Виктор Глумов. Город смерти

   – Это непростой человек…
   – Что-то за последнее время стало много «непростых человеков»!
   – Хорошо, тогда как ты объяснишь… его существование? Его машину? Его книги? Одежду?
   Вроде успокоился.
   – Пока никак. Но я тебя просил, предупреждал: не свети бункер. Мое положение зыбкое, вдруг завтра надо будет залечь?
   – Он же не опасен! Да он вороне голову не скрутит!
   – Ладно. Представь: возвращаешься ты домой, а в твоей постели – сифилитичка.
   – Леон, да пойми же ты: у меня выхода не было! Куда бы я его машину дела?
   Усмехается. Достает портсигар. Понты, блин! И сигаретки покруче моих будут. Бумага тонкая, почти прозрачная.
   – На твоем месте другой бы…
   Не даю ему договорить:
   – Знаю, знаю!
   Протягивает сигарету. Закуриваю и продолжаю с замирающим сердцем:
   – Что с ним теперь?
   Говорю и понимаю, что от его решения зависит если не вся моя жизнь, то ее огромный, самый важный кусок. И если он поступит «как другой бы», я не знаю, что сделаю. Не знаю, на чьей стороне буду. И не знаю, кто из них более «свой». Леон… Мне будет его не хватать, но он не пропадет без меня. Вадим…
   – Идем, я кое-кого тебе покажу.
   …Вадим. Существо из другого мира. Парень из Поднебесной. Человек, который не боится помочь незнакомому. Просто так помочь. И не потребовать платы. Что он сейчас обо мне думает? Черт! И еще раз черт! Отблагодарила, блин! Подставила. Привела цацками увешанного, понадеялась на Леона, подумала, что поймет, поможет… С какой стати?
   – Что с ним будет?
   Оборачивается, выплевывает окурок, растирает ботинком и говорит на ходу:
   – Сандра… Взрослая ведь девочка. Это для тебя важно?
   Молчу. Пять граммов золота. Фантастическая машина… Лакомый ведь кусок. Почему сразу не подумала? Забыла, что здесь совсем не как у лунарей… у элиты. А если бы не Леон, кормить бы мне червей своим гуманизмом.
   Идем быстро. Дыхание сбивается.
   – Ты говорил… не бросать своих. Он помог просто… так, понимаешь? Просто так!
   – И сразу свой?
   Вижу его затылок. Смоляные волосы собраны в хвост. Волосок к волоску. Наверное, он сейчас улыбается. Ненавижу его улыбку! Молчит. Издевается? Меняю тему.
   – Что за дело?
   – Такой ты мне нравишься больше.
   Сволочь. Ненавижу. И преклоняюсь. Иногда кажется, что он железный, поэтому боюсь: железному легко заржаветь.
   – Сама увидишь. Возможно, твой… хмырек нам и пригодится.
   Перевожу дыхание. Если «пригодится», значит, будет жить. Хотя… зачем Леону его убивать?
 
   Два этажа. Первый – цокольный, второй типа жилой. Внизу – сырые, холодные даже летом клетушки. Наверху – каморки тюремщиков, мало уступающие камерам. Третий, четвертый и пятый этажи снесены на фиг. Сотни раз была здесь, но не привыкла. Только вижу чертов дом, сразу чувства возвращаются. Снова я валяюсь связанная, и жизнь висит на волоске. И снова Леон, но теперь по эту сторону стены.
   Идем по протоптанной тропе, справа и слева – поросшие щетинистым кустарником развалины. Здесь мало обитаемых домов – опасно, рядом зона отчуждения, где пересекается слишком много интересов.
   Надрываются два лохматых пса, бросаются на нас, хрипят, когда ошейник передавливает горло. И снова разгоняются.
   На лай высовывается Руся с автоматом наперевес. Его седобородого напарника, моего бывшего тюремщика, хлопнули два месяца назад. Второго дежурного не знаю. Видать, новенький. Что толку с ними знакомиться – они каждый месяц разные.
   Руся вытягивается в струнку, пожимает руку Леона. Безумно хочется дать ему подсрачник. Щерит беззубый рот. Отворачиваюсь. Любит он с дерьмом панибратствовать. И его любят. Но продадут при первом удобном случае. Твари.
   – Что нового? – интересуется Леон.
   – Так же, – махает рукой Руся, подмигивает. – Он ненормальный… а если лунарь? Они ж нас…
   – Веди, пусть Кудряшка глянет.
