Виктор Ипатьевич Аскоченский
Асмодей нашего времени

Глава первая

   – «Вотъ развалины тѣ!» Чортъ побери, не поется какъ-то. Ермолай! Подай-ка, братецъ, тамъ что нибудь, скатерть что-ли… Вотъ такъ! Давай! Это что? Никакъ халатъ? Отлично, монъ-шеръ! Въ этомъ я буду истый Петровъ. Полу на плечо, физіономію поотчаяннѣй, да и того… Жаль только, что сегодня я какъ будто не въ голосѣ; ну, да ничего, попробуемъ…
   И молодой человѣкъ, драпируясь шелковымъ халатомъ, запѣлъ во все горло распресквернымъ басомъ: "вотъ развалины тѣ", фальшивя отчаянно, и поминутно переходя изъ мажора въ миноръ.
   Этотъ повѣса былъ однимъ изъ тѣхъ счастливыхъ натуръ, у которыхъ завтра вовсе не существуетъ, исключая тѣхъ случаевъ, когда несносный кредиторъ являлся съ униженнымъ напоминаніемъ о давно-просроченномъ долгѣ, объясняясь при этомъ, что онъ никакъ не осмѣлился бы безпокоить его благородіе такими пустяками, еслибъ его самаго не заставляла крайность. Еще одинъ только шагъ сдѣланъ былъ имъ въ жизнь дѣйствительную: но этотъ шагъ былъ простъ и не затѣйливъ, какъ фигуры французской кадрили. Правительство указало молодому человѣку дорогу, снабдивъ его на предлежащее путешествіе запасомъ необходимыхъ свѣдѣній, разогрѣвъ сердце его ко всему прекрасному и возвышенному и покрывъ пылкую душу его эгидою чести и долга; на счетъ всего прочаго предоставлено было распорядиться ему самому, по усмотрѣнію. Молодецъ, получивъ отъ своей матери родительское благословеніе, нѣсколько неизбѣжныхъ наставленій и небольшой бумажникъ съ довольно осязательнымъ содержаніемъ, въ проѣздъ черезъ Москву, спустилъ большую часть полученнаго имъ груза, не коснувшись только бѣлья да предметовъ невѣсомыхъ, и къ мѣсту своего назначенія прибылъ, по пословицѣ, яко благъ, яко нагъ, яко нѣтъ ничего.
   Эхъ, молодость, молодость! Широко ты, словно полая вода, разливаешься по необнимаемымъ очами долинамъ открывающейся предъ тобой жизни; вольно шумятъ шаловливыя волны твои, убѣгая отъ берега, гдѣ стоить пріютъ, взлелѣявшій тебя, развернувшій лихія твои силы, пустившій тебя ширять по поднебесью сизымъ орломъ. И что за крѣпость въ твоихъ гибкихъ членахъ! Что за раздолье въ твоихъ замысловатыхъ затѣяхъ! Бойко несешься ты дикимъ конемъ въ далекую степь, пока не обожжетъ тебя палящее солнце, не заслѣпитъ тебѣ очи горячій песокъ, и пока – усталая – не обратишь, какъ жаръ, раскаленныхъ взоровъ твоихъ на право и на лѣво, ища прохладной струи, чтобъ утолить кипящую въ тебѣ жажду желаній и надеждъ!..
   Молодой человѣкъ, который, пока мы говорили, окончательно сбился съ тону, поднявшись, по его выраженію, выше облака ходячаго, выше лѣсу стоячаго, – этотъ молодой человѣкъ не герой моего романа. Передъ читателемъ встанутъ во всемъ мелочномъ своемъ величіи и величавой мелочности, во всей, можетъ быть, грустной, но тѣмъ не менѣе справедливой дѣйствительности и другіе образы, другіе характеры, рѣзко бросающіеся въ глаза наблюдателю и оттѣненные самородной особенностью: но опять не на нихъ опирается все зданіе этого разсказа, не они движутъ перомъ, едва поспѣвающимъ за тревожнымъ бѣгомъ развивающейся мысли.
