Виктор Борисович Шкловский. Энергия заблуждения. Книга о сюжете

Виктор Борисович Шкловский
Энергия заблуждения. Книга о сюжете

1. Вступление

I. Дом Толстого в Ясной Поляне стоит как-то косо

   Двухэтажный дом боком стоит в Ясной Поляне, он очень стар. Я говорю, что он стоит боком потому, что это только часть когда-то не достроенного дома, в котором родился мальчик, младший сын подполковника Лев Николаевич Толстой.
   В этом доме уютно, но все не на месте: окна, лестницы, даже двери.
   Странный, всем известный дом похож на путника; нет, на странника, который после долгой дороги как бы присел на краю шоссе.
   В доме осталась от старой стройки подвальная комната. Окно здесь расположено очень высоко.
   Комната предназначена была для хранения окороков.
   Другой дом находится на стороне, очень далеко, за высоко выросшими деревьями.
   Там была школа, в которой преподавал сам Лев Николаевич, а учителями были у него студенты, выгнанные из университета, один из этих студентов был учеником Федорова.
   Федоров говорил, что надо воскресить всех мертвых; человечество должно ставить перед собой как будто бы невыполнимые задачи, после этого воскресения человечество оставит землю, как старую прихожую, и не спеша займет космос.
   Федорова знал Лев Николаевич, и Федоров служил в библиотеке, она теперь расширена, названа Ленинской. Один из учеников Федорова, он же учитель крестьянских детей в школе Толстого, станет в прощальном романе «Воскресение» человеком, с которым уйдет Катюша Маслова в далекую ссылку.
   Уйдет потому, что есть другой: Нехлюдов, которого она любила и любит, она идет простить любовь, у нее похищенную, за обиды, за позднее раскаяние.
   Места здесь старые, и лес, окружающий дом, после смерти Льва Николаевича вырос, но не посуровел; его никто не рубит, и он зарос веселыми березами.
   Вот это есть второй кабинет Льва Николаевича, в подземной тихой комнате, бывшей кладовой.
   Здесь Лев Николаевич писал, отделенный от других людей несколькими ступеньками.
   Там было тихо, под сводами; был другой кабинет, в котором бывали гости, в котором Лев Николаевич тоже писал книги и принимал гостей. На стене большая гравюра с корзиной орхидей.
   Там ангелы, божья матерь.
   Все это было красиво, и все это прошло; но прямо на гравюре полки для книг. Гравюра со временем превратилась в обои.
   В комнате стоит шкаф, книжный шкаф, в нем энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона.
   В словаре статья «Марксизм».
   Мир, в котором жил Лев Николаевич, огромен, в нем все изменялось.
   Все двигалось; Лев Николаевич изучал в этом мире греческий язык, чтобы помочь сыну-гимназисту, сын не доучился, а Лев Николаевич читал Гомера в подлиннике, находил время для справок по энциклопедии.
   В мире, огромном, как вход в космос, все двигалось; двигалось само бытие.
   Лев Николаевич книги не портил.
   Книг у него было очень много, и все прочесть было почти невозможно.
   Он обгонял свое время, так полотнище флага бежит под струями попутного ветра.
   Был этот флаг, трепет его между воспоминаниями и надеждами, так написал поэт Батюшков, восход его был перебит безумием.
   Батюшков называл надежду «воспоминаниями о будущем».
   В энциклопедии Лев Николаевич твердой, уверенной рукой человека, который умел держать в руках лопату и карандаш, отметил место в статье «Марксизм».
   Отделены карандашом слова «бытие определяет сознание».
   Бытие ступенчато, оно разновременно, в нем сталкиваются, или мирно стоят рядом осознанные эпохи бытия.
   Лев Николаевич был в надеждах, что человечество оставит старые берега и уйдет в океан всепознания. Построит новый мир как бы без времени, а верил он в то, что есть вечное.
   Вечное прошлое, лежит оно и на крестьянском занятии; вечное – это крестьянский двор и соха. Вечное – это деревни хлеборобов, вечное – труд, который не изменяется.
   Вспомним о человеке до истории.
   Прошел когда-то человек и оставил свои человеческие следы, случайно они окаменели, рядом с ними были следы такие же, поменьше.
   Прошли женщина и ребенок. Время – это смены.
   В Апокалипсисе говорится: будет Страшный суд, и небо взовьется, как свиток пергамента, и времени больше не станет.
   Мы живем, и наши внуки будут жить, если мы будем достаточно мудры и достаточно сильны в эпоху смены времен.
   Лев Николаевич, он же граф Лев Николаевич Толстой, он же помещик в Ясной Поляне, Лев Николаевич дорожил историей.
   Мимо его ворот шел тракт из Киева в Москву.
   По тракту издавна гнали скот и проходили богомольцы в Киев и из Киева обратно.
   Проходили не спеша нищие.
   Потом проезжали, еще при жизни Льва Николаевича, автомобили.
   Он приходил, сам разговаривал с этими людьми, которые ехали на странных новых машинах.
   Вероятно, над Ясной Поляной еще при жизни Льва Николаевича пролетали самолеты.
   Лев Николаевич вырос во времена «до железных дорог» и не любил паровозов. Записал пословицу: «Какие леса паровозы присмирили».
