Виктор Поротников. Легендарный Василий Буслаев. Первый русский крестоносец

   По лицам друзей понял Василий, что не прельщает их служить Святославу Ольговичу.
   – Чего вкривь да вкось глядите! – рассердился Василий. – Молвите без утайки, чем недовольны?
   – На печи лежать, оно, конечно, скучно, – первым высказался Костя Новоторженин, – зато сам себе господин. А князю служить – день и ночь тужить.
   – Я согласен с Костей, – коротко отозвался Домаш.
   – Не тот воитель Святослав Ольгович, чтобы с Юрием Долгоруким тягаться, – вздохнул Фома. – Без своего брата Всеволода Ольговича он в поход не выступит, а у Всеволода на юге делов невпроворот, до Суздаля ли ему!
   И только Потаня ответил вопросом на вопрос:
   – Чем прельстил тебя князь Святослав, Василий?
   – Мне показалось, он достойный человек.
   – Показалось?
   – Хочется верить, Потаня, что это так и есть.
   – Про Святослава говорят столько нехорошего. Он и девиц соблазняет, и у резоимщиков деньги выманивает по подложным грамотам, и лжесвидетельствует в суде…
   – Про меня тоже немало говорят, – пожал плечами Василий. – Стал ли я хуже от этого, чем есть?
   – Ты обещал помочь князю?
   – Да, Потаня.
   – Слово не воробей… – Потаня печально вздохнул. – Придется тебе выполнять обещание. А коль не послушают тебя новгородцы?
   Василий задумчиво потер лоб.
   – Вот и выходит: впрягся баран в соху, а пахать не умеет, – беззлобно усмехнулся Потаня. – Что тебе во благо, Вася, то вряд ли будет во благо людям, пострадавшим от Святослава.
   – Да что вы меня поучаете! – вскипел Василий. – Без вас обойдусь. Святослав им не по душе! Признайтесь лучше, что робеете вступиться за Ольговича, когда в Новгороде на каждом углу ратуют за Юрьевича.
   Размолвка Василия с друзьями скоро стала известна всему дому.
   Амелфа Тимофеевна относилась ко всем сыновним побратимам с материнской любовью, потому и не прогоняла молодцев из своего терема несмотря ни на что. «Поссорились – помирятся. Дело молодое!» – рассуждала вдова.
   Друзей у Василия, конечно, хватало и кроме побратимов. Со всеми переговорил Василий, но лишь двое согласились вместе с ним за князя Святослава стоять. Это были Викула, сын шорника, и Ян, сын стеклодува, прозванный Лунем за белобрысый цвет волос. Такого с Василием еще не случалось, чтобы сотоварищи его не шли за ним по первому зову.
   «Ничего, – утешал себя Василий, – выйду в воеводы, сами ко мне прибегут!»
   Между тем в Новгороде нарастало зловещее противостояние. Кучка бояр и часть купечества тайно готовились к схватке за Святослава Ольговича против всего народа, возглавляемого посадником. Распространился слух, будто бы пересылается письмами посадник с князем суздальским. Это побудило сторонников Святослава однажды поздно вечером собраться на совещание в доме тысяцкого.
   Пришел на то собрание и Василий.
   – Коль начнут черные людишки вставать на вече против Святослава, не пересилить нам их, ибо меньше нас, – говорил Ядрей. – Действовать надо, покуда в вечевой колокол не ударили. Крикунов посадских нужно пристращать, а кого и в ножи, но только без шума. А посадничку петуха красного во двор запустить, дабы у него о другом голова болеть начала. Что скажете на это, други?
   Все пришедшие на тайный совет согласились с воеводой.
   И только Василий возразил:
   – Запугивать людей – это одно, Ядрей Дорофеич, а ножами резать – это совсем другое. Я на такое дело не мастак, предупреждаю сразу. И с огнем баловаться не люблю. Не ровен час, от мести вашей полгорода выгореть может.
