Страница:
– И очень пріятная слабость, подхватила Елена.
– А вотъ, заговорила Соломонида Егоровна, станете бывать у насъ почаще, такъ услышите мою Елену. Она брала уроки у лучшихъ петербургскихъ артистовъ, и могу похвалиться, что играетъ такъ, какъ здѣсь и не слышали никогда.
– Ахъ, maman, vous me flattez, сказала Елена, цѣлуя руку нѣжной матери. Но при такомъ строгомъ критикѣ, какъ мусье Софьинъ, я играть ни за что не стану.
– Что вы это говорите, ma chére. Вы играли при значительныхъ артистахъ, я тѣ отъ васъ были въ восторгѣ,– какъ же послѣ этого…
– А слышали вы, перебила Елена, monsieur Софьинъ, какъ поетъ Маріо?
– Нѣтъ, не слышалъ.
– Это божественно! это очаровательно! Послѣ него никого нельзя слушать.
– Я слышалъ Рубини.
– Что Рубини!..
– Вы изволили его слышать?
– Хоть и не слышала, но кудажь ему противъ Маріо? Ахъ, это божественно! Да какой къ томужь онъ милашка! Не правда ли, мамаша душечка?
– Елена моя восторженная артистка, съ улыбкой сказала Соломонида Егоровна.
– Ахъ, мамаша душечка, да какъ же не быть въ восторгѣ отъ такихъ людей, какъ Маріо?
– Всежь онъ не болѣе какъ пѣвецъ, съ достоинствомъ сказала Соломонида Егоровна.
– Но знаете ли, мамаша душечка, я еще въ Петербургѣ слышала, что въ него влюбилась какая-то княгиня и женится съ нимъ.
– Женится съ нимъ, – какъ это вы говорите? замѣтила Соломонида Егоровна.
– Ахъ pardon! я ужасно дурно говорю по русски, сказала Елена, обращаясь къ Софьину.
– Это немножко странно! Вы русская и дурно говорите по русски.
– Не хочу! рѣзко отвѣчала Елена.
– А, это другое дѣло.
– Въ Петербургѣ, сказала Соломонида Егоровна, во всѣхъ лучшихъ обществахъ, гдѣ мы ни бывали, не говорятъ по русски.
– Позвольте усомниться.
– Я васъ увѣряю. Связи наши позволяли намъ бывать запросто въ самыхъ аристократическихъ домахъ; только шагъ черезъ порогъ, – bonjour, bonjour и потомъ пошли ужь все по французски да по французски. Je vous assure, мусье Софьинъ.
– На какомъ же языкѣ вы говорили? бухнулъ Софьинъ вовсе некстати. Если такія особы, какъ вы, уважали языкъ русскій, то не понимаю, ктожь бы осмѣлился пренебрегать имъ.
Этотъ глупѣйшій комплиментъ поправилъ грубую выходку Софьина. Соломонида Егоровна, вспыхнувшая было отъ гнѣва, совершенно успокоилась и торжественно проговорила: уважать языкъ народный должно болѣе всего.
Дверь снова отворилась и вошла знакомка Софьина. Она дурно была причесана, хоть платье, сидѣвшее на ней какъ то неловко, не уступало въ богатствѣ платью сестры.
– А вотъ и знакомая ваша! проговорила Соломонида Егоровна, благосклонно улыбаясь Софьину. Ахъ, ma chére, гдѣжь у васъ браслетъ-то?
Дѣвушка покраснѣла, какъ маковъ цвѣтъ и робко поглядывала то на мать, то на сестру. Соломонида Егоровна съ неудовольствіемъ покрутила головой и указала сконфуженной дочери на кресло подлѣ себя.
– Какъ вы неловки, Марья Онисимовна! сказала она, обдергивая на ней платье.
Софьинъ глядѣлъ на свою знакомку и съ лица его изчезало недовольство. Такъ съ зеленѣющаго поля сбѣгаетъ тѣнь, отраженная мимоходящимъ облачкомъ.
– Скученъ, конечно, показался вамъ нашъ городъ, сказалъ Софьинъ, обращаясь къ Marie.
Marie взглянула на мать и не отвѣчала ни слова.
– Чтожь вы молчите, сударыня? Отвѣчайте же! сказала Соломонида Егоровна.
– Одно ужь посѣщеніе вами кладбища, продолжалъ Софьинъ, гдѣ я имѣлъ счастіе въ первый разъ васъ встрѣтить, могло привести меня къ такому заключенію.
– Чѣмъ же тутъ городъ виноватъ? проговорила Marie. Онъ, конечно, не столица; но гдѣ есть люди, какъ тамъ скучать? А посѣщеніе нами кладбища было совершенно случайно. На канунѣ того дня былъ у насъ Пустовцевъ…
– Желалось бы, сказалъ Софьинъ, намѣренно отклоняя рѣчь отъ Пустовцева, чтобъ ваше доброе мнѣніе о городѣ осталось при васъ и послѣ ближайшаго съ нимъ знакомства. Впрочемъ отъ такого снисходительнаго судьи, какъ вы, нетрудно ожидать этого.
– Мы всѣ хороши, сказала кобенясь Соломонида Егоровна, пока насъ свѣтъ не испортилъ.
– Тѣмъ пріятнѣе встрѣтить неиспорченное, что испорченнаго этимъ свѣтомъ очень много, сказалъ Софьинъ непростительно-дерзко.
Но Соломонида Егоровна не нашла въ этомъ особенной дерзости; она даже на всякій случай затвердила про себя эту сентенцію. Вообще Соломонида Егоровна страхъ какъ любила афоризмы и высокопарныя аксіомы, и чѣмъ запутаннѣй и краснорѣчивѣй была сказанная при ней сентенція, тѣмъ больше она работала головой, стараясь запомнить ее. При первомъ же случаѣ она пускала ее въ ходъ, не заботясь о томъ, кстати ли ея выходка или некстати. Все дѣло въ томъ лишь бы сказать, а тамъ какъ себѣ знаете. Останавливался при такой странной выходкѣ вошедшій въ азартъ разскащикъ, желая знать, съ какого конца и какой нитью пришита къ нему сентенція Соломониды Егоровны, но не добившись толку, продолжалъ разсказъ свой обыкновеннымъ порядкомъ. А между тѣмъ Соломонида Егоровна оставалась совершенно довольною, разрѣшившись отъ бремени, долго тяготившаго ея память, и вполнѣ была убѣждена, что между слышавшими ея сентенцію есть же какой нибудь не вертопрахъ, который пойметъ всю оной силу и премудрость.
– Чегожь сталъ, дуралей? послышался въ прихожей какой-то звонкій, дѣтскій голосъ. Шинель снимай!
– Это Жоржъ, сказала Соломонида Егоровна, нѣжно улыбаясь. Какъ это хорошо, что онъ пріѣхалъ! Теперь вы познакомитесь со всѣмъ моимъ семействомъ, мусье Софьинъ.
Софьинъ взглянулъ въ отворенную дверь залы. Тамъ проходилъ мальчикъ, лѣтъ пятнадцати съ папироской во рту. Одѣтъ онъ былъ совершенно какъ взрослый; длинный жилетъ на цѣлый вершокъ виднѣлся изъ подъ фрака, застегнутаго на одну верхнюю пуговицу; толстая золотая цѣпочка съ массивнымъ замкомъ вдѣта была въ послѣднюю петлю жилета; бѣлыя перчатки, уже порванныя, были неукоризненно чисты, и только цвѣтной, ярко-оранжевый галстухъ нѣсколько гармонировалъ съ возрастомъ мальчишки франта.
– Чортъ побери, maman, сказалъ онъ, вбѣгая въ гостиную, и вмѣсто того, чтобъ стянуть изорванную уже перчатку, онъ обрывалъ ее по кускамъ. – Нечего сказать, нашла время, когда дѣлать визиты! Никого не засталъ дома. Всѣ въ какой-то должности, что ли.
– Рекомендую вамъ моего Жоржа, сказала Соломонида Егоровна.