   Для него время железных дорог было временем изменения того, что не надо было изменять.
   Книга, которую я к старости своей пишу, названа «Энергией заблуждения».
   Это не мои слова, это слова Толстого.
   Он жаждал, чтобы эти заблуждения не прекращались. Они следы выбора истины. Это поиски смысла жизни человечества.
   Мы работаем над черновиками, написанными людьми. К сожалению, я не знаю начала этого искусства, а доучиваться поздно. Время накладывает железные путы.
   Но я хочу понять историю русской литературы как следы движения, движения сознания, – как отрицание. Запомним еще одно.
   В Дантовом «Аду» было много кругов, ступеней, этажей. Здесь жили заключенные навек люди, по-разному наказанные за разные грехи.
   Но «круги ада» не только гениальный план литературного творения, они следы разных осознаний времени великого города Флоренции.
   Там и после смерти спорят люди, разно унаследовавшие опыт прошлого.
   Во Флоренции одновременно сосуществовали разные бытия.
   Разные классы, разные цехи и разное отношение к труду. Это следы старых споров; следы, для которых время не исчезло, потому что они осмысливали то, над чем думаем сегодня и мы.
   Так и «Декамерон» Боккаччо – это собрание приключений людей разномыслящих, разноотносящихся к прошлому или просто о нем не хотящих знать. Женщины и мужчины, рассказывающие новеллы, анекдоты о коварстве в любви, о кораблекрушениях, о войнах, о разлуках, – они разные, но живут одновременно. Чума освободила их от ощущения слепого подпадания законам сегодняшнего дня. Рыцари, купцы, воины и женщины, которые требуют, каждый требует новой жизни.
   Такова была и донна Филиппа Боккаччо.
   Донна Филиппа участвовала в законодательстве. Разговор этот когда-то прозвучал, по словам новеллы, в городе Прато, недалеко от Флоренции. Теперь там остались старые музеи, работают маленькие текстильные фабрики.
   И туристы, которые ищут на путях заблуждения, находят ощущение жизни, которое исчезает из их рук, как будто бы замерзших.
   Толстой и учитель его Пушкин в разных моментах жизни своей принадлежат к разным эпохам, с разным пониманием прошлого и будущего. Вот это разноощущение мира, оно и есть основание того, что мы называем литературой.
   Прошлое приходит не внезапно, а так же, как не внезапно приходит весна или зима. Природа – это разность ощущения, течение времени; цветы, деревья – свидетели разного искания солнца, разного ощущения почвы, разности ощущения того, что мы называем просто – жизнь.
   Герои Достоевского, герои Толстого созданы не только этими великими людьми, но и связаны именем Пушкина.
   Блок имя Пушкина называл «веселым».
   Трагедии человечества веселы, потому что это пути от прошлого к будущему. Понять это трудно.
   Жена Толстого была дружна с женой Достоевского. Они учились искусству издавать.
   Сам Толстой не был знаком с Достоевским.
   Они не были знакомы и ни разу не пожали друг другу руку, хотя был случай, когда они оказались в одном месте. Поиски будущего не всегда пересекаются.
   Я не умею работать над академическими изданиями и уже не успею научиться. Мой путь извилист, и книги, которые я читаю, сменяются.
   Я по-разному мыслил в разное время.
   Я думаю, что книга о заблуждениях, о живых столкновениях разного понимания жизни, разного понимания долга имеет право на существование, хотя я ее не считаю академичной, уважая академический труд, его трудную дорогу уточнения истины. Много в ней земного и уже освобожденного от листьев забвения.
   Для меня путь Достоевского, или Толстого, или Чехова представляется дорогой, вернее, не всегда пересекающимися тропинками, со сменой возможностей понимания жизни. Путь Татьяны Лариной и Онегина не окончен. Книги пишутся не всегда до конца.
   Самое трудное – в заблуждении поиска найти истинный вариант.
   Лев Толстой, когда писал или собирался написать роман о Петре, говорил и напоминал о крестьянстве, о неподвижности жизни, о том, что как будто когда-то в деревнях князья и крестьяне были очень похожи. Он называл свидетелями старых путешественников.
   Даже одежды их мало изменились.
   Может быть, изменились к худшему.
   Величие литературы в том, что старое понимание, противоречивые понимания, данные в своих столкновениях, не исчезают, они становятся путем в будущее.
   Я пытаюсь собрать следы с разных путей, блужданий с разными вожатыми.
   Много лет я работал в кино и много раз видел, как режиссеры, показывая картину, еще не вышедшую в свет, говорили, что это только наброски, что все будет переделано.
   Люди как будто ежатся, показывая самое дорогое для них.
   Хотя набросок – это не так плохо. Во время штурма крепостей набрасывали на стены штурмовые лестницы.
   Иначе не перелезешь.
   Итак, я уже сказал несколько слов в свое оправдание.
   Это старое правило. Боккаччо тоже извинялся. Все извиняются.