   Во всякомъ случаѣ не мѣшаетъ однакожь знать, что молодой человѣкъ, открывшій эту повѣсть раздирательной аріей Бертрана, называется Ѳедоромъ, по отчеству Степановичемъ, а по прозвищу Племянничковымъ. Собой онъ былъ вовсе не красавецъ; природа какъ-то ужь черезчуръ завострила его физіономію, придавъ ей слишкомъ рѣзкое выраженіе. На моду большихъ претензій Племянничковъ не имѣлъ, и кромѣ уродливой прически а la mougik, которая, какъ нарочно не шла къ улиткообразной головѣ его, вы не встрѣтили бы на немъ ничего такого, что поторопился бы перенять любитель модныхъ фраковъ, жилетовъ и прочихъ клочковъ, которыми, по замѣчанію поэта, "на перекоръ стихіямъ", опутываетъ себя цивилизованная половина смертныхъ мужескаго рода. Весь корпусъ Племянничкова, свыкшись сначала съ школьной курткой, а потомъ должностнымъ мундиромъ, какъ-то не совсѣмъ уклюже укладывался во фракъ, какъ бы онъ ловко сшитъ ни былъ. Но смотря на тщательность, съ какою обыкновенно Племянничковъ пробирался на званый вечеръ, всегда у него, послѣ первой же кадрили, или сворачивался на бокъ непозволительно-толстый узелъ галстуха, или высовывалась манишка, открывая такимъ образомъ не всегда безукоризненно чистое бѣлье, или оказывалась одна перчатка незастегнутою, по неимѣнію крючка или пуговицы. На все это впрочемъ Племянничковъ не обращалъ большаго вниманія; его даже мало безпокоило и то, если въ бѣшеномъ вальсѣ портилась его наскоро и незатѣйливо придуманная прическа, и волосы опускались космами, дѣлая его похожимъ на человѣка, который только что вылѣзъ изъ ванны. Вести разговоръ Племянничковъ умѣлъ какъ-то особенно; смотря потому, гдѣ и съ кѣмъ приходилось ему говорить, онъ бывалъ или чудо какъ остеръ и оборотливъ, или нестерпимо тягучъ и тяжелъ, точно какъ будто всякое слово вязло у него въ зубахъ. Но всего опаснѣе для него было вѣсти рѣчь съ дамами, Богъ его знаетъ, только такъ бывало, что начнетъ онъ какъ быть должно – и сладко, и мягко, и комплиментецъ ввернетъ кстати, а чрезъ минуту, смотришь, дама и отвернулась отъ него со вздернутою губою. "Что, спрашиваетъ его обыкновенно въ такихъ случаяхъ пріятель: видно, ужь болтнулъ что нибудь? – Да нѣтъ, братецъ, а то и то, – ну, и разскажетъ все какъ было. – Ну, ужь ты в въ самомъ дѣлѣ,– скажетъ пріятель и также въ свою очередь отойдетъ прочь. А впрочемъ Племянничковъ состоялъ на счету добрыхъ малыхъ. Объ умѣ его говорить нечего; ибо ктожь нынче не уменъ?
 
Мы всѣ учились по немногу
Чему нибудь и какъ нибудь,
Такъ воспитаньемъ, слава Богу,
У насъ немудрено блеснуть.
 
   Не скажу, въ какой мѣрѣ были вѣрны и основательны свѣдѣнія Племянничкова, по крайней мѣрѣ не было науки, о которой бы онъ не судилъ и вкривь и вкось, озадачивая профановъ техническими терминами и Богъ его знаетъ гдѣ вычитываемыми открытіями.
   У письменнаго стола, прислоненнаго къ окну, выходившему въ палисадникъ, сидѣлъ, склоня голову и положивъ ноги на близь-стоявшій стулъ, Николай Михайловичъ Бѣляковъ, пріятель Племяннячкова. Онъ въ задумчивости чертилъ перочиннымъ ножичкомъ по столу какія-то буквы, не замѣчая того, что рѣжетъ зеленое сукно. Свѣтлорусые волосы его опустились густою прядью, и грусть тихая и глубокая виднѣлась на этомъ свѣтломъ лицѣ, на которомъ широкой кистью было написано добродушіе и впечатлительная пріимчивость. Трудно было угадать въ эту минуту въ Бѣликовѣ того милаго повѣсу, который всегда веселилъ мѣтко сказаннымъ словомъ беззаботную молодежь; не видать было въ немъ его привычной разсѣянности, его безустаннаго вранья, отъ котораго впрочемъ онъ самъ никогда не краснѣлъ: но не удивило бы это никого изъ тѣхъ, кто былъ близокъ къ Бѣликову. Его мнимая разсѣянность не мѣшала ему вникать въ жизнь и ея прихотливыя явленія. Васъ невольно остановила бы и изумила иная замѣтка, мимоходомъ брошенная этимъ повѣсой, и вы потомъ невольно спросили бы самихъ себя: тотъ ли это человѣкъ, который вретъ, не озираясь, не устремляя, по видимому, испытующаго взора въ глубь сцены, по которой вертится и бѣгаетъ вѣчносуетливое человѣчество? Рѣдко кому удастся подмѣтить такъ вѣрно, схватить такъ быстро мелькнувшую мгновенно характеристику ставшаго предъ очи оригинала и освѣтить ее нарочно придуманнымъ для того словомъ, какъ это дѣлалъ Бѣликовъ. Не подумайте однакожь, чтобъ Николай Михайловичъ былъ ужь чисто на чисто Малекъ-Адель XIX вѣка; совсѣмъ нѣтъ. Весьма многія благовоспитанныя и очень хорошо танцующія полькъ-мазурку дѣвицы находятъ, что Бѣликовъ ровно ничего не значитъ противъ Тонина, отличнѣйшаго, какъ всѣмъ извѣстно, танцора;– и такое заключеніе благовоспитаннаго пола совершенно справедливо. Вообразите, – Бѣликовъ всегда волочитъ ноги, точно какъ будто у него на каждой по пудовой гирѣ, а иногда мѣряетъ залу такими огромными шагами, что ужасъ! – согласитесь послѣ этого, что такіе поступки ни на что не похожи. Да при томъ Бѣликовъ какъ-то немножко угловатъ въ движеніяхъ и пріемахъ, и потому его съ нѣкоторой осторожностью слѣдуетъ подпускать къ этажеркѣ, уставленной модными бездѣлушками: непремѣнно что нибудь уронитъ, или разломаетъ. Онъ тоже скоръ на бойкое, размашистое слово, отъ котораго подъ часъ покраснѣетъ цѣломудренная мамзель и покачаетъ головой опытная мадамъ: но это, кто его знаетъ, какъ-то все идетъ къ нему. Попробуй-ка другой кто нибудь такъ сказать, – да Боже сохрани! выйдетъ такая исторія, что послѣ и носа нельзя будетъ никуда показать.
   – Да перестань, ради Бога, орать! сказалъ Бѣляковъ съ досадой, бросивъ ножичекъ, который онъ ужь успѣлъ сломать.
   – И что, не нравится? отвѣчалъ Племянничковъ, сбрасывая съ себя импровизированный плащъ. Извольте, дяденька, (у него всѣ были дяденьки, хоть иному дяденькѣ онъ самъ годился бы въ дѣдушки) я замолчу, но только ей-богу скучно; я отъ того и распѣлся, что скучно. Тоска да и полно.
   Бѣликовъ вздохнулъ почтя со стономъ.
   – Дяденька, а, дяденька! приставалъ Племянничковъ, засматривая въ глаза своему пріятелю.
   – Ну, что? отрывисто сказалъ Бѣликовъ.
   – У, что! нельзя было понѣжнѣй да поласковей?
   – Чтожь тебѣ нужно?
   – Ты былъ нынче у Софьина!
   – Былъ, протяжно отвѣчалъ Бѣликовъ.
   – Ну, коли пошло на скуку да вздохи, то пойдемъ опять къ нему.
   – Пожалуй, пойдемъ.
   И вотъ уже знакомцы наши сбираются брать приступомъ высокое крыльцо квартиры Софьина. Племянничковъ, сейчасъ окончившій какой-то разсказъ, толкнулъ ногой, безъ всякой впрочемъ надобности, лежавшую близь крыльца старую дворняшку, которая, флегматически взглянувъ на повѣсу и поворчавъ немного, спокойно расположилась на томъ же мѣстѣ.
   – Баринъ доѵа? спросилъ Бѣликовъ дворника, который, распяливъ на вѣшалкѣ какое-то пальто, преусердно колотилъ его обшарпаннымъ вѣникомъ.
   – Кто – баринъ? Дома-съ, пожалуйте. Они, надо быть, въ кабинетѣ.
   – А что онъ дѣлаетъ? спросилъ Племянничковъ, всходя на лѣстницу.
   – Ничего-съ; мыслями занимаются, – отвѣчалъ находчивый слуга, поплевывая на ладонь, чтобъ вытереть воротникъ страдавшаго пальто.
   Квартира занимаемая Софьинымъ, была изъ лучшихъ въ городѣ. Не богато, но со вкусомъ меблированная, она, по расположенію комнатъ, представляла всѣ удобства, какія нужны человѣку семейному: но болѣзненно сжалось бы сердце у всякаго, кто заглянулъ бы сюда. Снятыя портьеры и занавѣси валялись на полу въ одной кучѣ и шолковыми кистями ихъ забавлялась, прыгая, маленькая собачка, фаворитка дома; между мебелью, разставленной какъ попало и покрытой густымъ слоемъ пыли, лежали скомканные ковры; въ углу прислонилось богатое кресло съ переломленной ногой; на бархатномъ табуретѣ лежали куски матоваго стекла разбитой лампы, и сиротѣющій рояль сдвинутъ былъ почти на средину комнаты, къ паркету которой, какъ видно, нѣсколько дней не прикасалась щетка полотера. На козеткѣ, прислоненной къ стѣнѣ, навалены были груды бѣлья; окна уставлены банками, пузырьками съ заплеснѣвшей микстурой и щегольскими коробочками для порошковъ – и все это въ той гостиной, гдѣ незадолго передъ тѣмъ все являлось такъ стройнымъ, такъ свѣтлымъ, такъ изящнымъ… Обширная зала была совершенно пуста; богатая въ тяжелыхъ рамахъ картина, свѣсившись бокомъ, моталась на одномъ крюкѣ, вырвавъ другой изъ стѣны вмѣстѣ съ штукатуркой; большія зеркала, еще закрытыя бѣлыми, но уже запыленными скатертями, показывали, что тутъ весьма недавно разыгранъ былъ послѣдній актъ той драмы, которую зовутъ жизнію человѣческой… Нѣсколько стульевъ, небольшой столикъ съ графиномъ воды, пробка отъ котораго валялась на полу, закапанномъ воскомъ, два-три вазона съ какими-то поблекшими растѣніями – вотъ все убранство той залы, гдѣ за нѣсколько дней предъ симъ витало счастье и довольство, раздавались обворожительныя звуки рояля, одушевляемаго чьими-то перстами и останавливавшіе подъ окнами цѣлыя толпы прохожихъ. А въ другія комнаты еще тяжелѣе, еще грустнѣй было заглянуть: тамъ во всемъ видно было разстройство и горькое разрушеніе счастія и довольства.
   Нѣтъ, видно, нѣтъ кого-то въ этомъ домѣ; ангелъ-хранителъ его, видно, улетѣлъ отсюда!..
   – Здравствуй, Владиміръ, – сказалъ Бѣликовъ, подавая руку Софьину, сидѣвшему на кровати, ничѣмъ не покрытой.
   Софьинъ молча пожалъ руку тому и другому, и повалился на подушку, положивъ на близь стоявшее кресло какую-то большую книгу въ простомъ, кожаномъ переплетѣ.
   Бѣликовъ прислонился къ письменному столу, не упустивъ при семъ случаѣ изломать легкую его рѣшотку.
   – Ахъ, дяденька! сказалъ Племянничковъ. Что за ловкость у васъ, ей-богу!
   Но Софьинъ не обратилъ вниманія ни на изломаннную рѣшотку, ни на замѣчаніе Племянничкова. Онъ лежалъ неподвижно, подложивъ себѣ подъ голову обѣ руки и мутныя глаза его смотрѣли въ потолокъ.
   Владиміръ Петровичъ Софьинъ былъ не старъ. Многіе, судя по свѣжести его лица, по веселости характера и особенной крѣпости, никакъ не давали ему болѣе 25 лѣтъ. Но двѣ глубокія морщины на открытомъ челѣ его, рано посѣдѣвшіе волоса заставляли не безъ основанія заключать, что Софьинъ, если не долго, то много прожилъ. Вмѣсто живаго, подвижнаго выраженія, лицо его было подернуто тяжкой думой, наложившей странную неподвижность на всѣ черты одушевленной его физіономіи; свѣтлыя, горѣвшія силою воли и крѣпостію духа, очи его какъ будто забыли привычный блескъ свой, и тускло устремлялись на одинъ какой либо предметъ, вспыхивая мгновенно и неожиданно несвойственнымъ имъ огнемъ; густо поросшая борода не пріятно оттѣняла синеватую блѣдность опустившагося лица, и мрачная тишина, заключенная въ глубинѣ души его, заразительно и властно дѣйствовала на все, что его окружало.
   Кабинетъ Софьина представлялъ такое же разстройство, какъ прочія комнаты. На письменномъ столѣ, заваленномъ бумагами, разбросаны были дорогія бездѣлки, испачканныя перья, недокуренныя сигары, мѣдныя и серебрянныя деньги, просыпанный песокъ, двѣ тонкихъ восковыхъ свѣчки, какіе-то порошки, раскрытый бумажникъ, бутылочка духовъ, куски чернаго сургуча, клочки богатой парчи, запачканный воскомъ крепъ и еще много кой-чего. Голубыя занавѣси у оконъ были спущены и набрасывали синій, мертвенный цвѣтъ на окружающіе предметы; въ углу въ такомъ же безпорядкѣ свалены были книги, кучи бумагъ и свернутыя въ трубку географическія карты. По всему было видно, что рука хозяина ни до чего не хотѣла дотронуться.
   И долго бы еще продолжалась начавшаяся послѣ первыхъ словъ свиданія молчальническая сцена, еслибъ Бѣликовъ не наступилъ на ногу собачкѣ, отнюдь не подозрѣвавшей не ловкости господина, сапогъ котораго обнюхивала она такъ дружелюбно. Болѣзненный визгъ собачки заставилъ Софьина вздрогнуть, а Племянничкову подалъ случай еще разъ повторить замѣчаніе своему пріятелю.
   – А что это, дяденька, за книга такая? сказалъ онъ, подходя къ креслу.
   – Библія, мой другъ, – отвѣчалъ Софьинъ, тяжело вздохнувъ и приподнимаясь на кровати.
   – Нука, ну; я, право, никогда не видалъ ее. Попробовать бы, умѣю ли я читать на этомъ иностранномъ діалектѣ.
   – И я не умѣлъ, а вотъ видите, теперь умѣю.
   – Кудажь намъ, дяденька, за вами!
   – Да, Ѳедоръ Степановичъ, вы правду сказали: куда вамъ за мной! Передъ вами разогнулась только первая страница той книги, которую озаглавливаютъ жизнію, а я ужь прочиталъ ея нѣсколько томовъ, и потому-то, уставъ отъ этаго чтенія, взялся теперь для отдыха за эту святую книгу.
   – А чтожъ такое въ этой книгѣ?
   – Все, другъ мой. Тутъ реквіемъ земному счастью; тутъ реквіемъ и убитой скорбями душѣ.
   – Переплетъ, должно быть, старинный, сказалъ Племянничковъ, медленно кладя книгу на столъ.
   – Вы знаете продолжалъ Софьинъ, что я потерялъ; вы знаете, какъ страшна и глубока рана, нанесенная мнѣ той рукой, противъ которой не устоитъ ничья другая рука. Являлись ко мнѣ утѣшители: но пошлы, изъ рукъ вонъ какъ пошлы были ихъ утѣшенія!.. Я сказалъ имъ: кого Богъ огорчилъ, того люди не утѣшатъ, – и люди замолчали, я поблагодарилъ я ихъ за то въ сердцѣ своемъ. Вотъ тутъ, друзья мои, въ этой книгѣ нашелъ я себѣ животворящую мысль, укрѣпившую меня въ вѣрѣ, поддержавшую во мнѣ надежду и чуть-чуть теплившуюся искру любви.
   – Все такъ, Владиміръ Петровичъ, сказалъ Племянничковъ, все это такъ, но время все залечитъ.
   – Голубчикъ! Вылечиваютъ и тѣхъ, у кого оторвана рука или нога: но человѣкъ все таки остается калекою. Залечитъ время и мою рану, но скажете ли вы, что цѣла моя душа также, какъ цѣла теперь ваша?
   – Эхъ, дяденька! сказалъ Племянничковъ съ обычной ему беззаботностью, – перемѣнимте, пожалуста, разговоръ! Ей-богу, такая тоска.
   – Пожалуй.
   И Софьинъ началъ ходить медленными шагами по комнатѣ.
   – Чтожь, Николай, ты не утѣшаешь меня? сказалъ онъ потомъ Бѣликову тономъ какой-то горькой насмѣшки, остановившись передъ нимъ.
   – Не нужно, отвѣчалъ Бѣликовъ грубо, и на глазахъ его навернули слезы.
   Софьинъ упалъ лицомъ въ подушку и глухо зарыдалъ.
   Есть несчастія, сила которыхъ уменьшается уже тѣмъ, что человѣку остается возможность бороться съ ними; есть другія несчастія, которыя всей тяжестью налегая на человѣка, однимъ разомъ убиваютъ въ немъ всю энергію духа и оставляютъ одно и единственное успокоеніе въ покорной преданности волѣ Провидѣнія.

Глава вторая

   Владиміръ Петровичъ Софьинъ былъ одинъ изъ тѣхъ немногихъ, которые, бывъ отмѣчены перстомъ судьбы, рано обрекаются на борьбу съ жизнію и всѣми прихотливыми явленіями ея. Равно пріимчивый какъ для горя, такъ и для радостей, онъ безъ всякаго расчета расходовалъ запасъ силъ душевныхъ, щедро вложенныхъ въ него благодѣтельной природой. Не включая себя насильно въ число аристократовъ, Софьинъ трудами и прочнымъ, невольно уважаемымъ отъ свѣта, образованіемъ достигъ того, что радушно былъ принятъ тѣми, которые давали законы другимъ маленькимъ общественнымъ кружкамъ, сами не принимая ни отъ кого. Но блескъ, издали слѣпившій очи, скоро показалъ Софьину мишурность свою, и недовольный свѣтомъ и его обычаями, онъ рѣшился укрыться въ самаго себя отъ шумныхъ и пустыхъ его развлеченій. Наука, строгая, какъ трапистъ, отъ крыла ему свое святилище; Софьинъ съ жаромъ принялся изучать ея элевзинскія таинства, чтобъ стать жрецомъ ея достойнымъ: но и тутъ недолго держалъ его одуряющій нѣкоторыя головы обманъ. Чѣмъ болѣе открывался передъ нимъ длинный и необозримый свитокъ никогда не разрѣшимыхъ задачъ нѣсколько тысячъ лѣтъ умствующаго человѣчества, тѣмъ понятнѣе становилось изреченіе Сократа, что наконецъ онъ знаетъ то, что ничего не знаетъ, уѣмъ ближе присматривался къ механической работѣ прославленныхъ тружениковъ науки, тѣмъ поразительнѣй представлялось ему сходство ихъ съ оракулами, скрывавшими подъ однимъ изреченіемъ два противоположные смысла и смотря по надобности, употреблявшими тотъ или другой. Плѣненный потомъ вдохновенными твореніями Россини и Доницетти, чудными мелодіями Шуберта и гремучими фантазіями Листа и Тальберга, Софьинъ на цѣлый мѣсяцъ усѣлся у фортепьяна и безъ устали отъ утра до вечера колотилъ непослушныя клавиши, вызывая изъ нихъ знакомую душѣ его гармонію: но такое занятіе привело нетерпѣливаго артиста къ тому лишь убѣжденію, что Бюффонъ рѣшительно не правъ, утверждая, что геній есть – терпѣніе. Наконецъ Софьинъ схватилъ кисть и карандашъ, запасся ватманской бумагой, уставилъ свой кабинетъ станками, бюстами и рамами, обтянутыми полотномъ, накупилъ цѣлую кучу красокъ, отпустилъ длинныя волосы, принялъ артистическую небрежность, и съ портфелью подъ мышкой пустился гулять по окрестностямъ, въ намѣреніи создать что нибудь въ родѣ Теньера или Корреджіо: но схвативъ простуду и съ трудомъ ускользнувъ отъ бѣшеной собаки, сильно его напугавшей, приказалъ убрать изъ кабинета весь артистическій хламъ, остригся попорядочнѣй, повязалъ галстухъ, какъ должно, застегнулъ все, чему не слѣдуетъ быть растегнутымъ, и сѣлъ, сложа руки, съ сигарою во рту. Софьинъ, какъ видите, успокоился – но надолго ли? Есть пора въ нашей жизни, когда мы вольны, какъ птичка Божія, когда сердце наше, словно мотылекъ, порхаетъ съ цвѣтка на цвѣтокъ, когда умъ, не опасаясь строгаго взысканія, строитъ воздушные замки и потомъ хладнокровно разрушаетъ ихъ самъ съ тѣмъ, чтобъ снова начать эту Сизифову работу. Разсчеты и соображенія тутъ не имѣютъ мѣста; мы бѣжимъ опрометью, безъ оглядки, по незнакомой, устилаемой цвѣтами нашего жь воображенія дорогѣ жизни; мы въ хлопотахъ, но только объ удовольствіяхъ да наслажденіяхъ, – чудо какъ хорошо! Все вокругъ насъ такъ весело, такъ роскошно! Но чѣмъ долѣе бѣжимъ мы, тѣмъ ощутительнѣе усталость, тѣмъ пустыннѣе становятся окружающіе насъ виды, тѣмъ одиноче мы себя чувствуемъ. Глядь – на поверстномъ столбѣ жизненной дороги бѣлѣетъ цифра: 25: призадумались молодцы, но не надолго. Бѣжимъ опять; что будетъ, то будетъ, а до 40 еще далеко, – катай! И катаемъ; а между тѣмъ при малѣйшемъ углубленіи въ самихъ себя, въ насъ незамѣтно развивается потребность другой, лучшей, истинно-человѣческой жизни; а между тѣмъ мы иногда задумываемся не на шутку; а между тѣмъ усталой душѣ нашей хочется отдохнуть и сердце проситъ любви. Вдругъ видимъ на столбѣ: 30. Впереди все такъ синё, неопредѣльно, безцѣльно, однообразно, такая страшная пустота, – стой! Мы оглядываемся назадъ, ищемъ чего-то кругомъ себя; мы чувствуемъ, глубоко уже чувствуемъ свое одиночество, и если не совсѣмъ израсходовали прекрасное чувство любви, – грустимъ, крѣпко грустимъ, сами не зная отъ чего.
   Впрочемъ Софьинъ былъ не таковъ. Онъ уже бывалъ нѣсколько разъ влюбленнымъ. Какъ водится, онъ страдалъ и сильно страдалъ; клялся при встрѣчающихся препятствіяхъ пропасть совсѣмъ и съ головой и съ грѣшнымъ тѣломъ; громко увѣрялъ пріятелей, что наконецъ нашелъ давно-искомый идеалъ, что идеалъ этотъ поднесъ ему "чашу страстной нѣги, шире неба, глубже моря, которую онъ якобы выпилъ до дна", и наконецъ (простите! кто на своемъ вѣку не дѣлалъ глупостей!) писалъ въ новѣйшемъ вкусѣ стихи "къ ней", гдѣ вовсе не сантиментальничалъ, какъ это было въ скромные, карамзинскіе годы, а грозилъ, какъ слѣдуетъ, отчаяніемъ, ревностію а la Отелло, громами и молніями небесъ и еще чѣмъ-то чрезвычайно страшнымъ. Потомъ, когда дѣла, въ которыя вовсе некстати вмѣшивалась такая раздирательная любовь, устроивались законнымъ порядкомъ, и страстному обожателю уже неловко становилось являться къ "божественной, но коварной дѣвѣ", Софьинъ, продекламировавъ съ чувствомъ и съ должною разстановкой:
 
Я пережилъ свои желанья,
Я разлюбилъ своя мечты,
 
   и прочее до конца, влюблялся снова въ какую нибудь Адель, и снова начиналась таже исторія.
   Пришла наконецъ и ему пора войти въ самаго себя, и безъ сожалѣнія, даже съ упрекомъ взглянулъ онъ назадъ у на свои минувшее, и весь отдался настоящему, робка устремляя проворливый взоръ въ синѣвшую передъ нимъ даль будущности.
   Но будущность, какъ мы видѣли, страшно обманула его. Девять мѣсяцевъ только прожилъ онъ съ избранницей своей, съ своей несравненной Надиной и остался тѣмъ, чѣмъ мы встрѣтили его въ началѣ нашего разсказа, – остался съ сиротой, который не видалъ ласкъ матери, не слышалъ голоса ея и даже смутно не представитъ себѣ со временемъ желаннаго образа ея.
   Владиміръ Петровичъ уберегъ однакожь сердце свое отъ конечнаго сокрушенія, не позволилъ уму возмутительнаго ропота и склонилъ его къ смиренной покорности неисповѣдимымъ путямъ Промысла. Вдали отъ шума городскаго, онъ началъ жить двойной жизнью: но отторгаясь одной половиной существа своего отъ неизбѣжныхъ треволненій настоящаго, другой лучшей половиной онъ жилъ въ прошедшемъ, читая въ памяти своей прекрасныя страницы минувшаго счастія. Сначала городъ говорилъ, толковалъ и пересуживалъ поведеніе Софьина, потомъ занялся болѣе свѣжими новостями, наконецъ и совсѣмъ забылъ его. Софьинъ не замѣчалъ даже того, что многіе изъ его прежнихъ знакомыхъ, встрѣчаясь съ нимъ, важно подавали два пальца, или едва приподнимали шляпу, не прерывая съ спутникомъ своимъ далеко зашедшаго разговора. Онъ являлся къ должности, исполнялъ все, чего требовала отъ него служба, и молчаливый, многодумный возвращался домой жить особою, созданною имъ самимъ жизнію.
   Хороша и эта жизнь, если человѣкъ не потерялъ способности углубляться въ себя; если еще остается въ немъ сила мысли и чувства; въ ней даже ярче свѣтится высокое достоинство человѣка. Жалокъ и печаленъ видъ того несчастливца, который мечется по треволненному морю жизни съ потеряннымъ якоремъ вѣры и надежды, или который заглушаетъ горе свое въ оскорбляющихъ достоинство существа разумнаго оргіяхъ!
   Софьинъ по неволѣ долженъ былъ разстаться съ своимъ сиротой – Митей. Держать его при себѣ значило бы угождать собственному эгоизму, и первыя минуты сознательной жизни младенца отравить мыслью о сиротствѣ и одиночествѣ. Не растетъ дерево на камнѣ, хоть и камень разогрѣвается до жара-пыла огненнаго; ему нужна мягкая, теплая, прохлаждающая земля… Спокойно, хоть и не безъ грусти, отпустилъ Софьинъ своего Митю къ родному дѣду подъ теплое и нѣжное крылушко родной тетки, замѣнившей ему съ этой минуты родную мать. Долго еще нужно было ждать, пока онъ услышитъ изъ устъ младенца своего сладкое имя отца. Пусть же до того времени свѣтлые глазки новаго пришельца опальной земли встрѣтятся съ очами женщины, всегда магнетически смягчающими душу; пусть сразу не пугаетъ его сиротство, и да видитъ онъ въ близкомъ къ нему дѣвственномъ созданіи мать свою, къ которой онъ придетъ со временемъ лишь на могилу…