   – Робеешь, Вася? – прищурился воевода.
   – Не пристало тебе это, Василий, – с жаром вымолвил Добрило.
   Василий усмехнулся:
   – Еще неизвестно, бояре, кто из нас больше робеет.
   – Что ты предлагаешь? – раздраженно спросил рыжебородый боярин Стас.
   – Надо пойти к посаднику и спросить его напрямик, получал ли он грамоты от суздальского князя, – сказал Василий. Ему самому не верилось в это.
   Бояре зароптали. Их гневные взгляды устремились к тысяцкому, мол, кого ты позвал на такое дело!
   Ядрей постарался исправить положение.
   – Неопытен ты, Вася, в государственных делах, поэтому и молвишь ерунду, – заговорил он, придав своему лицу добродушное выражение. – И в людях ты еще не научился разбираться. Обманет тебя посадник и глазом не моргнет. Не пойман – не вор. Не хочешь двор посадника поджигать – не надо, не желаешь кровью пачкаться – изволь. Дам тебе иное поручение. Сделаешь?
   – Что за поручение? – насторожился Василий.
   – Пригласишь к себе в гости корабельщика Гремислава и угостишь его медом хмельным, но перед этим подмешаешь в питье порошок, какой я тебе дам. Захворает Гремислав не сразу, а на третий день. Так что подозрений на тебе не будет. Не любит Гремислава князь Святослав за речи его дерзкие. Да и тебе, Вася, Гремислав успел насолить, выступив против тебя в Никольской братчине. Обид прощать нельзя!
   – Не гожусь я на такое дело, – промолвил Василий и поднялся со стула.
   Бояре опять зароптали.
   Тысяцкий заволновался:
   – Экий ты щепетильный, Васенька. Никак тебе не угодишь! Куда ты собрался? Посидел бы еще. Не все еще сказано.
   – С меня довольно услышанного, – возразил Василий, явно собираясь уходить. – Не обессудь, воевода. Не хочу греха на душу брать. Прощай!
   – Ты и так в грехах по уши, дурень! – сердито воскликнул Ядрей.
   Василий обернулся на этот окрик уже у самой двери.
   – Те грехи по молодости были, воевода. Без умысла я тогда грешил. И каюсь ныне за прошлое свое.
   Выйдя из горенки, Василий решительно захлопнул дверь. Зачем он только пришел сюда! Спускаясь вниз по ступенькам к выходу из терема, Василий слышал, как бояре гневными голосами ругают тысяцкого, костят почем зря и самого Василия. «Экую овечку из себя строит! Будто не проливал он кровь человеческую!»
   На темной улице обуяла сердце молодецкое грусть-тоска, словно оказался Василий один-одинешенек на всем белом свете.
   В майском небе перемигивались далекие звезды, холодные и безучастные ко всяким людским делам. Тишина окутывала все вокруг, лишь скрипнула где-то в отдалении калитка да взлаял потревоженный кем-то пес на соседней улице.
   Василий понуро брел по дощатой мостовой вдоль высокого тына. Он, похоже, и впрямь не умеет разбираться в людях. Что-то недоглядел он в Святославе и в тысяцком тоже. А может, Святославу невдомек, что тысяцкий такие злодейства ради него замышляет? Надо будет еще раз потолковать с князем, неужто он одобрит смертоубийство и поджоги домов!
   Свернув в переулок, Василий зашагал быстрее. Быстрее завертелись и мысли у него в голове.
   «Верно молвил Потаня о Святославе. И свеж и гож наружно Ольгович, однако новгородцам он не люб! Натерпелись они, видать, от него несправедливостей. По всему выходит, в Новгороде у Святослава недругов больше, чем друзей».
   Сзади послышались быстрые приближающиеся шаги.
   Василий оглянулся, но никого не увидел. Улица была пуста. Через минуту тот же шум за спиной заставил Василия остановиться.
   Из-за угла вынырнула темная фигура и торопливо приблизилась к Василию.