Мальчишка дерзко взглянулъ на Софьина, вымѣрялъ его глазами съ головы до ногъ, и не выпуская изо рта папироски, медленно подошелъ и подалъ ему руку. Послѣ этой продѣлки онъ взбросилъ на головѣ рыжеватые волосы, развалился въ креслѣ, положивъ ногу на ногу, и продолжалъ курить папироску, пуская кольцами дымъ къ верху.
– Я его готовлю въ Артиллерійское Училище, заговорила Соломонида Егоровна. Про его способностяхъ, при нашихъ связяхъ онъ далеко можетъ пойти. Знакомые наши: сенаторъ Чернушкинъ, князь Балобанъ, князь Чеверидзевъ, графъ Верховитскій, – да мало ли? всѣ они съ удовольствіемъ помогутъ мнѣ въ этомъ случаѣ.
– А вы гдѣ учились? спросилъ мальчикъ, пуская дымъ прямо въ лицо Софьину.
– Я учился тамъ, гдѣ вамъ еще слѣдуетъ учиться, серьезно отвѣчалъ Софьинъ.
– Нѣтъ, извините; гдѣ вы учились, тамъ я ужь навѣрно не стану учиться. Вы учились для штатской, а я буду учиться для военной.
– Наука, мой другъ, вездѣ одна.
– Нѣтъ, не одна. Съ иными науками я и знаться не хочу. Филька! крикнулъ онъ. Папироску!
– Жоржъ мой, сказала Соломонида Егоровна, имѣетъ удивительныя способности. Его приготовлялъ въ Петербургѣ полковникъ Паделеръ. Онъ говорилъ мнѣ, что ему никогда не случалось встрѣчать такую быстроту соображенія, такую находчивость. Можете вообразить, мусье Софьинъ, какъ это пріятно особенно материнскому сердцу!
– Вы какіе курите папироски? спросилъ Жоржъ, не поднимая головы и выбирая папироски изъ ящика, который держалъ передъ нимъ лакей.
– Никакихъ.
– А я курю Спиглазовскія; другихъ и въ ротъ не беру. Совѣтую и вамъ курить Спиглазовскія.
– Вѣрно, я не дождусь Онисима Сергеевича, сказалъ Софьинъ, поднимаясь съ кресла.
– Да, не скажу, чтобъ онъ могъ быть скоро, отвѣчала Соломонида Егоровна. Повѣрите-ли, – отдыха, бѣдный, не знаетъ. Такой, я вамъ скажу, ревнительный до службы; всюду самъ. Тамъ эти совѣтники да секретари такъ только, для счету, а то все онъ, все онъ. Самъ министръ ставилъ его всегда въ образець…
– Позвольте же засвидѣтельствовать…
– Очень вамъ благодарна. Вы однакожь позволите видѣть васъ у себя когда нибудь вечеромъ?
Софьинъ поклонился.
– Вы знакомы съ Пустовцевымъ? спросила Елена.
– Знакомъ нѣсколько.
– Вотъ онъ у насъ часто бываетъ: приходите хоть съ нимъ.
– Прекрасный человѣкъ! прибавила Соломонида Егоровна.
– А верхомъ вы ѣздите? сказалъ Жоржъ, вставая съ кресла и протягивая руку Софьину.
– Нѣтъ, душенька.
– Что-съ? вскрикнулъ Жоржъ обиженнымъ тономъ, отставивъ руку.
– Не ѣзжу, говорю.
– Это скверно!
– Жоржъ! сказала Соломонида Егоровна, качая головой.
– Вѣдь вы еще не такъ стары, продолжалъ Жоржъ, не обращая никакого вниманія на предостерегательное качаніе маменькиной головы.
– За то, душенька, и не такой ребенокъ, какъ вы.
Софьинъ откланялся дамамъ. Жоржъ провожалъ его къ дверямъ.
– А какъ васъ зовутъ?
Софьинъ остановился и съ замѣтной досадой доставъ изъ кармана визитную карточку, отдалъ ее мальчишкѣ.
– Вла… диславъ, нѣтъ, Владиміръ Перт… Петровичъ Саф…. Соф… Софьиновъ… какая страшная фамилія! читалъ Жоржъ, остановившись у дверей.
Софьинъ между тѣмъ вышелъ и почти бѣгомъ пустился съ лѣстницы.
– Теперь куда-съ? спросилъ Парфенъ.
– Хоть къ чорту, только со двора проворнѣій.
– Видно, угощеніе-то было не такъ чтобы… думалъ Парфенъ ухмыляясь.
– Вотъ звѣринецъ-то! говорилъ Софьинъ расхаживая въ своемъ кабинетѣ. Ну, знакомство же послалъ мнѣ Господь! Должно быть и домовладыка-то самъ препорядочный селезень!
– Жаль, истинно жаль! продолжалъ онъ уже съ другаго тону. Испортятъ, искалечатъ они ее!
О комъ это говорилъ Софьинъ, кого такъ жалѣлъ, авторъ рѣшительно не можетъ догадаться и предоставляетъ это болѣе опытной смѣтливости читателей и особенно читательницъ.
На другой день, часу въ десятомъ утра, когда Софьинь, благодаря халатному расположенію русской натуры, еще не выходилъ изъ своей спальни и покоясь въ просторныхъ креслахъ, допивалъ кофе, заглядывая въ промежуткахъ въ какую-то газету, вошелъ въ попыхахъ Племянничковъ.
– А я къ вамъ передовымъ, дяденька.
– Что это значитъ?
– И шуме и гуде, Небѣда къ вамъ иде.
– Что такое?
– Его высокородіе, господинъ статскій совѣтникъ, предсѣдатель… какой бишь Палаты? Онисимъ Сергеевичъ Небѣда сейчасъ соблаговолитъ осчастливить васъ своимъ посѣщеніемъ.
– Такъ рано?
– Рано? А кредиторы бестіи встаютъ еще раньше и выгоняютъ изъ дому добрыхъ людей чуть не до свѣта.
– Да вы шутите! сказалъ, поднимаясь съ кресла, Софьинъ.
– Ей-богу, не шучу! Я входилъ въ ворота, а онъ поворачивалъ въ эту улицу, я я видѣлъ вотъ этими глазами, какъ будочникъ показывалъ ему вашу квартиру.
– Никита! крякнулъ Софьинъ, проворнѣй одѣваться! Послушайте, Ѳедоръ Степанычъ, вы пойдете въ залу и покамѣстъ займете тамъ гостя.
– Могимъ-съ, могимъ.
– Вы знакомы?
– Гдѣ намъ съ суконнымъ рыломъ въ калачный рядъ?
– Такъ какъ же быть?
– Да ничего, дяденька, одѣвайтесь. О прочемъ не извольте безпокоиться; останетесь довольны.
У подъѣзда послышался звонокъ. Никита вышелъ въ коридоръ.
– Послушайте, Ѳедоръ Степанычъ, пожалуста, будьте при немъ поскромнѣе.
– Съ тѣмъ, что извольте-съ.
– Идитежь, идите.
Племянничковъ вышелъ въ залу, схватилъ какую-то книгу, и усѣлся на диванѣ.
Вошелъ Онисимъ Сергеевичъ Небѣда. Это былъ приземистый, сгорбившійся, но при всемъ томъ крѣпкой, матерой натуры старичокъ съ анной на шеѣ. Онъ не имѣлъ привычки смотрѣть въ глаза тому, съ кѣмъ случалось разговаривать ему въ первый разъ; голову держалъ онъ какъ-то налѣво и всегда почти глядѣлъ изъ подлобья: но за всемъ тѣмъ на лицѣ его нельзя было не подсмотрѣть добродушія и честной прямоты.
– Здравствуйте! сказалъ онъ, подавая руку Племянничкову.
– Мое почтеніе.
– Рекомендуюсь.
– И я рекомендуюсь.
– Вы Софьинъ?
– Нѣтъ-съ, Племянничковъ.
Небѣда поднялъ голову и взглянулъ на него. Племянничковъ стоялъ ровно и спокойно.
– А Софынъ гдѣжь?
– Въ спальнѣ.
– Одѣвается?
– Одѣвается.
И Небѣда, поставивъ шляпу на столъ, началъ ходить изъ одного угла въ другой, потирая руки и шипя, какъ будто пришелъ съ морозу.
