Но такой отказ как будто и не смутил Щербича, а напротив, он ещё больше уверовал в свою правоту, в свой выбор.
– Вот этого я и ожидал, Ефимушка! – довольная улыбка застыла на лице гостя. – Скажи ты по-другому, согласись сразу – не поверил бы тебе. А сейчас верю, что всё у нас выгорит, вот тебе крест, выгорит!
– Как оно выгореть может, Макар Егорыч? Не согласный я!
– А сейчас послухай меня, старого дурака, и согласишься. Никогда не спеши говорить «нет!».
Гость пододвинул себе чурбачок, что валялся у входа, уселся, снова внимательно посмотрел на своих собеседников и продолжил.
– Я это продумал, так что… – загадочно замолчал, опустив голову, собирался с мыслями. – Посевную отведёте, грядки уже жёнки обустроят, они у вас молодцы. И без мужской руки управятся.
– Не понял? – Данила привстал, наклонился к гостю. – Что это значит – посевную отведёте? Это и я тоже?
– И ты, и ты, Данила Никитич, ты правильно понял, – снова довольная улыбка коснулась лица Макара Егоровича.
– Поясни, а то играешь в кошки-мышки.
Друзья переглянулись, с интересом уставились на гостя. Это им уже начинало нравиться. Вот так приехал неожиданно и готов перевернуть всю их жизнь, поставить её с ног на голову. Вот так дела!
– Так для меня ты что приготовил, Макар Егорыч? – с нетерпением воскликнул Данила.
– Сватаю тебя, Данила Никитич, на главного садовода. Вот! – произнёс Щербич и победно взглянул на Кольцова, ожидая его реакции.
– К-к-кого? – опешил Данила.
– Главным садоводом, – и даже повторил для убедительности: – Главным садоводом!
Данила сел на доски и ещё долго хватал ртом воздух, не в силах произнести и слово.
– Там же, в городе, ты поучишься на курсах садоводов, что при губернском присутствии по крестьянским делам, вот так-то. Я там тоже оплатил и твою учёбу, Данила Никитич. Сейчас настало время грамотных людей, попомните мои слова. Неучи сейчас не в цене.
– У меня жёнка вот-вот родить должна, а я в город?
– Сам же говоришь, что жёнка рожать будет, а не ты, – пошутил Макар Егорович. – И сестра младшая при ней. Не одна Марфа остаётся, чего ж ты? Я же говорю, что после посевной. К тому времени родит, нет?
Дальше уже говорили неспешно, обстоятельно порешали все вопросы, все неясности, ударили по рукам.
– Отучишься, а с осени начнём закладывать сад. Обозом из губернии вывезем саженцы. А сначала землицу подготовим, и тебе, Данила Никитич, тут слово, как специалисту. Воткнуть деревце в землю – казалось бы, большого ума не надо. Но будет ли оно расти на этой земле? Правильно ли ты его посадил? Какой уход требует молодое деревце? Как в зиму его отправить, подготовить, а по весне встретить? А это уже наука, Данила Никитич, на-у-ка! Извечно наше русское «авось вырастет» тут не проходит, тут головой, мозгами шевелить надо. Тем более, я на сады возлагаю огромные надежды, понимать должен. Не шутки ради затеваю это дело, такие средства закладываю. Это только пан Буглак, чтобы потешить своё самолюбие, заложил липовые аллеи в виде букв собственной фамилии. Но это его дело. Мы эти аллеи трогать не будем. Это к тому, что и липы мне к душе, я их тоже люблю, особенно, когда цветут да пчёлки над ними вьются, трудятся, стараются. Не одним хлебом да вином жив человек. Ему ещё и красота требуется, гармония в природе, в жизни.
Дни бежали с сумасшедшей скоростью, некогда было перекреститься.
Не заметили, как пролетела весна, отсеялись. Перед Троицей и Марфа родила первенца. Обошлось хорошо, слава Богу, бабка Лукерья, повитуха, говорит, что у неё и работы-то как таковой не было. Пуповину перерезала и всё. Молодец молодица, играючи родила!
Не забыли и соседа деда Прокопа Волчкова. Помогли, вспахали, засеяли, всё чин чином. Прокоп Силантьич в конце даже прослезился от благодарности. Правда, когда сели отметить окончание посевной под вековой липой на краю поля, после третьего стакана наливки готов был Данилу и поколотить за то, что тот, по мнению деда, слишком мелкую борозду вёл.
– Волов жалел, негодник! – петушился старик и всё норовил дотянуться до Даниловых волос. – Я ходил, палочкой мерил, в конце перед разворотом ты рано плуг вынал, паря! Надо было ещё с сажень сунуть на прежней глубине, а ты положил набок плужок, слабину волам давал.