   Это был Нифонт.
   – Широко шагаешь, сосед, – с усмешкой промолвил купец. – За тобой не угонишься. Нам ведь по пути.
   – Что, закончил свои разговоры Ядрило? – спросил Василий, двинувшись дальше.
   – Не ведаю, – беспечно отозвался Нифонт и зевнул. – Ушел я, как и ты. Почти убег. Я ведь торговец, а не тать.
   – Правильно сделал, – похвалил Нифонта Василий.
   В нем даже появилось невольное уважение к Нифонту.
   – Сильно осерчал на тебя воевода, – приятельским тоном сообщил Нифонт.
   – Переживет! – буркнул Василий.
   – Злопамятен Ядрей Дорофеич, – продолжил Нифонт. – От него любой каверзы ждать можно.
   Василий промолчал.
   – Тебе не страшно, Вася, а я вот робею, – признался Нифонт.
   Василий опять промолчал. Да и чем он мог утешить Нифонта?
   В конце Холопьей улицы Нифонт вдруг схватил Василия за руку и, волнуясь, забормотал:
   – Не буду я нынче дома ночевать, мало ли что удумает против меня воевода. У жениной сестры переночую. Вот ее дом. Подсоби мне, Вася, через частокол перебраться.
   – Почто так? – удивился Василий. – Постучи в ворота, нешто не откроют?
   – Будить не хочу, – прошептал Нифонт. – Я через сад проберусь к бане, там и отосплюсь. Только ты никому ни гу-гу об этом!
   – Ладно. – Василий сдержал усмешку, решив, что Нифонт лукавит, совсем не баня его интересует, а постель молоденькой свояченицы, муж которой в данное время находился в Ладоге.
   Нифонт узкой тропкой провел Василия на зады, где тын был пониже, и шепотом попросил его нагнуться.
   – Я взберусь тебе на спину и перемахну через забор.
   – Сапогами меня не извози, – проворчал Василий, нагибаясь.
   Нифонт торопливо обтер сапоги о траву и с кряхтеньем полез на забор, упираясь коленями в широкую спину Василия. Нифонт был уже наверху, когда из-за соседнего частокола выскочили четверо молодцев в надвинутых на глаза шапках и молча бросились на Василия.
   Василий не растерялся.
   От его сильного удара кулаком один из нападавших упал на землю и остался лежать. Трое других повисли на Василии, пытаясь скрутить ему руки.
   Василий отчаянно боролся, головой расквасив нос еще одному из злодеев. Он справился бы и с двумя оставшимися, но сильный удар по голове чем-то тяжелым погрузил его в беспамятство.

Глава пятая. Волховица

   Очнулся Василий от холода. Он открыл глаза и сначала даже не понял, что открыл их, – такая его окружала темнота. Время и пространство перепутались у него в сознании. Не покидало ощущение, что он находится в какой-то необъятной черной бездне. На уши давила полнейшая тишина.
   «Может, я уже на том свете? – подумал Василий. – Может, я в аду? Холод здесь, во всяком случае, адский!»
   В памяти постепенно прояснилось все произошедшее с ним до того момента, когда на него навалились неведомые злодеи. Василий ощупал голову, она была в крови. Кровь засохла и на его разбитой скуле. Холод все сильнее давал себя знать.
   Василий попытался встать во весь рост и ударился головой о низкий потолок.
   «Так, похоже, это все-таки не ад», – промелькнуло у него в голове.
   Василий сделал шаг вперед, потом еще и еще – рука уперлась в бревенчатую стену. Василий пошарил вдоль стены, нащупал угол и другую стену, пробрался вдоль нее – вновь наткнулся на угол. Он опустился на корточки, прислонившись спиной к стене. «Теперь понятно – это подземелье!»
   Василий стал размышлять.