II. О птице-тройке

   Но пусть простят меня, я собираюсь написать еще одно предисловие и даже кое-что повторить.
   Льву Толстому принадлежит мысль о том, что область поэзии бесконечна, как жизнь; но все предметы поэзии предвечно распределены по известной иерархии и смешение низших с высшими или принятие низшего за высшее есть один из главных камней преткновения.
   У великих поэтов, у Пушкина, эта гармоническая правильность распределения предметов доведена до совершенства.
   Чтение даровитых, но негармонических писателей, и то же в музыке, в живописи, раздражает и как будто поощряет к работе и расширяет область; но это ошибочно; чтение Гомера, Пушкина сжимает область, и если побуждает к работе, то безошибочно.
   Пушкин присутствует и будет присутствовать в нашей жизни, как весна, она радует, даже если запаздывает, как сегодня на улице.
   Помню, в каком зале говорил о «веселом имени Пушкин» невеселый Блок: это было в доме на улице, которая теперь называется Некрасовской.
   Блок читал стихи тогда так, как будто они давно написаны или высечены на камне, а он произносит уже прежде известное, но сохраненное.
   Он не возвышал голоса.
   Делал небольшую паузу перед моментом рифмы.
   Рифма ощущалась как подтверждение дикции.
   Гармония достигается многими попытками.
   Блок собирался дать в книгах все свои стихи в хронологическом порядке – как ступени единой лестницы.
   Это было давно.
   Через много лет, во время столетней годовщины со дня смерти Пушкина мы поехали небольшой компанией в село Михайловское, опоздали к поезду и догоняли поезд на автомобиле.
   В Михайловском рос лес; только здесь и растет он, по округе вырубленный на дрова; высокие сосны, ели, а здесь, сейчас, в белом снегу, стояли над небольшим озером кругом сосны.
   Воинская часть, которая была расположена недалеко, и колхоз устроили праздник поминовения Пушкина.
   Он здесь присутствует на каждом шагу; так вот, лес, огромные сосны, а в основании краткое имя, они сосуществовали, были, – и память о нем как бы летучая. Она постоянна; я смотрел на автомобиль, стоящий у корней огромных деревьев, он казался мне небольшим сравнительно с коротким, весомым именем.
   Так вот, на озере, среди сосен, был карнавал.
   Впереди шли люди в карнавальных костюмах; шли герои «Сказки о царе Салтане»; шли в ногу, потому что они были солдаты, кажется, их было тридцать три; потом показались сани, запряженные тройкой коней.
   В санях сидели девушка в тулупе и старый казак с бородой, и у него на тулупе была широкая анненская лента. Пугачев и рядом Маша Миронова.
   Их можно было узнать.
   Сразу за ними ехала тачанка, на ней пулемет.
   У пулемета стоял Чапаев.
   Как же так? – спросил я тогда, в дни праздника Пушкина.
   Мне ответили: вместе лучше. И я вспомнил о птице-тройке.

III. Ищу завязку

   Дело серьезно. У меня есть еще одно предисловие. Моя книга называется «Энергия заблуждения».
   Так звучат слова Толстого, помещены они в его письме к Н. Н. Страхову от 8 апреля 1878 года.
   Вот эти слова: «…Все как будто готово для того, чтобы писать – исполнять свою земную обязанность, а недостает толчка веры в себя, в важность дела, недостает энергии заблуждения…»
   И вот после этого нужно привести стихотворение Пушкина: «Октябрь уж наступил…»Приведем здесь его окончание:

 
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут.
Так дремлет, недвижим, корабль в недвижной влаге,
Но чу! ………….…………….
…………………………….
Громада двинулась и рассекает волны.
Плывет. Куда ж нам плыть?..
…………………………….
 

   Вот стихотворение человека, который полон возможностями начать.
   У поэзии нет времени; то есть у поэзии есть другое время, другие часы.
   Элементы произведения: – знакомцы давние; они существуют вне целого, вне существующего целого.
   Не раскрытое; не проклюнувшееся; это семя.
   Поэтическое состояние не внезапно.
   Вдохновение тоже не внезапно.
   Оно как птицы, возвращающиеся на свои гнезда.
   – Так поэзия вырастает, переделывая свое первопоявление.
   …После этого стихотворения опять вмешивается автор и говорит, что он не хочет думать, боится – читатель может подумать: достаточно заблудиться, сильно заблудиться, чтобы написать.
   Это заблуждение другого порядка.
   Так заблуждаются люди, которые в открытом море открывают по ошибке вместо Индии острова, которые они приняли за Индию, – но они ошиблись опять – это был остров, но все-таки они не ошиблись, потому что за островом был Новый Свет.
   Но для того, чтобы немного отдалиться, скажу о предчувствии Нового Света.
   Когда Колумб отплывал, то матросы пели римские стихи о том, что есть страны за северными островами, за островом Фулой.
   Они уже были готовы к открытию, у них были карты на корабле, они знали, что такое ветер, парус.
   Когда парус идет углами против ветра, кажется, что он заблудился.
   Он не заблудился, он ловит ветер и перенаправляет его на свою дорогу.
 
   Теперь продолжим и скажем, что же такое был огонь Пушкина. Толстому сперва казалось, что это что-то такое карамзинское.
   И он им, Пушкиным, не зачитывался.
   Меньше чем через месяц он случайно, случайно идя на свой голос, голос читателя, – а он умел читать пушкинскую прозу, – он попал на эту прозу, она не была еще прославлена, и люди говорили: «Повести Белкина».
   А мы будем говорить о записях.
   Пушкинские записи. Там есть отрывок «Гости съезжались на дачу».
   И вот Толстой начал по Пушкину – сразу.
   Пушкин оказался «старый знакомец».
   И одновременно оказался неожиданным.
   Там была судьба женщины.
   Там было начало невыясненного сюжета.
   Нет. Там уже был законченный сюжет; только он не был записан; был только отрывок, два отрывка.
   Второй отрывок – «На углу маленькой площади стояла карета».
   Карета стояла не на месте. Не по рангу.
   Случилось неожиданное.
   Тут была история, два отрывка о жизни женщины, вероятно, одной и той же.
   Или это женщина одна, но появляется в двух разных снах.
   Но вы посмотрите, как это сделано в черновике Толстого – любовь будущей Анны Карениной и будущего Алексея Вронского – на болтовне людей, вернувшихся из театра: двое сидят за столом, разговаривают; похоже на то, как кто-то в этом зале, полном людей, громко бьет по барабану палкой; музыка, она возвещает о большом событии, может быть трагическом.
   Достоевский преклонялся перед Пушкиным, он уверял, что Татьяна Ларина не могла не отказать Онегину.
   Она не могла сказать ничего, кроме того, что она написала.
 