– Под озимую рожь, Прокоп Силантьич, сам за плуг встанешь, – отмахивался от него Данила. – А я буду ходить с палочкой, проверять и указывать. Не то лягу на меже, в носу ковырять буду да поплёвывать в потолок. И никому замечаний не буду делать.
– Я, может, и не доживу, а ты меня за плужок. Отходил я, паря, своё. Теперь твой черёд. И не указ ты мне, молокосос! Учить ещё будет! Вот, возьму батожок, да отхожу тебя по-отцовски, сукин сын! На меже он валяться будет, а я, самый уважаемый после отца Василия человек в округе, буду пахать? Да? А вот это не видал? – и сунул к носу Данилы огромный кукиш. – Утрись, а не меня учи, малявка.
– Плужок, он ведь не соха, за ним особо упираться и не надо, – Данила не обижался на старика, делал вид, что не замечает его страшилок, поэтому и защищался слабо, нехотя.
– Нет уж, паря. Раз так легко, вот и ходи, паря, а меня не замай, прошу по-хорошему. Я – буйный, ты же знаешь. Враз об колено сломаю любого, не гляди, что кашляю, – и делал попытку подняться, но делал это с видимой неохотой.
А в деревне, по слухам, образовывался какой-то комитет из бедноты. Руководил им Кондрат-примак. Всё ж таки добился своего, пройдоха! Стал-таки, начальником! А помощником, правой рукой у него был Никита Семенихин. Ну и вокруг них ошивались им подобные лодыри, у которых-то и лебеда не родила в самый что ни на есть урожайный год, не говоря уж о пшеничке или ржи.
Однако поговаривали, что собираются они объединить свои наделы в общий большой клин и уже сообща пахать да сеять. Об этом долго на прошлом сходе говорил какой-то невзрачный человечишка, якобы представитель новых властей, что приезжал в тот раз из уезда. Пока особо не торопил, но планы поведал.
Мол, если действовать сообща, только тогда новая власть сможет крепко встать на ноги. И она должна объединить всех работных людей. Как будто до них никто в Вишенках и не работал, а праздновали лодыря. И, по большому счёту, Ефим, Данила да дед Прокоп уже давно сообща пашут да сеют. Так что кто только собирается, а кто уже сбился в кучу и без подсказок.
Мужики и бабы шумели, но так и не пришли к единому мнению, отложили на потом.
И Гринь, и Кольцов в споры не ввязывались, молча сидели, слушали, мотали на ус. Не с руки было вместе с лодырями бучу поднимать, спорить. Все, кто мало-мальски мог работать на земле, кто считал себя справным хозяином, сидели в сторонке, курили да хмыкали многозначительно. И только! Кто-кто, а они уж знали, что разговорами сыт не будешь. И если мозгов к крестьянскому труду, старания да умения Бог не дал, обделил при рождении, то можно объединяться во что угодно, а всё равно выйдет пшик.
Где ж ты раньше был, почему не вёл своё хозяйство при старом режиме? Что, тогда не мог, а вот сейчас при новой власти вдруг станешь хозяином всем на зависть? И на твоём огороде всё вдруг зацветёт и заколосится? До этого не было, один чертополох бурно тянулся кверху, открывая твоё отношение к труду, а тут… Не обманывай ни себя, ни других. В деревне все на виду, от рождения видно, кто чем дышит. Ты ещё только родился, а какой-нибудь дед Прокоп или бабка Параска впервые глянет на тебя и скажет: «Ворону видно по полёту, а добра молодца по соплям», и всё, как в воду глядел! И, что характерно, ни разу не ошибались. Скажут, как пригвоздят к стенке.
Так и с этим комитетом, который потом стал называться крестьянским советом: перекреститься на земле не могут, а туда же! Сейчас объединятся, и можно не пахать и не сеять, всё само будет расти? Советчики, мать вашу, тьфу!
Это кто кому советовать должен? Никита Семенихин с Кондратом-примаком кому советовать будут? И главное, что советовать? Как бражку жрать с утра в страдные дни? Как от безделья языком чесать, а у самого солома на крыше хаты сгнила ещё при покойном дедушке, который умер девять лет назад? И за это время никто из семьи к крыше не притронулся! В дождь чашки да шайки под капли ставят, а на крышу, чтобы соломой перекрыть, ни ногой! Не говоря уж про камыш! Солому-то из снопа да на крышу, а камыш надёргать надо, в грязи речной полазить, от Деснянки до дома донести, связать плотно, на крышу поднять, подогнать тютелька в тютельку. Тяжеловато. Правда, зато и надёжней, что ни говори.
К весне скотину на тяжках подвешивают в хлеву, чтобы не пала от бескормицы, и только потому, что летом в сенокос хозяин просто поленился лишний прокос пройти, копёшку-другую сена сметать, чтобы в зиму кормить животину не в жадобку, а вдоволь.