   Сработан поруб добротно, значит, владелец его человек знатный, имеющий холопов, которые и мыкаются здесь, провинившись перед господином. Скорее всего, это застенок тысяцкого или кого-то из его друзей-бояр, а может, и княжеский. Чей бы ни был поруб, куда угодил Василий, в одном он был твердо убежден – к нападению на него причастен тысяцкий и его единомышленники, что собирались у него в доме. Всполошил их Василий своим отказом участвовать в их черных делах, вот и решились они пленить его, дабы он не разболтал лишнего.
   С тем и Нифонта к Василию подослали. А он-то, растяпа, поверил байкам Нифонтовым про гнев Ядрилы, про ночевку у свояченицы… Василий горько усмехнулся. Ловко с ним справились, ничего не скажешь!
   Долго, очень долго просидел Василий в кромешной тьме и в пронизывающем холоде, не обращая внимания на болевшую голову, забыв о голоде. Спать он не мог. Пытаясь хоть как-то согреться, Василий то и дело двигался, охлопывал себя по плечам.
   Наконец откуда-то сверху раздался шорох, настолько явственный, что узник невольно вздрогнул и весь обратился в слух. Послышались еле различимые голоса, стук железа. Со скрипом поднялась крышка люка, и в мрачное подземелье прорвался красноватый свет масляной лампы.
   – Ну и вонища! – пробасил чей-то голос. – Эй, соколик, вылезай!
   Сверху спустили лестницу.
   Василий на негнущихся ногах выбрался наверх и столкнулся лицом к лицу с мельником Жидятой и двумя его сынами, мрачными увальнями.
   Василию связали руки и повели его темными переходами неизвестно куда. Втолкнули в какую-то каморку, заперев дверь снаружи.
   – До вечера посидит здесь, – долетел до Василия удаляющийся голос мельника.
   Один из его сынов спросил о чем-то отца, но ответ Жидяты Василий уже не расслышал.
   В каморку доносился глухой шум воды с плотины.
   Так, значит, он на мельнице! Василий знал это место. Знал он и Жидяту-нелюдима, которого все в Новгороде обходили стороной, ибо ведали, что не по-христиански живет Жидята. Языческим богам поклоняется. Первую жену схоронил, взял вторую, которая поначалу выходила замуж за старшего Жидятиного сына.
   Женщина эта пришла в Новгород откуда-то с Белоозера и слыла волховицей. Про нее рассказывали, будто бы знает она секрет вечной молодости. Сколько лет живет она на мельнице, а все так же молода и хороша собой. Ни морщин у нее нет, ни хворей, но и детей тоже нет. И, вероятно, не будет.
   Василий ни разу не видел мельничиху-волховицу, но слышал о ней много раз.
   В каморке было тепло, и Василия разморило. Прикорнув в уголке, он не заметил, как крепко уснул. И снился ему сон.
   Будто вошли к нему в каморку сыновья мельника, молчаливые, оба в белом, словно призраки. Развязали Василию руки, повели за собой. Вывели на темный двор. От свежих ночных запахов у Василия закружилась голова. Перед ним был дом мельника с лошадиным черепом на коньке крыши. В доме остро пахло полынью и еще какими-то травами.
   Сыновья мельника втолкнули Василия в низкие двери, сами остались снаружи.
   Взору Василия открылась тесная горенка, освещенная горевшей лучиной. На столе лежал обнаженный по пояс мельник с рассеченной грудью. В его нутре копалась окровавленными руками молодая женщина в темном облегающем платье. Голова ее была низко опущена, поэтому лица женщины не было видно. Изумленный Василий застыл столбом посреди горенки.
   Женщина с чавкающим звуком извлекла руки из разверстой человеческой грудины и медленно подняла голову.
   Ее косы были уложены венцом. Алебастровой белизны лоб и щеки отливали холодом, как и большие зеленовато-серые глаза, обрамленные густыми ресницами. На бледных губах женщины появилась слабая улыбка, которая, впрочем, нисколько не украсила это холодное лицо. Женщина властно указала Василию на скамью у стены.