   У Пушкина рядом существует другая вещь.
   О женщине, которая ушла от своего мужа.
   Почему ушла? Потому, что она разлюбила.
   Она полюбила другого, и она решительна. Как настоящий военачальник.
   Толстой решился написать роман, как бы дописать Пушкина.
   Но эта лестница трудна даже для гиганта, даже для человека, который идет к солнцу.
   Вот даты прохода Толстого по дороге завершения романа, который он начал, прочитавши пушкинский отрывок.
   Как же построен этот роман?
   Роман построен так, что мы вспоминаем все же Достоевского.
   Достоевский, прочтя сцену у постели Анны Карениной, когда женщина умирала в горячке после родов, а тогда это было смертельно, она, умирая, была ласкова к обоим мужчинам, к Алексею Каренину и к Алексею Вронскому. Достоевский говорит: вот, нет здесь виноватых.
   Но все остались живы, жив Каренин.
   Как говорит Толстой, брак не конец романа, а начало романа.
   И вот эта сцена, колебание, вопрос, кто виноват, почему он виноват, это перестройка не только литературы, а перестройка человеческого сознания.
   И когда добрый Каренин полюбил девочку, рожденную от Вронского, взял ее, улыбнулся ей, хотя она была рождена его женой не от него, он способен к любви; он любит сына Сережу и чужую девочку, но он не может перестроить жизнь.
   Про него пишет и судит, его судит величайший человек Толстой, который много написал о человеческой ответственности. Он писал, он говорил, что только в кабаках двери открываются наружу, в душе человека они открываются вовнутрь, и Толстой открывал вовнутрь свою жизнь и нашел, что он жил неправильно, не так, а как правильно – неизвестно.
   …Достоевский написал, про Дон Кихота, что Дон Кихот виноват только в том, что он не гений.
   Толстой был гений.
   Он виноват в том, что он был одинокий человек.
   Он хотел переделать всех людей поодиночке.
   Это никогда, никому, ни в каком эпосе не удавалось.
 
   Говорить надо прямо.
   Ищу начало завязки – завязки для своей книги.
   Рассказываться в ней будет о сюжетной стороне литературы.
   О том, что литература начинается как бы не сначала. Ее собирают из разных отстоявшихся, имеющих свои завязки и развязки положений.
   Когда изобретают машину, то отдельные ее части давно изобретены, давно существуют.
   Можно увидеть, осматривая паровоз, что в нем присутствует старая система насоса, который потом обращается в воздушную машину, машину, которая работает, создавая пустоту. И поршень под давлением атмосферы опускается в эту пустоту и делает первый шаг.
   Снизу вверх.
   Потом изобрели двигатель к насосу.
   На одной из улиц Лондона, на окраине, существовал насос, который накачивал воду. Вода лилась на мельничное колесо. Мельничное колесо и было двигатель. Предок, однако, уже был виден в действии – существовали же станки для точки ножей, в которых был кривошип.
   Шатун утверждал движение прямолинейное как круговое.
   Изобретение паровой машины соединило существующие прежде станки и само соединилось с движением поршня.
   Не надо было вызывать из прошлого водяную мельницу.
   Потом уже усовершенствованная паровая машина была перенесена на телегу.
   В самом названии «паровоз» есть какое-то воспоминание или можно вызвать воспоминание о повозке; потом другие двигатели заменили паровую машину.
   Когда Пушкин говорит в стихах, описывая начало вдохновенной работы, о «знакомцах давних, плодах мечты моей», то он не создавал в данный момент новой конструкции, он пользуется созданным им самим поэтическим построением.
   Каждое изобретение как бы монтажно; иногда следы этого монтажа сминаются, начинается новый разговор, новое творчество.
   Но история искусства отличается от истории техники тем, что в нем прежние создания не умирают и даже не становятся призраками. Старое воскресает в новом соединении.
   Так согнутый прут, перевязанный веревочкой, стал когда-то луком, и древность помнила происхождение лиры и лука.
   В нашей почти современной литературе, в частности в драматургии, видим разные способы создания начала произведения, создания конфликта.
   Возьмем «Ревизора».
   Первая подача материала для завязки – это заявление, пренеприятное известие городничего: «К нам едет ревизор».
   Второе – появление Бобчинского и Добчинского, которые рассказывают о каком-то человеке, остановившемся в гостинице.
   Сказано, что это человек в партикулярном платье и недурной наружности.
   Второе заявление еще не переосмысливает завязку, но действие второе начато рассказом Осипа и монологом самого Хлестакова, а этот человек уже назван Бобчинским и Добчинским. Ему (им) трактирщик рассказал, что этот человек едет из Петербурга. Называется фамилия – Хлестаков – и говорится, что человек странно задержался в городе.
   Завязка потребовала соединения как бы трех элементов.
   Но в то же время она уже шаг, первый шаг движения к исследованию явления при помощи тех предложенных обстоятельств, о которых говорил Пушкин, анализируя драму.
   Уже была показана семья и характеризован, показан Хлестаков.
   Но дальше идет исследование при помощи Хлестакова и городничего того города, в который приехал Хлестаков.
   Хлестаков врет, его кормят, его подпаивают.
   Он врет с голодухи, как человек, который внезапно накормлен, он пугает всех.
   Завязка обращается в ход, в шествие противоположных моментов, сталкивающихся друг с другом.
   Городничий боится Хлестакова.
   Хлестаков боится городничего.
   Они пугают друг друга.
   Жена городничего скучает, она любопытна, она ссорится со своей дочкой, которая как бы вредна для матери тем, что обнаруживает ее возраст.
   Роль дамы обращается в комическую благодаря тому, что дама сталкивается с девочкой, с собственной дочерью, они ревнуют друг к другу.
   Поэтому завязка почти неотделима от действия.
   Бывают завязки другого типа.
   Разговор в великосветском доме о возможности войны, о том, что Наполеон занял новое герцогство, – это уводит вас к представлению о том, что происходит и что будет происходить.
   Разговор Пьера Безухова с Андреем Болконским вводит вас в положение Болконского.
   Он тяготится женщиной, которую когда-то любил.
 
   Драма и роман имеют целый ряд внутренних развязок и завязок – свои перипетии.
   Иногда они раскрываются сразу. Иногда они оттянуты почти в середину произведения.
   Так сделано в «Мертвых душах».
   Появилась бричка, несколько отличающаяся от кареты.
   Дан разговор удивляющихся бричке мужиков: колеса добротные, на таких колесах можно далеко доехать.
   Потом мы видим человека, который приехал.
   И начинаются его странные действия.
   С каждым человеком он говорит об одном и том же – о покупке мертвых душ.
   И ни один из них не обрывает разговор. Каждый вступает в этот конфликт, мертвые души можно еще продать, мертвый крепостной остается товаром. И только через много глав, таинственных глав, идет рассказ о Чичикове, его представление и объяснение, что же он делает.
   Я пытаюсь написать книгу о сюжете, о том, что бывают разные сюжеты, как они живут, как они умирают, для чего они обновляются.
   И вот я уже начал говорить о завязках.
   О развязках говорить, можно короче.
   Чехов говорил, что все вещи обычно кончаются тем, что человек или умер, или уехал.
   Или женился.
   Толстой показал, что брак скорее служит завязкой произведения, завязкой построения, а не концом построения.
 
   Я попытаюсь рассказать, очень коротко и, может быть, невнятно, почему существуют так называемые странствующие сюжеты.
   Почему они исчезают с прежней стоянки.
   Можно странствующие сюжеты даже не записывать.
   Все равно новая эпоха нащупает тот же сюжет.
   И в то же время они изменяются.
   Как они странствуют и как они изменяются, как они изменяются в эпохах и разных авторах, я рассказываю в этой небольшой книге, – она стоила мне больших трудов, потому что я и раньше ее писал, разговаривая сам с собой.
   Бродячие сюжеты так же, как и переходящие и сражающиеся друг с другом народы, существуют и обнаруживаются в сражениях, в изменениях.
   Новеллы Боккаччо, одни – повторенные анекдоты, другие существуют как споры с сюжетом во имя утверждения другой нравственности.
   Бродячие сюжеты показывают, что те люди, те существа, которых считают ревизорами, или ангелами, творящими Последний Суд и вносящими отмщение, что они в какой-то степени Хлестаковы.
   Они ошибаются, и эти ошибки долго не замечались самими авторами.
   В «Анне Карениной» неверно назван адрес, где будет происходить трагедия.
   Это не отмщение, это суд над судом; пересматриваются законы. Неохотно пересматриваются. Мы видим, как сгнивают листья, упавшие осенью с деревьев, как они становятся новой почвой.