– Вы давно здѣсь? сказалъ онъ черезъ нѣсколько минутъ, не глядя на Племяничкова.
– Гдѣ-съ?
– Тутъ.
– Сейчасъ только пришелъ.
– Гмъ. Опять модчаніе.
– Вы нездѣшній? заговорилъ Небѣда.
– Не здѣшній.
– Изъ Петербурга?
– Изъ Петербурга.
– Чтожь, коронація?
– Была,
– И… того… посданники?
– Были.
– А иллюминація?
– Была.
– Въ Москвѣ?
– Была и въ Петербургѣ.
– А которая лучше?
– Московская.
– А желѣзная дорога?
– Есть и желѣзная дорога.
– Изъ Петербурга въ Москву?
– Туда и обратно.
– Рабочіе прозвали ее чугункой?
– Чугункой.
– А вѣдь смышленъ русскій народъ?
– Смышленъ.
– Вы давно изъ Петербурга?
– Четыре года.
– Что?! сказалъ Небѣда, остановившись.
– Четвере года, говорю.
– Да какъ же вы все это знаете?
– Въ газетахъ вычиталъ, отвѣчалъ Племянничковъ, не моргнувъ даже глазомъ.
– Вы шутникъ, должно быть.
– Вотъ тебѣ разъ! подумалъ Племянничковъ. Почемужь вы такъ думаете? спросилъ онъ.
– Да по вашимъ отвѣтамъ.
– Не могъ же я отвѣчать вамъ: не знаю, когда вы спрашиваете о такихъ вещахъ, которыя всѣмъ уже извѣстны и которыя, какъ я вижу, вы знаете лучше меня.
– Вы угадали. А служите гдѣ нибудь?
– Служилъ.
– А теперь?
– Не служу.
– Что такъ?
– Въ отставкѣ.
– По семейнымъ дѣламъ?
– По семейнымъ дѣламъ.
– А послѣ?
– Что Богъ дастъ.
– Съ чиномъ?
– Съ чиномъ.
– Какимъ?
– Коллежскаго.
– Ассесора?
– Нѣтъ.
– Совѣтника?
– Нѣтъ.
– Кого же?
– Секретаря.
– Мало.
– Будетъ съ меня.
– А зовутъ васъ какъ?
– Ѳедоръ.
– А по отчеству?
– Степановичъ.
– А прозваніе?
– Племянничковь.
– Да, бишь, вы говорили. Ну, будьте знакомы; вы мнѣ понравились.
– Вотъ тебѣ разъ! хотѣлъ сказать Племянничковъ. Очень вамъ благодаренъ, проговорилъ онъ, чуть не расхохотавшись.
Оба замолчали.
Небѣда отошелъ къ окну.
– Вишь ты подлецъ какой! говорилъ онъ, глядя на улицу. Чѣмъ бы курицу-то взять за ноги, а онъ ее за крыло тащитъ. Экіе протоканальи!
– Вотъ штука то, разсуждалъ въ свою очередь Племянничковъ. Въ первый разъ въ жизни приходится мнѣ такъ оригинально завязывать знакомство! Да это чудеснѣйшій человѣкъ, ей-богу! Чтожь это мнѣ толковали, что онъ бука? Немножко кратокъ, за то ясенъ.
– Извините, Онисимъ Сергеевичъ, сказалъ Софьинъ, поспѣшно подходя къ Небѣдѣ.
– Ничего-съ. Мнѣ тутъ не скучно было. Вашъ пріятель препріятный человѣкъ; лишняго не болтаетъ.
Племянничковъ чуть не лопнулъ со смѣху. Онъ поклонился Небѣдѣ ниже надлежащаго и почти отворотился отъ Софьина.
– А вы, продолжалъ Небѣда, только что отъ сна возтавъ?
– Да, заспался не много.
– Счастливецъ! А тутъ вотъ, чортъ его знаетъ, нѣтъ времени ни выспаться, ни къ добрымъ людямъ заглянуть.
– Точно-съ, ваша должность…
– Что мнѣ должность! тутъ другая должность: по опекунскому управленію.
– По опекунскому?
– Ну да, по опекунскому. Вы, можетъ, слышали про Струмынскихъ? Въ Минской губерніи, – какъ не слыхать? Еще такіе богачи, что чорту страшно. Послѣ старика то остался наслѣдникомъ слабоумный; вотъ меня и втюрили къ нему въ опекуны. Тамъ, видите, есть у меня имѣньишко, такъ – паршивое. Ну, пока я былъ такъ себѣ, значитъ, вольный козакъ, не при должности, значитъ, – еще полъ-бѣды. А вотъ теперь какъ навалили мнѣ на шею предсѣдательство, и танцуй себѣ, какъ бѣсъ передъ заутреней.
– Да, хлопотно.
– Хлопотно, – это бъ еще туда-сюда, да поѣхать-то туда не сподручно. Ужь истинно сказать, не было печали, черти накачали.
– А гдѣжь наслѣдникъ-то самъ?
– Гдѣ, за границей деньги мытаритъ.
– Вотъ на это у него, видно, хватаетъ толку, отозвался Племянничковъ.
– Кой тамъ чортъ хватаетъ! Мытарятъ тѣ, что при немъ, а его – моего голубчика – небось кормятъ нѣмецкими бирсупами да бламанжеями разными. Тудажь вылечить думаютъ; чорта тамъ вылечатъ! Дурака хоть всего пластырями облѣпи, все останется дуракомъ.
– Вотъ-бы хорошо приписаться въ роденьку къ такому благопріятелю! смѣясь, замѣтилъ Племянничковъ.
– Много бы взяли! У слабоумнаго-то сынъ есть.
– Сынъ?
– То-то и есть-то!
– Откудажь онъ взялся?
– Оттудажь! Понесъ старина на душѣ грѣхъ въ могилу! Вздумалъ, видите ли, женить дурня-то еще при жизни своей, для ради, знаете, потомства. Ну, видимое дѣло, кто не пойдетъ за такого богача? онъ же еще и недуренъ собой. Съ руками оторвутъ. Женили. Старикъ и положилъ, что буде ежели родится отъ невѣстки наслѣдникъ, то онъ отсыплетъ ей полмилліона серебромъ, ей-богу, такъ и въ завѣщаніи написалъ. Баба-то была не промахъ. Къ году и произвела сынишку, да такого славнаго, ни въ матъ, ни въ отца, а въ проѣзжаго молодца.
– Гдѣжь она теперь?
– Гдѣ, она тотчасъ же, какъ получила слѣдуемое-то, такъ и маршъ за границу. Сказываютъ, что ужь давно вышла тамъ за мужъ за какого-то сочинителя.
– И вѣрно, этотъ сочинитель послѣднимъ своимъ романомъ довольнѣй, чѣмъ всѣми прежними, сказалъ Племянничковъ.
– Еще бы!
– Такъ вотъ еще какія у васъ занятія!
– А, чтобъ ихъ всѣ черти побрали! Отвѣтственность, батюшка, отвѣтственность, вотъ что главное! Управляющіе подлецъ на подлецѣ! Нуженъ глазъ да глазъ. А тутъ съ мѣста никакъ нельзя тронуться. Жена вонъ ѣздитъ, да чтожь толку-то? Побарится тамъ, похохлится, да и воротится съ чѣмъ поѣхала. А я вамъ скажу, какой тамъ дворецъ, какіе сады, какіе… ну, однакожь, до свиданія! Вѣдь вы у насъ станете бывать?
– Почту за особенное счастіе… началъ было Софьинъ.
– Ну, счастья-то особеннаго нѣту, а такъ таки просто бывайте, и квитъ. Въ картишки подъ часъ…. да вы играете?
– Не отказываюсь, когда нужно.
– Ну, и хорошо; музыку… а Елены моей не слышали? Утѣшаетъ, право-слово, утѣшаетъ. Бывайтежь! Да вотъ и ихъ приводите съ собой.