Вот поэтому-то у них никогда не было хороших волов. Кого может принести голодная корова? Дохлика-телка в лучшем случае, а то и останется яловой в зиму. Животина понимает, тоже чувствует: сможет она по таким кормам выносить дитёнка, родить? Природу не омманешь!
Ну, если нет тягловой силы, на чём же ты свою землицу будешь обрабатывать, пахать, сеять? Вот то-то и оно! Всё друг с дружкой связано, спутано, переплетено.
А они советовать! Нет уж! Бог миловал, надёжа только на себя, не то, что на этих советчиков.
И они стали властями! В страшном сне не приснится такое, однако в яви есть, вон заседают с утра до ночи в общинном доме, только дым коромыслом. А вот в поле их не видно. Ну-ну, тьфу, оборони и спаси, Господи, с такими властями!
Ни Ефим, ни Данила старались лишний раз не показываться на деревне, спешили переделать как можно больше работы перед отъездом.
Прикинули, что к сенокосу, ну хотя бы к его концу, должны успеть отучиться, и тогда смогут поставить хорошую скирду сена на лугах для животины в зиму. Макар Егорович обещал пустить на свои заливные луга, что на левом низком берегу Деснянки. Говорил, что оставит хорошую деляну с сочной травой. Ну-ну, дай Бог нашему теляти да волка съесть, однако надежда была. Не тот это человек, чтобы попусту языком трепать, обнадёжить, а потом не сделать.
На третий день после Троицы сам Макар Егорович на пролётке отвёз до уездного городка, а там уже на паровозе уехали Гринь и Кольцов в губернский город Могилёв, где совсем недавно верой и правдой служили царю и Отечеству.
Глава 6
– Вот этого я и ожидал, Ефимушка! – довольная улыбка застыла на лице гостя. – Скажи ты по-другому, согласись сразу – не поверил бы тебе. А сейчас верю, что всё у нас выгорит, вот тебе крест, выгорит!
– Как оно выгореть может, Макар Егорыч? Не согласный я!
– А сейчас послухай меня, старого дурака, и согласишься. Никогда не спеши говорить «нет!».
Гость пододвинул себе чурбачок, что валялся у входа, уселся, снова внимательно посмотрел на своих собеседников и продолжил.
– Я это продумал, так что… – загадочно замолчал, опустив голову, собирался с мыслями. – Посевную отведёте, грядки уже жёнки обустроят, они у вас молодцы. И без мужской руки управятся.
– Не понял? – Данила привстал, наклонился к гостю. – Что это значит – посевную отведёте? Это и я тоже?
– И ты, и ты, Данила Никитич, ты правильно понял, – снова довольная улыбка коснулась лица Макара Егоровича.
– Поясни, а то играешь в кошки-мышки.
Друзья переглянулись, с интересом уставились на гостя. Это им уже начинало нравиться. Вот так приехал неожиданно и готов перевернуть всю их жизнь, поставить её с ног на голову. Вот так дела!
– Так для меня ты что приготовил, Макар Егорыч? – с нетерпением воскликнул Данила.
– Сватаю тебя, Данила Никитич, на главного садовода. Вот! – произнёс Щербич и победно взглянул на Кольцова, ожидая его реакции.
– К-к-кого? – опешил Данила.
– Главным садоводом, – и даже повторил для убедительности: – Главным садоводом!
Данила сел на доски и ещё долго хватал ртом воздух, не в силах произнести и слово.
– Там же, в городе, ты поучишься на курсах садоводов, что при губернском присутствии по крестьянским делам, вот так-то. Я там тоже оплатил и твою учёбу, Данила Никитич. Сейчас настало время грамотных людей, попомните мои слова. Неучи сейчас не в цене.
– У меня жёнка вот-вот родить должна, а я в город?
– Сам же говоришь, что жёнка рожать будет, а не ты, – пошутил Макар Егорович. – И сестра младшая при ней. Не одна Марфа остаётся, чего ж ты? Я же говорю, что после посевной. К тому времени родит, нет?
Дальше уже говорили неспешно, обстоятельно порешали все вопросы, все неясности, ударили по рукам.
– Отучишься, а с осени начнём закладывать сад. Обозом из губернии вывезем саженцы. А сначала землицу подготовим, и тебе, Данила Никитич, тут слово, как специалисту. Воткнуть деревце в землю – казалось бы, большого ума не надо. Но будет ли оно расти на этой земле? Правильно ли ты его посадил? Какой уход требует молодое деревце? Как в зиму его отправить, подготовить, а по весне встретить? А это уже наука, Данила Никитич, на-у-ка! Извечно наше русское «авось вырастет» тут не проходит, тут головой, мозгами шевелить надо. Тем более, я на сады возлагаю огромные надежды, понимать должен. Не шутки ради затеваю это дело, такие средства закладываю. Это только пан Буглак, чтобы потешить своё самолюбие, заложил липовые аллеи в виде букв собственной фамилии. Но это его дело. Мы эти аллеи трогать не будем. Это к тому, что и липы мне к душе, я их тоже люблю, особенно, когда цветут да пчёлки над ними вьются, трудятся, стараются. Не одним хлебом да вином жив человек. Ему ещё и красота требуется, гармония в природе, в жизни.