   – Они ж нас с говном смешают! Мы ж его по-тихому, чтоб следов не было. Точно блаженный. Теперь только валить, если он своим пожалуется…
   Не выдерживаю и пинаю его под зад:
   – Заткнись! Язык тебе отрезать мало!
   – Да что вы все дрочите на этого психа? – не унимается Руся.
   Что у них происходит? Мне бы вернуться поскорее. Дело к обеду. Что Вадим подумает? Че-о-орт! Я-то им зачем?
   Заходим в допросную. В кресле сидит примотанная к стулу сопля условно мужеского полу, с зареванным лицом, вся трясется. В труселях и майке. Тумба, завидев нас, вскакивает, семенит короткими лапками – с боссом желает поздороваться. Меня игнорирует.
   Сопля скукоживается, смотрит на Леона собачьими глазами. Леон садится на край стола, указывает на кресло. Тумба думает, что ему, и семенит назад.
   – Тумба, выйди.
   Повторять не приходится. Сажусь на нагретое место, морщусь: оно впитало вонь мочи и немытого тела.
   – Это тело земельники поймали в лесу. При нем был автомат, патроны, рюкзак со странными вещами… да что я говорю, вон оно, на столе. Взгляни.
   В душе шевелится странное подозрение. В лесу… автомат с патронами… странные вещи… А что, если?.. Развязываю потасканный холщовый мешок.
   Исписанная бумага – белая, чистая. Целая пачка листов. Читаю наугад: «Первая нычка создана для того, чтоб добраться до нычки главной. Что там прятать, сам решай. Единственное, что стопроцентно должно быть там, – таблетка от тех, кто загонит тебе иглы под ногти и заставит эту нычку показать». Таблетка? Нычка? Что за бред?
   Горстка золотистых кружочков. Присматриваюсь: монеты. «Десять рублей». И год чеканки – две тысячи десятый. У лунарей такие сохранились как память об ушедших днях, только на них не ворону-мутанта изображали, а сельхозорудия. О, бумажные деньги. Одна – бежевая, на ней мужик, четверка коней, дом с колоннами. Написано «Москва». «Сто рублей». Еще зеленая, тысяча этих самых «рублей». Опять мужик, серьезный, с бородой, зовут Ярославлем. Бумажки потертые, а монетка – новая совсем.
   А что это там светится в мешке? Протягиваю руку, хватаю. Холодное, скользкое. Вынимаю. Прозрачная штуковина. Резиновая? Похоже, да. И, похоже, чем-то смазана. Интересно, зачем? И эти маленькие бугорки? Утончение на конце?.. Похоже на емкость для чего-то. Растягиваю. Пахнет вкусно и съедобно, но, скорее всего, это не жрут. Снова опускаю в мешок. Опять светится. Фосфор? Это осветительный прибор?
   С недоумением смотрю на Леона, он пожимает плечами.
   – Наверное, если натянуть это на палочку, получится светильник. Или если подвесить…
   – Зачем это? – обращается к пленнику.
   Тот следит за нами, вытаращив глаза. Хлюпает носом, кривит губы, переводит взгляд с Леона на меня и хрипит:
   – Вы шутите, да?
   Хрясь – Леон бьет кулаком по столу.
   – Я тебе сейчас пошучу!
   Вжимается в кресло и отвечает:
   – Это пре-зер-ва-тив!
   – Что?! – Леон встает и шагает к нему. – Зачем это?
   – Ну… Я скажу! Все скажу! Это… ну, когда с бабой… на член надевают, чтоб не заразиться.
   Запрокидываю голову, ржу. Как я не догадалась? Были же раньше такие штуковины, чтоб не беременеть. А сейчас невыгодно их делать, женщинам спирали ставят. Если пустить рождаемость на самотек – не прокормишь спиногрызов. Леон усмехается:
   – Светильничек! Во изврат! Итак, ты кто и откуда? Повтори.
   Вытирает нос о замызганную майку на плече (видать, одежду сперли) и говорит:
   – Андрей Николаенко, тысяча девятьсот девяносто второго года рождения. Гражданин Российской Федерации, москвич. Ввиду жестокого обращения со мной совершил побег из воинской части…
   – Видишь? – спрашивает Леон. – Никого не напоминает?