– Отъ всего сердца благодарю васъ, Онисимъ Сергеевичъ, съ чувствомъ сказалъ Племянничковъ. Ваше доброе вниманіе ко мнѣ, ваша искренность…
– Куда вы, куда? Прежде вы складнѣй говорили. Тѣмъ-то вы мнѣ и понравились. Я батюшка, не привыкъ къ вашимъ краснорѣчіямъ и этикетиться не люблю. Вонъ, коли угодно, съ бабой моей – пожалуй. Та любитъ. Прощайтежь, господа! Да безъ визита, сказалъ онъ, обратясь къ Племянничкову, а такъ, просто вечеромъ жалуйте. Прощайте!
Пожавъ тому и другому руку, Онисимъ Сергеевичъ также проворно и вышелъ, какъ вошелъ.
– Не безпокойтесь, сказалъ онъ, не оборачиваясь и махнувъ рукою назадъ, не безпокойтесь, я и самъ найду дорогу.
Софьинъ и Племянничковъ съ минуту смотрѣли другъ на друга, не говоря ни слова. Племянничковъ первый разразился самымъ громкимъ хохотомъ; Софьинъ тоже засмѣялся и сталъ ходить по комнатѣ.
– Да гдѣ вы, дяденька, откопали такое сокровище?
– Признаюсь, я самъ имѣлъ совершенно другое понятіе объ этомъ человѣкѣ.
– Да это золото!
– Самородокъ, если хотите!
– Вотъ еслибъ вы, дяденька, послушали, какъ мы объяснялись!
– Ужь вѣрно напроказили вы тутъ, Ѳедоръ Степанычъ!
– Я-то? Мы….
И онъ залился громкимъ смѣхомъ.
– Да что у васъ тутъ было? спрашивалъ Софьинъ тоже сквозь смѣхъ.
– У кого, – у насъ? Разговоръ.
– О чемъ же?
– Э, о чемъ же? Да на воловьей шкурѣ не перепишешь всего, о чемъ мы говорили.
– Вы однакожь понравились ему.
– Ей-богу, не виноватъ въ этомъ! Ужь стало быть такое мое счастье! Но только знаете ли что, дяденька: будьте вы при нашемъ разговорѣ, чуть ли бы этотъ добрякъ не послалъ меня къ чорту, который у него то и дѣло на языкѣ.
– Почемужь такъ?
– А ужь такъ.
И онъ снова расхохотался.
– Пойду, непремѣнно пойду! говорилъ Племянничковъ.
Сегодня же дѣлаю визитъ и дѣло въ шляпѣ.
– Глядите, Ѳедоръ Степанычъ, предупреждаю васъ. Супруга Онисима Сергеевича совсѣмъ другая статья. Это женщина съ страшными претензіями на свѣтскость, лучшій тонъ и образованность.
– Потрафимъ.
– То-то глядите! Я потерпѣливѣй васъ, да и то чуть не лопнулъ съ досады отъ этого хвастовства, умничанья и кривлянья.
– Да вы, дяденька, не умѣете. Посмотрите-ка, какъ мы выѣдемъ! Кривляться, конечно, не стану, а похвастать, поумничать – ого! на это насъ взять!
– Не пересолите только.
– Съ тѣмъ что извольте-съ.
– Но ужь этотъ мнѣ мальчишка!..
– Какой это, дяденька?
– Тамъ вы увидите живую нравственную аномалію, пятнадцатилѣтняго франта съ папироской во рту.
– И хорошія у него папироски?
– Спиглазовскія.
– Превосходно! Поздравьте меня; я у нихъ заранѣе свой въ домѣ. Ну, а барышни каковы-съ?
– Старшая какъ будто смахиваетъ на маменьку.
– А меньшая-съ?
– Меньшая… милое, доброе дитя.
– Какъ-какъ, повторите.
– Я говорю: доброе дитя.
– А милое-то кудажь дѣвалось? Такъ вотъ оно что! Хорошо она играла, выговаривала! Ну, слава Богу, слава Богу, на силу-то сказали вы по человѣчески!
– Чтожь вы тутъ находите такого? спросилъ Софьинъ, покраснѣвъ слегка.
Вмѣсто отвѣта, Племянничковъ, заложивъ руки, началъ ходить и запѣлъ самымъ страстнымъ голосомъ:
– Пустяки, такъ пустяки, а я все таки поздравляю васъ.
– Съ чѣмъ?
– Скажу послѣ, теперь не время. Побѣгу переодѣнусь да и того… ахъ, дяденька, хорошо, что вспомнилъ, – пожалуйте на извощика. Подлецъ Павлушка въ кредитъ ужь не желаетъ возить, а пѣшкомъ съ визитомъ къ такимъ аристократамъ, какъ Небѣдовы, согласитесь, не совсѣмъ презентабельно.
Чмокнувъ Софьина въ лобъ, Племянничковъ выбѣжалъ, громко и весело напѣвая: "я минуты той жду."
Додго сидѣлъ Софьинъ, обдумывая что-то, потомъ подошелъ къ столу, взялъ ситару, медленно срѣзалъ ее гильотинкой и опять положилъ на прежнее мѣсто. Глубокій вздохъ вырвался изъ груди его; онъ сѣлъ и задумался. Намеки Племянничкова какъ будто пробудили въ немъ чувство, похожее на угрызеніе совѣсти. Заглянувъ въ свою душу, онъ увидѣлъ, что почти ужь зажили глубокія раны, точившія недавно горячую кровь и крѣпко захотѣлось ему разтравить ихъ. Онъ взялъ Дневникъ незабвенной своей подруги, раскрылъ его, прочелъ одну, прочелъ двѣ страницы, и гнѣвный вскочилъ съ кресла. "Гадокъ и ничтоженъ человѣкъ!" сказалъ онъ глухо.
И, полноте! Чѣмъ же человѣкъ гадокъ, чѣмъ ничтоженъ? Тѣмъ развѣ, что онъ не перестаетъ быть человѣкомъ, что въ сердцѣ его есть неизсякаемый источникъ любви и неистребимая потребность жизни? Благодареніе Промыслу за все, за все, что даже иногда человѣкъ осуждаетъ и клянетъ самъ въ себѣ, съ своемъ безумномъ ослѣпленіи! Вырываетъ насильно нечастливецъ изъ души своей малый отростокъ надежды отъ посѣченнаго въ немъ древа жизни; умышленно старается потушить чуть тлѣющую искру святаго упованія, какбы находя въ этомъ отраду: но это крамола, это возстаніе противъ Того Всемогущаго и Премудраго Распорядителя, который ведетъ насъ, Ему Одному извѣстными, путями къ цѣли, Имъ Самимъ предназначенной… Не клевещите жь, несчастливцы, насильно закрывающіе глаза свои отъ яркаго сіянія жизни, – не клевещите на природу человѣческую! Въ самомъ вашемъ томленіи и недовольствѣ настоящимъ есть желаніе лучшаго будущаго, исканіе другой жизни, въ замѣнъ той, которая обманула васъ… Далеко въ первыя минуты скорби уносится отъ міра огорченная имъ душа. Забывая матеріальную точку опоры для своей внѣшней дѣятельности и вся охваченная духовною болью, она мчится въ болѣе сродныя ей сферы, и тамъ создаетъ себѣ мѣсто упокоенія: но по мѣрѣ ослабленія этой боли, по мѣрѣ сознанія кровной привязанности своей къ тѣлу, душа тихо спускается долу, и какъ голубица Ноева, ищетъ мѣста на землѣ, чтобъ отдохнуть купно съ утомленнымъ своимъ тѣломъ… Нѣтъ, несчастливецъ, не то ты сказалъ! Ничтоженъ человѣкъ, если онъ идетъ противъ распоряженій Промысла, безумно вземлясь на разумъ Божій; ничтожны стремленія его духа, если въ нихъ выражается намѣреніе стать выше природы человѣческой! Гадокъ человѣкъ, если онъ, забывая свое достоинство, падаетъ до низкой ступени скотоподобія и измельчаетъ требованія своего духа на однѣ животныя потребности!.. Не возвышается человѣкъ до ангела, ибо въ безконечномъ порядкѣ творенія пробѣла быть не можетъ. Онъ только становятся на сродной ему ступени, которою кончается лѣстница его восхожденія; выше этой ступени уже болѣе нѣтъ для него, и дальнѣйшее стремленіе человѣка въ высоту есть уже его паденіе…
– А вотъ, заговорила Соломонида Егоровна, станете бывать у насъ почаще, такъ услышите мою Елену. Она брала уроки у лучшихъ петербургскихъ артистовъ, и могу похвалиться, что играетъ такъ, какъ здѣсь и не слышали никогда.
