Страница:
– Квохчешь ты над своими цыплятами, как наседка! – сказал как-то Сергею Король, щуря желтые глаза.
Сергей, усмехнувшись, махнул рукой. Он не обиделся. Впрочем, Король сказал это без ехидства. Я знал: он и сам с добрым любопытством относится к маленьким и, может быть, даже в глубине души сочувствует Сергею.
Все, что происходит в отряде, заботит Сергея ежечасно, неотступно.
– Семен Афанасьевич, – тревожно говорит он, – не знаю я, что делать: Глебов-то на кровати не спит!
– Как так? А где же он спит?
– Под кроватью…
Ох, уж этот Глебов! Стеклов воюет с ним с утра до вечера. Он самый непокорный и нерадивый, самый вздорный во всем четвертом отряде. Ни одного пустячного дела он не выполнит без пререканий. Он кричит, что ему всегда поручают наиболее трудную и неприятную работу. Он торгуется и ноет. Он самоуверен до наглости и до смешного беспомощен.
Когда наступает вечер, Глебов, как и все, укладывается в постель. Но утро неизменно застает его под кроватью. Ребята пытались проследить, когда же он туда сползает, но ни у кого, в том числе и у Сергея, который больше всех уставал за день, не хватало терпения дождаться. Глебов засыпал первый, мгновенно, и всякий раз казалось, что теперь уж фокус не повторится. И каждую ночь он повторялся.
Прежде я этого не знал: в ту памятную ночь, которую Глебов провел у меня на диване, я спал в соседней комнате, а утром застал его уже на ногах.
Стеклов, спокойный и уравновешенный, терпеть не может Глебова. Пожалуй, Глебов единственный во всем доме способен вывести его из себя. И сейчас он убежден: Глебов притворяется. Это он всем назло: хочет удивить, обратить на себя внимание.
Рано утром, до подъема, захожу в спальню четвертого отряда. Глебов мирно спит, свернувшись калачиком, под своей кроватью.
Советуюсь с Екатериной Ивановной, Она убеждена, что это болезненное. Она отвозит Глебова к врачу, его тщательно исследуют. Но врач не может объяснить нам странное поведение мальчугана. Нервы? Что ж, нервы самые обыкновенные, никаких заметных отклонений от нормы, мальчишка как мальчишка, судя по всему – здоровый, крепкий и хорошо развитый для своих одиннадцати лет. Нет ничего такого, что проливало бы свет на эту его нелепую привычку. И сам он тоже ничего путного не может сказать.
– Я не помню. Ложусь в кровать, а просыпаюсь под кроватью. А как туда попал, и сам не знаю.
Он всегда и со всеми разговаривает развязно. Я, кажется, единственный, кого он после ночевки на моем диване побаивается. Попросту он считает, что со мной лучше не связываться: кто знает, что я еще могу выдумать. Насмешка, ирония – вот чему он не умеет дать отпор и потому столкновений со мной предусмотрительно избегает. И сейчас, когда он говорит: «Не помню», – я верю ему.
У него удобная, хорошая кровать, а он почти всю ночь проводит на голом полу, кое-как завернувшись в сдернутое с постели одеяло, натянув его край на лицо. Почему? Он и прежде не спал на кровати, но тогда это никого не касалось. А теперь все встревожены странной привычкой Глебова, все озабочены и недовольны ею.
Глебов круглый сирота, долго беспризорничал – это все, что я знаю о его прошлом. Немного. Но я и сам это испытал, и, мне кажется, я нашел объяснение его странной болезни и способ ее вылечить. Не стану советоваться с нашими воспитателями, они могут удивиться, встревожиться, а то и осудить меня: способ мой, пожалуй, не очень строго педагогичен. Пусть. Мне важнее научить Глебова спать по-человечески.
Поздно вечером на цыпочках вхожу в четвертую спальню. Все тихо, все погружено в сон. То и дело останавливаюсь и прислушиваюсь – все ли спят, не поднимется ли чья-нибудь голова? Но нет – ни движения, ни звука, только сонное дыхание ребят. Наконец дохожу до кровати Глебова. Он спит, как все. Еще раз оглядываюсь и быстро, бесшумно залезаю под кровать. Ложусь и жду.
Не знаю, сколько времени прошло. Но вот Глебов начинает вздыхать, ворочаться. Ага, вот он лезет под кровать!
– Пшел к черту! – свирепо рычу я. – Место занято!
Он покорно лезет обратно и укладывается на кровать. Выждав с четверть часа, я встаю, оправляю на нем одеяло и неслышно выхожу из спальни.
Это не фокус и не наитие – просто я попытался восстановить пропущенное логическое звено. Отчего могла возникнуть странная привычка Глебова? Беспризорность. Случайные ночевки в каком-нибудь незаметном уголке, в щели, где можно укрыться от ветра, от дождя и снега, а главное – где авось не заметят, не выгонят. Но если в твое логово залез кто-то посильнее, тебе приходится уйти – и больше ты туда не вернешься: место занято.
Наутро вместе с дежурным командиром Колышкиным и дежурным санитаром Володей Разумовым обхожу спальни. В четвертой, как и всюду, все выстроились у кроватей, но выражение на всех лицах особенное: сразу видно, что для нас припасли какой-то сюрприз.
– Глебов сегодня спал на кровати! – рапортует Стеклов.
Глебов и сам удивлен. Хоть он и огрызался, когда ребята приставали к нему, он все же стеснялся своей странной привычки и теперь, кажется, испытывает некоторое облегчение.
Впрочем, радоваться рано: кто знает, как-то оно будет завтра?
Но и завтра и послезавтра все идет как по маслу. Глубокой ночью я захожу к ребятам и убеждаюсь: Глебов мирно спит на кровати. Больше он не нарушает порядка в четвертой спальне,
– Вот видишь, захотел, так и перестал, – говорит Стеклов.
Глебов молча пожимает плечами. Хотел-то он давно, однако почему-то не получалось…
15. «ТЕПЕРЬ БЫ НЕ УДРАЛИ…»
16. КУРЫ
17. СКАТЕРТЬ
Сергей, усмехнувшись, махнул рукой. Он не обиделся. Впрочем, Король сказал это без ехидства. Я знал: он и сам с добрым любопытством относится к маленьким и, может быть, даже в глубине души сочувствует Сергею.
Все, что происходит в отряде, заботит Сергея ежечасно, неотступно.
– Семен Афанасьевич, – тревожно говорит он, – не знаю я, что делать: Глебов-то на кровати не спит!
– Как так? А где же он спит?