Дни бежали с сумасшедшей скоростью, некогда было перекреститься.
Не заметили, как пролетела весна, отсеялись. Перед Троицей и Марфа родила первенца. Обошлось хорошо, слава Богу, бабка Лукерья, повитуха, говорит, что у неё и работы-то как таковой не было. Пуповину перерезала и всё. Молодец молодица, играючи родила!
Не забыли и соседа деда Прокопа Волчкова. Помогли, вспахали, засеяли, всё чин чином. Прокоп Силантьич в конце даже прослезился от благодарности. Правда, когда сели отметить окончание посевной под вековой липой на краю поля, после третьего стакана наливки готов был Данилу и поколотить за то, что тот, по мнению деда, слишком мелкую борозду вёл.
– Волов жалел, негодник! – петушился старик и всё норовил дотянуться до Даниловых волос. – Я ходил, палочкой мерил, в конце перед разворотом ты рано плуг вынал, паря! Надо было ещё с сажень сунуть на прежней глубине, а ты положил набок плужок, слабину волам давал.
– Под озимую рожь, Прокоп Силантьич, сам за плуг встанешь, – отмахивался от него Данила. – А я буду ходить с палочкой, проверять и указывать. Не то лягу на меже, в носу ковырять буду да поплёвывать в потолок. И никому замечаний не буду делать.
– Я, может, и не доживу, а ты меня за плужок. Отходил я, паря, своё. Теперь твой черёд. И не указ ты мне, молокосос! Учить ещё будет! Вот, возьму батожок, да отхожу тебя по-отцовски, сукин сын! На меже он валяться будет, а я, самый уважаемый после отца Василия человек в округе, буду пахать? Да? А вот это не видал? – и сунул к носу Данилы огромный кукиш. – Утрись, а не меня учи, малявка.
– Плужок, он ведь не соха, за ним особо упираться и не надо, – Данила не обижался на старика, делал вид, что не замечает его страшилок, поэтому и защищался слабо, нехотя.
– Нет уж, паря. Раз так легко, вот и ходи, паря, а меня не замай, прошу по-хорошему. Я – буйный, ты же знаешь. Враз об колено сломаю любого, не гляди, что кашляю, – и делал попытку подняться, но делал это с видимой неохотой.
А в деревне, по слухам, образовывался какой-то комитет из бедноты. Руководил им Кондрат-примак. Всё ж таки добился своего, пройдоха! Стал-таки, начальником! А помощником, правой рукой у него был Никита Семенихин. Ну и вокруг них ошивались им подобные лодыри, у которых-то и лебеда не родила в самый что ни на есть урожайный год, не говоря уж о пшеничке или ржи.
Однако поговаривали, что собираются они объединить свои наделы в общий большой клин и уже сообща пахать да сеять. Об этом долго на прошлом сходе говорил какой-то невзрачный человечишка, якобы представитель новых властей, что приезжал в тот раз из уезда. Пока особо не торопил, но планы поведал.
Мол, если действовать сообща, только тогда новая власть сможет крепко встать на ноги. И она должна объединить всех работных людей. Как будто до них никто в Вишенках и не работал, а праздновали лодыря. И, по большому счёту, Ефим, Данила да дед Прокоп уже давно сообща пашут да сеют. Так что кто только собирается, а кто уже сбился в кучу и без подсказок.
Мужики и бабы шумели, но так и не пришли к единому мнению, отложили на потом.
И Гринь, и Кольцов в споры не ввязывались, молча сидели, слушали, мотали на ус. Не с руки было вместе с лодырями бучу поднимать, спорить. Все, кто мало-мальски мог работать на земле, кто считал себя справным хозяином, сидели в сторонке, курили да хмыкали многозначительно. И только! Кто-кто, а они уж знали, что разговорами сыт не будешь. И если мозгов к крестьянскому труду, старания да умения Бог не дал, обделил при рождении, то можно объединяться во что угодно, а всё равно выйдет пшик.
Где ж ты раньше был, почему не вёл своё хозяйство при старом режиме? Что, тогда не мог, а вот сейчас при новой власти вдруг станешь хозяином всем на зависть? И на твоём огороде всё вдруг зацветёт и заколосится? До этого не было, один чертополох бурно тянулся кверху, открывая твоё отношение к труду, а тут… Не обманывай ни себя, ни других. В деревне все на виду, от рождения видно, кто чем дышит. Ты ещё только родился, а какой-нибудь дед Прокоп или бабка Параска впервые глянет на тебя и скажет: «Ворону видно по полёту, а добра молодца по соплям», и всё, как в воду глядел! И, что характерно, ни разу не ошибались. Скажут, как пригвоздят к стенке.