   Верчу в руках штуковину, похожую на зажигалку, но из другого материала, случайно что-то нажимаю – она начинает светиться. Фонарик.
   – Мне-то сразу все стало ясно, – говорю с торжеством в голосе. – А ты не верил!
   – Он оттуда же, откуда и твой хмырь, и у него в лесу нычка. Признаваться, сволочь, не хочет. – Леон сверлит его взглядом. – Ты, задохлик, зачем она тебе на том свете?
   Снова съеживается, по щекам текут слезы:
   – Нету у меня ничего! Ни-че-го!
   – Но там написано…
   – Нету! – ревет белугой. – Это пособие… на случай… ядерной войны!
   Теперь ржет Леон:
   – Ну что за ненормальный!
   – Вадим говорил, – шепчу, – что у них там войны не было.
   Самое время замолвить слово о Вадиме! Только бы Леон заинтересовался!
   Молчит. Задумался, потирает подбородок.
   – Свой, значит? – бросает злобно. – Гнида он, а не свой. Какого черта им тут надо?
   – Леон! – хватаю его за руку. – Пойми же ты, что мы можем попасть туда! Где не было войны! Чисто! Еды – завались! Это шанс, Леон!
   – Понял, не маленький. Сиди тут и никого не впускай. Не нужны нам лишние уши.
   – Ты куда?
   – За хмырем твоим.
   Хлопает дверь. Падаю в вонючее кресло, сжимаю виски. Мог бы меня послать. Не доверяет? Всегда доверял, а теперь перестал? Почему?
   Только бы с Вадимом ничего не случилось! Он же не приспособлен к таким жестоким условиям! У них там, наверное, все друг друга уважают, как у лунарей, а тут раз – и за грудки. С ума сойти! Вадим не сошел. Он сильный. Сильный, но беспомощный. Ну и глупость! Так… Что делать? Что делать, что делать, что делать… Не вижу выхода.
   – Девушка, – скулит пленник. – Отпустите меня. У меня родители бедные, им нечем заплатить выкуп. Правда!
   – Пить хочешь? – спрашиваю, помня свои злоключения.
   Кивает. Подношу стакан к его губам. Пьет жадно, захлебываясь. Бедный! Жду, пока утолит жажду, и спрашиваю:
   – Думаешь, ты где находишься?
   – Не знаю. – Его пухлые губы начинают дрожать. – В аду… Сплю… Не зна-а-аю! И этот спрашивал, как вернуться, а я не знаю!
   – Вот как, – чешу в затылке, – спрашивал… Ну, Леон!
   Уф-ф, значит, в нашей маленькой команде появился Леон. Это хорошо, у него везде прикормленные люди…
   – Девушка, – продолжает клянчить пленник, – отпустите! Я же вижу, вы добрая…
   У них к незнакомым обращаются на «вы». И у нас тоже так было пятьдесят лет назад. Теперь мы можем найти дорогу в Поднебесную. Купаться в чистой реке… Фантастика же! Ловить рыбу! И Вадим…
   При мысли о нем сладостно заныло под ложечкой. Он хозяин этого мира. Осталось дождаться Леона и убедить, что Вадим нужен. Чем же занять себя, дожидаясь Леона? Тянусь к распечаткам. Читаю по диагонали. Ну и чушь, невероятная чушь. Инструкция, как прятать вещи в лесу, что ли? Или как прятаться? Абсолютно бесполезная вещь. Все понятно, но это что значит?
   «Давайте поговорим о совке». И что интересного мне расскажут о совке? «Это не плохо и не хорошо. Суть в другом. Совок был хорош тем, что постоянно поставлял тепло и свет и без разбору гасил беспредельщиков». Машина, что ли? Ни фига себе у них техника! Но почему именно совок? «Теперь совка нет, а сила, которая дожирает его труп, не заинтересована в тебе, более того – она хочет, чтоб ты сдох». О-го-го. И о чем это? Сленг у них такой, что ли?
   Ничего не понятно. Придется ждать Вадима.

Последние из могикан

   Самые жирные крысы обитали возле Баронства. Собаки, а не крысы. И крысоловы там буквально кишели, за охоту на своей территории могли и убить. Здесь, недалеко от лунарской помойки, тоже земля была поделена, но ошивались в основном мусорщики, которые интересовались отходами, а не крысами. По подвалам они, понятное дело, не лазили. И до восьмилетнего мальчика им не было дела – не конкурент он им.