– Ахъ, maman, vous me flattez, сказала Елена, цѣлуя руку нѣжной матери. Но при такомъ строгомъ критикѣ, какъ мусье Софьинъ, я играть ни за что не стану.
– Что вы это говорите, ma chére. Вы играли при значительныхъ артистахъ, я тѣ отъ васъ были въ восторгѣ,– какъ же послѣ этого…
– А слышали вы, перебила Елена, monsieur Софьинъ, какъ поетъ Маріо?
– Нѣтъ, не слышалъ.
– Это божественно! это очаровательно! Послѣ него никого нельзя слушать.
– Я слышалъ Рубини.
– Что Рубини!..
– Вы изволили его слышать?
– Хоть и не слышала, но кудажь ему противъ Маріо? Ахъ, это божественно! Да какой къ томужь онъ милашка! Не правда ли, мамаша душечка?
– Елена моя восторженная артистка, съ улыбкой сказала Соломонида Егоровна.
– Ахъ, мамаша душечка, да какъ же не быть въ восторгѣ отъ такихъ людей, какъ Маріо?
– Всежь онъ не болѣе какъ пѣвецъ, съ достоинствомъ сказала Соломонида Егоровна.
– Но знаете ли, мамаша душечка, я еще въ Петербургѣ слышала, что въ него влюбилась какая-то княгиня и женится съ нимъ.
– Женится съ нимъ, – какъ это вы говорите? замѣтила Соломонида Егоровна.
– Ахъ pardon! я ужасно дурно говорю по русски, сказала Елена, обращаясь къ Софьину.
– Это немножко странно! Вы русская и дурно говорите по русски.
– Не хочу! рѣзко отвѣчала Елена.
– А, это другое дѣло.
– Въ Петербургѣ, сказала Соломонида Егоровна, во всѣхъ лучшихъ обществахъ, гдѣ мы ни бывали, не говорятъ по русски.
– Позвольте усомниться.
– Я васъ увѣряю. Связи наши позволяли намъ бывать запросто въ самыхъ аристократическихъ домахъ; только шагъ черезъ порогъ, – bonjour, bonjour и потомъ пошли ужь все по французски да по французски. Je vous assure, мусье Софьинъ.
– На какомъ же языкѣ вы говорили? бухнулъ Софьинъ вовсе некстати. Если такія особы, какъ вы, уважали языкъ русскій, то не понимаю, ктожь бы осмѣлился пренебрегать имъ.
Этотъ глупѣйшій комплиментъ поправилъ грубую выходку Софьина. Соломонида Егоровна, вспыхнувшая было отъ гнѣва, совершенно успокоилась и торжественно проговорила: уважать языкъ народный должно болѣе всего.
Дверь снова отворилась и вошла знакомка Софьина. Она дурно была причесана, хоть платье, сидѣвшее на ней какъ то неловко, не уступало въ богатствѣ платью сестры.
– А вотъ и знакомая ваша! проговорила Соломонида Егоровна, благосклонно улыбаясь Софьину. Ахъ, ma chére, гдѣжь у васъ браслетъ-то?
Дѣвушка покраснѣла, какъ маковъ цвѣтъ и робко поглядывала то на мать, то на сестру. Соломонида Егоровна съ неудовольствіемъ покрутила головой и указала сконфуженной дочери на кресло подлѣ себя.
– Какъ вы неловки, Марья Онисимовна! сказала она, обдергивая на ней платье.
Софьинъ глядѣлъ на свою знакомку и съ лица его изчезало недовольство. Такъ съ зеленѣющаго поля сбѣгаетъ тѣнь, отраженная мимоходящимъ облачкомъ.
– Скученъ, конечно, показался вамъ нашъ городъ, сказалъ Софьинъ, обращаясь къ Marie.
Marie взглянула на мать и не отвѣчала ни слова.
– Чтожь вы молчите, сударыня? Отвѣчайте же! сказала Соломонида Егоровна.
– Одно ужь посѣщеніе вами кладбища, продолжалъ Софьинъ, гдѣ я имѣлъ счастіе въ первый разъ васъ встрѣтить, могло привести меня къ такому заключенію.
– Чѣмъ же тутъ городъ виноватъ? проговорила Marie. Онъ, конечно, не столица; но гдѣ есть люди, какъ тамъ скучать? А посѣщеніе нами кладбища было совершенно случайно. На канунѣ того дня былъ у насъ Пустовцевъ…
– Желалось бы, сказалъ Софьинъ, намѣренно отклоняя рѣчь отъ Пустовцева, чтобъ ваше доброе мнѣніе о городѣ осталось при васъ и послѣ ближайшаго съ нимъ знакомства. Впрочемъ отъ такого снисходительнаго судьи, какъ вы, нетрудно ожидать этого.
– Мы всѣ хороши, сказала кобенясь Соломонида Егоровна, пока насъ свѣтъ не испортилъ.
– Тѣмъ пріятнѣе встрѣтить неиспорченное, что испорченнаго этимъ свѣтомъ очень много, сказалъ Софьинъ непростительно-дерзко.
Но Соломонида Егоровна не нашла въ этомъ особенной дерзости; она даже на всякій случай затвердила про себя эту сентенцію. Вообще Соломонида Егоровна страхъ какъ любила афоризмы и высокопарныя аксіомы, и чѣмъ запутаннѣй и краснорѣчивѣй была сказанная при ней сентенція, тѣмъ больше она работала головой, стараясь запомнить ее. При первомъ же случаѣ она пускала ее въ ходъ, не заботясь о томъ, кстати ли ея выходка или некстати. Все дѣло въ томъ лишь бы сказать, а тамъ какъ себѣ знаете. Останавливался при такой странной выходкѣ вошедшій въ азартъ разскащикъ, желая знать, съ какого конца и какой нитью пришита къ нему сентенція Соломониды Егоровны, но не добившись толку, продолжалъ разсказъ свой обыкновеннымъ порядкомъ. А между тѣмъ Соломонида Егоровна оставалась совершенно довольною, разрѣшившись отъ бремени, долго тяготившаго ея память, и вполнѣ была убѣждена, что между слышавшими ея сентенцію есть же какой нибудь не вертопрахъ, который пойметъ всю оной силу и премудрость.
– Чегожь сталъ, дуралей? послышался въ прихожей какой-то звонкій, дѣтскій голосъ. Шинель снимай!
– Это Жоржъ, сказала Соломонида Егоровна, нѣжно улыбаясь. Какъ это хорошо, что онъ пріѣхалъ! Теперь вы познакомитесь со всѣмъ моимъ семействомъ, мусье Софьинъ.
Софьинъ взглянулъ въ отворенную дверь залы. Тамъ проходилъ мальчикъ, лѣтъ пятнадцати съ папироской во рту. Одѣтъ онъ былъ совершенно какъ взрослый; длинный жилетъ на цѣлый вершокъ виднѣлся изъ подъ фрака, застегнутаго на одну верхнюю пуговицу; толстая золотая цѣпочка съ массивнымъ замкомъ вдѣта была въ послѣднюю петлю жилета; бѣлыя перчатки, уже порванныя, были неукоризненно чисты, и только цвѣтной, ярко-оранжевый галстухъ нѣсколько гармонировалъ съ возрастомъ мальчишки франта.
– Чортъ побери, maman, сказалъ онъ, вбѣгая въ гостиную, и вмѣсто того, чтобъ стянуть изорванную уже перчатку, онъ обрывалъ ее по кускамъ. – Нечего сказать, нашла время, когда дѣлать визиты! Никого не засталъ дома. Всѣ въ какой-то должности, что ли.
– Рекомендую вамъ моего Жоржа, сказала Соломонида Егоровна.
Мальчишка дерзко взглянулъ на Софьина, вымѣрялъ его глазами съ головы до ногъ, и не выпуская изо рта папироски, медленно подошелъ и подалъ ему руку. Послѣ этой продѣлки онъ взбросилъ на головѣ рыжеватые волосы, развалился въ креслѣ, положивъ ногу на ногу, и продолжалъ курить папироску, пуская кольцами дымъ къ верху.