– Под кроватью…
Ох, уж этот Глебов! Стеклов воюет с ним с утра до вечера. Он самый непокорный и нерадивый, самый вздорный во всем четвертом отряде. Ни одного пустячного дела он не выполнит без пререканий. Он кричит, что ему всегда поручают наиболее трудную и неприятную работу. Он торгуется и ноет. Он самоуверен до наглости и до смешного беспомощен.
Когда наступает вечер, Глебов, как и все, укладывается в постель. Но утро неизменно застает его под кроватью. Ребята пытались проследить, когда же он туда сползает, но ни у кого, в том числе и у Сергея, который больше всех уставал за день, не хватало терпения дождаться. Глебов засыпал первый, мгновенно, и всякий раз казалось, что теперь уж фокус не повторится. И каждую ночь он повторялся.
Прежде я этого не знал: в ту памятную ночь, которую Глебов провел у меня на диване, я спал в соседней комнате, а утром застал его уже на ногах.
Стеклов, спокойный и уравновешенный, терпеть не может Глебова. Пожалуй, Глебов единственный во всем доме способен вывести его из себя. И сейчас он убежден: Глебов притворяется. Это он всем назло: хочет удивить, обратить на себя внимание.
Рано утром, до подъема, захожу в спальню четвертого отряда. Глебов мирно спит, свернувшись калачиком, под своей кроватью.
Советуюсь с Екатериной Ивановной, Она убеждена, что это болезненное. Она отвозит Глебова к врачу, его тщательно исследуют. Но врач не может объяснить нам странное поведение мальчугана. Нервы? Что ж, нервы самые обыкновенные, никаких заметных отклонений от нормы, мальчишка как мальчишка, судя по всему – здоровый, крепкий и хорошо развитый для своих одиннадцати лет. Нет ничего такого, что проливало бы свет на эту его нелепую привычку. И сам он тоже ничего путного не может сказать.
– Я не помню. Ложусь в кровать, а просыпаюсь под кроватью. А как туда попал, и сам не знаю.
Он всегда и со всеми разговаривает развязно. Я, кажется, единственный, кого он после ночевки на моем диване побаивается. Попросту он считает, что со мной лучше не связываться: кто знает, что я еще могу выдумать. Насмешка, ирония – вот чему он не умеет дать отпор и потому столкновений со мной предусмотрительно избегает. И сейчас, когда он говорит: «Не помню», – я верю ему.
У него удобная, хорошая кровать, а он почти всю ночь проводит на голом полу, кое-как завернувшись в сдернутое с постели одеяло, натянув его край на лицо. Почему? Он и прежде не спал на кровати, но тогда это никого не касалось. А теперь все встревожены странной привычкой Глебова, все озабочены и недовольны ею.
Глебов круглый сирота, долго беспризорничал – это все, что я знаю о его прошлом. Немного. Но я и сам это испытал, и, мне кажется, я нашел объяснение его странной болезни и способ ее вылечить. Не стану советоваться с нашими воспитателями, они могут удивиться, встревожиться, а то и осудить меня: способ мой, пожалуй, не очень строго педагогичен. Пусть. Мне важнее научить Глебова спать по-человечески.
Поздно вечером на цыпочках вхожу в четвертую спальню. Все тихо, все погружено в сон. То и дело останавливаюсь и прислушиваюсь – все ли спят, не поднимется ли чья-нибудь голова? Но нет – ни движения, ни звука, только сонное дыхание ребят. Наконец дохожу до кровати Глебова. Он спит, как все. Еще раз оглядываюсь и быстро, бесшумно залезаю под кровать. Ложусь и жду.
Не знаю, сколько времени прошло. Но вот Глебов начинает вздыхать, ворочаться. Ага, вот он лезет под кровать!
– Пшел к черту! – свирепо рычу я. – Место занято!
Он покорно лезет обратно и укладывается на кровать. Выждав с четверть часа, я встаю, оправляю на нем одеяло и неслышно выхожу из спальни.
Это не фокус и не наитие – просто я попытался восстановить пропущенное логическое звено. Отчего могла возникнуть странная привычка Глебова? Беспризорность. Случайные ночевки в каком-нибудь незаметном уголке, в щели, где можно укрыться от ветра, от дождя и снега, а главное – где авось не заметят, не выгонят. Но если в твое логово залез кто-то посильнее, тебе приходится уйти – и больше ты туда не вернешься: место занято.
Наутро вместе с дежурным командиром Колышкиным и дежурным санитаром Володей Разумовым обхожу спальни. В четвертой, как и всюду, все выстроились у кроватей, но выражение на всех лицах особенное: сразу видно, что для нас припасли какой-то сюрприз.
– Глебов сегодня спал на кровати! – рапортует Стеклов.
Глебов и сам удивлен. Хоть он и огрызался, когда ребята приставали к нему, он все же стеснялся своей странной привычки и теперь, кажется, испытывает некоторое облегчение.
Впрочем, радоваться рано: кто знает, как-то оно будет завтра?
Но и завтра и послезавтра все идет как по маслу. Глубокой ночью я захожу к ребятам и убеждаюсь: Глебов мирно спит на кровати. Больше он не нарушает порядка в четвертой спальне,
– Вот видишь, захотел, так и перестал, – говорит Стеклов.
Глебов молча пожимает плечами. Хотел-то он давно, однако почему-то не получалось…
15. «ТЕПЕРЬ БЫ НЕ УДРАЛИ…»
Кроме ящиков, привезенных Алексеем Саввичем, у нас вскоре появилось еще примерно три комплекта наиболее необходимых инструментов. Оказалось, не все инструменты пропутешествовали на рынок, многое осталось тут же, в доме, – ребята припрятали полюбившиеся им орудия кто в подвале, кто на чердаке, кто за шкафом в спальне. И вот теперь они вытаскивали свои сокровища из ведомых только им тайников и приносили в мастерскую. Мы были деликатны и не расспрашивали, откуда, из каких закоулков извлечены вот этот лобзик с пилочками, напильник с крупной и мелкой насечкой, разные стамески, долото, коловорот, шило, молоток, плоскогубцы, клещи и многое другое. Все это стекалось постепенно, иногда вручалось Алексею Саввичу молча, с неловкой улыбкой, иногда – с простейшим пояснением:
– Вот, Алексей Саввич. Пригодится.
– Несомненно пригодится, – серьезно отвечал Алексей Саввич.
Ирония не была ему свойственна. Он часто улыбался, шутил, но никогда к шутке не примешивалось даже самого слабенького яду. К ребятам он обращался всегда очень просто, решительно и вместе с тем доверчиво. Он первым приходил в мастерскую и последним оттуда уходил. Дерево, металл и инструменты влюбленно повиновались ему. Рубанок, который нипочем не шел в Петькиных руках, у Алексея Саввича скользил так, словно шершавая доска ничуть ему не сопротивлялась. А Петька только смотрел на него удивленно и завистливо, изобразив ртом круглое изумленное «о».