   Возле приманки он просиживал часами. Его глаза настолько привыкли к темноте, что он отлично видел даже в безлунную ночь. Инструмент для охоты он сделал сам. Нашел ржавый нож, наточил до блеска и приладил к длинной палке. Получилось самое настоящее копье.
   Во мраке коридора завозился маленький зверек. Мальчик облизнул пересохшие губы, выглянул из-за угла, приготовился. Ему показалось, что в темноте блеснули глаза-бусины. Тишина. Ничего. Теперь главное – не двигаться, чтобы не спугнуть добычу. Крыса зашуршала ближе. Чуткий слух уловил цокот ее коготков. Вспотевшая рука сжала копье. Идет.
   Вот она. Села, схватила лапками нанизанную на гвоздь лепешку. Пора. Бросок – душераздирающий визг. Мальчик издал победный клич, поднял копье с нанизанной крысой и размозжил ей голову заранее приготовленным камнем.
   День прошел не зря.
   Выбравшись из подвала, мальчик долго щурился, а когда глаза привыкли к свету, отмотал нож от копья и отрезал крысе голову. С копьем по городу ходить нельзя – шпана отнимет. Тут же он свежевал добычу, замотал тушку в полиэтилен и спрятал в потайной карман, нож тоже замотал и сунул в штопаный-перештопаный сапог.
   Грея озябшие руки в карманах пальто, он отправился к рынку ждать маму. Обычно она освобождалась, когда начинало темнеть.
   До рынка было полчаса ходу. Добравшись, он уселся на камень напротив ворот. Степенно прохаживались бородатые охранники с ружьями. Туда-сюда сновали люди – ухоженные и оборванцы, молодые и старые. Детей на рынок не пускали. Заскучав, мальчик выстроил из камней мишени, поднял камень, отошел на двадцать больших шагов и стал играть в снайпера. Потом ему расхотелось быть снайпером, и он вообразил себя Соколиным Глазом, про которого читал в маминой книжке.
   Промазывал он один раз из десяти – на крысах натренировался.
   – Эй ты, черножопый, – донесся бодрый пацанячий голос.
   Его часто так обзывали – привык. Сжал камень, обернулся. Их было трое: одному лет десять, другие помладше.
   – Че ты тут, а? Тут белые, понял? – уперев руки в бока, крикнул заводила – долговязый пацан с длинным обезьяним ртом. – Вали к своим чурбанам!
   Если побежать… догонят и побьют, да и стыдно бегать от обезьян. Если попробовать объяснить, что он не чурбан, а просто таким родился… Раньше пробовал – не получалось. Обезьяны не понимают человеческого языка. Мальчик вспомнил бандерлогов из книжки. Жалко, что он не Каа, а голодный волчонок, забредший в кишащий тварями город. Он меньше и слабее, значит, ему прятаться и убегать, а им улюлюкать и гнаться. А вот когда он вырастет… их все равно будет больше.
   – Че вылупился, а? – продолжал ротатый. – Вали отсюда!
   Сердце забилось чаще. Мальчик сжал камень. Сейчас будет больно.
   – Ну че за гнида… вы видите, да? – Бандерлог шагнул навстречу.
   Мальчик поднял камень потяжелее и прикинул, попадет ли обидчику в глаз. В глаз не в глаз, а в рожу – точно.
   – Не подходи, – проговорил он, набычился.
   – Ой, я боюсь. – Обезьян хлопнул себя по тощим ляжкам. – Я щаз уссусь в трусы!
   Его дружки заржали. Один из них швырнул комок грязи. Промахнулся. А вот второй ком достиг цели, ударил небольно, но оставил грязное пятно на пальто. «Или я – волк, или – голая крыса», – подумал мальчик, прицелился и бросил камень. Обидчик взвыл, схватился за расквашенный нос.
   – Ах ты сука! Ах ты! Убью!!!
   Мальчик дрался отчаянно, иногда попадал по врагам, но их было двое. В конце концов его повалили и принялись избивать ногами. Одной рукой он защищал голову, другой тянулся к ножу. Если не достать нож – конец. Вот он, в сапоге, еще чуть-чуть… выбили. Ударили по голове – в ушах зазвенело. Одного из врагов удалось повалить… И вдруг что-то изменилось. Пацанов как ветром сдуло. Мальчик поднялся, осмотрел грязное, порванное пальто и только потом глянул на спасителя: мама.