Так и с этим комитетом, который потом стал называться крестьянским советом: перекреститься на земле не могут, а туда же! Сейчас объединятся, и можно не пахать и не сеять, всё само будет расти? Советчики, мать вашу, тьфу!
Это кто кому советовать должен? Никита Семенихин с Кондратом-примаком кому советовать будут? И главное, что советовать? Как бражку жрать с утра в страдные дни? Как от безделья языком чесать, а у самого солома на крыше хаты сгнила ещё при покойном дедушке, который умер девять лет назад? И за это время никто из семьи к крыше не притронулся! В дождь чашки да шайки под капли ставят, а на крышу, чтобы соломой перекрыть, ни ногой! Не говоря уж про камыш! Солому-то из снопа да на крышу, а камыш надёргать надо, в грязи речной полазить, от Деснянки до дома донести, связать плотно, на крышу поднять, подогнать тютелька в тютельку. Тяжеловато. Правда, зато и надёжней, что ни говори.
К весне скотину на тяжках подвешивают в хлеву, чтобы не пала от бескормицы, и только потому, что летом в сенокос хозяин просто поленился лишний прокос пройти, копёшку-другую сена сметать, чтобы в зиму кормить животину не в жадобку, а вдоволь.
Вот поэтому-то у них никогда не было хороших волов. Кого может принести голодная корова? Дохлика-телка в лучшем случае, а то и останется яловой в зиму. Животина понимает, тоже чувствует: сможет она по таким кормам выносить дитёнка, родить? Природу не омманешь!
Ну, если нет тягловой силы, на чём же ты свою землицу будешь обрабатывать, пахать, сеять? Вот то-то и оно! Всё друг с дружкой связано, спутано, переплетено.
А они советовать! Нет уж! Бог миловал, надёжа только на себя, не то, что на этих советчиков.
И они стали властями! В страшном сне не приснится такое, однако в яви есть, вон заседают с утра до ночи в общинном доме, только дым коромыслом. А вот в поле их не видно. Ну-ну, тьфу, оборони и спаси, Господи, с такими властями!
Ни Ефим, ни Данила старались лишний раз не показываться на деревне, спешили переделать как можно больше работы перед отъездом.
Прикинули, что к сенокосу, ну хотя бы к его концу, должны успеть отучиться, и тогда смогут поставить хорошую скирду сена на лугах для животины в зиму. Макар Егорович обещал пустить на свои заливные луга, что на левом низком берегу Деснянки. Говорил, что оставит хорошую деляну с сочной травой. Ну-ну, дай Бог нашему теляти да волка съесть, однако надежда была. Не тот это человек, чтобы попусту языком трепать, обнадёжить, а потом не сделать.
На третий день после Троицы сам Макар Егорович на пролётке отвёз до уездного городка, а там уже на паровозе уехали Гринь и Кольцов в губернский город Могилёв, где совсем недавно верой и правдой служили царю и Отечеству.
Глава 6
В затерянные среди лесов Вишенки всё лето доходили слухи, что и в уезде, и в губернии то и дело кто-то с кем-то делил и никак не мог поделить власть. Кто и с кем – понять было трудно, потому как каждый спорщик, каждый кандидат во власть обещал сплошной рай, вечную благодать, если им достанется поруководить народом, что и помирать неохота будет православным. Поэтому все в деревне работали, не покладая рук.
Дед Прокоп Волчков здраво рассудил ещё по весне, что раз смута такая идёт, значит, надо больше сеять табачку да хлебушка.
– Это с чего ты так решил? – поинтересовался новый председатель бедняцкого комитета Кондрат-примак на очередном сходе-говорильне, которые прямо захлестнули Вишенки.
– Потому как отнимать провизию новые властя будут у работного люда, вот почему, – не выпуская изо рта самокрутку, изрёк дед. – Вы отнимите наши урожаи, а нам самим что? С голоду подыхать? Потому-то и сеять надо поболе, чтобы и на лодырей да бездельников хватило.
Селяне замолкли враз, ошеломлённые таким известием.
Поговорить, поделить власть – это одно, а отнимать хлебушко – это совсем другой коленкор.
– Ну-ка, ну-ка, Прокоп Силантьич, – напирали на старика мужики и бабы. – Ты гдей-то такое слышал? Кто тебе такое сказал? – а сами уже зверем смотрели в сторону примака – новой деревенской власти.
– Жизня подсказывает, – дедушка привстал с завалинки, обвёл присутствующих пророческим взглядом, довольный всеобщим вниманием. – Слухайте, пока я ещё живой.
– Ты не шути, – подскочил к нему Кондрат. – Начал, так говори до конца! Это кто и зачем у тебя последний кусок хлеба отбирать собрался, я, что ли? Ну, я слушаю!