Больше всего Алексей Саввич подружился с отрядом Жукова. Саня Жуков не походил ни на отечески спокойного, заботливого Стеклова, ни на властного Короля – у него был свой «стиль руководства». Он руководил своим отрядом весело, постоянно что-то придумывал, во все входил, всем загорался. Петька – тот смотрел на него с обожанием и ходил за ним по пятам. Но и старшие любили командира. Я ни разу не слыхал, чтоб он прикрикнул на кого-нибудь, рассердился, возмутился. Выходило так, как будто он и не приказывает вовсе, не требует, а, скорее, советуется или советует, и не последовать его совету было невозможно.
Алексей Саввич отлично выпиливал из фанеры – его рамки и ларчики казались кружевными, но это искусство увлекло немногих. Однако все заинтересовались, когда Алексей Саввич, а с ним Жуков и Петька стали выпиливать по едва намеченному пунктиру какие-то большие куски. Не сразу можно было понять, что же это будет. Глебов первым разобрал, что Петька выпиливает огромную ногу.
– Ты что это, в фанерные сапоги обуться надумал? – спросил он ехидно.
Петька только загадочно помотал головой. Потом обнаружилось, что Жуков выпиливает большущую руку с толстыми пальцами. Время шло – появилась вторая рука и вторая нога, а из-под лобзика Алексея Саввича вышло огромное туловище, украшенное лопоухой головой с нелепо разинутым ртом. Все это соединили проволокой. Ребята, то и дело забегавшие в этот угол мастерской взглянуть, что же это будет, так и ахнули:
– Вот так красавец! Зачем, для чего?
Теперь уже всем было интересно – и сонному Суржику, и гордому Королю, и всегда невозмутимому, исподволь за всем наблюдавшему Репину, и, конечно, Костику, который стоял тут же, широко расставив ноги в красных чулках.
– Ну, догадайтесь! – говорит Жуков.
– Чучело для огорода? – высказал предположение Володин.
– Чучело! Чучело! Ворон пугать! – хором подхватили все.
– Ошибаетесь, – спокойно ответил Алексей Саввич и скомандовал Петьке: – А ну-ка, тащи краски. Какую мы ему рубашку изобразим? Надо нарядить его как следует.
– Давайте сделаем ему шелковый шарф, как у Репина, – добродушно предлагает Жуков.
Андрей слегка сдвинул брови, но красивое лицо его по-прежнему спокойно.
– Ну, разве он похож на Репина? Он парень простой, – возражает Алексей Саввич. – Давайте рубашку сделаем красную, штаны синие…
– Нет! Нет! – вдруг кричит Петька. – Пускай он будет буржуй с цилиндром!
Наскоро выпилили цилиндр и прикрепили к круглой голове. Фрака не получилось, но цилиндр неопровержимо изобличал: это буржуй.
На другой день под вечер Жуков прошел по спальням и, сложив руки рупором, крикнул с крыльца тем, кто был во дворе:
– В клуб! В клуб! Все в клуб!
Мы собрались в большом пустом зале, который до сих пор нас ничем не привлекал,] увидели на возвышении фанерного буржуя.
Алексей Саввич стоял у столика. Под рукой у него был небольшой ящик, и в нем что-то круглое, как будто розовые и желтые яблоки. Скамей на всех пока не хватало, мы стали вдоль стен.
И тогда Алексей Саввич взял в руки желтое «яблоко» – это было подобие мяча, сшитого из тряпок, – и метнул в разинутый рот буржуя.
Мяч влетел в небольшое круглое отверстие, не задев фанеры. Алексей Саввич не дал нам опомниться. Второй, третий – десять мячей без промаха влетели в разинутый рот мишени, а по ту сторону их ловил Жуков.
Ребята восторженно закричали, захлопали. Несколько человек кинулись к столу, но Алексей Саввич остановил их движением руки:
– Сейчас свое искусство покажет член первого отряда Павел Подсолнушкин.
Павел вышел, маленький и щуплый с виду, но с тем же неторопливым достоинстве какое он вносил во все, что бы ни делал: кормил ли Тимофея, занимался ли утром гимнастикой или ел в столовой гречневую кашу.
Жуков высыпал мячи обратно в ящик. Павел стал метать. Он попал семь раз из десяти и солидно, без улыбки отошел от стола. Его сменил Петька. Покраснев и насупясь, он стал лепить мяч за мячом, как говорится – в белый свет. Ребята хохотали.
– Не робей, Петька! Эх ты, стрелок! Мазила! Петька, не поддавайся! – неслось со всех сторон.
После шестого промаха Петька не выдержал. Чуть не плача и на ходу приговаривая: «Когда тренировался, очень хорошо получалось», он кинулся бежать. Его со смехом хватали за рубашку, за руки, но он вырвался и скрылся.
И тут началось: все хотели поскорее испытать свою меткость и ловкость.
– Еще надо выпилить! – кричал Глебов. – Штуки три! А то очередь!
– Вот ты и выпили, – усмехнулся Жуков: слава о Глебове как о первом лентяе и бездельнике давно разнеслась за пределы четвертого отряда.
И Жуков и весь первый отряд были очень довольны, но не подчеркивали этого. Только глаза у них блестели и губы то и дело растягивались в улыбку. Они уступали ребятам из других отрядов свою очередь, старались объяснить, как кидать мяч, чтоб не промахнуться.
Назавтра Алексея Саввича стали осаждать охотники в свободное время выпиливать новые мишени.
– От силы – еще одну, – сказал он решительно. – Это вы потому так накинулись, что у нас пока пусто, игр нету. Давайте лучше еще что-нибудь придумаем.
В этот день мастерская гудела. Кто работал с ребятами, знает: шум бывает разный. Иногда это бестолковый гам, иногда злая неразбериха и крик наперекор уговорам учителя. А бывает ровный рабочий гул – и тут опытный педагог не ошибется, не велит замолчать: он услышит в этом гуле увлечение и сосредоточенность.
Алексей Саввич никого не останавливал и был прав: гомон стоял хороший, увлеченный, веселый. Кто-то вспоминал со смехом, как вчера бил мимо мишени злополучный Петька. Кто-то кряхтел над сырой, упрямой доской и чертыхался сквозь зубы.
– Вот так потренируешься, а потом и в стрельбе пригодится, верно? – говорил Володин.
– Давайте, Алексей Саввич, еще выпилим, а то что это за клуб – одни стены!
– Я ж говорю: надо еще что-нибудь придумать. Давайте соберемся после обеда и все решим.