   – Ничего, черножопый, мы еще встретимся, – заорал бандерлог и пригрозил кулаком.
   Женщина села на корточки рядом, отряхнула грязь с пальто мальчика. Он засопел, поджал губы.
   – Ну что ж ты… А если бы меня не было рядом?
   Он хотел сказать, что нельзя бегать от обезьян всю жизнь, но промолчал, поднял замотанный нож, спрятал. Женщина коснулась гематомы, вспухающей на его щеке, – мальчик дернулся, но стерпел.
   – Идем домой. – Женщина взяла его за руку, но он вырвался и, насупившись, зашагал рядом. – Горе мое, что ж ты такой неугомонный? – отчитывала она. – Вечно влезешь куда-нибудь, подерешься. Ты хоть понимаешь, что их больше? Они старше. Они могли тебя убить. Понимаешь ты или нет?
   – Ну и пусть бы, – пробормотал он.
   Женщина схватила его за грудки, прижала к себе и расплакалась. Только сейчас мальчик ощутил боль: дергало в пояснице, звенело и пульсировало в голове, рука, которой он защищался, ныла, как огромный нарыв. Так всегда: во время драки боль притупляется, зато потом…
   – Не смей так говорить, слышишь? Ты все, что у меня осталось. Все, понимаешь? Понимаешь ты или нет?
   Мальчик сопел в ее объятиях, опустив руки и сжав кулаки. Не выдержал и уткнулся в длинные снежно-белые волосы.
   – Не буду, – шепнул он и закусил губу.
   Отстранился, полез за пазуху и протянул сверток. Развернув полиэтилен, женщина улыбнулась сквозь слезы и отправила добычу в сумку, в которой она носила на обмен вещи, шитые из обносков.
   – Давай я тебе помогу сумку нести. – Он схватил одну из ручек.
   Дома женщина растопила «буржуйку» и поставила на огонь кастрюлю. Не разуваясь, мальчик рухнул в кресло, открыл недочитанную книгу: «Шум и волнение боя, точно по волшебству, сменились тишиной, и возбужденному воображению Хейворда все это показалось каким-то страшным бредом».

* * *

   Из-за прогрессирующего приступа мизантропии Олег редко ходил на рынок – два раза, а то и раз в месяц. Особенно противно меняться осенью. Под ногами чавкает грязь, народ ободранный, голодный и злой, каждый норовит выхватить сумки у пожилого человека. Пару раз воры соблазнились легкой добычей, недооценили старика. Теперь валяются молодые люди со свернутыми шеями, крыс кормят. Измельчал люд. Молодежь хилая пошла. А чего еще ожидать – голод, радиация.
   Обычно Олег менял серебро на продукты и, чтобы оградить себя от созерцания скотов в человеческом обличье, спешил домой – в уютную двушку в отапливаемом баронском доме.
   Начало смеркаться – он поторопился. Шастать по городу ночью не рискнул бы даже он. Вот высится среди полуразваленных домов родная девятиэтажка, манит теплом и чистотой. У железной двери дежурит громила-охранник Игореша, один из бывших учеников. Узнал, улыбнулся, помахал рукой. Нет, ученики не бывают бывшими, как и учителя.
   И вдруг из-за спины донесся женский голос:
   – Олег Игнатьевич!
   Пришлось обернуться: женщина. Невысокая, на вид лет сорок. Голубые миндалевидные глаза, на бледных скулах – румяна, глаза подведены коричневым карандашом. Чистенькая, можно сказать, свежая. За руку она вела смуглого мальчишку в синей вязаной шапке и драповом пальто, сшитом из шинели. Мальчишка дичился и втягивал голову в плечи, на его щеке красовался огромный кровоподтек.
   – Мы знакомы? – удивился Олег.
   Смутилась, потупилась… Нет, она все-таки моложе.
   – Нет, но… У меня к вам дело. – Она глянула на мальчишку, тот шмыгнул носом и уставился на Олега без страха, скорее, обреченно.
   В последнее время Олег старался не заводить знакомств, но эта женщина ему понравилась. Она словно вынырнула из прошлого – из того прошлого, где не было войны и скотства, возведенного в культ.
   – Давно вы меня ждете?
   Сказал и удивился – «вы». Так уже давно никто не говорит. Интеллигенция вымерла.
   – Нет, минут двадцать.
   Врет ведь! Руки вон посинели, хотя одета она довольно тепло.