– Я его готовлю въ Артиллерійское Училище, заговорила Соломонида Егоровна. Про его способностяхъ, при нашихъ связяхъ онъ далеко можетъ пойти. Знакомые наши: сенаторъ Чернушкинъ, князь Балобанъ, князь Чеверидзевъ, графъ Верховитскій, – да мало ли? всѣ они съ удовольствіемъ помогутъ мнѣ въ этомъ случаѣ.
– А вы гдѣ учились? спросилъ мальчикъ, пуская дымъ прямо въ лицо Софьину.
– Я учился тамъ, гдѣ вамъ еще слѣдуетъ учиться, серьезно отвѣчалъ Софьинъ.
– Нѣтъ, извините; гдѣ вы учились, тамъ я ужь навѣрно не стану учиться. Вы учились для штатской, а я буду учиться для военной.
– Наука, мой другъ, вездѣ одна.
– Нѣтъ, не одна. Съ иными науками я и знаться не хочу. Филька! крикнулъ онъ. Папироску!
– Жоржъ мой, сказала Соломонида Егоровна, имѣетъ удивительныя способности. Его приготовлялъ въ Петербургѣ полковникъ Паделеръ. Онъ говорилъ мнѣ, что ему никогда не случалось встрѣчать такую быстроту соображенія, такую находчивость. Можете вообразить, мусье Софьинъ, какъ это пріятно особенно материнскому сердцу!
– Вы какіе курите папироски? спросилъ Жоржъ, не поднимая головы и выбирая папироски изъ ящика, который держалъ передъ нимъ лакей.
– Никакихъ.
– А я курю Спиглазовскія; другихъ и въ ротъ не беру. Совѣтую и вамъ курить Спиглазовскія.
– Вѣрно, я не дождусь Онисима Сергеевича, сказалъ Софьинъ, поднимаясь съ кресла.
– Да, не скажу, чтобъ онъ могъ быть скоро, отвѣчала Соломонида Егоровна. Повѣрите-ли, – отдыха, бѣдный, не знаетъ. Такой, я вамъ скажу, ревнительный до службы; всюду самъ. Тамъ эти совѣтники да секретари такъ только, для счету, а то все онъ, все онъ. Самъ министръ ставилъ его всегда въ образець…
– Позвольте же засвидѣтельствовать…
– Очень вамъ благодарна. Вы однакожь позволите видѣть васъ у себя когда нибудь вечеромъ?
Софьинъ поклонился.
– Вы знакомы съ Пустовцевымъ? спросила Елена.
– Знакомъ нѣсколько.
– Вотъ онъ у насъ часто бываетъ: приходите хоть съ нимъ.
– Прекрасный человѣкъ! прибавила Соломонида Егоровна.
– А верхомъ вы ѣздите? сказалъ Жоржъ, вставая съ кресла и протягивая руку Софьину.
– Нѣтъ, душенька.
– Что-съ? вскрикнулъ Жоржъ обиженнымъ тономъ, отставивъ руку.
– Не ѣзжу, говорю.
– Это скверно!
– Жоржъ! сказала Соломонида Егоровна, качая головой.
– Вѣдь вы еще не такъ стары, продолжалъ Жоржъ, не обращая никакого вниманія на предостерегательное качаніе маменькиной головы.
– За то, душенька, и не такой ребенокъ, какъ вы.
Софьинъ откланялся дамамъ. Жоржъ провожалъ его къ дверямъ.
– А какъ васъ зовутъ?
Софьинъ остановился и съ замѣтной досадой доставъ изъ кармана визитную карточку, отдалъ ее мальчишкѣ.
– Вла… диславъ, нѣтъ, Владиміръ Перт… Петровичъ Саф…. Соф… Софьиновъ… какая страшная фамилія! читалъ Жоржъ, остановившись у дверей.
Софьинъ между тѣмъ вышелъ и почти бѣгомъ пустился съ лѣстницы.
– Теперь куда-съ? спросилъ Парфенъ.
– Хоть къ чорту, только со двора проворнѣій.
– Видно, угощеніе-то было не такъ чтобы… думалъ Парфенъ ухмыляясь.
– Вотъ звѣринецъ-то! говорилъ Софьинъ расхаживая въ своемъ кабинетѣ. Ну, знакомство же послалъ мнѣ Господь! Должно быть и домовладыка-то самъ препорядочный селезень!
– Жаль, истинно жаль! продолжалъ онъ уже съ другаго тону. Испортятъ, искалечатъ они ее!
О комъ это говорилъ Софьинъ, кого такъ жалѣлъ, авторъ рѣшительно не можетъ догадаться и предоставляетъ это болѣе опытной смѣтливости читателей и особенно читательницъ.
На другой день, часу въ десятомъ утра, когда Софьинь, благодаря халатному расположенію русской натуры, еще не выходилъ изъ своей спальни и покоясь въ просторныхъ креслахъ, допивалъ кофе, заглядывая въ промежуткахъ въ какую-то газету, вошелъ въ попыхахъ Племянничковъ.
– А я къ вамъ передовымъ, дяденька.
– Что это значитъ?
– И шуме и гуде, Небѣда къ вамъ иде.
– Что такое?
– Его высокородіе, господинъ статскій совѣтникъ, предсѣдатель… какой бишь Палаты? Онисимъ Сергеевичъ Небѣда сейчасъ соблаговолитъ осчастливить васъ своимъ посѣщеніемъ.
– Такъ рано?
– Рано? А кредиторы бестіи встаютъ еще раньше и выгоняютъ изъ дому добрыхъ людей чуть не до свѣта.
– Да вы шутите! сказалъ, поднимаясь съ кресла, Софьинъ.
– Ей-богу, не шучу! Я входилъ въ ворота, а онъ поворачивалъ въ эту улицу, я я видѣлъ вотъ этими глазами, какъ будочникъ показывалъ ему вашу квартиру.
– Никита! крякнулъ Софьинъ, проворнѣй одѣваться! Послушайте, Ѳедоръ Степанычъ, вы пойдете въ залу и покамѣстъ займете тамъ гостя.
– Могимъ-съ, могимъ.
– Вы знакомы?
– Гдѣ намъ съ суконнымъ рыломъ въ калачный рядъ?
– Такъ какъ же быть?
– Да ничего, дяденька, одѣвайтесь. О прочемъ не извольте безпокоиться; останетесь довольны.
У подъѣзда послышался звонокъ. Никита вышелъ въ коридоръ.
– Послушайте, Ѳедоръ Степанычъ, пожалуста, будьте при немъ поскромнѣе.
– Съ тѣмъ, что извольте-съ.
– Идитежь, идите.
Племянничковъ вышелъ въ залу, схватилъ какую-то книгу, и усѣлся на диванѣ.
Вошелъ Онисимъ Сергеевичъ Небѣда. Это былъ приземистый, сгорбившійся, но при всемъ томъ крѣпкой, матерой натуры старичокъ съ анной на шеѣ. Онъ не имѣлъ привычки смотрѣть въ глаза тому, съ кѣмъ случалось разговаривать ему въ первый разъ; голову держалъ онъ какъ-то налѣво и всегда почти глядѣлъ изъ подлобья: но за всемъ тѣмъ на лицѣ его нельзя было не подсмотрѣть добродушія и честной прямоты.
– Здравствуйте! сказалъ онъ, подавая руку Племянничкову.
– Мое почтеніе.
– Рекомендуюсь.
– И я рекомендуюсь.
– Вы Софьинъ?
– Нѣтъ-съ, Племянничковъ.
Небѣда поднялъ голову и взглянулъ на него. Племянничковъ стоялъ ровно и спокойно.
– А Софынъ гдѣжь?
– Въ спальнѣ.
– Одѣвается?
– Одѣвается.
И Небѣда, поставивъ шляпу на столъ, началъ ходить изъ одного угла въ другой, потирая руки и шипя, какъ будто пришелъ съ морозу.
– Вы давно здѣсь? сказалъ онъ черезъ нѣсколько минутъ, не глядя на Племяничкова.
– Гдѣ-съ?
– Тутъ.