Но до обеда было далеко, и над верстаками продолжали думать вслух:
– Лето идет. Рюхи надо бы.
– А в клуб – шашки.
– И шахматы!
– Сперва в клуб столы надо. И скамейки. На полу, что ли, в шашки играть?
Разговор – разговором, а работа тем временем идет. Шуршит стружка, скользит по доске рубанок.
В самом углу мастерской стоит у верстака Коробочкин – хмурый, вихрастый, с черной родинкой на щеке. Он никому не мешает, не нарушает дисциплины и работает недурно, но я знаю – он ждет только одного: весны. Что ему шашки и шахматы, что ему рюхи и фанерный ротозей? С первым теплом он непременно уйдет!
Давно ушел бы и Репин, но его что-то держит здесь. Настоящий хозяин во втором отряде, несомненно, он. Если Колышкина и в грош не ставят, то с Репиным другой разговор. Он властвует совсем иначе, нежели Король. Он не держит в своем арсенале громов и молний. Он только бровью поведет, взглянет спокойно и лениво – и этого достаточно. Сейчас Андрей небрежно проводит наждачной бумагой по гладко обструганной дощечке. Взглядом он со мной встречаться не желает.
– Летом… О, к лету здесь такое можно развернуть!.. – мечтательно произносит Алексей Саввич. – Такая площадка… Я все взять в толк не могу, как это она у вас попусту пропадает?
– А чего… Мы при чем… Нам разве говорили?.. – несется с разных концов мастерской.
– А сами вы сообразить не можете? Повесили волейбольную сетку, вот она и мокнет под дождем и снегом, а дальше что?
– Вы не знаете, Алексей Саввич, это не простая сетка, – лукаво говорит Король. – Если б не она, не миновать бы Семену Афанасьевичу Тимофеевых рогов. Вам разве никто не рассказывал?
И верно! Об этом событии Алексей Саввич ничего не знает, его ведь тогда еще не было у нас. И наперебой, со смехом ребята начинают рассказывать:
– Тимофей-то ноздри раздул, глаза кровью налились – вот сейчас подымет Семена Афанасьевича на рога! Бежит, ничего не видит, злой как черт – и в сетку ка-ак врежется! Запутался, землю роет, понять ничего не может, а тут Семен Афанасьевич ему ка-ак даст!
– А вы где были?
В голосе Алексея Саввича, в выражении его лица – ни малейшего нажима, но ребята словно под душ попали. Короткое молчание, потом Стеклов говорит сквозь зубы:
– Да где были – удрали… Семен Афанасьевич один остался. Он да Тимофей.
– Теперь бы не удрали, – уверенно говорит Жуков.
– Вот, Алексей Саввич. Пригодится.
– Несомненно пригодится, – серьезно отвечал Алексей Саввич.
Ирония не была ему свойственна. Он часто улыбался, шутил, но никогда к шутке не примешивалось даже самого слабенького яду. К ребятам он обращался всегда очень просто, решительно и вместе с тем доверчиво. Он первым приходил в мастерскую и последним оттуда уходил. Дерево, металл и инструменты влюбленно повиновались ему. Рубанок, который нипочем не шел в Петькиных руках, у Алексея Саввича скользил так, словно шершавая доска ничуть ему не сопротивлялась. А Петька только смотрел на него удивленно и завистливо, изобразив ртом круглое изумленное «о».
Больше всего Алексей Саввич подружился с отрядом Жукова. Саня Жуков не походил ни на отечески спокойного, заботливого Стеклова, ни на властного Короля – у него был свой «стиль руководства». Он руководил своим отрядом весело, постоянно что-то придумывал, во все входил, всем загорался. Петька – тот смотрел на него с обожанием и ходил за ним по пятам. Но и старшие любили командира. Я ни разу не слыхал, чтоб он прикрикнул на кого-нибудь, рассердился, возмутился. Выходило так, как будто он и не приказывает вовсе, не требует, а, скорее, советуется или советует, и не последовать его совету было невозможно.
Алексей Саввич отлично выпиливал из фанеры – его рамки и ларчики казались кружевными, но это искусство увлекло немногих. Однако все заинтересовались, когда Алексей Саввич, а с ним Жуков и Петька стали выпиливать по едва намеченному пунктиру какие-то большие куски. Не сразу можно было понять, что же это будет. Глебов первым разобрал, что Петька выпиливает огромную ногу.
– Ты что это, в фанерные сапоги обуться надумал? – спросил он ехидно.
Петька только загадочно помотал головой. Потом обнаружилось, что Жуков выпиливает большущую руку с толстыми пальцами. Время шло – появилась вторая рука и вторая нога, а из-под лобзика Алексея Саввича вышло огромное туловище, украшенное лопоухой головой с нелепо разинутым ртом. Все это соединили проволокой. Ребята, то и дело забегавшие в этот угол мастерской взглянуть, что же это будет, так и ахнули:
– Вот так красавец! Зачем, для чего?
Теперь уже всем было интересно – и сонному Суржику, и гордому Королю, и всегда невозмутимому, исподволь за всем наблюдавшему Репину, и, конечно, Костику, который стоял тут же, широко расставив ноги в красных чулках.
– Ну, догадайтесь! – говорит Жуков.
– Чучело для огорода? – высказал предположение Володин.
– Чучело! Чучело! Ворон пугать! – хором подхватили все.
– Ошибаетесь, – спокойно ответил Алексей Саввич и скомандовал Петьке: – А ну-ка, тащи краски. Какую мы ему рубашку изобразим? Надо нарядить его как следует.
– Давайте сделаем ему шелковый шарф, как у Репина, – добродушно предлагает Жуков.
Андрей слегка сдвинул брови, но красивое лицо его по-прежнему спокойно.
– Ну, разве он похож на Репина? Он парень простой, – возражает Алексей Саввич. – Давайте рубашку сделаем красную, штаны синие…
– Нет! Нет! – вдруг кричит Петька. – Пускай он будет буржуй с цилиндром!
Наскоро выпилили цилиндр и прикрепили к круглой голове. Фрака не получилось, но цилиндр неопровержимо изобличал: это буржуй.
На другой день под вечер Жуков прошел по спальням и, сложив руки рупором, крикнул с крыльца тем, кто был во дворе:
– В клуб! В клуб! Все в клуб!
Мы собрались в большом пустом зале, который до сих пор нас ничем не привлекал,] увидели на возвышении фанерного буржуя.
Алексей Саввич стоял у столика. Под рукой у него был небольшой ящик, и в нем что-то круглое, как будто розовые и желтые яблоки. Скамей на всех пока не хватало, мы стали вдоль стен.