– Не нукай, не запряг! – огрызнулся старик. – А говорю так, потому как знаю, что от ваших пустых разговоров ни одна зараза на поле не вырастет, разве что мозоль на языке вскочить может.
Оглянись вокруг, пустобрех, все отсеялись, только новые властя ещё в поле не выходили. А ведь после Троицы уже и сеять-то нельзя – не взойдёт. Только впустую семена угробишь, изведёшь. Не мною это придумано, а природой, паря. Покажь мне, благодетель, ты хоть одну былинку воткнул за весну в пахоту? Ты хотя бы зёрнышко сунул в земельку в надежде на будущий урожай, а? Не-е-ет! Что жёнка по простоте душевной да по крестьянскому характеру в грядки посадила, то и всё! Языком только болтал, как корова боталом. А жрать-то захотите! А где взять? А таких как ты, пустомель, сколько по державе нашей? А семьи ваши? И все исть захотят, да чтоб кусок хлеба не простого, не ржаного, а булку им подавай белую, да с маслом потолще, с палец толщиной, потому как властя-а! А где взять? У самих-то ветер в поле голодную песню поёт, зацепиться не за что, от голода воет. Вот и упрётся ваш взор к нам, работным людям, в карман да в сусек, заставите делиться, потому как властя вы, холера вас бери, и лодыри, прости Господи! А против властей кто ж попрёт? Вы вмах с ружьём нас прижмёте, к стенке приставите. И ваша взяла. Все властя от Бога, так ещё деды нас учили, терпеть вас, паразитов, и нам придётся.
– А кто ж им даст, дядя Прокоп? – прокричал Никита Кондратов. – Мы ж не только работать, пахать да сеять можем, мы же и в рожу, если что!
– Ну, с рожей повремени, соколик, до осени, а лучше – до зимы, а я погляжу потом, как ты с этой рожей обойдёшься, – усомнился дед. – Рожа эта будет властью называться, а кто против властей попрёть? Попомните мои слова, именно так и будет. Так что, сейте больше, чтобы на всех хватило. Нахлебников прибавится, к гадалке не ходи.
– Ты что, дед, агитируешь против советской власти? – накинулся на старика председатель. – Ты не надейся на свою старость, а за агитацию против законной народной власти можешь загреметь и в кутузку, понятно тебе? Наша, народная рабоче-крестьянская власть всегда сможет себя и прокормить и постоять за себя сможет.
– Так кто ж против? Я, что ли? – не сдавался дед Прокоп. – Это ж вы сами против себя агитируете: не сеете, не пашете, как все нормальные люди. А вот руки скрутить, это вы мастера-а, итить вашу мать! Вишь, на пятку наступил, на мозоль властный, так он сразу кутузкой грозить стал. Моя правда, паря, к попу не ходи, а я прав, как ни крути. Тебе и сказать против нечего, и крыть-то нечем, горе-властя, потому и грозить начинаете. А если грозишься, значит, чувствуешь свою слабину, а мою правоту.
В тот раз Глаша и Марфа увели под руки деда со схода, подальше от греха. Правда, он особо и не сопротивлялся. Во-первых, Кондрат уже арестовывал Акима Козлова, сажал в «тёмную», не посмотрел, что тот безногий и на костылях. Надо ж было ему батожком пригрозить Никите Семенихину, второму человеку в Вишенках при новой власти! Мол, на властя с батожком! И посадили. Не посмотрели на инвалидность. Такая перспектива не устраивала на склоне лет старика, потому-то и безропотно подчинился соседкам. А во-вторых, жене Прокопа Силантьевича бабушке Юзефе стало худо, вот и поспешал к ней дед Прокоп. А вдруг? Попрощаться бы успеть. Но, слава Богу, обошлось.
С тех пор больше не ходил на сходы, боялся за себя, что не сможет сдержаться, выскажет правду-матку в глаза. А кто ж её любит, правду-то? Вот именно, потому и не ходил, что не хотела сельская власть слушать правду. Высказывал всё Ефиму да Даниле. А парней не стало, уехали в губернский город, перекинулся на их жён. Теперь они выслушивали дедушкины взгляды на жизнь.
– Дедунь, ты так складно говоришь, что мы с Марфой готовы тебя в начальники поставить, вот тебе крест, – Глаша в такие минуты дедушкиного откровения брала его под руки, усаживала на лавочку у дома и превращалась в терпеливого слушателя. – Как панского управляющего Функа Рудольфа Францевича. Ты всё, что хочешь сказать, говори мне, я выслушаю. И перечить не буду, так что, говори со мной. Буду тебе поддакивать да кивать головой. Только не ходи туда, на сходы эти, гори они огнём.
Деревенька притихла, сгорбилась, ушла в себя. И даже праздники христианские проходили без прежнего размаха.