– Сейчасъ только пришелъ.
– Гмъ. Опять модчаніе.
– Вы нездѣшній? заговорилъ Небѣда.
– Не здѣшній.
– Изъ Петербурга?
– Изъ Петербурга.
– Чтожь, коронація?
– Была,
– И… того… посданники?
– Были.
– А иллюминація?
– Была.
– Въ Москвѣ?
– Была и въ Петербургѣ.
– А которая лучше?
– Московская.
– А желѣзная дорога?
– Есть и желѣзная дорога.
– Изъ Петербурга въ Москву?
– Туда и обратно.
– Рабочіе прозвали ее чугункой?
– Чугункой.
– А вѣдь смышленъ русскій народъ?
– Смышленъ.
– Вы давно изъ Петербурга?
– Четыре года.
– Что?! сказалъ Небѣда, остановившись.
– Четвере года, говорю.
– Да какъ же вы все это знаете?
– Въ газетахъ вычиталъ, отвѣчалъ Племянничковъ, не моргнувъ даже глазомъ.
– Вы шутникъ, должно быть.
– Вотъ тебѣ разъ! подумалъ Племянничковъ. Почемужь вы такъ думаете? спросилъ онъ.
– Да по вашимъ отвѣтамъ.
– Не могъ же я отвѣчать вамъ: не знаю, когда вы спрашиваете о такихъ вещахъ, которыя всѣмъ уже извѣстны и которыя, какъ я вижу, вы знаете лучше меня.
– Вы угадали. А служите гдѣ нибудь?
– Служилъ.
– А теперь?
– Не служу.
– Что такъ?
– Въ отставкѣ.
– По семейнымъ дѣламъ?
– По семейнымъ дѣламъ.
– А послѣ?
– Что Богъ дастъ.
– Съ чиномъ?
– Съ чиномъ.
– Какимъ?
– Коллежскаго.
– Ассесора?
– Нѣтъ.
– Совѣтника?
– Нѣтъ.
– Кого же?
– Секретаря.
– Мало.
– Будетъ съ меня.
– А зовутъ васъ какъ?
– Ѳедоръ.
– А по отчеству?
– Степановичъ.
– А прозваніе?
– Племянничковь.
– Да, бишь, вы говорили. Ну, будьте знакомы; вы мнѣ понравились.
– Вотъ тебѣ разъ! хотѣлъ сказать Племянничковъ. Очень вамъ благодаренъ, проговорилъ онъ, чуть не расхохотавшись.
Оба замолчали.
Небѣда отошелъ къ окну.
– Вишь ты подлецъ какой! говорилъ онъ, глядя на улицу. Чѣмъ бы курицу-то взять за ноги, а онъ ее за крыло тащитъ. Экіе протоканальи!
– Вотъ штука то, разсуждалъ въ свою очередь Племянничковъ. Въ первый разъ въ жизни приходится мнѣ такъ оригинально завязывать знакомство! Да это чудеснѣйшій человѣкъ, ей-богу! Чтожь это мнѣ толковали, что онъ бука? Немножко кратокъ, за то ясенъ.
– Извините, Онисимъ Сергеевичъ, сказалъ Софьинъ, поспѣшно подходя къ Небѣдѣ.
– Ничего-съ. Мнѣ тутъ не скучно было. Вашъ пріятель препріятный человѣкъ; лишняго не болтаетъ.
Племянничковъ чуть не лопнулъ со смѣху. Онъ поклонился Небѣдѣ ниже надлежащаго и почти отворотился отъ Софьина.
– А вы, продолжалъ Небѣда, только что отъ сна возтавъ?
– Да, заспался не много.
– Счастливецъ! А тутъ вотъ, чортъ его знаетъ, нѣтъ времени ни выспаться, ни къ добрымъ людямъ заглянуть.
– Точно-съ, ваша должность…
– Что мнѣ должность! тутъ другая должность: по опекунскому управленію.
– По опекунскому?
– Ну да, по опекунскому. Вы, можетъ, слышали про Струмынскихъ? Въ Минской губерніи, – какъ не слыхать? Еще такіе богачи, что чорту страшно. Послѣ старика то остался наслѣдникомъ слабоумный; вотъ меня и втюрили къ нему въ опекуны. Тамъ, видите, есть у меня имѣньишко, такъ – паршивое. Ну, пока я былъ такъ себѣ, значитъ, вольный козакъ, не при должности, значитъ, – еще полъ-бѣды. А вотъ теперь какъ навалили мнѣ на шею предсѣдательство, и танцуй себѣ, какъ бѣсъ передъ заутреней.
– Да, хлопотно.
– Хлопотно, – это бъ еще туда-сюда, да поѣхать-то туда не сподручно. Ужь истинно сказать, не было печали, черти накачали.
– А гдѣжь наслѣдникъ-то самъ?
– Гдѣ, за границей деньги мытаритъ.
– Вотъ на это у него, видно, хватаетъ толку, отозвался Племянничковъ.
– Кой тамъ чортъ хватаетъ! Мытарятъ тѣ, что при немъ, а его – моего голубчика – небось кормятъ нѣмецкими бирсупами да бламанжеями разными. Тудажь вылечить думаютъ; чорта тамъ вылечатъ! Дурака хоть всего пластырями облѣпи, все останется дуракомъ.
– Вотъ-бы хорошо приписаться въ роденьку къ такому благопріятелю! смѣясь, замѣтилъ Племянничковъ.
– Много бы взяли! У слабоумнаго-то сынъ есть.
– Сынъ?
– То-то и есть-то!
– Откудажь онъ взялся?
– Оттудажь! Понесъ старина на душѣ грѣхъ въ могилу! Вздумалъ, видите ли, женить дурня-то еще при жизни своей, для ради, знаете, потомства. Ну, видимое дѣло, кто не пойдетъ за такого богача? онъ же еще и недуренъ собой. Съ руками оторвутъ. Женили. Старикъ и положилъ, что буде ежели родится отъ невѣстки наслѣдникъ, то онъ отсыплетъ ей полмилліона серебромъ, ей-богу, такъ и въ завѣщаніи написалъ. Баба-то была не промахъ. Къ году и произвела сынишку, да такого славнаго, ни въ матъ, ни въ отца, а въ проѣзжаго молодца.
– Гдѣжь она теперь?
– Гдѣ, она тотчасъ же, какъ получила слѣдуемое-то, такъ и маршъ за границу. Сказываютъ, что ужь давно вышла тамъ за мужъ за какого-то сочинителя.
– И вѣрно, этотъ сочинитель послѣднимъ своимъ романомъ довольнѣй, чѣмъ всѣми прежними, сказалъ Племянничковъ.
– Еще бы!
– Такъ вотъ еще какія у васъ занятія!
– А, чтобъ ихъ всѣ черти побрали! Отвѣтственность, батюшка, отвѣтственность, вотъ что главное! Управляющіе подлецъ на подлецѣ! Нуженъ глазъ да глазъ. А тутъ съ мѣста никакъ нельзя тронуться. Жена вонъ ѣздитъ, да чтожь толку-то? Побарится тамъ, похохлится, да и воротится съ чѣмъ поѣхала. А я вамъ скажу, какой тамъ дворецъ, какіе сады, какіе… ну, однакожь, до свиданія! Вѣдь вы у насъ станете бывать?
– Почту за особенное счастіе… началъ было Софьинъ.
– Ну, счастья-то особеннаго нѣту, а такъ таки просто бывайте, и квитъ. Въ картишки подъ часъ…. да вы играете?
– Не отказываюсь, когда нужно.
– Ну, и хорошо; музыку… а Елены моей не слышали? Утѣшаетъ, право-слово, утѣшаетъ. Бывайтежь! Да вотъ и ихъ приводите съ собой.
– Отъ всего сердца благодарю васъ, Онисимъ Сергеевичъ, съ чувствомъ сказалъ Племянничковъ. Ваше доброе вниманіе ко мнѣ, ваша искренность…
– Куда вы, куда? Прежде вы складнѣй говорили. Тѣмъ-то вы мнѣ и понравились. Я батюшка, не привыкъ къ вашимъ краснорѣчіямъ и этикетиться не люблю. Вонъ, коли угодно, съ бабой моей – пожалуй. Та любитъ. Прощайтежь, господа! Да безъ визита, сказалъ онъ, обратясь къ Племянничкову, а такъ, просто вечеромъ жалуйте. Прощайте!