И тогда Алексей Саввич взял в руки желтое «яблоко» – это было подобие мяча, сшитого из тряпок, – и метнул в разинутый рот буржуя.
Мяч влетел в небольшое круглое отверстие, не задев фанеры. Алексей Саввич не дал нам опомниться. Второй, третий – десять мячей без промаха влетели в разинутый рот мишени, а по ту сторону их ловил Жуков.
Ребята восторженно закричали, захлопали. Несколько человек кинулись к столу, но Алексей Саввич остановил их движением руки:
– Сейчас свое искусство покажет член первого отряда Павел Подсолнушкин.
Павел вышел, маленький и щуплый с виду, но с тем же неторопливым достоинстве какое он вносил во все, что бы ни делал: кормил ли Тимофея, занимался ли утром гимнастикой или ел в столовой гречневую кашу.
Жуков высыпал мячи обратно в ящик. Павел стал метать. Он попал семь раз из десяти и солидно, без улыбки отошел от стола. Его сменил Петька. Покраснев и насупясь, он стал лепить мяч за мячом, как говорится – в белый свет. Ребята хохотали.
– Не робей, Петька! Эх ты, стрелок! Мазила! Петька, не поддавайся! – неслось со всех сторон.
После шестого промаха Петька не выдержал. Чуть не плача и на ходу приговаривая: «Когда тренировался, очень хорошо получалось», он кинулся бежать. Его со смехом хватали за рубашку, за руки, но он вырвался и скрылся.
И тут началось: все хотели поскорее испытать свою меткость и ловкость.
– Еще надо выпилить! – кричал Глебов. – Штуки три! А то очередь!
– Вот ты и выпили, – усмехнулся Жуков: слава о Глебове как о первом лентяе и бездельнике давно разнеслась за пределы четвертого отряда.
И Жуков и весь первый отряд были очень довольны, но не подчеркивали этого. Только глаза у них блестели и губы то и дело растягивались в улыбку. Они уступали ребятам из других отрядов свою очередь, старались объяснить, как кидать мяч, чтоб не промахнуться.
Назавтра Алексея Саввича стали осаждать охотники в свободное время выпиливать новые мишени.
– От силы – еще одну, – сказал он решительно. – Это вы потому так накинулись, что у нас пока пусто, игр нету. Давайте лучше еще что-нибудь придумаем.
В этот день мастерская гудела. Кто работал с ребятами, знает: шум бывает разный. Иногда это бестолковый гам, иногда злая неразбериха и крик наперекор уговорам учителя. А бывает ровный рабочий гул – и тут опытный педагог не ошибется, не велит замолчать: он услышит в этом гуле увлечение и сосредоточенность.
Алексей Саввич никого не останавливал и был прав: гомон стоял хороший, увлеченный, веселый. Кто-то вспоминал со смехом, как вчера бил мимо мишени злополучный Петька. Кто-то кряхтел над сырой, упрямой доской и чертыхался сквозь зубы.
– Вот так потренируешься, а потом и в стрельбе пригодится, верно? – говорил Володин.
– Давайте, Алексей Саввич, еще выпилим, а то что это за клуб – одни стены!
– Я ж говорю: надо еще что-нибудь придумать. Давайте соберемся после обеда и все решим.
Но до обеда было далеко, и над верстаками продолжали думать вслух:
– Лето идет. Рюхи надо бы.
– А в клуб – шашки.
– И шахматы!
– Сперва в клуб столы надо. И скамейки. На полу, что ли, в шашки играть?
Разговор – разговором, а работа тем временем идет. Шуршит стружка, скользит по доске рубанок.
В самом углу мастерской стоит у верстака Коробочкин – хмурый, вихрастый, с черной родинкой на щеке. Он никому не мешает, не нарушает дисциплины и работает недурно, но я знаю – он ждет только одного: весны. Что ему шашки и шахматы, что ему рюхи и фанерный ротозей? С первым теплом он непременно уйдет!
Давно ушел бы и Репин, но его что-то держит здесь. Настоящий хозяин во втором отряде, несомненно, он. Если Колышкина и в грош не ставят, то с Репиным другой разговор. Он властвует совсем иначе, нежели Король. Он не держит в своем арсенале громов и молний. Он только бровью поведет, взглянет спокойно и лениво – и этого достаточно. Сейчас Андрей небрежно проводит наждачной бумагой по гладко обструганной дощечке. Взглядом он со мной встречаться не желает.
– Летом… О, к лету здесь такое можно развернуть!.. – мечтательно произносит Алексей Саввич. – Такая площадка… Я все взять в толк не могу, как это она у вас попусту пропадает?
– А чего… Мы при чем… Нам разве говорили?.. – несется с разных концов мастерской.
– А сами вы сообразить не можете? Повесили волейбольную сетку, вот она и мокнет под дождем и снегом, а дальше что?
– Вы не знаете, Алексей Саввич, это не простая сетка, – лукаво говорит Король. – Если б не она, не миновать бы Семену Афанасьевичу Тимофеевых рогов. Вам разве никто не рассказывал?
И верно! Об этом событии Алексей Саввич ничего не знает, его ведь тогда еще не было у нас. И наперебой, со смехом ребята начинают рассказывать:
– Тимофей-то ноздри раздул, глаза кровью налились – вот сейчас подымет Семена Афанасьевича на рога! Бежит, ничего не видит, злой как черт – и в сетку ка-ак врежется! Запутался, землю роет, понять ничего не может, а тут Семен Афанасьевич ему ка-ак даст!
– А вы где были?
В голосе Алексея Саввича, в выражении его лица – ни малейшего нажима, но ребята словно под душ попали. Короткое молчание, потом Стеклов говорит сквозь зубы:
– Да где были – удрали… Семен Афанасьевич один остался. Он да Тимофей.
– Теперь бы не удрали, – уверенно говорит Жуков.
16. КУРЫ
Я тоже уверен: теперь бы они не разбежались и не оставили меня в трудную минуту. Я не обольщаюсь: у нас еще нет настоящего, крепко сбитого и слаженного коллектива, но он рождается. Первые ростки его видны во всем. И в том, как ребята работают, как собираются после обеда в клубе, и в том, что я все чаще слышу; «у нас» и «давайте сделаем».
Каждая мысль, чья бы она ни была, стала находить немедленный отклик. Принимали ее или отвергали, но неуслышанной она не оставалась.
Примерно недели через три после приезда Гали с детьми я купил в городе новенький серебряный горн. Я шел с ним от станции и постепенно обрастал ребятами. По какому-то неведомому беспроволочному телеграфу стало известно, что приехал я не как-нибудь, а с горном, и все высыпали навстречу.
– Вместо звонка! Вот здорово! Как запоет – в Ленинграде будет слышно! – возбужденно говорили ребята.