Пасха прошла как-то тихо, незаметно, без шумных застолий, без привычного катания крашеных яиц, игры в битки на яйца. Хотя ребятишки и ввязывались в эти игры, однако той взрослой поддержки, как в прошлые времена, не было. На Троицу не видно было украшенных, праздничных подвод с нарядно одетыми гостями из близлежащих деревень – Борков, Слободы, Пустошки.
На службу праздничную в церковь к отцу Василию сходили, это святое. Заодно и сахарные петушки на палочках всё ж таки из Слободы привезли для ребятни, а вот на ярмарку туда так массово, как это было год назад, не поехали. И сами жители Вишенок не спешили гостевать, больше сидели дома, отмечали Троицу скромно, по-семейному.
Макар Егорович привёз для Глаши и Марфы по большой шёлковой шали в подарок, да по кульку конфет в разноцветных бумажных обёртках.
– Это, чтобы вы несильно скучали без мужей, пока они будут на учёбе.
Для новорожденного выделил хороший отрез ситца.
– Пошьёшь парню одежонку. Не гоже мальцу в домотканом бельишке с детства тельце натирать. Пора уже жить по-новому, и одеваться в том числе.
– Ой, Макар Егорович, ну зачем? – Марфа прижимала подарки к груди, из скромности отнекивалась, а сама готова была расплакаться от благодарности.
За всю её жизнь ещё никто и никогда не дарил ей подарков, тем более таких. Вот уж никогда не думала, что её муж Данилка в почёте и уважении у такого богатого человека, как Макар Егорович Щербич. После того как прежний пан Буглак исчез бесследно, он теперь новый пан, новый землевладелец.
– Мы прямо городскими стали, – Глаша тут же накинула шаль, прошлась перед сестрой, подбежала к зеркалу.
Дед Прокоп Волчков здраво рассудил ещё по весне, что раз смута такая идёт, значит, надо больше сеять табачку да хлебушка.
– Это с чего ты так решил? – поинтересовался новый председатель бедняцкого комитета Кондрат-примак на очередном сходе-говорильне, которые прямо захлестнули Вишенки.
– Потому как отнимать провизию новые властя будут у работного люда, вот почему, – не выпуская изо рта самокрутку, изрёк дед. – Вы отнимите наши урожаи, а нам самим что? С голоду подыхать? Потому-то и сеять надо поболе, чтобы и на лодырей да бездельников хватило.
Селяне замолкли враз, ошеломлённые таким известием.
Поговорить, поделить власть – это одно, а отнимать хлебушко – это совсем другой коленкор.
– Ну-ка, ну-ка, Прокоп Силантьич, – напирали на старика мужики и бабы. – Ты гдей-то такое слышал? Кто тебе такое сказал? – а сами уже зверем смотрели в сторону примака – новой деревенской власти.
– Жизня подсказывает, – дедушка привстал с завалинки, обвёл присутствующих пророческим взглядом, довольный всеобщим вниманием. – Слухайте, пока я ещё живой.
– Ты не шути, – подскочил к нему Кондрат. – Начал, так говори до конца! Это кто и зачем у тебя последний кусок хлеба отбирать собрался, я, что ли? Ну, я слушаю!
– Не нукай, не запряг! – огрызнулся старик. – А говорю так, потому как знаю, что от ваших пустых разговоров ни одна зараза на поле не вырастет, разве что мозоль на языке вскочить может.
Оглянись вокруг, пустобрех, все отсеялись, только новые властя ещё в поле не выходили. А ведь после Троицы уже и сеять-то нельзя – не взойдёт. Только впустую семена угробишь, изведёшь. Не мною это придумано, а природой, паря. Покажь мне, благодетель, ты хоть одну былинку воткнул за весну в пахоту? Ты хотя бы зёрнышко сунул в земельку в надежде на будущий урожай, а? Не-е-ет! Что жёнка по простоте душевной да по крестьянскому характеру в грядки посадила, то и всё! Языком только болтал, как корова боталом. А жрать-то захотите! А где взять? А таких как ты, пустомель, сколько по державе нашей? А семьи ваши? И все исть захотят, да чтоб кусок хлеба не простого, не ржаного, а булку им подавай белую, да с маслом потолще, с палец толщиной, потому как властя-а! А где взять? У самих-то ветер в поле голодную песню поёт, зацепиться не за что, от голода воет. Вот и упрётся ваш взор к нам, работным людям, в карман да в сусек, заставите делиться, потому как властя вы, холера вас бери, и лодыри, прости Господи! А против властей кто ж попрёт? Вы вмах с ружьём нас прижмёте, к стенке приставите. И ваша взяла. Все властя от Бога, так ещё деды нас учили, терпеть вас, паразитов, и нам придётся.
– А кто ж им даст, дядя Прокоп? – прокричал Никита Кондратов. – Мы ж не только работать, пахать да сеять можем, мы же и в рожу, если что!