   Повинуясь жесту окровавленной руки, Василий сел, ощущая трепет во всем теле. Он был бы рад убежать отсюда, но его вдруг обуяло какое-то безволие.
   В том, что перед ним волховица, сомнений у Василия не было никаких. Дальнейшее поразило его еще больше.
   Женщина уверенными движениями запахнула две части распоротой человеческой плоти, будто полы полушубка, и очень медленно провела по разрезу ладонью, что-то шепча себе под нос. После чего – Василий не верил своим глазам! – от разреза не осталось и следа.
   На зов волховицы появились сыновья мельника и унесли своего отца из горенки, причем мельник более походил на бревно. Один из сынов держал его за голову, другой за пятки. Тем не менее тело мельника оставалось вытянутым в струнку, с прижатыми к бедрам руками.
   Затем волховица пригласила Василия к столу. Василий повиновался.
   Мельничиха погрузила свои обагренные свежей кровью руки в глубокое блюдо с молоком и омыла их неторопливыми заботливыми движениями. Создавалось впечатление, что эта необычная женщина очень любит и лелеет свои руки. Омытые в молоке, они и впрямь поражали своей нежной белизной и перламутровым блеском розоватых ногтей.
   Вытираясь рушником, мельничиха искоса наблюдала за Василием. От нее не ускользнуло, с какой пристальностью тот разглядывает кровавые пятна на столешнице.
   – Не верь очам своим, – с усмешкой промолвила мельничиха и простерла правую руку с растопыренными пальцами над столом, сделав плавный круг.
   На глазах у изумленного Василия кровь вдруг задымилась и исчезла, будто испарилась.
   Мельничиха поставила на стол две глиняные кружки, налила из кувшина медовой сыты, себе и Василию. Опустившись на стул, женщина первой осушила свою кружку, высоко подняв согнутый локоть и откинув голову назад. При этом явственно обозначились под облегающим платьем ее упругие груди, стала видна белая нежная шея. На вид волховице было не более двадцати пяти лет.
   Она стукнула по столу опорожненной кружкой и повелительно сказала, взглянув на Василия:
   – Пей!
   Василий несмело пригубил из своей кружки. Медовая сыта пришлась ему по вкусу.
   – Ты волховица? – осторожно спросил он.
   – А ты как думаешь? – Женщина хитро улыбнулась, сверкнув белыми ровными зубами.
   – После увиденного…
   – Повторяю тебе, не верь очам своим.
   – Чему же верить, как не очам?
   – Сердцу верь и вещаниям Судьбы.
   – А коль молчат и сердце, и Судьба?
   – Все до поры, младень.
   – Когда же наступит моя пора?
   – Тебе не терпится любить?
   – Нет. Хочу знать, что ждет меня впереди.
   – А не боишься?
   – Не боюсь.
   Волховица несколько мгновений пристально глядела в глаза Василию. Она была необычайно серьезна.
   – Вижу по очам твоим, младень, дерзости полна душа твоя и не будешь ты знать покоя ни на этом свете, ни на том. В метаниях и поисках проведешь ты дни, отведенные тебе Судьбой.
   – Что будет со мной на том свете, мне неинтересно, – нетерпеливо вставил Василий. – Ты скажи, совершу ли я что-нибудь достойное в этой жизни. И много ли дней отмерено мне Богом?
   – Дней отмерено тебе немного, не доживешь ты и до тридцати лет, – вздохнула волховица, – а достойные поступки ты уже совершил. И один из них – твой отказ проливать кровь собратьев-новгородцев. Правда, недостойных поступков покуда больше в твоей жизни.
   – Я не про это, – отмахнулся Василий. – Пройдет ли обо мне слава по всей земле Русской?
   В больших глазах мельничихи промелькнуло удивление.
   – Зачем тебе это?
   – Каждому свое, – отрезал Василий. – Ты желаешь оставаться молодой до ста лет, а мне хочется славы громкой.