Пожавъ тому и другому руку, Онисимъ Сергеевичъ также проворно и вышелъ, какъ вошелъ.
– Не безпокойтесь, сказалъ онъ, не оборачиваясь и махнувъ рукою назадъ, не безпокойтесь, я и самъ найду дорогу.
Софьинъ и Племянничковъ съ минуту смотрѣли другъ на друга, не говоря ни слова. Племянничковъ первый разразился самымъ громкимъ хохотомъ; Софьинъ тоже засмѣялся и сталъ ходить по комнатѣ.
– Да гдѣ вы, дяденька, откопали такое сокровище?
– Признаюсь, я самъ имѣлъ совершенно другое понятіе объ этомъ человѣкѣ.
– Да это золото!
– Самородокъ, если хотите!
– Вотъ еслибъ вы, дяденька, послушали, какъ мы объяснялись!
– Ужь вѣрно напроказили вы тутъ, Ѳедоръ Степанычъ!
– Я-то? Мы….
И онъ залился громкимъ смѣхомъ.
– Да что у васъ тутъ было? спрашивалъ Софьинъ тоже сквозь смѣхъ.
– У кого, – у насъ? Разговоръ.
– О чемъ же?
– Э, о чемъ же? Да на воловьей шкурѣ не перепишешь всего, о чемъ мы говорили.
– Вы однакожь понравились ему.
– Ей-богу, не виноватъ въ этомъ! Ужь стало быть такое мое счастье! Но только знаете ли что, дяденька: будьте вы при нашемъ разговорѣ, чуть ли бы этотъ добрякъ не послалъ меня къ чорту, который у него то и дѣло на языкѣ.
– Почемужь такъ?
– А ужь такъ.
И онъ снова расхохотался.
– Пойду, непремѣнно пойду! говорилъ Племянничковъ.
Сегодня же дѣлаю визитъ и дѣло въ шляпѣ.
– Глядите, Ѳедоръ Степанычъ, предупреждаю васъ. Супруга Онисима Сергеевича совсѣмъ другая статья. Это женщина съ страшными претензіями на свѣтскость, лучшій тонъ и образованность.
– Потрафимъ.
– То-то глядите! Я потерпѣливѣй васъ, да и то чуть не лопнулъ съ досады отъ этого хвастовства, умничанья и кривлянья.
– Да вы, дяденька, не умѣете. Посмотрите-ка, какъ мы выѣдемъ! Кривляться, конечно, не стану, а похвастать, поумничать – ого! на это насъ взять!
– Не пересолите только.
– Съ тѣмъ что извольте-съ.
– Но ужь этотъ мнѣ мальчишка!..
– Какой это, дяденька?
– Тамъ вы увидите живую нравственную аномалію, пятнадцатилѣтняго франта съ папироской во рту.
– И хорошія у него папироски?
– Спиглазовскія.
– Превосходно! Поздравьте меня; я у нихъ заранѣе свой въ домѣ. Ну, а барышни каковы-съ?
– Старшая какъ будто смахиваетъ на маменьку.
– А меньшая-съ?
– Меньшая… милое, доброе дитя.
– Какъ-какъ, повторите.
– Я говорю: доброе дитя.
– А милое-то кудажь дѣвалось? Такъ вотъ оно что! Хорошо она играла, выговаривала! Ну, слава Богу, слава Богу, на силу-то сказали вы по человѣчески!
– Чтожь вы тутъ находите такого? спросилъ Софьинъ, покраснѣвъ слегка.
Вмѣсто отвѣта, Племянничковъ, заложивъ руки, началъ ходить и запѣлъ самымъ страстнымъ голосомъ:
– Какіе пустяки поете вы! съ неудовольствіемъ сказалъ Софьинъ.
На толь, чтобы печали
Въ любви намъ находить,
Намъ боги сердце дали,
Способное любить.
– Пустяки, такъ пустяки, а я все таки поздравляю васъ.
– Съ чѣмъ?
– Скажу послѣ, теперь не время. Побѣгу переодѣнусь да и того… ахъ, дяденька, хорошо, что вспомнилъ, – пожалуйте на извощика. Подлецъ Павлушка въ кредитъ ужь не желаетъ возить, а пѣшкомъ съ визитомъ къ такимъ аристократамъ, какъ Небѣдовы, согласитесь, не совсѣмъ презентабельно.
Чмокнувъ Софьина въ лобъ, Племянничковъ выбѣжалъ, громко и весело напѣвая: "я минуты той жду."
Додго сидѣлъ Софьинъ, обдумывая что-то, потомъ подошелъ къ столу, взялъ ситару, медленно срѣзалъ ее гильотинкой и опять положилъ на прежнее мѣсто. Глубокій вздохъ вырвался изъ груди его; онъ сѣлъ и задумался. Намеки Племянничкова какъ будто пробудили въ немъ чувство, похожее на угрызеніе совѣсти. Заглянувъ въ свою душу, онъ увидѣлъ, что почти ужь зажили глубокія раны, точившія недавно горячую кровь и крѣпко захотѣлось ему разтравить ихъ. Онъ взялъ Дневникъ незабвенной своей подруги, раскрылъ его, прочелъ одну, прочелъ двѣ страницы, и гнѣвный вскочилъ съ кресла. "Гадокъ и ничтоженъ человѣкъ!" сказалъ онъ глухо.
И, полноте! Чѣмъ же человѣкъ гадокъ, чѣмъ ничтоженъ? Тѣмъ развѣ, что онъ не перестаетъ быть человѣкомъ, что въ сердцѣ его есть неизсякаемый источникъ любви и неистребимая потребность жизни? Благодареніе Промыслу за все, за все, что даже иногда человѣкъ осуждаетъ и клянетъ самъ въ себѣ, съ своемъ безумномъ ослѣпленіи! Вырываетъ насильно нечастливецъ изъ души своей малый отростокъ надежды отъ посѣченнаго въ немъ древа жизни; умышленно старается потушить чуть тлѣющую искру святаго упованія, какбы находя въ этомъ отраду: но это крамола, это возстаніе противъ Того Всемогущаго и Премудраго Распорядителя, который ведетъ насъ, Ему Одному извѣстными, путями къ цѣли, Имъ Самимъ предназначенной… Не клевещите жь, несчастливцы, насильно закрывающіе глаза свои отъ яркаго сіянія жизни, – не клевещите на природу человѣческую! Въ самомъ вашемъ томленіи и недовольствѣ настоящимъ есть желаніе лучшаго будущаго, исканіе другой жизни, въ замѣнъ той, которая обманула васъ… Далеко въ первыя минуты скорби уносится отъ міра огорченная имъ душа. Забывая матеріальную точку опоры для своей внѣшней дѣятельности и вся охваченная духовною болью, она мчится въ болѣе сродныя ей сферы, и тамъ создаетъ себѣ мѣсто упокоенія: но по мѣрѣ ослабленія этой боли, по мѣрѣ сознанія кровной привязанности своей къ тѣлу, душа тихо спускается долу, и какъ голубица Ноева, ищетъ мѣста на землѣ, чтобъ отдохнуть купно съ утомленнымъ своимъ тѣломъ… Нѣтъ, несчастливецъ, не то ты сказалъ! Ничтоженъ человѣкъ, если онъ идетъ противъ распоряженій Промысла, безумно вземлясь на разумъ Божій; ничтожны стремленія его духа, если въ нихъ выражается намѣреніе стать выше природы человѣческой! Гадокъ человѣкъ, если онъ, забывая свое достоинство, падаетъ до низкой ступени скотоподобія и измельчаетъ требованія своего духа на однѣ животныя потребности!.. Не возвышается человѣкъ до ангела, ибо въ безконечномъ порядкѣ творенія пробѣла быть не можетъ. Онъ только становятся на сродной ему ступени, которою кончается лѣстница его восхожденія; выше этой ступени уже болѣе нѣтъ для него, и дальнѣйшее стремленіе человѣка въ высоту есть уже его паденіе…