того дня сын все-таки перестал водить в дом девичьи орды. В квартире воцарилась прежняя тишина, печальная и глухая, как и все последние годы. Пока однажды, когда Алекси сидел в холле с газетой, с ним не поздоровалась девушка. Он поднял голову и изумленно взглянул на нее. Девушка была гораздо миниатюрнее шагающих экскаваторов, почти стройная, с дружелюбной улыбкой. Вдобавок лицо ее показалось ему вроде бы знакомым, где-то он ее уже видел.
— Руми! Ты ли это?
— Я, дядя Алекси, — ничуть не смутившись, ответила девушка.
Да, это была она. Румяна, дочь Трифона, его давнего приятеля и коллеги. За последние годы Алекси совсем отошел от друзей, но они все же существовали. Повырастили дочерей, сами же, вероятно, постарели и поглупели. Что ж, такова жизнь. Какова именно, Алекси вряд ли сумел бы определить точно. Вот и Руми, как все остальные, без всякого стеснения ринулась в скотобойню его сына… Омерзительно. Еще омерзительнее, чем раньше. Те, мясистые, с могучими бюстами и пышными задами, были ему незнакомы, то есть все равно что нереальны. Какие-то городские отбросы, которые его сын умудряется подбирать неизвестно где. А Руми? Он знал ее младенцем, ребенком, девочкой. Однажды она обмочилась у него на руках, к полному восторгу этого дурня, Трифона, в те годы его лучшего друга.
Почти неделю Алекси боролся со своей совестью. И наконец совесть победила. Черт побери, какое он имеет право оставлять дочь друга во власти этого получеловека-полувыродка? Скрепя сердце и ужасающе хмурясь, Алекси посетил Трифона в его министерском, роскошно обставленном кабинете, где за массивной спиной хозяина висел дешевый ковер. Сам Трифон, растолстевший, цветущий, все же показался Алекси каким-то сломленным. Гостю он обрадовался — правда, пожалуй, слишком бурно, — предложил ему кресло, сам вышел из-за стола и уселся напротив. На пороге появилась секретарша, тоже массивная, благоухающая духами, с буклями на висках. Трифон велел принести кофе, тоник, даже коньяк, от которого, впрочем, Алекси решительно отказался. Оба чувствовали себя неловко, особенно Алекси, который не знал, с чего начать. Хоть бы этот толстяк догадался спросить, с чем он к нему пожаловал. Помаявшись некоторое время, Алекси неожиданно выпалил:
— Ты знаешь, в котором часу вчера вернулась домой твоя дочь?
— Знаю, — ответил Трифон, делая жалкую попытку улыбнуться.
— А где она была, знаешь?
— И это знаю.
— Значит, ничего не имеешь против?
Сердитый огонек мелькнул в глазах Трифона и тут же погас.
— А что я могу поделать?
— Как что? Уши ей надрать, вот что.
— Глупо и бесполезно! — устало ответил Трифон. — Глупо и бесполезно.
— Почему бесполезно?
— Неужели ты не понимаешь, приятель, нет у нас выхода, — безнадежно сказал Трифон. — Никакого. Нам остается только сдаться — полностью и безоговорочно.
— Ты думаешь? — растерянно спросил Алекси, который никогда и никому не сдавался, кроме разве Корнелии.
— Конечно!.. Потому что любое наше действие кончится для нас бесславным поражением. Мы можем потерять все, понимаешь, все. И прежде всего детей.
— А на что оно тебе нужно, это отребье?
Глаза Трифона яростно сверкнули. Нет, он еще не был до конца сломлен. Какая-то искра в нем еще тлела. Но как раз тут появилась секретарша и, продемонстрировав мужчинам мощные бедра, налила им кофе. Когда она наконец удалилась, Трифон заговорил снова — правда, крайне неохотно.
— Послушай, ведь в конце концов это наши дети! Чего ты хочешь? Объявить им войну? Испортить всем жизнь? Кто от этого выиграет? Никто. И в первую очередь пострадают они, дети. Пока они еще под нашей крышей, мы хоть чем-то можем им помочь.
Алекси вернулся домой в полной растерянности. Со своей точки зрения Несси был прав. Трифон со своей — тоже. Но не могут же все быть правыми вот так, для себя. Тогда у нас будет не общество, а сборище людей, где каждый с трудом выносит остальных. Уж если Трифон не может помочь собственной дочери, то ему и подавно это не удастся. Тем более что Руми все же была не такой, как те, другие. Она была девушкой. И почему надо считать ее бесстыжей, когда она, быть может, просто естественна. В конце концов, любая более или менее длительная связь предполагает известные взаимные чувства. А как раз в этом Несси нуждается больше всего.
Но дружба между Несси и Руми продолжалась чуть больше месяца. А затем девушка исчезла так же внезапно, как и появилась. Алекси подождал несколько дней — может, заболела или уехала куда-нибудь. Но Руми не приходила.
— Что случилось с Руми? — не вытерпел наконец Алекси.
— Ничего, просто мы расстались, — спокойно ответил Несси.
— По чьей инициативе?
Несси нахмурился.
— Послушай, отец. Люди мне быстро надоедают, — неохотно произнес он. — С какой же стати мне их терпеть?
— Но люди все-таки не вещи… Нельзя ж их выбрасывать когда вздумается.
— Никто не имеет права подчинять себе других, — мрачно ответил Несси. — Ни по какой причине. И ничем — ни силой, ни слабостью. Это отвратительней любой политической тирании.
Алекси молчал. Что он мог ему ответить? И все-таки нельзя же было отступить просто так, без всякого сопротивления.
— Ты вообще веришь во что-нибудь?
— Зачем? — Несси бросил на отца презрительный взгляд. — Достаточно правильно мыслить. Декарт сформулировал это в нескольких словах: «Я мыслю — значит, я существую». По-моему, этим все сказано.
— Ты никогда не будешь счастлив! — изрек вдруг Алекси. — У человека есть еще и сердце, если ты об этом что-нибудь слышал.
— Сердце всего лишь жалкий насос, — ответил Несси. — Говорят, больше всего на человеческое сердце похоже свиное.
Алекси забился в кабинет, как преследуемый барсук в нору. Как всегда после разговоров с сыном, во рту горчило — знакомый вкус поражения. Если верно, что разум — самое совершенное и самое ценное из всего, что есть у человека, то Несси, безусловно, прав. В таком случае полное удовлетворение этого разума, вероятно, и можно назвать счастьем. Величайшие умы человечества были несчастны? Одиноки? Если даже и так, все равно — это единственная цель, достойная настоящего человека.
И снова затопали по холлу маленькие шагающие экскаваторы, направляясь в комнату Несси. И снова Алекси, как барсук, прятался у себя в кабинете. Наступило лето. Город обезлюдел. Пустые улицы навевали непреодолимую скуку. Каждый стремился куда-нибудь уехать — к морю или в горы, — лишь бы избавиться от удушающей бензиновой гари. Алекси, изнывая от жары и обливаясь потом, не мог ни работать, ни думать. Лишь Несси был таким же, как всегда, — невозмутимым и безукоризненно опрятным, на его чистом лице не было ни капли пота, хотя ходил он, как и зимой, в пиджаке и при галстуке. Отдыхать он, понятно, никуда не поехал — любое безделье казалось ему непонятным и абсурдным.
В один из этих летних дней в кабинет Алекси внезапно ворвался Трифон. Несчастный, взмокший, теперь уже окончательно сломленный. Несколько растерявшийся Алекси пригласил его сесть. Трифон не сел, а попросту повалился в кресло, словно хотел раздавить все его пружины.
— Что случилось? — испуганно спросил Алекси.
— Что случилось?! — с неожиданной силой взревел Трифон. — Случилось то, что мы с тобой скоро станем дедушками!
Алекси онемел. Лицо его побледнело, губы пересохли. Трифон и не ожидал, что новость произведет на друга такое впечатление.
— Ты уверен? — тихо спросил Алекси.
— Вполне. Мы были у врача.
Алекси молчал. Казалось, он отключился от всего, ушел в себя, совершенно забыв, что, кроме него, в этом тесном, раскаленном кабинете есть кто-то еще. Трифон, успевший немного оправиться, недоуменно смотрел на него.
— Что ж, ты мне так ничего и не скажешь? — спросил он наконец.
— Ребенок должен родиться! — еле слышно проговорил Алекси.
— Это я и хотел от тебя услышать! — обрадовался Трифон. — Поговори со своим негодником… Нужно его подготовить…
— Ты с ума сошел! — воскликнул Алекси. — Несси не должен ни о чем знать.
Теперь уже растерялся Трифон.
— Почему? Что ж, ребенок так и родится без отца?
— Ты думаешь, Несси может быть отцом? Ведь ему всего десять лет! Хочешь иметь зятя-урода?
Это слово ошеломило Трифона, но не заставило отступить. Как можно так говорить? Парень как парень, красивый, умный. Обогнать других не порок и не преступление. Отстать — вот порок. Алекси потратил не меньше часа, пытаясь втолковать приятелю, что Несси вовсе не «парень как парень», что он не может жить ни с кем, что он холодный, преступный эгоист и принесет несчастье его дочери.
— Неужели мы вдвоем не сможем вырастить одного ребенка? — взорвался наконец Алекси. — Зачем нам чья-то помощь?..
Но Трифон так и ушел мрачный, неубежденный. К удивлению Алекси, на помощь ему пришла мать Руми. Ей, сказала она, и глядеть-то на него противно, не то что брать в зятья. Почему — не объяснила. Но ее хмурое лицо, на котором было отчетливо написано еле сдерживаемое отвращение, говорило лучше всяких слов. Алекси не обиделся, наоборот, был ей глубоко благодарен. Она согласилась, что Руми должна рожать. С трудом, но согласилась. Алекси ликовал, но ничем этого не выдал. Сейчас самым главным было добиться рождения ребенка.
Несси ни о чем не сказали. И ребенок родился — ровно через девять месяцев, как все прочие дети. Окаменев от напряжения, Алекси сидел в кабинете главного врача, мокрый снег с дождем царапал оконное стекло. Долго ждать не пришлось — вскоре его позвали взглянуть на новорожденного. Младенец как младенец — маленький, фиолетовый, морщинистый, будто печеное яблоко, с тоненькими ножками и редкими волосиками на мягкой головке. Алекси бросил на него какой-то странный, безучастный взгляд, отвернулся и вышел.
Так рухнула его последняя надежда. Как сильно ни разочаровался он в сыне, в глубине души Алекси тайно надеялся, что тот все-таки положит начало новому виду людей — «Homo super», как он однажды выразился. Печальная, иллюзорная цель, и главное — бессмысленная, потому что, как он впоследствии убедился, человечеству дано развиваться лишь одним-единственным путем — естественным. Не может быть жизнеспособным то, что не выстрадано, не приспособлено к окружающему миру.
Алекси вернулся домой поздно вечером, остановился у окна. В голове было пусто. По-прежнему падал мокрый мартовский снег, трамвайные дуги рассыпали над черными крышами фиолетовые искры. В комнате сына гремел магнитофон. Алекси уже знал, что Несси включает его лишь во время своих сексуальных сеансов — вероятно, чтобы заглушить все остальное. Алекси слушал музыку с отвращением, словно это и были те самые звуки. Нет, этому парню надо во что бы то ни стало помешать создавать детей. Где гарантия, что следующий не окажется каким-нибудь выродком? У Алекси были слишком серьезные основания для таких мыслей.
Так и осталось неизвестным, узнал Несси о своем ребенке или нет. Об этом между ними не было сказано ни слова. Достоверно лишь одно — ребенок о своем отце не узнал ничего. Записан он был на фамилию матери, а когда имя отца таким ужасным способом всколыхнуло всю страну, ему исполнилось всего три года, и все уже были просто обязаны скрыть от него страшную правду.
2
В тринадцать лет Несси стал младшим научным сотрудником. У него был прекрасный кабинет в новом здании Академии наук, большая библиотека и никаких определенных обязанностей. Это, конечно, не означает, что он бездельничал, потому что назвать Несси добросовестным — значит не сказать ничего. Работа заполняла всю его жизнь, бездействие для него равнялось несуществованию. В этом отношении Несси не слишком отличался от пишущих машинок или телевизоров. Даже во время еды или отдыха в голове у него чуть слышно, но безостановочно пощелкивал ужасный мозговой механизм.
В остальном жизнь его протекала спокойно, как река, вышедшая на равнину — ни резких поворотов, ни порогов, пологие берега поросли травой, вода мутная и словно бы мертвая. Рыбы в ней не так уж много, но зато нет и лягушек. Как и любая речка, она не знает, в каком направлении, к какой цели течет, да это ее и не интересует. Каждый день Несси был похож на другой, единственное разнообразие вносили женщины. Сменялись только они. Но Несси менял их не так, как меняют обстановку или украшения, а, скорее, как блюда, которые обедающий рассеянно выбирает в меню. Просто потому, что не принято каждый день есть одно и то же — не зря же утверждают, что от этого пропадает аппетит. Вряд ли оно так: чаще всего аппетит пропадает как раз у того, кто слишком дотошно изучает меню.
Среди немногих человеческих добродетелей Несси больше всего уважал точность. Он просто носил ее в себе — так же, как свое могучее сердце или исправно действующие почки. Вставал Несси в пять часов утра, все равно зимой или летом. Мгновенно, как заранее заведенный механизм, просыпался и тут же вскакивал, даже не оглянувшись на постель. Да и зачем, ведь из-за постели только даром теряешь время. Снов он по-прежнему не видел, но теперь этот вынужденный отдых не был таким безжизненным и бесчувственным, как в детстве. Порой ему словно бы что-то грезилось — что-то далекое и смутное. Поднявшись, Несси открывал окно, независимо от того, разгоралось ли над городом летнее утро или снежный вихрь кружился в желтоватом сумраке фонарей.
Конечно, Несси предпочитал летние утра, спокойные, тихие, полные скрытого света и сияния. Он стоял у окна, свободно и сильно дыша — именно так, как это рекомендуют медицинские журналы, — и совершенно не замечал запаха бензина и масла, струившегося от неостывшего за ночь асфальта — обоняние у него было слабым. Не засматриваясь на нежный румянец восхода, он рассеянно обводил взглядом пустынные фасады напротив. Большинство окон было открыто, в них отражались улица, тополя, даже дальние горы, укрытые белой шапкой облаков.
В десять минут шестого Несси появлялся на бульваре в голубом тренировочном костюме и безупречно белых кедах. Маршрут его всегда был одинаков — те же улицы, повороты, скверы. Ровно через шестнадцать минут он уже был в парке. Где-то за телевизионной башней делал короткую утреннюю зарядку. Затем бег — ровно пятьдесят минут, ни больше ни меньше. Пожалуй, это было самым лучшим в его монотонной жизни — Несси бежал быстро, энергично, остро ощущая силу и жизнеспособность своего тела. Бег вызывал в нем что-то вроде исступления, переполняя какой-то непонятной физической алчностью. Но и тут он никогда не увлекался настолько, чтобы забыться. Неумолимые внутренние часы заставляли его останавливаться с точностью до секунды. Пять минут отдыха, после чего Несси измерял пульс — все те же неизменные пятьдесят два удара в минуту — день за днем, год за годом.
Приятней всего было возвращение, он и сам не понимал почему. Возвращался Несси не по аллеям, а напрямик через лес по еще влажным и мягким от опавших листьев тропинкам. В лесу было очень тихо, лишь время от времени шуршал в листве какой-нибудь дрозд. Но Несси был не из тех, кто глазеют по сторонам. Белки прыгали по деревьям, он их не видел. Косули пересекали тропу, он не останавливался на них взглянуть. И все же тихий покой леса каким-то необъяснимым образом сообщался ему, даруя ощущение силы и внутреннего мира. Только тут, в лесу, он смутно начинал догадываться об истинном значении того надоевшего слова, о котором ему прожужжали все уши, природа. Только тут, в лесу, мозг его словно бы незаметно затихал, не вызывая ни тревоги, ни недоумения.
В остальном жизнь его протекала спокойно, как река, вышедшая на равнину — ни резких поворотов, ни порогов, пологие берега поросли травой, вода мутная и словно бы мертвая. Рыбы в ней не так уж много, но зато нет и лягушек. Как и любая речка, она не знает, в каком направлении, к какой цели течет, да это ее и не интересует. Каждый день Несси был похож на другой, единственное разнообразие вносили женщины. Сменялись только они. Но Несси менял их не так, как меняют обстановку или украшения, а, скорее, как блюда, которые обедающий рассеянно выбирает в меню. Просто потому, что не принято каждый день есть одно и то же — не зря же утверждают, что от этого пропадает аппетит. Вряд ли оно так: чаще всего аппетит пропадает как раз у того, кто слишком дотошно изучает меню.
Среди немногих человеческих добродетелей Несси больше всего уважал точность. Он просто носил ее в себе — так же, как свое могучее сердце или исправно действующие почки. Вставал Несси в пять часов утра, все равно зимой или летом. Мгновенно, как заранее заведенный механизм, просыпался и тут же вскакивал, даже не оглянувшись на постель. Да и зачем, ведь из-за постели только даром теряешь время. Снов он по-прежнему не видел, но теперь этот вынужденный отдых не был таким безжизненным и бесчувственным, как в детстве. Порой ему словно бы что-то грезилось — что-то далекое и смутное. Поднявшись, Несси открывал окно, независимо от того, разгоралось ли над городом летнее утро или снежный вихрь кружился в желтоватом сумраке фонарей.
Конечно, Несси предпочитал летние утра, спокойные, тихие, полные скрытого света и сияния. Он стоял у окна, свободно и сильно дыша — именно так, как это рекомендуют медицинские журналы, — и совершенно не замечал запаха бензина и масла, струившегося от неостывшего за ночь асфальта — обоняние у него было слабым. Не засматриваясь на нежный румянец восхода, он рассеянно обводил взглядом пустынные фасады напротив. Большинство окон было открыто, в них отражались улица, тополя, даже дальние горы, укрытые белой шапкой облаков.
В десять минут шестого Несси появлялся на бульваре в голубом тренировочном костюме и безупречно белых кедах. Маршрут его всегда был одинаков — те же улицы, повороты, скверы. Ровно через шестнадцать минут он уже был в парке. Где-то за телевизионной башней делал короткую утреннюю зарядку. Затем бег — ровно пятьдесят минут, ни больше ни меньше. Пожалуй, это было самым лучшим в его монотонной жизни — Несси бежал быстро, энергично, остро ощущая силу и жизнеспособность своего тела. Бег вызывал в нем что-то вроде исступления, переполняя какой-то непонятной физической алчностью. Но и тут он никогда не увлекался настолько, чтобы забыться. Неумолимые внутренние часы заставляли его останавливаться с точностью до секунды. Пять минут отдыха, после чего Несси измерял пульс — все те же неизменные пятьдесят два удара в минуту — день за днем, год за годом.
Приятней всего было возвращение, он и сам не понимал почему. Возвращался Несси не по аллеям, а напрямик через лес по еще влажным и мягким от опавших листьев тропинкам. В лесу было очень тихо, лишь время от времени шуршал в листве какой-нибудь дрозд. Но Несси был не из тех, кто глазеют по сторонам. Белки прыгали по деревьям, он их не видел. Косули пересекали тропу, он не останавливался на них взглянуть. И все же тихий покой леса каким-то необъяснимым образом сообщался ему, даруя ощущение силы и внутреннего мира. Только тут, в лесу, он смутно начинал догадываться об истинном значении того надоевшего слова, о котором ему прожужжали все уши, природа. Только тут, в лесу, мозг его словно бы незаметно затихал, не вызывая ни тревоги, ни недоумения.