   Волховица понимающе покивала красивой головой, затем безмолвно стала распускать свои русые косы.
   Василий молча взирал на нее.
   Окутавшись пышными волосами, как плащом, волховица достала из-под стола небольшую кадушку, до половины наполненную водой, и водрузила ее на стол. Потом она принесла откуда-то немного золы и бросила в воду. Затем волховица подожгла от лучины сухой березовый веник и, помахивая им перед собой, зашептала какие-то заклинания. Загасив веник в воде, она бросила его на пол. Склонившись над кадушкой, волховица долго вглядывалась в темный круг мутной воды, словно со дна кадушки должно было вынырнуть невесть что.
   Наконец женщина шепотом подозвала к себе Василия.
   – Гляди. – Она ткнула пальцем в кадушку. – Вот она, твоя суженая, которая, однако, тебе не достанется.
   Василий склонился над кадушкой. Перед ним едва колыхалось черное оконце банной водицы, пропахшей березовым дымком, и больше ничего.
   – Где? – прошептал Василий.
   Волховица подула на воду, из ее темного мрака вдруг проступили очертания женского лица с большими глазами и прямым носом.
   – Да это же ты! – воскликнул Василий.
   Волховица отодвинулась от кадушки, но женский образ на воде не исчез, наоборот – он стал еще явственнее.
   Кожа незнакомки светилась матовым блеском, глаза сияли, слегка припухлые губы были властно сжаты. Ее прекрасный лоб украшала диадема, в которой сверкали драгоценные камни. Вьющиеся волосы незнакомки были уложены в замысловатую прическу, какие не носят женщины на Руси.
   – Как она похожа на тебя, – пробормотал Василий, оборачиваясь на мельничиху. – Это, случаем, не твоя сестра?
   Мельничиха отрицательно мотнула головой:
   – Ты же видишь, сия незнакомка не русских кровей.
   Василий опять склонился над женским ликом на воде, который постепенно стал бледнеть, будто погружался в глубину, пока не исчез совсем.
   – Запомнил свою суженую? – спросила волховица.
   Василий не ответил, стараясь понять, каким образом мельничиха проделывает все это. Ведь это было ее изображение на воде! Если бы не прическа и не диадема, которые все-таки немного изменили ее внешность, сходство было самое полное.
   Не дожидаясь ответа, волховица опять принялась за свое колдовство. Она шептала заклинания, размахивала руками, дула на воду. Вода в кадушке забурлила пузырями, хотя не было никакого пара.
   – Гляди, гляди! – шептала мельничиха. – Вот человек, которого тебе в будущем надлежит остерегаться.
   Вода в кадушке успокоилась. Из нее на Василия глядело лицо одноглазого длинноволосого мужа с крючковатым носом и шрамом на левой щеке.
   – Кто это? – тихо спросил Василий.
   – Сатана в облике человеческом, – так же тихо ответила волховица.
   – Чем ты докажешь, что это правда? – вызывающе спросил Василий.
   – Будущее докажет, – спокойно ответила прекрасная колдунья.
   – Где я окончу свои дни?
   – Далеко от Руси. – Волховица наклонила над столом кувшин с медовой сытой, но из кувшина полилась не сыта, а стал сыпаться песок тонкой струйкой. – В далекой стране, где солнце палит немилосердно, где существуют мертвые наравне с живыми и откуда нет возврата.
   – Ты не сказала, прославлюсь ли я?
   Волховица как-то странно посмотрела на Василия.
   – Прославишься, коль найдешь магические надписи на горе, что возвышается над рекой Иордан.
   – Только и всего? – удивился Василий.
   – Только и всего, – грустно улыбнулась волховица, – ежели не считать, что путь к той горе лежит через три моря и три горных кряжа, через реки бурные и знойные пески, по костям мертвецов и сквозь полчища жестоких врагов. Таким будет твой земной путь, младень. Путь к славе и… смерти.
   – Да не стращай ты меня! – проворчал Василий.
   – И не помышляю, – ответила волховица, – что тебе Судьбой предначертано, о том и говорю.

* * *

   …Проснулся Василий будто от толчка. Приподнялся. Огляделся. Звездная теплая ночь распростерла над ним свои темные крылья. Он сидел на берегу реки под ракитовым кустом, вокруг не было ни души. Засохшая кровь исчезла с его лица и головы, не было веревок у него на руках.
   В памяти Василия еще звучали слова красивой волховицы, лики будущего, вызванные ею, вновь проплывали перед ним, таинственные и зловещие. Вспомнился окровавленный Жидята, сыны его и колдовские распахнутые очи, взгляд которых проник в самую душу Василия.
   Быль иль небыль, сон иль явь?

Глава шестая. Бремя грехов

   Дома Василия встречали с радостью и слезами. Амелфа Тимофеевна упала сыну на грудь. Друзья-побратимы поочередно тискали его в своих объятиях. Анфиска не могла сдержать счастливых слез.
   – Уж не чаяли живым тебя увидеть, – говорил Василию Потаня. – Где же ты пропадал два дня и две ночи?
   – У Ядрея Дорофеича в гостях подзадержался, – с мрачной усмешкой ответил Василий.
   – Мы тоже подумали: коль ты вознамерился за Святослава стоять, значит, бежал вместе с тысяцким в Псков, – сказал Фома. – Ядрей-то в Псков подался, и сотоварищи его туда же бежали.
   – Святослав Ольгович в Смоленск убег вместе с женой и детьми, – вставил Костя Новоторженин.
   – Что творилось в Новгороде вчера и позавчера! – воскликнул Домаш.
   – Что же именно? – загорелся любопытством Василий.
   Перебивая друг друга, побратимы поведали ему, что третьего дня рано поутру люди тысяцкого зарезали кого-то из посадских и дом посадника подожгли. Пожар на соседние дома перекинулся, народ всполошился. Поджигателей поймали и утопили в Волхове, одним из них оказался купец Нифонт.
   Затем ремесленный люд ринулся на дома знати. Дом боярина Братилы раскатали по бревнышку. Подпалили дом рыжебородого Стаса, а его самого топором зарубили. Чадь боярская и людишки тысяцкого день и ночь напролет бились с народом по всей Торговой стороне. Ядрей посылал гонца к Святославу за подмогой, но князь не стал вмешиваться, собрал барахлишко и утек в Смоленск.
   Видя, что народ одолевает, сторонники Святослава стали разбегаться кто куда. Одни бежали в Ладогу, другие в Псков.
   – Посадник на вече ратовал за сына Юрия Долгорукого и предложил новгородцам послать гонца в Суздаль, – в заключение добавил Потаня, – а заодно готовиться к войне с киевским князем, ибо не простит новгородцам Всеволод Ольгович такого самоуправства. На том и разошлись.
   – Весело живете, – с горькой улыбкой промолвил Василий.
   – Да уж куда веселей! – обронил Потаня.
   Видел Василий, что ждут его друзья, когда он поведает им о своих злоключениях, но не знал он, как рассказать о пережитом. Может, все это ему приснилось?
   Чтобы не обижать друзей, Василий поведал им, что после размолвки с тысяцким ушел он с тайного боярского сборища. На темной улице напали на него неизвестные люди, оглушили и бросили в подвал. Как выбрался оттуда, Василий сам не возьмет в толк. Очнулся он в лесу на берегу Волхова.
   – Может, опоили тебя чем? – проговорил Фома.
   – Может, и опоили, – пожал плечами Василий. – Ничего не помню.
   – Совсем ничего? – поинтересовался Домаш.
   – Одного из злодеев, кажется, Жидятой звали. Может, это был мельник Жидята?
   – Мельника Жидяту убили вчера, – сказал Потаня, – а женка его и сыновья сгинули незнамо куда.