Каждый старался пробраться поближе, потрогать мою ношу.
Только один человек при виде горна словно оцепенел – это был Петька. Он протиснулся ко мне, но не говорил ни слова, старался не встречаться со мной глазами и шел рядом унылый, подавленный. Разгадать эту загадку было нетрудно: Петька не смел и думать, что горн поручат ему, но и расстаться с этой звонкой серебряной мечтой был не в силах. Должно быть, эта мечта завладела им еще с того дня, когда я показывал фотографии дзержинцев и он увидел сигналистов.
Володин первым спросил напрямик:
– А кто будет горнистом?
– Жребий потянем! – крикнул Глебов.
– В коммуне… – едва слышно выговорил Петька, судорожно глотнул и продолжал все громче, с энергией отчаяния: – в коммуне Дзержинского… вы, Семен Афанасьевич, сами говорили… горнисты были… горнисты были из маленьких!
Общий хохот покрыл его слова.
– Э, куда метишь! – поддразнил Король. – Вон у нас Егор маленький. И Васька. А Павлушка Стеклов? Чем не горнист?
И тогда Стеклов-старший сказал веско:
– На собрании решим!
Я не был ущемлен тем, что не услышал: «Кого Семен Афанасьевич назначит, тот и будет». Куда важнее и куда приятнее даже и для самолюбия было услышать вот это: «На собрании решим!»
Но в тот же день произошло событие, заставившее нас забыть на время даже о горне.
В отряде Стеклова был Леня Петров, самый маленький в нашем доме. Ему никто недавал и десяти лет, такой он был щуплый, тощенький, с тонкой шеей и большими раскосыми глазами на бледном лице. Грешным делом, я редко вспоминал о нем – уж очень он был тихий и незаметный, а моего самого неотложного внимания требовали столь яркие личности, как Глебов, Плетнев, Репин… Но однажды, проходя по двору, я увидел: Леня Петров бьется в руках у Короля, пытаясь вырваться и что-то спрятать.
– Что у вас тут? – спросил я подходя.
– Семен Афанасьевич, поглядите, он всю свою еду из столовой в карманах уносит! Видите – яйцо крутое. А вот я из кармана вытащил – каша в бумажке. Даже понять нельзя – на продажу, что ли?
Я поставил Леню перед собой и заглянул в испуганные глаза:
– Ну?
– Ку… куры… – прошептал он.
– Что-о?
– Ку… куры! – повторил он громче – и расплакался.
На счастье, тут подоспел Стеклов.
– Опять не ел? – спросил он с ходу, видимо ничему не удивляясь.
– Что такое? – сказал я с сердцем. – Почему не ешь в столовой, зачем таскаешь еду в карманах? Да отвечай же!
– Семен Афанасьевич, это он курам таскает, – пояснил Сергей. – У него наседка на яйца посажена, вот он с ней и нянчится.
У нас, кроме быка Тимофея, было четыре курицы и тощий, почти бесхвостый петух – остатки разваленного, раскраденного хозяйства. Все они были, как полагается, заприходованы, ими ведала Антонина Григорьевна, а мне было недосуг помнить о них – копошатся где-то у сарая, и пусть копошатся. Раза два я слышал, как Леня Петров сзывал их странным зовом. «Типы, типы!» – повторял он тихонько, и они сбегались к нему. Однажды я был свидетелем того, как он по душам беседовал о курах с Антониной Григорьевной. «Вот тебе решето. Хорошее будет гнездышко, – наставляла она. – Соломки подстели, золой им перышки посыпь… ты не сыпал, нет?»
Леня любил кур всерьез, ухаживал за ними с утра до ночи, носил им всякие остатки из кухни. И вот оказалось, что он еще и делится с ними своим завтраком, обедом и ужином.
Убедившись, что никто не собирается его наказывать, Леня осмелел.
– Сперва черная села на яйца, – рассказывал он, – только я сразу увидел, что она наседка никудышная: крылья не распускает, а прижимает к телу, яйца и лежат неприкрытые. А теперь Пеструха села. Она умная. Все смотрит по сторонам; как увидит, что яйцо не прикрыто, – поднимется, клювом его подкатит поближе и крылом закроет. А когда сходит с гнезда, так все бегом бегает – наглотается чего-нибудь поскорее и сразу назад…
Леня рассказывал охотно, громко, словно это и не он минуту назад всхлипывал и размазывал по лицу слезы.
Постепенно курами заинтересовалось почти все женское население нашего дома – Екатерина Ивановна, Галя, Леночка. Курам отвели уголок возле кухни («В сарае холодно, у них гребни мерзнут», – объяснял Леня). Им устроили гнезда из корзинки, двух ящиков и решета; гнезда побелили известкой, чтобы уберечь от насекомых, подостлали соломы и сена. Леня мечтал летом устроить на унавоженной земле червятник.
– Это очень просто: покрыть грядку досками и поливать. А потом майские жуки – если их собрать побольше да посушить, вот это будет корм!
Пеструха добросовестно сидела на яйцах, и вот, приложив ухо к одному из них, Леня впервые услышал едва уловимое постукиванье. Он прижал руку к губам и как-то весь съежился. Но не позволил нетерпению одолеть себя – не снимал наседку раньше времени, давал каждому цыпленку обсохнуть под курицей и только после этого осторожно вынимал его и помещал в теплый, уютный ящик.
Все малыши в доме увлеклись заботами о курах и наперебой помогали Лёне. А когда Пеструха со своим выводком вышла на первую прогулку, ей устроили торжественную встречу – пожалуй, даже чересчур торжественную: окруженная толпой мальчишек, она вся взъерошилась, готовясь защищать цыплят.
Прошло несколько дней.
И вот не успел я с горном, окруженный толпой ребят, войти во двор, ко мне кинулся заплаканный Леня Петров с воплем:
– Украли! Пеструху украли!
– Постой, не реви. С чего ты взял, что ее украли?
– Я был в мастерской, а она гуляла. Выхожу – нету. Цыплята одни. Разве она их оставит одних?
– Но кто же ее мог взять?
– Не знаю, а только украли! Ой, Семен Афанасьевич, украли!
– Подожди, не кричи, вернется еще. Забрела куда-нибудь.
Но Пеструха не вернулась. Часа через два стало совершенно ясно, что она и не вернется.
– Ой, зарезали Пеструху! Зарезали! – причитал Леня.
Прежде никто и внимания не обратил бы на пропажу курицы – то ли еще пропадало! – но сейчас всех занимала судьба Пеструхи и ее потомства. То и дело я ловил на себе внимательные взгляды ребят.