– Ну, с рожей повремени, соколик, до осени, а лучше – до зимы, а я погляжу потом, как ты с этой рожей обойдёшься, – усомнился дед. – Рожа эта будет властью называться, а кто против властей попрёть? Попомните мои слова, именно так и будет. Так что, сейте больше, чтобы на всех хватило. Нахлебников прибавится, к гадалке не ходи.
– Ты что, дед, агитируешь против советской власти? – накинулся на старика председатель. – Ты не надейся на свою старость, а за агитацию против законной народной власти можешь загреметь и в кутузку, понятно тебе? Наша, народная рабоче-крестьянская власть всегда сможет себя и прокормить и постоять за себя сможет.
– Так кто ж против? Я, что ли? – не сдавался дед Прокоп. – Это ж вы сами против себя агитируете: не сеете, не пашете, как все нормальные люди. А вот руки скрутить, это вы мастера-а, итить вашу мать! Вишь, на пятку наступил, на мозоль властный, так он сразу кутузкой грозить стал. Моя правда, паря, к попу не ходи, а я прав, как ни крути. Тебе и сказать против нечего, и крыть-то нечем, горе-властя, потому и грозить начинаете. А если грозишься, значит, чувствуешь свою слабину, а мою правоту.
В тот раз Глаша и Марфа увели под руки деда со схода, подальше от греха. Правда, он особо и не сопротивлялся. Во-первых, Кондрат уже арестовывал Акима Козлова, сажал в «тёмную», не посмотрел, что тот безногий и на костылях. Надо ж было ему батожком пригрозить Никите Семенихину, второму человеку в Вишенках при новой власти! Мол, на властя с батожком! И посадили. Не посмотрели на инвалидность. Такая перспектива не устраивала на склоне лет старика, потому-то и безропотно подчинился соседкам. А во-вторых, жене Прокопа Силантьевича бабушке Юзефе стало худо, вот и поспешал к ней дед Прокоп. А вдруг? Попрощаться бы успеть. Но, слава Богу, обошлось.
С тех пор больше не ходил на сходы, боялся за себя, что не сможет сдержаться, выскажет правду-матку в глаза. А кто ж её любит, правду-то? Вот именно, потому и не ходил, что не хотела сельская власть слушать правду. Высказывал всё Ефиму да Даниле. А парней не стало, уехали в губернский город, перекинулся на их жён. Теперь они выслушивали дедушкины взгляды на жизнь.
– Дедунь, ты так складно говоришь, что мы с Марфой готовы тебя в начальники поставить, вот тебе крест, – Глаша в такие минуты дедушкиного откровения брала его под руки, усаживала на лавочку у дома и превращалась в терпеливого слушателя. – Как панского управляющего Функа Рудольфа Францевича. Ты всё, что хочешь сказать, говори мне, я выслушаю. И перечить не буду, так что, говори со мной. Буду тебе поддакивать да кивать головой. Только не ходи туда, на сходы эти, гори они огнём.
Деревенька притихла, сгорбилась, ушла в себя. И даже праздники христианские проходили без прежнего размаха.
Пасха прошла как-то тихо, незаметно, без шумных застолий, без привычного катания крашеных яиц, игры в битки на яйца. Хотя ребятишки и ввязывались в эти игры, однако той взрослой поддержки, как в прошлые времена, не было. На Троицу не видно было украшенных, праздничных подвод с нарядно одетыми гостями из близлежащих деревень – Борков, Слободы, Пустошки.
На службу праздничную в церковь к отцу Василию сходили, это святое. Заодно и сахарные петушки на палочках всё ж таки из Слободы привезли для ребятни, а вот на ярмарку туда так массово, как это было год назад, не поехали. И сами жители Вишенок не спешили гостевать, больше сидели дома, отмечали Троицу скромно, по-семейному.
Макар Егорович привёз для Глаши и Марфы по большой шёлковой шали в подарок, да по кульку конфет в разноцветных бумажных обёртках.
– Это, чтобы вы несильно скучали без мужей, пока они будут на учёбе.
Для новорожденного выделил хороший отрез ситца.
– Пошьёшь парню одежонку. Не гоже мальцу в домотканом бельишке с детства тельце натирать. Пора уже жить по-новому, и одеваться в том числе.
– Ой, Макар Егорович, ну зачем? – Марфа прижимала подарки к груди, из скромности отнекивалась, а сама готова была расплакаться от благодарности.
За всю её жизнь ещё никто и никогда не дарил ей подарков, тем более таких. Вот уж никогда не думала, что её муж Данилка в почёте и уважении у такого богатого человека, как Макар Егорович Щербич. После того как прежний пан Буглак исчез бесследно, он теперь новый пан, новый землевладелец.
– Мы прямо городскими стали, – Глаша тут же накинула шаль, прошлась перед сестрой, подбежала к зеркалу.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента