Страница:
Виктор Мануйлов
Я, мой брат Лёха и мотоцикл
Глава 1
Однажды летом
Всё, о чем я хочу вам рассказать, началось очень давно. В ту давнюю пору мне со дня рождения чуть-чуть не хватало до пяти, а моему брату Лёхе было чуть больше двух. И сколько я себя помню, как только становится тепло и можно сажать огурцы и помидоры, так мы сразу же выезжаем на дачу. Мы – это я, Юра, Лёха и, конечно, мама. Нет, у нас есть и папа, но он приезжает на дачу только по выходным, чтобы привезти нам что-нибудь поесть на всю неделю, потому что все остальные дни он зарабатывает деньги.
Однажды папа приехал, но ничего не привёз, и мама сразу же послала его в наш магазин, где всё очень дорого. И мы с Лёхой тоже пошли, чтобы помочь нашему папе купить нам мороженого и нужные покупки для мамы, чтобы она приготовила нам что-нибудь вкусненького.
Дорога в магазин проходит мимо свалки, куда все дачники бросают всякие ненужности: холодильники, которые не холодят, велосипеды, которые не ездят без колёс или педалей, телевизоры, которые ничего не показывают, и всякие дырявые кастрюльки и сковородки.
Папа остановился напротив свалки и спросил Лёху, который сидел у него на шее, потому что он тогда очень не любил ходить на собственных ногах:
– Что ты там видишь? – спросил папа у Лёхи, которому сверху далеко видно.
– Во-ону. Вон она, во-она, сидит на де-еве, – сказал Лёха, не выговаривая букву «ры», потому что вредный.
– Ты не туда смотришь, – сказал папа.
Я тоже посмотрел туда, куда посмотрел Лёха, и тоже увидел ворону, потому что ничего больше там не сидело. Потом я посмотрел туда, где не было вороны, но там совсем ничего не увидел. Даже воробушка. И тогда мы пошли дальше. То есть я и папа пошли, а Лёха продолжал ехать на папе.
Купив всякой всячины для мамы, мороженого и шоколадок для себя, мы пошли назад. На этот раз папа неожиданно свернул к свалке, остановился возле большой ржавой бочки и стал разглядывать… мотоцикл, который стоял возле бочки, прислонившись к ней боком. Вот, оказывается, что увидел папа в самом начале.
Мотоцикл был ржавым, хотя и покрашенным жёлтой краской, но давно-предавно. Сидение у него покривилось, кожа на сидении торчала во все стороны, точно её грызли большие облезлые крысы.
– Ну-ка, Лёха, постой-ка на своих двоих, – сказал папа, опуская Лёху на землю, сумку с продуктами он поставил рядом, а сам подошел к мотоциклу, взял его за руль и стал рассматривать со всех сторон.
– Па! – сказал я, облизывая мороженое. – Ну чего на него смотреть? Он ведь старый и грязный!
– Ну и что? – сказал папа. – Главное, чтобы все внутренности у него были целыми. А грязь можно вытереть.
– И зачем он нам нужен? – спросил я. – Мой игрушечный мотоцикл куда интересней. У него даже фары светятся. Вот. А у этого совсем фары нету.
– Это тебе твой игрушечный интересней, а мне интересен вот этот, настоящий. А фара ему без надобности, потому что ночью надо спать.
Тут Лёха остатками мороженого вымазал себе лицо, рубашку и штаны и заканючил:
– Хочу на ючки! Хочу на ю-ючки-и!
Тогда случилось удивительное: папа обтёр травой спину у мотоцикла, которая, как я потом узнал, называется бензобаком, и еще всякие-разные части, потом обтер Лёху, посадил его на бензобак и покатил мотоцикл домой. Он так обрадовался этому старому мотоциклу, что даже забыл про мамину сумку и про наши шоколадки.
– Папа! – заорал я. – А сумка?
– Ах ты! – удивился папа. – Тащи её сюда.
Я еле-еле дотащил сумку, папа повесил её на руль, и мы пошли домой, мотоцикл поехал с помощью папы, а Лёха поехал с помощью мотоцикла.
– Вот увидишь, – сказал я папе, – мама так заругается, так заругается – будешь тогда знать.
– Ничего, – сказал папа. – Может, узнаю что-нибудь новенькое.
Так мы и пришли домой: впереди ехал мотоцикл с Лёхой на бензобаке, который рычал и пипикал… Не бензобак, конечно, а Лёха. Сбоку молча шёл папа, а я шёл сзади и огорчался, что мама станет ругать папу. А заодно и меня, потому что я старший.
И точно:
– И зачем вы приволокли это барахло? – спросила мама строго-престрого и посмотрела на нас сквозь свои очки. – Мало у нас своего барахла?
– Да так, – сказал папа. И добавил: – Скучно.
– А ты покоси траву, станет веселее, – сказала мама. – А то всё я да я.
– Да я косил – не помогает! – махнул папа рукой. – И вообще, да будет тебе известно, я совершенно не приспособлен к сельскому хозяйству. А трава… А что трава? Пускай себе растёт на здоровье. Кому она мешает? Мне лично не мешает. Даже наоборот. – И тут же спросил у меня: – Юр, тебе трава мешает?
– Не-а, – сказал я и посмотрел на крапиву, выросшую выше моей головы, которая искусала меня сегодня утром, когда я полез в неё, чтобы достать машинку, заброшенную туда Лёхой. Но крапива – это ж не трава, а неизвестно что.
– Горе мне с вами, – вздохнула мама, взяла сумку с продуктами и пошла на кухню, чтобы приготовить нам поесть.
А мы с папой занялись мотоциклом. Правда, поначалу занялся один папа, потому что мы с Лёхой ещё не знали, как с ним заниматься. Мы долго стояли рядом, смотрели, как папа что-то откручивает и прикручивает, но потом я стал подавать ему всякие железяки, чтобы он их не забыл прикрутить, Лёха у меня их отнимал, чтобы подать папе первым, мы оба испачкались, стояли, растопырив руки, чтобы не испачкаться ещё больше, а наш кот Кузька, которого нам подарили, чтобы у нас дома было что-нибудь живое и пушистое, понюхал нас, фыркнул и устроился на скамейке.
И тут мама позвала нас обедать, а когда мы пришли, замахала руками и сказала, что от нас пахнет бензином, маслом и ещё не поймешь чем, чтобы мы немедленно пошли и помыли руки с туалетным специальным мылом. Сильно-пресильно. Чтобы не пахло. Мы пошли и помыли, но они все равно пахли, потому что бензин сразу не отмывается. Мама повздыхала, повздыхала, но все-таки разрешила нам сесть за стол, чтобы мы пообедали, потому что обедать надо в обед, а не в ужин.
Когда мы пообедали, папа встал из-за стола и задумался. Я хотел спросить у папы, о чем он задумался, но не успел открыть рта, как мама велела нам идти спать, потому что мы дети, потому что детям надо спать после обеда, потому что когда спишь, быстрее растешь, быстрее наступает ужин, после которого тоже надо спать.
Однажды папа приехал, но ничего не привёз, и мама сразу же послала его в наш магазин, где всё очень дорого. И мы с Лёхой тоже пошли, чтобы помочь нашему папе купить нам мороженого и нужные покупки для мамы, чтобы она приготовила нам что-нибудь вкусненького.
Дорога в магазин проходит мимо свалки, куда все дачники бросают всякие ненужности: холодильники, которые не холодят, велосипеды, которые не ездят без колёс или педалей, телевизоры, которые ничего не показывают, и всякие дырявые кастрюльки и сковородки.
Папа остановился напротив свалки и спросил Лёху, который сидел у него на шее, потому что он тогда очень не любил ходить на собственных ногах:
– Что ты там видишь? – спросил папа у Лёхи, которому сверху далеко видно.
– Во-ону. Вон она, во-она, сидит на де-еве, – сказал Лёха, не выговаривая букву «ры», потому что вредный.
– Ты не туда смотришь, – сказал папа.
Я тоже посмотрел туда, куда посмотрел Лёха, и тоже увидел ворону, потому что ничего больше там не сидело. Потом я посмотрел туда, где не было вороны, но там совсем ничего не увидел. Даже воробушка. И тогда мы пошли дальше. То есть я и папа пошли, а Лёха продолжал ехать на папе.
Купив всякой всячины для мамы, мороженого и шоколадок для себя, мы пошли назад. На этот раз папа неожиданно свернул к свалке, остановился возле большой ржавой бочки и стал разглядывать… мотоцикл, который стоял возле бочки, прислонившись к ней боком. Вот, оказывается, что увидел папа в самом начале.
Мотоцикл был ржавым, хотя и покрашенным жёлтой краской, но давно-предавно. Сидение у него покривилось, кожа на сидении торчала во все стороны, точно её грызли большие облезлые крысы.
– Ну-ка, Лёха, постой-ка на своих двоих, – сказал папа, опуская Лёху на землю, сумку с продуктами он поставил рядом, а сам подошел к мотоциклу, взял его за руль и стал рассматривать со всех сторон.
– Па! – сказал я, облизывая мороженое. – Ну чего на него смотреть? Он ведь старый и грязный!
– Ну и что? – сказал папа. – Главное, чтобы все внутренности у него были целыми. А грязь можно вытереть.
– И зачем он нам нужен? – спросил я. – Мой игрушечный мотоцикл куда интересней. У него даже фары светятся. Вот. А у этого совсем фары нету.
– Это тебе твой игрушечный интересней, а мне интересен вот этот, настоящий. А фара ему без надобности, потому что ночью надо спать.
Тут Лёха остатками мороженого вымазал себе лицо, рубашку и штаны и заканючил:
– Хочу на ючки! Хочу на ю-ючки-и!
Тогда случилось удивительное: папа обтёр травой спину у мотоцикла, которая, как я потом узнал, называется бензобаком, и еще всякие-разные части, потом обтер Лёху, посадил его на бензобак и покатил мотоцикл домой. Он так обрадовался этому старому мотоциклу, что даже забыл про мамину сумку и про наши шоколадки.
– Папа! – заорал я. – А сумка?
– Ах ты! – удивился папа. – Тащи её сюда.
Я еле-еле дотащил сумку, папа повесил её на руль, и мы пошли домой, мотоцикл поехал с помощью папы, а Лёха поехал с помощью мотоцикла.
– Вот увидишь, – сказал я папе, – мама так заругается, так заругается – будешь тогда знать.
– Ничего, – сказал папа. – Может, узнаю что-нибудь новенькое.
Так мы и пришли домой: впереди ехал мотоцикл с Лёхой на бензобаке, который рычал и пипикал… Не бензобак, конечно, а Лёха. Сбоку молча шёл папа, а я шёл сзади и огорчался, что мама станет ругать папу. А заодно и меня, потому что я старший.
И точно:
– И зачем вы приволокли это барахло? – спросила мама строго-престрого и посмотрела на нас сквозь свои очки. – Мало у нас своего барахла?
– Да так, – сказал папа. И добавил: – Скучно.
– А ты покоси траву, станет веселее, – сказала мама. – А то всё я да я.
– Да я косил – не помогает! – махнул папа рукой. – И вообще, да будет тебе известно, я совершенно не приспособлен к сельскому хозяйству. А трава… А что трава? Пускай себе растёт на здоровье. Кому она мешает? Мне лично не мешает. Даже наоборот. – И тут же спросил у меня: – Юр, тебе трава мешает?
– Не-а, – сказал я и посмотрел на крапиву, выросшую выше моей головы, которая искусала меня сегодня утром, когда я полез в неё, чтобы достать машинку, заброшенную туда Лёхой. Но крапива – это ж не трава, а неизвестно что.
– Горе мне с вами, – вздохнула мама, взяла сумку с продуктами и пошла на кухню, чтобы приготовить нам поесть.
А мы с папой занялись мотоциклом. Правда, поначалу занялся один папа, потому что мы с Лёхой ещё не знали, как с ним заниматься. Мы долго стояли рядом, смотрели, как папа что-то откручивает и прикручивает, но потом я стал подавать ему всякие железяки, чтобы он их не забыл прикрутить, Лёха у меня их отнимал, чтобы подать папе первым, мы оба испачкались, стояли, растопырив руки, чтобы не испачкаться ещё больше, а наш кот Кузька, которого нам подарили, чтобы у нас дома было что-нибудь живое и пушистое, понюхал нас, фыркнул и устроился на скамейке.
И тут мама позвала нас обедать, а когда мы пришли, замахала руками и сказала, что от нас пахнет бензином, маслом и ещё не поймешь чем, чтобы мы немедленно пошли и помыли руки с туалетным специальным мылом. Сильно-пресильно. Чтобы не пахло. Мы пошли и помыли, но они все равно пахли, потому что бензин сразу не отмывается. Мама повздыхала, повздыхала, но все-таки разрешила нам сесть за стол, чтобы мы пообедали, потому что обедать надо в обед, а не в ужин.
Когда мы пообедали, папа встал из-за стола и задумался. Я хотел спросить у папы, о чем он задумался, но не успел открыть рта, как мама велела нам идти спать, потому что мы дети, потому что детям надо спать после обеда, потому что когда спишь, быстрее растешь, быстрее наступает ужин, после которого тоже надо спать.
Глава 2
Старый мотоцикл
Когда я проснулся, было опять светло, и воробьи громко чирикали на нашей яблоне. От их чириканья Лёха проснулся тоже. Он всегда просыпается, чтобы путаться под ногами. Мы вышли во двор и увидели папу. Папа сидел возле мотоцикла и продолжал думать. Он не спит после обеда, потому что давно вырос, потому что ему дальше расти нельзя, потому что тогда на него ничего из его одежды не налезет.
– А-а, – сказал он, увидев нас с Лёхой. – Проснулись?
– Проснулись, – сказал я. – А ты уже все внутренности нашёл?
– Все, – сказал папа, встал, взял мотоцикл за руль, нажал ногой на что-то – и оно как загрохочет, как затрещит, как затарахтит, как задымит, да так сильно, что мы с Лёхой с перепугу спрятались за яблоню, а Кузька залез на ее верхушку и оттуда противно так говорил свое мяу. И тогда папа, такой большой-пребольшой, сел на этот старый облезлый мотоцикл и… и поехал. Правда-правда! Он поездил по дорожкам, вернулся, подозвал меня к себе и говорит:
– Садись, Юра. Держись за руль.
Из дому вышла мама посмотреть, что тут так тарахтит и трещит, увидела, что я сажусь за руль, испугалась.
– Саша! – сказала мама испуганным голосом. – А если он упадёт под колёса?
– Не упадёт, – сказал папа. – Я его держать буду.
– Я не упаду, ма! – сказал я. – Я сам буду держаться крепко-накрепко.
И я сел на сидение, хотя очень боялся этого старого мотоцикла, вцепился в руль обеими руками, а ноги поставил на бак. Мотоцикл подо мной весь трясся, рычал и очень хотел упасть, так что папа едва его удерживал. Потом папа сел сзади и… и мы покатили. Теперь уже вдвоём. И выкатили прямо на улицу через калитку, потом покатили по улице, на которой никого не было, докатили до самого леса, развернулись и покатили назад.
И тогда все дачники стали выглядывать из калиток, и все мальчишки и девчонки выскочили на улицу и стали смотреть, как мы едем, и удивляться, потому что у них не было такого жёлтого мотоцикла, потому что папа нашёл его первым.
Честно вам скажу: в ту пору ничего интересного в том, чтобы кататься на мотоцикле, я не увидел. Он и рычит сильнее нашей старенькой машины, и бензином от него пахнет, и пачкается он, и трясётся.
Я слез с него, постоял немного, подумал чуточку и пошел за своим великом: на нём интереснее.
А папа в это время стал катать Лёху. И Лёха очень радовался и кричал от радости тоненьким голосом. Это потому, я думаю, что он ещё маленький и глупый и ничего не понимает. Он даже слезать с мотоцикла не хотел, а все мальчики и девочки стояли рядом и смотрели, как он не хочет слезать – такой он вредный. Поэтому папе пришлось ещё два раза прокатить его по улице туда и обратно, только тогда он слез.
После Лёхи папа катал других мальчиков и девочек, но радовались не все. Анюта, например, даже заплакала, когда слезла, и пошла жаловаться своей бабушке. Тоже ужасно вредная девчонка.
– А-а, – сказал он, увидев нас с Лёхой. – Проснулись?
– Проснулись, – сказал я. – А ты уже все внутренности нашёл?
– Все, – сказал папа, встал, взял мотоцикл за руль, нажал ногой на что-то – и оно как загрохочет, как затрещит, как затарахтит, как задымит, да так сильно, что мы с Лёхой с перепугу спрятались за яблоню, а Кузька залез на ее верхушку и оттуда противно так говорил свое мяу. И тогда папа, такой большой-пребольшой, сел на этот старый облезлый мотоцикл и… и поехал. Правда-правда! Он поездил по дорожкам, вернулся, подозвал меня к себе и говорит:
– Садись, Юра. Держись за руль.
Из дому вышла мама посмотреть, что тут так тарахтит и трещит, увидела, что я сажусь за руль, испугалась.
– Саша! – сказала мама испуганным голосом. – А если он упадёт под колёса?
– Не упадёт, – сказал папа. – Я его держать буду.
– Я не упаду, ма! – сказал я. – Я сам буду держаться крепко-накрепко.
И я сел на сидение, хотя очень боялся этого старого мотоцикла, вцепился в руль обеими руками, а ноги поставил на бак. Мотоцикл подо мной весь трясся, рычал и очень хотел упасть, так что папа едва его удерживал. Потом папа сел сзади и… и мы покатили. Теперь уже вдвоём. И выкатили прямо на улицу через калитку, потом покатили по улице, на которой никого не было, докатили до самого леса, развернулись и покатили назад.
И тогда все дачники стали выглядывать из калиток, и все мальчишки и девчонки выскочили на улицу и стали смотреть, как мы едем, и удивляться, потому что у них не было такого жёлтого мотоцикла, потому что папа нашёл его первым.
Честно вам скажу: в ту пору ничего интересного в том, чтобы кататься на мотоцикле, я не увидел. Он и рычит сильнее нашей старенькой машины, и бензином от него пахнет, и пачкается он, и трясётся.
Я слез с него, постоял немного, подумал чуточку и пошел за своим великом: на нём интереснее.
А папа в это время стал катать Лёху. И Лёха очень радовался и кричал от радости тоненьким голосом. Это потому, я думаю, что он ещё маленький и глупый и ничего не понимает. Он даже слезать с мотоцикла не хотел, а все мальчики и девочки стояли рядом и смотрели, как он не хочет слезать – такой он вредный. Поэтому папе пришлось ещё два раза прокатить его по улице туда и обратно, только тогда он слез.
После Лёхи папа катал других мальчиков и девочек, но радовались не все. Анюта, например, даже заплакала, когда слезла, и пошла жаловаться своей бабушке. Тоже ужасно вредная девчонка.
Глава 3
Конь – это лошадь, а мотоцикл – совсем другое
За ужином папа сказал маме:
– А что если купить ребятам мотоцикл? Настоящий. А? Пусть учатся. В жизни пригодится.
– Ты что? – удивилась мама. – Юре ж ещё только будет пять, а Лёхе всего два с половиной! Они ж ещё только растут! У них ещё кости не окрепли! Они ж разобьются! Насмерть! Или искалечатся.
– С чего бы это вдруг? – очень удивился наш папа и даже забыл про свою вилку, на которой сидела картошка. – Казаки, например, – сказал папа, – сажали своих сыновей на коня, едва те начинали ползать.
– Так то конь, живое существо, к тому же умное, – сказала мама. – Я в детстве сама ездила на лошади и знаю. А мотоцикл – бестолковая железяка.
– Так чем раньше они на эту железяку сядут, тем толковее она будет, – сказал папа и съел свою картошку.
– А как это отразится на их здоровье? Вибрации, шум и всё такое? Ты об этом подумал? – спросила у него мама.
– Так ведь… это… как его… – сказал папа и почесал затылок, чтобы лучше подумалось. – А хоккей! – обрадовался он. – Там, что, нет тряски? А клюшкой по голове – это как? Вон какая малышня занимается хоккеем! И ничего. А гимнастика? Там с брусьев или с перекладины так можно навернуться, что и костей не соберёшь. А бокс…
– А деньги! – сказала мама. – Где мы возьмём такие деньги? Он же, твой мотоцикл, небось, кучу денег стоит! А мы собирались покупать компьютер…
– Между прочим, компьютер в их возрасте вреднее мотоцикла, – сказал папа и посмотрел в окно. Но в окне ничего не было, кроме цветов и крапивы. Тогда он подумал-подумал и сказал: – А мотоспорт – это свежий воздух, движение, соперничество… А деньги наскребём как-нибудь… со временем. Или, лучше всего, я этот мотоцикл сам переделаю на маленький. А потом… потом купим настоящий.
Тогда мама подумала-подумала, но затылок чесать не стала, потому что у нее длинные волосы, и сказала:
– Если просто кататься – нет смысла. Вон мальчишки гоняют на мотоциклах по дачному посёлку – от них только шум, дым и никакого толку, – сказала мама. – А в городе не погоняешь: сразу под машину попадёшь. Если уж заниматься, то серьёзно. Тогда я «за» руками и ногами, – и мама показала, как она «за» руками, а ногами показывать не стала. – Но в таком случае ты берёшь это дело на себя и записываешь их в секцию. Если туда записывают таких маленьких.
– Раньше, если мне не изменяет память, записывали, – сказал папа и почесал в затылке, чтобы лучше вспомнилось. – А с какого возраста, не знаю. Но тогда был ДОСААФ и были секции.
– Ты бы ещё вспомнил, как было сто лет назад при царе Горохе, – рассердилась мама. – Тогда не только ДОСААФ был, но и кое-что ещё.
– Про сто лет назад я не помню, – сказал папа. – Может, кое-что ещё было, кроме царя Гороха, но меня тогда не было. А когда я был, секции тоже были.
– Вот и узнай, – сказала мама. – И сколько это будет стоить.
– Узнаю, – сказал папа. – У меня есть телефон приятеля, с которым мы в институте гоняли на мотоциклах. Он и сейчас имеет какое-то отношение к этому спорту.
А я очень удивился, что мама всё знает про коня, хотя когда-то ездила на лошади, а папа когда-то гонял на мотоцикле, хотя и не помнит, когда. И тогда я спросил папу удивительным голосом:
– На вот этом вот, на жёлтом? – спросил я папу.
– Нет, – сказал папа. – На другом.
– Па, а я тогда какой был, когда ты гонял?
– Тебя тогда совсем не было, – сказал папа сердито.
– А мама?
– И мамы не было.
– А бабушка?
– И бабушки не было тоже. Никого не было. Я один был.
И мне так стало жалко своего папу, что я чуть не заплакал и поэтому забыл спросить маму про лошадь и коня.
Но больше всего мне помешал спрашивать Лёха, о котором все позабыли. Он сперва размазывал кашу по своему лицу, а потом помазал ложкой и мою щёку. Пока я вытирал щёку, плакать совсем расхотелось. И я спросил маму:
– Мам, – спросил я. – А ты только на лошади ездила? А на коне не ездила?
– Ездила и на лошади и на коне, – сказала мама. – Потому что это одно и тоже. А мотоцикл – совсем другое.
– А что если купить ребятам мотоцикл? Настоящий. А? Пусть учатся. В жизни пригодится.
– Ты что? – удивилась мама. – Юре ж ещё только будет пять, а Лёхе всего два с половиной! Они ж ещё только растут! У них ещё кости не окрепли! Они ж разобьются! Насмерть! Или искалечатся.
– С чего бы это вдруг? – очень удивился наш папа и даже забыл про свою вилку, на которой сидела картошка. – Казаки, например, – сказал папа, – сажали своих сыновей на коня, едва те начинали ползать.
– Так то конь, живое существо, к тому же умное, – сказала мама. – Я в детстве сама ездила на лошади и знаю. А мотоцикл – бестолковая железяка.
– Так чем раньше они на эту железяку сядут, тем толковее она будет, – сказал папа и съел свою картошку.
– А как это отразится на их здоровье? Вибрации, шум и всё такое? Ты об этом подумал? – спросила у него мама.
– Так ведь… это… как его… – сказал папа и почесал затылок, чтобы лучше подумалось. – А хоккей! – обрадовался он. – Там, что, нет тряски? А клюшкой по голове – это как? Вон какая малышня занимается хоккеем! И ничего. А гимнастика? Там с брусьев или с перекладины так можно навернуться, что и костей не соберёшь. А бокс…
– А деньги! – сказала мама. – Где мы возьмём такие деньги? Он же, твой мотоцикл, небось, кучу денег стоит! А мы собирались покупать компьютер…
– Между прочим, компьютер в их возрасте вреднее мотоцикла, – сказал папа и посмотрел в окно. Но в окне ничего не было, кроме цветов и крапивы. Тогда он подумал-подумал и сказал: – А мотоспорт – это свежий воздух, движение, соперничество… А деньги наскребём как-нибудь… со временем. Или, лучше всего, я этот мотоцикл сам переделаю на маленький. А потом… потом купим настоящий.
Тогда мама подумала-подумала, но затылок чесать не стала, потому что у нее длинные волосы, и сказала:
– Если просто кататься – нет смысла. Вон мальчишки гоняют на мотоциклах по дачному посёлку – от них только шум, дым и никакого толку, – сказала мама. – А в городе не погоняешь: сразу под машину попадёшь. Если уж заниматься, то серьёзно. Тогда я «за» руками и ногами, – и мама показала, как она «за» руками, а ногами показывать не стала. – Но в таком случае ты берёшь это дело на себя и записываешь их в секцию. Если туда записывают таких маленьких.
– Раньше, если мне не изменяет память, записывали, – сказал папа и почесал в затылке, чтобы лучше вспомнилось. – А с какого возраста, не знаю. Но тогда был ДОСААФ и были секции.
– Ты бы ещё вспомнил, как было сто лет назад при царе Горохе, – рассердилась мама. – Тогда не только ДОСААФ был, но и кое-что ещё.
– Про сто лет назад я не помню, – сказал папа. – Может, кое-что ещё было, кроме царя Гороха, но меня тогда не было. А когда я был, секции тоже были.
– Вот и узнай, – сказала мама. – И сколько это будет стоить.
– Узнаю, – сказал папа. – У меня есть телефон приятеля, с которым мы в институте гоняли на мотоциклах. Он и сейчас имеет какое-то отношение к этому спорту.
А я очень удивился, что мама всё знает про коня, хотя когда-то ездила на лошади, а папа когда-то гонял на мотоцикле, хотя и не помнит, когда. И тогда я спросил папу удивительным голосом:
– На вот этом вот, на жёлтом? – спросил я папу.
– Нет, – сказал папа. – На другом.
– Па, а я тогда какой был, когда ты гонял?
– Тебя тогда совсем не было, – сказал папа сердито.
– А мама?
– И мамы не было.
– А бабушка?
– И бабушки не было тоже. Никого не было. Я один был.
И мне так стало жалко своего папу, что я чуть не заплакал и поэтому забыл спросить маму про лошадь и коня.
Но больше всего мне помешал спрашивать Лёха, о котором все позабыли. Он сперва размазывал кашу по своему лицу, а потом помазал ложкой и мою щёку. Пока я вытирал щёку, плакать совсем расхотелось. И я спросил маму:
– Мам, – спросил я. – А ты только на лошади ездила? А на коне не ездила?
– Ездила и на лошади и на коне, – сказала мама. – Потому что это одно и тоже. А мотоцикл – совсем другое.
Глава 4
Там будет видно
Прошло несколько дней, и я позабыл о разговоре папы с мамой и со мной, потому что Лёха, как я уже говорил, был в это время занят манной кашей.
Все эти дни рыжий мотоцикл стоял в сарае, ожидая, когда его заведут и он поедет. А завести его мог только папа.
Признаться, меня совсем не тянуло к этой рыжей железяке. Я катался на своем велике по нашим узким дачным улочкам наперегонки с другими мальчишками. И Лёха тоже катался на своём велике. Нам и так было хорошо и весело. И Лёха мне не мешал. Тем более что он больше всего любил возиться в песочнице с другой малышней, нагружал песком машинки, дудел, рычал и отнимал у всех всё, что ему нравилось. А если не удавалось отнять, то громко плакал и кидался песком. Он уже тогда становился врединой, и если бы я знал, что из него выйдет через несколько лет, то упросил бы маму не привозить его домой из того дома, где получаются маленькие дети. Или чтобы привезли маленькую девочку.
Но о том, что Лёха будет таким врединой, даже мама с папой не знали ничего. А то бы они, конечно, его не привезли.
И вот однажды я заглянул в сарай и не увидел там рыжего мотоцикла. Был и не стало. Лопаты продолжали стоять в тёмном углу, вёдра и лейки, ящики и другие всякие ненужные штуки стояли и лежали на полках, даже сенокосилка продолжала висеть на стене, а «рыжика» не было. Совсем не было. И даже за мешками.
– Мам! – закричал я и кинулся со всех ног к маме. – Мам, наш мотоцикл украли! А сенокосилку не украли!
– И мотоцикл тоже не украли, – сказала мама. – Его папа увёз к себе на работу, чтобы сделать из него маленький мотоцикл для детей. Только я не знаю, что у него получится. Может, ничего не получится.
– Лучше бы совсем ничего не получилось, – сказал я. – А то вдруг как получится, тогда папа заставит нас на нём ездить. А мне совсем не хочется.
– Там будет видно, – сказала мама, но не сказала, где это там.
Прошла одна суббота, за ней другая, а видно так ничего и не становилось. Но вот наступила ещё суббота, и наступило то самое «там», о котором говорила мама, когда становится видно, потому что приехал папа и выгрузил из багажника маленький такой мотоциклик – как раз для нас с Лёхой. И совсем не похожий на тот, старый. У него и бак для бензина маленький, и покрашен он красной краской, только труба сзади торчала всё так же высоко, как на старом мотоцикле, очень похожая на трубу из бабушкиного самовара.
– Теперь будем учиться ездить, – сказал папа, когда мы сели ужинать. – А ещё я был в мотоклубе, где работает мой приятель. Там маленькие мальчишки ездят на мотоциклах. А сколько кому лет, это никого не интересует.
– А меня интересует, – сказал я. – Потому что я маленький.
– И совсем ты не маленький, – сказал папа. – Тебе уже пять лет.
– А Лёха? Ему ещё трех нету.
– Ничего, будет и три, и четыре, и пять, и шесть.
Я подумал-подумал, даже затылок себе немного почесал, чтобы легче было подумать, и сказал:
– Ладно, – сказал я. – Попробуем.
И мы начали учиться.
Все эти дни рыжий мотоцикл стоял в сарае, ожидая, когда его заведут и он поедет. А завести его мог только папа.
Признаться, меня совсем не тянуло к этой рыжей железяке. Я катался на своем велике по нашим узким дачным улочкам наперегонки с другими мальчишками. И Лёха тоже катался на своём велике. Нам и так было хорошо и весело. И Лёха мне не мешал. Тем более что он больше всего любил возиться в песочнице с другой малышней, нагружал песком машинки, дудел, рычал и отнимал у всех всё, что ему нравилось. А если не удавалось отнять, то громко плакал и кидался песком. Он уже тогда становился врединой, и если бы я знал, что из него выйдет через несколько лет, то упросил бы маму не привозить его домой из того дома, где получаются маленькие дети. Или чтобы привезли маленькую девочку.
Но о том, что Лёха будет таким врединой, даже мама с папой не знали ничего. А то бы они, конечно, его не привезли.
И вот однажды я заглянул в сарай и не увидел там рыжего мотоцикла. Был и не стало. Лопаты продолжали стоять в тёмном углу, вёдра и лейки, ящики и другие всякие ненужные штуки стояли и лежали на полках, даже сенокосилка продолжала висеть на стене, а «рыжика» не было. Совсем не было. И даже за мешками.
– Мам! – закричал я и кинулся со всех ног к маме. – Мам, наш мотоцикл украли! А сенокосилку не украли!
– И мотоцикл тоже не украли, – сказала мама. – Его папа увёз к себе на работу, чтобы сделать из него маленький мотоцикл для детей. Только я не знаю, что у него получится. Может, ничего не получится.
– Лучше бы совсем ничего не получилось, – сказал я. – А то вдруг как получится, тогда папа заставит нас на нём ездить. А мне совсем не хочется.
– Там будет видно, – сказала мама, но не сказала, где это там.
Прошла одна суббота, за ней другая, а видно так ничего и не становилось. Но вот наступила ещё суббота, и наступило то самое «там», о котором говорила мама, когда становится видно, потому что приехал папа и выгрузил из багажника маленький такой мотоциклик – как раз для нас с Лёхой. И совсем не похожий на тот, старый. У него и бак для бензина маленький, и покрашен он красной краской, только труба сзади торчала всё так же высоко, как на старом мотоцикле, очень похожая на трубу из бабушкиного самовара.
– Теперь будем учиться ездить, – сказал папа, когда мы сели ужинать. – А ещё я был в мотоклубе, где работает мой приятель. Там маленькие мальчишки ездят на мотоциклах. А сколько кому лет, это никого не интересует.
– А меня интересует, – сказал я. – Потому что я маленький.
– И совсем ты не маленький, – сказал папа. – Тебе уже пять лет.
– А Лёха? Ему ещё трех нету.
– Ничего, будет и три, и четыре, и пять, и шесть.
Я подумал-подумал, даже затылок себе немного почесал, чтобы легче было подумать, и сказал:
– Ладно, – сказал я. – Попробуем.
И мы начали учиться.
Глава 5
Мотик – это маленький дракон
Новый мотоцикл – или просто мотик – тоже рычал очень громко, и фыркал, и даже ревел, как какой-нибудь дракон. Только маленький. Зато я садился на его сидение и легко доставал ногами до педалей, которые не крутились, поэтому назывались подножками. И даже Лёха мог на нём сидеть и доставать. Папа показал нам, где у мотика газ, а где тормоз, заставил несколько раз покрутить ручку газа, чтобы мотик особенно громко зарычал.
Мне было ужасно страшно дотрагиваться до этой ручки: вдруг мотик возьмёт и поедет сам по себе. Но папа сказал, чтобы я не боялся, и я взялся рукой за ручку, такую же резиновую, как на велике, и немножко повернул её – и мотик ка-ак зарычит! ка-ак затрещит! как дым из трубы пова-алит! как он весь задрожи-ит! – что я тут же и бросил ручку со страху.
А Лёшка – наоборот: он крутил и крутил ручку и верещал, будто сам был мотиком. Мне стало стыдно, и я тоже изо всех сил покрутил эту ручку, чтобы папа не подумал, что я боюсь, только глаза зажмурил, но не совсем, а серединка на половинку.
– Ну хватит, – сказал папа. – Поехали учиться.
И мы поехали. И мама тоже поехала учиться. И приехали мы на большое такое коровье поле, на котором не было коров, потому что они пошли доиться, чтобы у нас было молоко.
Там папа посадил меня на мотик – и я поехал. Правда, не сам, потому что папа держал меня сзади за сидение, чтобы я не упал и не уехал куда-нибудь далеко. Так мы с папой ехали и ехали по дорожке. Сперва было страшно, а потом – ничего. И я сказал папе:
– Пап, не надо меня больше держать: ведь я на велике вон как здорово езжу, даже Серёжку обгоняю, а он на целый год старше меня.
– Ну давай, – сказал папа и отпустил мотик. – Только держи газ. И не забудь тормозить.
И я поехал. Сам. Я ехал и ехал, а мотик почему-то катил всё быстрее и быстрее, рычал всё сильнее и сильнее, папа что-то кричал сзади, мимо мелькали деревья и кусты, дорожка уже кончалась, а я не знал, что делать, и когда она кончилась, я закрыл глаза, нажал сразу на все ручки, мотик встал, как вкопанный, а я перелетел через него и упал в крапиву.
Тут подбежал папа, поднял меня и мотик и говорит:
– Я ж тебе объяснял: надо сбрасывать газ, а уж потом жать на тормоз. И на тормоз жать не сразу, а плавно. Как на велосипеде. Экий ты бестолковый какой.
Я посмотрел на свой мотик, которому было всё равно, упал я или не упал, в крапиву или просто в бурьян, исцарапался или нет, и мне расхотелось на нём ездить. Всё-таки на велике проще: там нет газа, а есть только педали, тормоз и зеркало. И больше ничего. С него, конечно, тоже можно упасть, и я поначалу часто падал, но потом привык и уже не падаю. А если и падаю, то не плачу. А тут вдруг взял и заплакал: так мне стало обидно.
– Ничего, – сказал папа и вытер мне нос и глаза своим платком. – Все, кто начинает, поначалу падают. Главное, научиться падать правильно. Садись, попробуем ещё раз.
Мне ужасно не хотелось пробовать ещё раз, но и папу было жалко, потому что он ремонтировал внутренности этого мотика ремонтировал, переделывал его переделывал, вёз его на нашу дачу вёз, чтобы мы научились на нём ездить, а я никак не могу научиться.
И мама тоже наверняка огорчится, увидев, какой я у неё бестолковый, хотя она и не видела, как я упал.
Я пошмыгал-пошмыгал носом и снова забрался на мотик. Папа нажал ногой на железку со всей силы – рычаг называется, – мотик от этого рычага зарычал; потом, когда я чуть повернул ручку газа, весело затарахтел – и я поехал. Сам. А папа бежал рядом и говорил, что мне ещё надо делать, чтобы ехать дальше и не упасть. И я ехал и ехал, то чуть быстрее, то чуть медленнее, а папа всё бежал и бежал, и так запыхался, что встал и крикнул мне, чтобы я поворачивал. Я начал поворачивать, но забыл, что надо делать с газом, и опять упал. Только не очень сильно, как первый раз, а так себе.
Пока папа шёл ко мне, запыхавшийся, я успел встать на ноги и даже попробовал поднять мотик и поставить его на колеса, но он оказался таким тяжелым, как… как я не знаю что. И тогда папа сказал, чтобы я ездил по кругу возле деревьев, а то уеду куда-нибудь далеко-предалеко, и он меня не найдет, потому что мотик ездит быстро, а он так быстро бегать не умеет.
И я стал ездить по кругу. А папа стоял посредине и кричал, на что надо нажимать и какую ногу выставлять, чтобы не упасть, но я всякий раз забывал, где у меня левая нога, а где правая, всё время падал и ушибался, потому что мотик падал мне на ногу.
– Не ту ногу выставляешь! – кричал папа. – Левую выставляй! Левую! Газ сбрасывай! Тормози! Да не сильно тормози, а плавно! Экая ты бестолочь!
Но в конце концов я проехал один круг правильно. Потом ещё один правильно. И ещё. И тогда папа сказал, что на сегодня хватит, что я молодец, что из меня со временем выйдет толк.
– А куда выйдет? – спросил я.
– Что куда? – не понял папа.
– Толк. Куда он из меня выйдет?
– А-а, толк-то? А куда-нибудь. Выйдет – и всё. Ищи потом ветра в поле. Не сыщешь. И останешься бестолочью.
Я посмотрел на деревья, которые шумели своими листьями, потому что дул ветер, на траву, которая шевелилась, и спросил:
– Ну и что?
– Как что? Без толку ничего сделать нельзя. Всё надо делать с толком.
Я подумал-подумал и спросил:
– А толк через что выходит? Через уши или через нос?
– В основном через рот. Будешь часто рот разевать, станешь разиней – толк и выйдет.
– А я его не выпущу из себя. Я буду вот так: – и я показал сильно сжатые зубы. – Пусть сидит во мне. – Ещё подумал-подумал и спросил: – А из тебя толк выходил?
– Выходил, – сказал папа.
– А ты его вернул?
– Вернул, ответил папа. – Подумал-подумал и сказал жалостливо: – Да, видать, не весь.
– Это плохо?
– Плохо.
– Я когда вырасту, – пообещал я, – обязательно найду весь твой толк и верну его тебе обратно. Хорошо?
– Хорошо, – сказал папа.
Теперь на мотик сел Лёха. Он оказался ещё бестолковее меня. И это не удивительно: он же совсем маленький и глупый и даже не знает, что есть правая нога и левая. Папа так его ни разу и не отпустил, всё время бегал рядом.
Наконец папа устал бегать и сказал:
– Всё! – сказал папа. – У меня бензин кончился.
А мама сказала:
– Это от пива. На пиве много не набегаешь.
А я сказал:
– Надо пить простоквашу: от неё быстрее вырастешь.
А папа сказал:
– Мне расти дальше некуда. – И больше ничего не сказал.
Он погрузил мотик в багажник нашей машины, мы сели и поехали домой. То есть на дачу.
Мне было ужасно страшно дотрагиваться до этой ручки: вдруг мотик возьмёт и поедет сам по себе. Но папа сказал, чтобы я не боялся, и я взялся рукой за ручку, такую же резиновую, как на велике, и немножко повернул её – и мотик ка-ак зарычит! ка-ак затрещит! как дым из трубы пова-алит! как он весь задрожи-ит! – что я тут же и бросил ручку со страху.
А Лёшка – наоборот: он крутил и крутил ручку и верещал, будто сам был мотиком. Мне стало стыдно, и я тоже изо всех сил покрутил эту ручку, чтобы папа не подумал, что я боюсь, только глаза зажмурил, но не совсем, а серединка на половинку.
– Ну хватит, – сказал папа. – Поехали учиться.
И мы поехали. И мама тоже поехала учиться. И приехали мы на большое такое коровье поле, на котором не было коров, потому что они пошли доиться, чтобы у нас было молоко.
Там папа посадил меня на мотик – и я поехал. Правда, не сам, потому что папа держал меня сзади за сидение, чтобы я не упал и не уехал куда-нибудь далеко. Так мы с папой ехали и ехали по дорожке. Сперва было страшно, а потом – ничего. И я сказал папе:
– Пап, не надо меня больше держать: ведь я на велике вон как здорово езжу, даже Серёжку обгоняю, а он на целый год старше меня.
– Ну давай, – сказал папа и отпустил мотик. – Только держи газ. И не забудь тормозить.
И я поехал. Сам. Я ехал и ехал, а мотик почему-то катил всё быстрее и быстрее, рычал всё сильнее и сильнее, папа что-то кричал сзади, мимо мелькали деревья и кусты, дорожка уже кончалась, а я не знал, что делать, и когда она кончилась, я закрыл глаза, нажал сразу на все ручки, мотик встал, как вкопанный, а я перелетел через него и упал в крапиву.
Тут подбежал папа, поднял меня и мотик и говорит:
– Я ж тебе объяснял: надо сбрасывать газ, а уж потом жать на тормоз. И на тормоз жать не сразу, а плавно. Как на велосипеде. Экий ты бестолковый какой.
Я посмотрел на свой мотик, которому было всё равно, упал я или не упал, в крапиву или просто в бурьян, исцарапался или нет, и мне расхотелось на нём ездить. Всё-таки на велике проще: там нет газа, а есть только педали, тормоз и зеркало. И больше ничего. С него, конечно, тоже можно упасть, и я поначалу часто падал, но потом привык и уже не падаю. А если и падаю, то не плачу. А тут вдруг взял и заплакал: так мне стало обидно.
– Ничего, – сказал папа и вытер мне нос и глаза своим платком. – Все, кто начинает, поначалу падают. Главное, научиться падать правильно. Садись, попробуем ещё раз.
Мне ужасно не хотелось пробовать ещё раз, но и папу было жалко, потому что он ремонтировал внутренности этого мотика ремонтировал, переделывал его переделывал, вёз его на нашу дачу вёз, чтобы мы научились на нём ездить, а я никак не могу научиться.
И мама тоже наверняка огорчится, увидев, какой я у неё бестолковый, хотя она и не видела, как я упал.
Я пошмыгал-пошмыгал носом и снова забрался на мотик. Папа нажал ногой на железку со всей силы – рычаг называется, – мотик от этого рычага зарычал; потом, когда я чуть повернул ручку газа, весело затарахтел – и я поехал. Сам. А папа бежал рядом и говорил, что мне ещё надо делать, чтобы ехать дальше и не упасть. И я ехал и ехал, то чуть быстрее, то чуть медленнее, а папа всё бежал и бежал, и так запыхался, что встал и крикнул мне, чтобы я поворачивал. Я начал поворачивать, но забыл, что надо делать с газом, и опять упал. Только не очень сильно, как первый раз, а так себе.
Пока папа шёл ко мне, запыхавшийся, я успел встать на ноги и даже попробовал поднять мотик и поставить его на колеса, но он оказался таким тяжелым, как… как я не знаю что. И тогда папа сказал, чтобы я ездил по кругу возле деревьев, а то уеду куда-нибудь далеко-предалеко, и он меня не найдет, потому что мотик ездит быстро, а он так быстро бегать не умеет.
И я стал ездить по кругу. А папа стоял посредине и кричал, на что надо нажимать и какую ногу выставлять, чтобы не упасть, но я всякий раз забывал, где у меня левая нога, а где правая, всё время падал и ушибался, потому что мотик падал мне на ногу.
– Не ту ногу выставляешь! – кричал папа. – Левую выставляй! Левую! Газ сбрасывай! Тормози! Да не сильно тормози, а плавно! Экая ты бестолочь!
Но в конце концов я проехал один круг правильно. Потом ещё один правильно. И ещё. И тогда папа сказал, что на сегодня хватит, что я молодец, что из меня со временем выйдет толк.
– А куда выйдет? – спросил я.
– Что куда? – не понял папа.
– Толк. Куда он из меня выйдет?
– А-а, толк-то? А куда-нибудь. Выйдет – и всё. Ищи потом ветра в поле. Не сыщешь. И останешься бестолочью.
Я посмотрел на деревья, которые шумели своими листьями, потому что дул ветер, на траву, которая шевелилась, и спросил:
– Ну и что?
– Как что? Без толку ничего сделать нельзя. Всё надо делать с толком.
Я подумал-подумал и спросил:
– А толк через что выходит? Через уши или через нос?
– В основном через рот. Будешь часто рот разевать, станешь разиней – толк и выйдет.
– А я его не выпущу из себя. Я буду вот так: – и я показал сильно сжатые зубы. – Пусть сидит во мне. – Ещё подумал-подумал и спросил: – А из тебя толк выходил?
– Выходил, – сказал папа.
– А ты его вернул?
– Вернул, ответил папа. – Подумал-подумал и сказал жалостливо: – Да, видать, не весь.
– Это плохо?
– Плохо.
– Я когда вырасту, – пообещал я, – обязательно найду весь твой толк и верну его тебе обратно. Хорошо?
– Хорошо, – сказал папа.
Теперь на мотик сел Лёха. Он оказался ещё бестолковее меня. И это не удивительно: он же совсем маленький и глупый и даже не знает, что есть правая нога и левая. Папа так его ни разу и не отпустил, всё время бегал рядом.
Наконец папа устал бегать и сказал:
– Всё! – сказал папа. – У меня бензин кончился.
А мама сказала:
– Это от пива. На пиве много не набегаешь.
А я сказал:
– Надо пить простоквашу: от неё быстрее вырастешь.
А папа сказал:
– Мне расти дальше некуда. – И больше ничего не сказал.
Он погрузил мотик в багажник нашей машины, мы сели и поехали домой. То есть на дачу.
Глава 6
И зачем я родился первым
Лёхе дико повезло: ему даже годы свои считать не надо, потому что он родился в двухтысячном году. В две тысяча десятом ему стукнет десять, в двадцатом – двадцать, а в девяносто девятом – девяносто девять.
А я родился в прошлом веке, и мне всякий раз надо от текущего года отнимать 1997, только тогда можно узнать, сколько мне лет. Но самое печальное, что я родился первым, и вот уже много лет являюсь старшим братом. И это бы ещё ничего, если бы мне по нескольку раз в день не говорили, что я должен Лёхе показывать пример, защищать его и не обижаться, если он, предположим, дразнится или щиплется, потому что он ещё маленький и глупый.
А Лёха, глупый-глупый, а всё время пользуется своим младшинством, и чуть что, сразу орать, что я его, бедного, обижаю.
– Юра! Что там опять такое? – кричит моя мама с кухни, едва закричит Лёха, будто это я лезу к нему, а не он ко мне.
Знали бы вы, как мне надоело быть старшим и выглядеть умным, когда мне так и хочется врезать этому Лёхе со всей силы по спине, чтобы он не вредничал. И это при том, что ему свои года считать не надо: за него календарь считает. Всё это ужасно несправедливо и грустно.
Или взять хотя бы такую несправедливость. Меня папа посадил за руль мотоцикла, когда мне было уже пять лет, а Лёху – в два с половиной. Лёху и на коньки поставили, едва он научился ходить, и он на коньках ездил, держа во рту соску. Вы когда-нибудь видели такое, чтобы на коньках и с соской? Вот то-то и оно. И я не видел. Даже по телеку. А почему, спрашивается? А потому, что мама с папой боялись, чтобы мы с Лёхой с самого раннего детства не принялись валять дурака, не гоняли по улицам собак и кошек, не курили, не пьянствовали, не ругались плохими словами и вообще не привыкали ко всяким гадостям, а были заняты делом. Об этом и по телеку говорят разные тёти и дяди, чтобы все дети росли хорошими.
Наконец, Лёха говорить начал, когда ему не было года, а я в два года почти совсем не умел говорить, хотя понимал всё. Вы думаете, это потому, что Лёха уродился таким способным к разговорам? Вот уж и нетушки. Это потому, что все заботы по обучению его разговорам лежали на моих плечах с самого начала, а на маминых с папиными плечах лежали заботы совсем другие.
Бывало, чуть Лёха в манеже запищит, так мама кричит, чтобы я посмотрел, чем он там занимается. А он там занимается тем, что потерял соску и пытается сосать какую-нибудь игрушку, а она не помещается ему в рот. Он смотрит на меня и заливается слезами.
– И чего ты пищишь? – спрашиваю я у него, чтобы он начинал соображать. – Ты бы, вместо того чтобы пищать, поискал свою соску сам. Где твоя соска? Ну-ка посмотри по сторонам! Не хочешь? А кто должен хотеть? Пушкин? Вон же она лежит, твоя соска! – показываю я ему рукой.
А я родился в прошлом веке, и мне всякий раз надо от текущего года отнимать 1997, только тогда можно узнать, сколько мне лет. Но самое печальное, что я родился первым, и вот уже много лет являюсь старшим братом. И это бы ещё ничего, если бы мне по нескольку раз в день не говорили, что я должен Лёхе показывать пример, защищать его и не обижаться, если он, предположим, дразнится или щиплется, потому что он ещё маленький и глупый.
А Лёха, глупый-глупый, а всё время пользуется своим младшинством, и чуть что, сразу орать, что я его, бедного, обижаю.
– Юра! Что там опять такое? – кричит моя мама с кухни, едва закричит Лёха, будто это я лезу к нему, а не он ко мне.
Знали бы вы, как мне надоело быть старшим и выглядеть умным, когда мне так и хочется врезать этому Лёхе со всей силы по спине, чтобы он не вредничал. И это при том, что ему свои года считать не надо: за него календарь считает. Всё это ужасно несправедливо и грустно.
Или взять хотя бы такую несправедливость. Меня папа посадил за руль мотоцикла, когда мне было уже пять лет, а Лёху – в два с половиной. Лёху и на коньки поставили, едва он научился ходить, и он на коньках ездил, держа во рту соску. Вы когда-нибудь видели такое, чтобы на коньках и с соской? Вот то-то и оно. И я не видел. Даже по телеку. А почему, спрашивается? А потому, что мама с папой боялись, чтобы мы с Лёхой с самого раннего детства не принялись валять дурака, не гоняли по улицам собак и кошек, не курили, не пьянствовали, не ругались плохими словами и вообще не привыкали ко всяким гадостям, а были заняты делом. Об этом и по телеку говорят разные тёти и дяди, чтобы все дети росли хорошими.
Наконец, Лёха говорить начал, когда ему не было года, а я в два года почти совсем не умел говорить, хотя понимал всё. Вы думаете, это потому, что Лёха уродился таким способным к разговорам? Вот уж и нетушки. Это потому, что все заботы по обучению его разговорам лежали на моих плечах с самого начала, а на маминых с папиными плечах лежали заботы совсем другие.
Бывало, чуть Лёха в манеже запищит, так мама кричит, чтобы я посмотрел, чем он там занимается. А он там занимается тем, что потерял соску и пытается сосать какую-нибудь игрушку, а она не помещается ему в рот. Он смотрит на меня и заливается слезами.
– И чего ты пищишь? – спрашиваю я у него, чтобы он начинал соображать. – Ты бы, вместо того чтобы пищать, поискал свою соску сам. Где твоя соска? Ну-ка посмотри по сторонам! Не хочешь? А кто должен хотеть? Пушкин? Вон же она лежит, твоя соска! – показываю я ему рукой.