Я попросил дежурного позвонить в колокольчик и, когда все собрались в столовой, сказал краткую речь:
– Вот что: к завтрашнему дню курица должна найтись. Если виновник не объявится, я у вас работать не стану.
Месяц назад я не должен был и не решился бы сказать такое, но теперь я чувствовал: можно так сказать, хотя риск был, и немалый. Ведь не откликнись ребята на мои слова – остаться в Березовой поляне я бы не мог.
День прошел тревожно. Ребята сходились по двое, по трое и шушукались о чем-то. Старшие тоже переговаривались между собой. После ужина Король подошел ко мне и сказал доверительно:
– Я так думаю, Семен Афанасьевич, дело того не стоит. Больше не повторится, а на этот раз можно бы замять.
– Ты так думаешь? В первые дни я действительно не обратил бы на это внимания. А сейчас я привык смотреть на вас как на людей, и мне не хочется думать иначе.
– Зачем говорить «вы», Семен Афанасьевич? Вы же знаете, что я ни при чем.
– Уверен. Но надо понять: мы все отвечаем друг за друга.
– Виноват один, а все отвечают?
– Да.
– Кто-то там украл, а я виноват?
– Не ты один – все.
До ночи я почти не выходил из кабинета, чтобы дать им возможность вволю поговорить, подумать, предпринять какие-то поиски. Наутро все пытливо заглядывали мне в лицо, но я вел себя так, словно ничего не случилось. Только сказал дежурному командиру Королю:
– Передай ребятам, что я жду до восьми часов вечера – и ни минуты больше.
В пять ко мне ворвалась ватага ребят:
– Нашлась! Пеструха нашлась!
И я услышал историю почти загадочную. Леня Петров сидел на крыльце кухни, безнадежным взглядом уставясь в пространство. Вдруг подошли двое в масках, кинули ему на колени Пеструху со связанными ногами, а сами умчались. Леня омыл злосчастную пленницу слезами радости – никто не сомневался, что она была на волосок от смерти.
Судя по всему, Пеструха сутки провела без пищи и почти без воздуха – она как-то странно закатывала глаза и с жадностью накинулась на воду и кашу. Только после этого она немного приободрилась и была пущена к цыплятам.
– Неужели виноватые так и не скажутся? – пожал я плечами, дослушав все это до конца. – Не знал я, что вы такие трусы!
– «Вы»! «Вы»! Опять «вы»! – вспылил Король.
– А кто же? Конечно, вы! В честном коллективе никогда никто не прячется. Провинился – сознайся, тогда другой разговор. Вижу я, с вас пока много спрашивать не приходится. Что ж, помиримся на том, что Пеструха вернулась.
Это был компромисс. Не люблю я компромиссов, но тут и впрямь требовать больше было нельзя. У них еще не хватало духу прийти и открыто сознаться, но я ведь знал, что в первые дни ребята не смогли бы добиться и этого. Почва под ногами у меня стала как будто тверже. Но едва я уверился в этом, она снова заколебалась подо мною.
Каждая мысль, чья бы она ни была, стала находить немедленный отклик. Принимали ее или отвергали, но неуслышанной она не оставалась.
Примерно недели через три после приезда Гали с детьми я купил в городе новенький серебряный горн. Я шел с ним от станции и постепенно обрастал ребятами. По какому-то неведомому беспроволочному телеграфу стало известно, что приехал я не как-нибудь, а с горном, и все высыпали навстречу.
– Вместо звонка! Вот здорово! Как запоет – в Ленинграде будет слышно! – возбужденно говорили ребята.
Каждый старался пробраться поближе, потрогать мою ношу.
Только один человек при виде горна словно оцепенел – это был Петька. Он протиснулся ко мне, но не говорил ни слова, старался не встречаться со мной глазами и шел рядом унылый, подавленный. Разгадать эту загадку было нетрудно: Петька не смел и думать, что горн поручат ему, но и расстаться с этой звонкой серебряной мечтой был не в силах. Должно быть, эта мечта завладела им еще с того дня, когда я показывал фотографии дзержинцев и он увидел сигналистов.
Володин первым спросил напрямик:
– А кто будет горнистом?
– Жребий потянем! – крикнул Глебов.
– В коммуне… – едва слышно выговорил Петька, судорожно глотнул и продолжал все громче, с энергией отчаяния: – в коммуне Дзержинского… вы, Семен Афанасьевич, сами говорили… горнисты были… горнисты были из маленьких!
Общий хохот покрыл его слова.
– Э, куда метишь! – поддразнил Король. – Вон у нас Егор маленький. И Васька. А Павлушка Стеклов? Чем не горнист?
И тогда Стеклов-старший сказал веско:
– На собрании решим!
Я не был ущемлен тем, что не услышал: «Кого Семен Афанасьевич назначит, тот и будет». Куда важнее и куда приятнее даже и для самолюбия было услышать вот это: «На собрании решим!»
Но в тот же день произошло событие, заставившее нас забыть на время даже о горне.
В отряде Стеклова был Леня Петров, самый маленький в нашем доме. Ему никто недавал и десяти лет, такой он был щуплый, тощенький, с тонкой шеей и большими раскосыми глазами на бледном лице. Грешным делом, я редко вспоминал о нем – уж очень он был тихий и незаметный, а моего самого неотложного внимания требовали столь яркие личности, как Глебов, Плетнев, Репин… Но однажды, проходя по двору, я увидел: Леня Петров бьется в руках у Короля, пытаясь вырваться и что-то спрятать.
– Что у вас тут? – спросил я подходя.
– Семен Афанасьевич, поглядите, он всю свою еду из столовой в карманах уносит! Видите – яйцо крутое. А вот я из кармана вытащил – каша в бумажке. Даже понять нельзя – на продажу, что ли?
Я поставил Леню перед собой и заглянул в испуганные глаза:
– Ну?
– Ку… куры… – прошептал он.
– Что-о?
– Ку… куры! – повторил он громче – и расплакался.
На счастье, тут подоспел Стеклов.
– Опять не ел? – спросил он с ходу, видимо ничему не удивляясь.
– Что такое? – сказал я с сердцем. – Почему не ешь в столовой, зачем таскаешь еду в карманах? Да отвечай же!
– Семен Афанасьевич, это он курам таскает, – пояснил Сергей. – У него наседка на яйца посажена, вот он с ней и нянчится.
У нас, кроме быка Тимофея, было четыре курицы и тощий, почти бесхвостый петух – остатки разваленного, раскраденного хозяйства. Все они были, как полагается, заприходованы, ими ведала Антонина Григорьевна, а мне было недосуг помнить о них – копошатся где-то у сарая, и пусть копошатся. Раза два я слышал, как Леня Петров сзывал их странным зовом. «Типы, типы!» – повторял он тихонько, и они сбегались к нему. Однажды я был свидетелем того, как он по душам беседовал о курах с Антониной Григорьевной. «Вот тебе решето. Хорошее будет гнездышко, – наставляла она. – Соломки подстели, золой им перышки посыпь… ты не сыпал, нет?»