   – Как вас зовут?
   – Вероника.
   – Пройдемте, Вероника. Не на улице же дела обсуждать.
   Заозиралась. Жалеет, что пришла.
   – Не бойтесь… хотя вы правы. Людей надо бояться, но не меня. Идемте.
   Охранник отпер железную дверь, поздоровался с гостьей уважаемого человека. Женщина поправила шапку, кивнула в ответ, мальчик промолчал.
   Отсчитав привычные восемнадцать ступенек, Олег отпер дверь и жестом пригласил женщину. Замялась у входа, стянула сапоги. Мальчик тоже разулся, сунул портянки в латаные ботинки и напрягся, как зверек, ожидающий нападения.
   – Не стоило разуваться, но раз уж… вот тапочки. Проходите. Нет, не туда, сюда, в кухню. И пальто снимите, у нас тепло.
   На ней оказалось клетчатое платье с широким поясом. Старалась, лучшее надевала. Что ж за дело такое важное? Подумав, стянула шапку, и по плечам рассыпались белые волосы. Совершенно седые.
   Мальчик босиком протопал в кухню и уселся на табурет, поджав ноги. Он напоминал нахохлившегося галчонка.
   – Будете чай?
   – Что вы, – прошептала женщина. – Мы на минутку… и вообще, неудобно, это ведь я с просьбой.
   – Будете. – Олег сунул кипятильник в бутыль с водой, оседлал стул. – А теперь говорите.
   – Вы ведь ведете секцию… учите детей. – Она сглотнула и заговорила быстрее: – Знаю, знаю, к вам сынки баронов ходят… Это дорого стоит, но я заплачу. У меня есть. Не смотрите так, правда есть!
   Задумавшись, Олег почесал бровь, смерил взглядом мальчика.
   – Он… видите какой. Его убьют за цвет кожи!.. – проговорила Вероника.
   – Ну, знаете. Цвет кожи я менять не умею. Вы бы лучше с его отцом поговорили.
   – Да какой отец в наше-то время…
   – Восточные мужчины не бросают своих детей. Женщин наших используют, да…
   – Но его мать вряд ли помнит, от кого он!
   – Хм, а вы, простите… кто?
   – Я его бабка! Мать… ой, говорить тошно.
   – Ясно, извините. А мальчик-то в курсе?
   – Он знает, и все равно – мама.
   Забулькала вода в бутыли, Олег заварил лучший чай, придвинул чашку к мальчишке, выставил тарелку со сладкой лепешкой, нарезанной тонкими кусками.
   – Спасибо, – сказал мальчик.
   – Как тебя зовут, молодой человек?
   – Леон, – вскинул голову, выдержал взгляд.
   Странный мальчик. Черты лица европейские, но кожа смуглая, и волосы – цвета воронова крыла. Маленький взрослый. Ребенок без детства, с пеленок вынужденный драться за кусок хлеба, за право оставаться собой. У него и друзей, наверное, нет.
   – Леон, а что ты умеешь делать хорошо?
   – Читать, – мальчик шумно отхлебнул из чашки, обжегся, поморщился, – рыбу ловить на крючок и так… ну, накалывать. Крыс бить.
   Олег вздохнул.
   – Он совершенно здоров, – проговорила Вероника. – Просто на удивление здоров. Вы поймите… я женщина и не научу его выживать, потому что сама не умею.
   Раскраснелась от тепла, подперла голову рукой. Теперь видно, что ей уже под пятьдесят: глубокие морщины на лбу и вокруг рта, слегка обвислые щеки, но глаза – ясные, умные, молодые. Удивительно, что она пережила голод и, барахтаясь в грязи, сумела сохранить… чистоту, что ли. И ребенка воспитывает, как раньше. Но сейчас так нельзя! Время другое! Мальчишка это понимает лучше нее.
   – Вы согласны? – спросила она, по-своему расценив молчание.
   – Он еще маленький…
   – Сколько вы хотите? У меня есть, я не вру! – В глазах заблестели слезы.
   – Мама, ну что ты! Пойдем, – воскликнул мальчишка, соскочил со стула и потянул ее за руку.
   Олег вернул его на место.
   – Да ты с характером, Маугли! Пусть остается. И вы оставайтесь, комната свободна. Куда вы на ночь глядя?
   Вероника просияла и помолодела сразу лет на двадцать.
   – Берете его?
   – Беру. Но поймите, мне почти шестьдесят. Я прошел Афган и получил ранение. Сколько протяну – не знаю, но, клянусь, мне хочется посмотреть на волка, который вырастет из этого волчонка.
   – Спасибо! Я… не знаю, чем вас отблагодарить. – Она упала на колени.
   Мальчишка возмутился:
   – Мама!
   – Немедленно встаньте! – Олег помог ей. – Если бы все люди были как вы, мы бы так низко не пали.

* * *

   Вооружиться было нечем. Вадим попытался отломать ножку стула, но она была прикручена намертво. Поэтому, когда дверь открылась, он просто прыгнул на врага. За горло его, за волосы, повалить…
   Удар под солнышко. Дыхание сперло, Вадим повалился на пол, хватая воздух открытым ртом. Некоторое время он туго соображал, а когда более-менее очухался, понял, что ему заломили руки. Враг сидел сверху, держал крепко. Хоть бы повернуться, чтоб в рожу плюнуть перед смертью!
   – Спокойно, спокойно, я сказал.
   Даже не запыхался. Подготовлен. Что ж, Вадим попытался, и теперь остается только достойно умереть.
   – Прекрати ты ерзать, пидрило!
   – Сам…
   – Молчать!
   Рука у него была тяжелая. Вадим уже несколько раз пожалел, что ходил в фитнес-клуб, а не на карате. Придется смириться. Вздохнув, он прижался пылающей щекой к грязному полу.
   – Я говорю – ты, пидор сраный, слушаешь. Понял? Ерзать прекрати, я тебя не хочу!
   – Пош-шел ты!
   Леон отпустил Вадима. Вадим встал, отряхнул рубашку и джинсы. Убить! Искалечить!
   – Поедешь со мной.
   Здесь не хочет пачкать? Боится кровищу не отмыть? Или в рабство продаст?
   – Там твой земляк объявился. Сумасшедший, хуже тебя, дебила. Будешь переводить, что он лепечет.
   Вадим ушам своим не поверил: земляк?! Неужели этот шизофреник ему поверил, Сандре поверил? И, главное, что там за человек, вдруг знакомый? Он же не понимает ничего, от ужаса с ума сходит!
   – Поехали, – согласился Вадим.
 
   Леон шел сзади. У него был пистолет – Вадим подумывал о побеге, но понимал, что его шансы равны нулю. За домом, в котором находился бункер, повернули и долго плелись по бездорожью мимо плит, сваленных кучей, мимо раскуроченных стен с паутиной ржавой арматуры. Вадим постоянно оглядывался, будто надеялся, что конвоир за его спиной истает.
   Наконец вырулили на площадку, где местами сохранился бетон. С обеих сторон высились два недостроя, справа был котлован, наполненный мутной водой.
   Нырнули в цоколь, миновали темный, воняющий мышами коридор и оказались возле странной машины. Вадим затормозил так резко, что Леон наткнулся на него. Не обращая внимания на приказ остановиться, обошел чудо. Когда-то это был БТР. С него даже не сняли пулемет. Но вот расцветка…
   Без труда узнавалась рука художника – Леон сам поработал над «тюнингом». Характерные цвета – фиолетовый, черный. Характерные изломанные линии. Зеркала волн, разбивающиеся об острые скалы. Осколки брызг. Сиреневое солнце, в которое светлыми штрихами вписано едва уловимое лицо.
   – Круто, мужик. Сам рисовал?
   Леон опустил наведенный на Вадима пистолет.
   – Ценитель? – поинтересовался с иронией.
   – Профессионал. – Вадим надулся от гордости. – Я же дизайнер, я в этом разбираюсь.
   Вот она – точка соприкосновения! Любому художнику приятна похвала. Но Леон был непрошибаем. Морда его снова стала волчьей, невыразительной.
   – Внутрь давай.
   Вооруженный человек чертовски убедителен. Только сейчас Вадим обратил внимание на водителя – длинную жердь в засаленной бандане. Жердь помог ему залезть в машину. Леон последовал за ним. Кабина была переделана в настоящий «салон»: диванчики для удобства пассажиров, сейф. А вот трясло дико. Едва тронулись, Вадим потерял интерес к окружающему. Изо все сил он старался не прикусить язык, не выплюнуть желудок, сохранить лицо. Иногда поглядывал на Леона – тот был невозмутим.