Леня любил кур всерьез, ухаживал за ними с утра до ночи, носил им всякие остатки из кухни. И вот оказалось, что он еще и делится с ними своим завтраком, обедом и ужином.
Убедившись, что никто не собирается его наказывать, Леня осмелел.
– Сперва черная села на яйца, – рассказывал он, – только я сразу увидел, что она наседка никудышная: крылья не распускает, а прижимает к телу, яйца и лежат неприкрытые. А теперь Пеструха села. Она умная. Все смотрит по сторонам; как увидит, что яйцо не прикрыто, – поднимется, клювом его подкатит поближе и крылом закроет. А когда сходит с гнезда, так все бегом бегает – наглотается чего-нибудь поскорее и сразу назад…
Леня рассказывал охотно, громко, словно это и не он минуту назад всхлипывал и размазывал по лицу слезы.
Постепенно курами заинтересовалось почти все женское население нашего дома – Екатерина Ивановна, Галя, Леночка. Курам отвели уголок возле кухни («В сарае холодно, у них гребни мерзнут», – объяснял Леня). Им устроили гнезда из корзинки, двух ящиков и решета; гнезда побелили известкой, чтобы уберечь от насекомых, подостлали соломы и сена. Леня мечтал летом устроить на унавоженной земле червятник.
– Это очень просто: покрыть грядку досками и поливать. А потом майские жуки – если их собрать побольше да посушить, вот это будет корм!
Пеструха добросовестно сидела на яйцах, и вот, приложив ухо к одному из них, Леня впервые услышал едва уловимое постукиванье. Он прижал руку к губам и как-то весь съежился. Но не позволил нетерпению одолеть себя – не снимал наседку раньше времени, давал каждому цыпленку обсохнуть под курицей и только после этого осторожно вынимал его и помещал в теплый, уютный ящик.
Все малыши в доме увлеклись заботами о курах и наперебой помогали Лёне. А когда Пеструха со своим выводком вышла на первую прогулку, ей устроили торжественную встречу – пожалуй, даже чересчур торжественную: окруженная толпой мальчишек, она вся взъерошилась, готовясь защищать цыплят.
Прошло несколько дней.
И вот не успел я с горном, окруженный толпой ребят, войти во двор, ко мне кинулся заплаканный Леня Петров с воплем:
– Украли! Пеструху украли!
– Постой, не реви. С чего ты взял, что ее украли?
– Я был в мастерской, а она гуляла. Выхожу – нету. Цыплята одни. Разве она их оставит одних?
– Но кто же ее мог взять?
– Не знаю, а только украли! Ой, Семен Афанасьевич, украли!
– Подожди, не кричи, вернется еще. Забрела куда-нибудь.
Но Пеструха не вернулась. Часа через два стало совершенно ясно, что она и не вернется.
– Ой, зарезали Пеструху! Зарезали! – причитал Леня.
Прежде никто и внимания не обратил бы на пропажу курицы – то ли еще пропадало! – но сейчас всех занимала судьба Пеструхи и ее потомства. То и дело я ловил на себе внимательные взгляды ребят.
Я попросил дежурного позвонить в колокольчик и, когда все собрались в столовой, сказал краткую речь:
– Вот что: к завтрашнему дню курица должна найтись. Если виновник не объявится, я у вас работать не стану.
Месяц назад я не должен был и не решился бы сказать такое, но теперь я чувствовал: можно так сказать, хотя риск был, и немалый. Ведь не откликнись ребята на мои слова – остаться в Березовой поляне я бы не мог.
День прошел тревожно. Ребята сходились по двое, по трое и шушукались о чем-то. Старшие тоже переговаривались между собой. После ужина Король подошел ко мне и сказал доверительно:
– Я так думаю, Семен Афанасьевич, дело того не стоит. Больше не повторится, а на этот раз можно бы замять.
– Ты так думаешь? В первые дни я действительно не обратил бы на это внимания. А сейчас я привык смотреть на вас как на людей, и мне не хочется думать иначе.
– Зачем говорить «вы», Семен Афанасьевич? Вы же знаете, что я ни при чем.
– Уверен. Но надо понять: мы все отвечаем друг за друга.
– Виноват один, а все отвечают?
– Да.
– Кто-то там украл, а я виноват?
– Не ты один – все.
До ночи я почти не выходил из кабинета, чтобы дать им возможность вволю поговорить, подумать, предпринять какие-то поиски. Наутро все пытливо заглядывали мне в лицо, но я вел себя так, словно ничего не случилось. Только сказал дежурному командиру Королю:
– Передай ребятам, что я жду до восьми часов вечера – и ни минуты больше.
В пять ко мне ворвалась ватага ребят:
– Нашлась! Пеструха нашлась!
И я услышал историю почти загадочную. Леня Петров сидел на крыльце кухни, безнадежным взглядом уставясь в пространство. Вдруг подошли двое в масках, кинули ему на колени Пеструху со связанными ногами, а сами умчались. Леня омыл злосчастную пленницу слезами радости – никто не сомневался, что она была на волосок от смерти.
Судя по всему, Пеструха сутки провела без пищи и почти без воздуха – она как-то странно закатывала глаза и с жадностью накинулась на воду и кашу. Только после этого она немного приободрилась и была пущена к цыплятам.
– Неужели виноватые так и не скажутся? – пожал я плечами, дослушав все это до конца. – Не знал я, что вы такие трусы!
– «Вы»! «Вы»! Опять «вы»! – вспылил Король.
– А кто же? Конечно, вы! В честном коллективе никогда никто не прячется. Провинился – сознайся, тогда другой разговор. Вижу я, с вас пока много спрашивать не приходится. Что ж, помиримся на том, что Пеструха вернулась.
Это был компромисс. Не люблю я компромиссов, но тут и впрямь требовать больше было нельзя. У них еще не хватало духу прийти и открыто сознаться, но я ведь знал, что в первые дни ребята не смогли бы добиться и этого. Почва под ногами у меня стала как будто тверже. Но едва я уверился в этом, она снова заколебалась подо мною.
17. СКАТЕРТЬ
Отряд Жукова дежурит по столовой. Ребята из этого отряда все в своего командира – выдумщики. Вот они стали вывешивать меню. Это новость. Прежде этого не было. А теперь на дверях столовой каждый день можно увидеть новый листок – и не с простым перечнем блюд, а с пояснениями: