Страница:
– Ты думаешь? – с надеждой спросил Овсов и так посмотрел на Пафнутьева, с таким простодушием, что тот смутился от своего легковесного заверения. Но и отступать было некуда.
– Уверен, – твердо произнес Пафнутьев. – Позвонит как-нибудь вечером и спросит мимоходом, куда пропал, почему тебя не видно, как понимать столь долгое отсутствие…
– Врешь, – без уверенности произнес Овсов. – Знаешь, кто у нее хахаль? Банкир.
– Посадим, – не задумываясь, ответил Пафнутьев. – Если его не хлопнут.
– Да ну тебя! – Овсов досадливо махнул рукой. – Не надо его хлопать… И сажать не надо… Пусть живет.
– Вернется, – повторил Пафнутьев почти неслышно, и именно это слово прозвучало с неожиданной убежденностью. – Знаю я нынешних банкиров… Молодые, самоуверенные, богатые, занятые… Презентации, знакомства, поездки, сауны… Обильная пища, разнообразие напитков и связей… Если человек успел хлебнуть настоящих отношений, он быстро разберется что к чему… Если он сам, конечно, не из этой породы.
– Ладно, Паша, оставим, – вздохнул Овсов. И, вопросительно посмотрев на Пафнутьева, потянулся к тумбочке.
– Нет-нет. – Пафнутьев выставил вперед ладонь. – Слишком хорошо – тоже нехорошо. Скажи мне вот что… У тебя лежит Бильдин, человек с обрезанными ушами.
– Будет жить, – ответил Овсов, не дожидаясь дальнейших пояснений.
– Тоже, кстати, банкир.
– Возможно… Так что?
– Он на верхнем этаже?
– Ты же сам сказал…
– Да, ему нужна охрана. Но сейчас я о другом… Они не должны встретиться хотя бы в ближайшее время – Бильдин и сегодняшний клиент, из которого ты пулю вынул.
– Так… – Овсов побарабанил пальцами по столу, долгим взглядом посмотрел в окно на падающие, проносящиеся мимо стекол снежинки, на серое небо, потом взгляд его и мысли как бы вернулись в кабинет. – Это все, что мне положено знать?
– Есть древняя, еще библейская истина, Овсов, – усмехнулся Пафнутьев. – Знания рождают скорбь. Чем больше знаний, тем больше печали…
– Больше не бывает, – обронил Овсов.
– Да? – Пафнутьев внимательно посмотрел на хирурга, но тот поспешил спрятать взгляд за густыми седоватыми бровями. – Вообще-то да, вообще-то конечно… Ну, раз так, пусть будет так. – Пафнутьев вынул из кармана кошелек, найденный им в ресторане Анцыферова, и, раскрыв его, вытряхнул на стол перед Овсовым остро отточенную крышку консервной банки. Ее край не был гладким, он был сделан даже волнистым, как бывает на лезвиях филиппинских мечей – они легко разваливают человека надвое.
– Что это?
– Крышка.
Овсов осторожно поддел металлический кружок ногтем, приподнял, внимательно осмотрел со всех сторон, провел пальцем по лезвию.
– Бриться можно.
– И уши отрезать, – добавил Пафнутьев.
– Вон ты куда… Хочешь сказать, что над моим больным поработали этим инструментом?
– Мне так кажется.
– Слушай, а почему крышкой? – спросил Овсов. – Ведь можно ножом, бритвой, ножницами, в конце концов, садовым секатором, а?
– Крышкой страшнее. Как метод воздействия – крышка убедительнее. Сидят, выпивают, закусывают, открывают банку, а потом один берет заранее приготовленную крышку, подходит к связанному человеку и между прочим, не прекращая жевать и разговаривать с приятелями, одним движением оттяпывает ухо и брезгливо бросает на пол перед несчастным. И тот, видя свое бездыханное ухо, видя крышку от консервной банки, которая вся в крови валяется тут же, наверняка дрогнет, если не дрогнул до сих пор…
– Наверно, ты прав, – кивнул Овсов. – Поэтому я стараюсь не показывать больным своих инструментов… Некоторые теряют сознание при одном только виде всех этих скальпелей, пил, топоров, стамесок… А почему ты не хочешь, чтобы они встретились?
– Они все равно встретятся, просто я не хочу, чтобы они встретились раньше времени. Их ждет очная ставка.
– Ты хочешь сказать… Один из них жертва, а второй – палач?
– Мне так кажется. Может быть, проведаем того, безухого?
– Зачем?
– Хочу показать крышку.
– Чтобы он ее узнал?
– Если, конечно, не бухнется в обморок.
– Должен выдержать. – Овсов поднялся. – Пошли. Тебя одного не пропустят.
– Настолько строго?
– Сам же на этом настаивал.
– Я не столько спрашиваю, сколько восторгаюсь.
– У тебя будет повод восхититься.
Пафнутьев и Овсов молча прошли в конец коридора и свернули на площадку. Здесь стояли небольшой столик из списанных и продавленные кресла, на них расположились два омоновца в пятнистой форме и с короткими десантными автоматами. Когда на площадке показался Пафнутьев, они насторожились, и автоматы в их руках легонько вздрогнули. Но, увидев Овсова, оба опять обмякли, откинулись на спинки кресел.
– Пошли, пошли, – сказал Овсов, для омоновцев произнес он эти слова, давая понять, что Пафнутьев идет с ним и те могут быть спокойны.
Поднявшись на два лестничных пролета, Пафнутьев и Овсов снова наткнулись на пост – там стоял один омоновец в такой же пятнистой форме и тоже с коротким автоматом, на конце ствола которого была укреплена какая-то раздваивающаяся железка, напоминающая распустившийся цветочек. «Тот еще цветочек», – подумал Пафнутьев. Этот омоновец хотя и стоял в одиночестве, но по объему явно превосходил тех двоих вместе взятых.
– Здравствуйте, Петр Степанович, – прогудел он, поднимаясь со стула. – Происшествий нет, больные живы и здоровы. – Его физиономия расплылась в улыбке.
– Это прекрасно, – ответил Овсов, проходя мимо. – Спасибо, Саша.
Оказавшись в длинном коридоре, Пафнутьев и здесь увидел двух омоновцев: одного – в одном конце, второго – в противоположном.
– Не многовато ли охраны?
– Нет, не многовато. В самый раз, – ответил Овсов, не останавливаясь. – Знаешь, кто здесь лежит? Недостреленные, недорезанные, недобитые… Свидетели лежат, жертвы, попадаются и сами преступники, которые не смогли свою работу сделать доброкачественно. И те, и другие находятся в опасной зоне, в зоне риска…
– Что с безухим?
– Болевой шок, психологический шок и страшная потеря крови. Конечно, без ушей он выглядит довольно своеобразно, но привыкнуть можно. Везучим оказался, у него растет неплохая шевелюра… Прикроет слабое место, еще за женщинами сможет ухаживать… Но досталось ему крепко. Кстати, за что?
– А ни за что… Деньги были, много денег, банк открыл, неплохой, вполне порядочный банк… А делиться не захотел. К нему раз пришли, второй, он охрану выставил, сам без охранников нигде не появлялся. Но ведь есть места, где охранники некстати… Из кровати его вынули. От женщины оторвали, кстати, от чужой женщины.
– Чужих женщин не бывает, – проворчал Овсов.
– Да? – удивился Пафнутьев. – А что, похоже, ты прав… Можно, запишу эту твою мысль?
– Вот его палата.
В палате находились четверо. Молодой парень с трубкой, торчащей из горла, – ему пытались отрезать голову. Второй уже с неделю лежал пластом, не шевелясь, – он весь был истыкан ножами. Вступился за девчонку, за чужую девчонку, которую видел первый раз в жизни. А нападавшим нужен был повод. И они его получили. Как понимал Пафнутьев, ребята просто тренировались, готовились к чему-то более серьезному. Две капельницы, нависшие над парнем, убедительно говорили о его состоянии. У окна лежал пожилой человек с простреленной грудью. Кто стрелял, он даже не знал, хотя, возможно, не желал говорить. Это его дело. Значит, решил смириться или сам разобраться. В таком случае вместо него здесь скоро появится его обидчик. Суровые законы мести спустились с гор и воцарились в городах. Четвертым был Бильдин.
– Вот мы и снова встретились, – радостно сообщил ему Пафнутьев, присаживаясь на белую крашеную табуретку. – Как жизнь?
– Очень хорошо, – ответил Бильдин, с трудом раздвинув бледные губы. Его худое остроносое лицо по цвету почти не отличалось от стен и не выражало ни боли, ни радости.
– Начальник говорит, что скоро выписываешься?
– Ему виднее.
– А сам? Не возражаешь?
– Как скажете…
– Что-то, старик, ты совсем скис. Так нельзя. Самое страшное позади.
– Нет, впереди…
– Ну ты даешь! А что у тебя впереди?
– Они меня не оставят.
– Охрану дадим…
– У меня была охрана. Знаете, когда было хуже всего? Когда они уши на сковородку бросили, в кипящее масло… И я вижу – мои уши жарятся… Казалось, они еще при мне…
– А потом что они с ними сделали?
– Собаке бросили.
– И что собака? – спросил Пафнутьев и тут же понял, что вопрос получился не очень тактичный. Но Бильдин оставался невозмутимым.
– Сожрала, – сказал он. – И после этого я потерял сознание.
– Круто. – Пафнутьев обернулся к Овсову, который задержался у простреленного, снова повернулся к Бильдину. Поколебавшись, достал все-таки кожаный кошелек и осторожно вынул металлический кружок – крышку от консервной банки.
– Если это и не она, то очень на нее похожа… – сказал Бильдин. – Вы его взяли?
– Если это она, то взяли.
– Живым?
– Не уверен.
– Это как?
– Он в плохом состоянии.
– Ему хуже, чем мне?
– Сейчас – да. Ты по сравнению с ним… многоборец. Когда его поставят на ноги… Не откажешься опознать?
– Не откажусь.
– И на суде подтвердишь?
– Конечно.
– Это все, что я хотел узнать. – Пафнутьев поднялся. – Набирайся сил, ратного духа… Еще увидимся.
Обернувшись от дверей, Пафнутьев отметил про себя, что Бильдин так и не пошевелился. Его острый нос все так же был устремлен вверх, глаза полуприкрыты, руки поверх простыни вытянуты вдоль тела.
– Он в самом деле поправляется? – спросил Пафнутьев у Овсова, когда они вышли в коридор.
– Паша, он в шоке. Его и через год не назовешь выздоровевшим. Боюсь, что прежним он никогда не станет, не вернется в свой банк. Им придется подбирать другого председателя. Каждый раз, когда потребуется принимать решение, перед его взором неизменно будет возникать сковородка с кипящим маслом, а в нем будут плавать его уши… И собака, пожирающая эти уши… Это слишком сильный удар.
Сев на переднее сиденье рядом с Андреем, Пафнутьев некоторое время молчал, глядя в занесенное снегом стекло.
– Ну что он? – проговорил наконец Андрей. – Выжил?
– Операция прошла успешно. – Пафнутьев вынул из кармана и показал на ладони маленькую пульку. – Овсов сказал, что будет жить.
Андрей внимательно осмотрел пулю со всех сторон и вернул Пафнутьеву.
– Стекла у Леонарда толстые, наверно, погасили скорость пули.
– Странное какое-то происшествие, – пробормотал Пафнутьев. – Ни фига понять не могу.
– А чего странного… Банды схватились… Вот и все.
– Из-за чего? У них не было повода… Они недавно все миром решили, кто с кого берет, кто кем правит… И вдруг это дурацкое нападение… Ни фига не понимаю, – повторил Пафнутьев. – Утром… Почему они оказались утром в ресторане? Чего им там делать? Утром все приличные бандиты отдыхают. И потом – очередью сквозь стекло… Это даже не нападение, скорее предупреждение. Какая-то психическая атака. А то, что один убит, – чистая случайность. Он не должен был погибнуть.
– И тем не менее…
– Да, – ответил Пафнутьев с легким раздражением.
Чем-то не понравились ему слова Андрея, была в них какая-то торжествующая назидательность, будто Андрей хотел поправить его или уличить в непонимании чего-то. Он взглянул на парня, но тот сидел, невозмутимо глядя прямо перед собой.
– А второй ранен… Это нападение никому не выгодно. И Леонард в полной растерянности, ничего понять не может, мечется, делает ошибки… Ни фига не понимаю! Они же вроде помирились…
– Кто помирился? – спросил Андрей.
– Банды.
– Откуда вы знаете?
– Доложили, – ответил Пафнутьев, и опять ему не понравился вопрос. «Андрей не должен был спрашивать об этом, он понимает, что ответа быть не может, а если я отвечу, то это будет моя ошибка. И все-таки спросил… Будто сомневается, что мне действительно об этом известно». – Кстати, что-то тебя утром не было… На место происшествия пешком пришлось добираться.
– На заправке простоял. С бензином непросто, Павел Николаевич.
– Значит, вечером заправляться надо.
– Учту, – усмехнулся Андрей. – Куда едем?
– Домой, – вздохнул Пафнутьев. – В прокуратуре уже нечего делать.
Андрей включил «дворники», и они сразу, одним махом сдвинули в сторону слой мокрого снега с лобового стекла. Перед Пафнутьевым открылись улица, прохожие, огни машин. Андрей легонько тронул машину с места, и они тут же влились в неспешное движение транспорта.
– Ни фига не понимаю, – в очередной раз пробормотал Пафнутьев и, откинув голову, закрыл глаза. Не нравился он себе в этот день. Похвастаться совершенно нечем. Правда, Анцыферова опять за руку схватил, но этого ему вовсе не хотелось. На Андрея вот ворчать начал. Нехорошо.
– Ты уж не имей на меня зуб. – Не открывая глаз, Пафнутьев похлопал Андрея по коленке.
– Ладно… Замнем для ясности.
Пафнутьев по голосу понял, что парень улыбается. И стало легче. Отпустило.
– А знаешь… Давай к Халандовскому, – неожиданно для самого себя сказал он. – Давно не виделись, надо пообщаться.
– Вика подождет?
И опять слова Андрея не понравились Пафнутьеву. Был в них укор, была усмешка, не то снисходительная, не то осуждающая. Андрей вообще не имел права говорить об этом. И снова в Пафнутьеве зашевелилось недовольство, легкое раздражение. Он ничего не ответил, не изменил позы, все так же сидел, откинув голову на спинку кресла и закрыв глаза. Андрей искоса взглянул на него раз, другой. То ли решил, что задремал Пафнутьев, то ли понадеялся, что тот не расслышал его вопроса. В машине установилась тишина, причем какая-то недоброжелательная. Словно оба договорились не продолжать разговор, чтобы не обострить его, не довести себя до слов резких и несправедливых.
– Я, кажется, что-то лишнее брякнул, – произнес наконец Андрей. – Вы тоже не имейте на меня зуб, Павел Николаевич…
– Ладно… Проехали, – отозвался Пафнутьев.
И это ушло.
Магазин свой он сохранил и девочек тоже сберег, как и прежде, за прилавками стояли благодушные полные женщины, здоровые и румяные. Но изменились и они. Человек, отлучившийся на полгода и снова заглянувший в магазин, конечно, сразу бы заметил перемены. Меньше улыбались женщины, а если кому-то и удавалось вызвать у них улыбку, какой-то вымученной она оказывалась, как продажная любовь в конце смены.
У них не случалось скандалов, их никто не упрекал в недовесах или обсчетах. Пришли новые покупатели, они не пересчитывали копейки сдачи, они не глядя совали в карманы тысячи, десятки тысяч, которые отсчитывала им кассирша. Но и это не радовало продавцов. Глядя на Халандовского, осунувшегося и немногословного, они понимали – идет война, идет жестокая, часто кровавая война на выживание.
Иногда в магазин наведывались молчаливые и какие-то замедленные ребята. Ничего не покупая, не подходя даже к витринам, они смотрели, как покупали другие, какие деньги платили, сколько. Потом отправлялись в кабинет к директору, а через некоторое время выходили от него, и была в выражении их лиц сытость. Понимали женщины – за данью приходили, опять кассу выгребали. И не было в мире сил, которые бы остановили их, призвали к порядку. Ушли счастливые, проклятые советские времена, когда Халандовскому достаточно было позвонить Пафнутьеву, чтобы раз и навсегда избавиться от этих побирушек с пистолетами в карманах, когда он мог, еще мог отправить на скамью подсудимых прокурора города, просто пожаловаться в милицию. То, что брал с него Голдобов – мир праху его! – было смешно, и сейчас он вспоминал об этом как о собственной безмятежной юности, как о первой трепетной и невинной любви.
Пафнутьев позвонил Халандовскому прямо из машины.
– Аркаша? Это я… Еду к тебе. Не возражаешь?
– Откуда звонишь?
– Из машины.
– За десять минут доберешься?
– Около того.
– Хорошо… Входная дверь будет открыта.
– Но я знаю код, – не понял Пафнутьев последних слов Халандовского.
– Жильцы меняют его каждую неделю.
– Зачем? – удивился Пафнутьев.
– А ты не знаешь?
– Догадываюсь вообще-то, – смутился Пафнутьев. – Ты один?
– К твоему приезду буду один.
– Я не помешал?
– Жду, – ответил Халандовский и положил трубку.
Когда машина въезжала во двор, Пафнутьев увидел, как из подъезда Халандовского быстро вышла женщина в серой волчьей шубе, которые последнее время в бесконечном количестве завозили из Кореи. Полгорода уже ходило в этих шубах – рыжих, серых, коричневых, огненно-красных. Верх у этих шуб был мохнатый, а полы, сшитые из полосок, напоминали косо уложенные паркетины. Женщина шла навстречу, пряча лицо от снега, от яркого света фар. Но на секунду открыла лицо, и Пафнутьев узнал ее – красавица– кассирша из собственного магазина посетила Халандовского в этот снежный вечер. Значит, не так уж и одинок его друг, значит, не столь уж и беспросветно его существование. Пафнутьев дал знак Андрею остановиться и, когда женщина поравнялась с машиной, открыл дверцу.
– Простите, может быть, вас подвезти?
– Спасибо, мне недалеко.
– Тогда тем более мне приятно оказать вам услугу. – Пафнутьев вышел из машины и приглашающе оставил дверь открытой.
– Ну что же… – Кассирша узнала Пафнутьева, но называть его по имени не стала, как-то усвоили все в последнее время, что чем меньше слов, чем меньше выплескиваешь свои знания в разговоре, тем лучше, безопаснее, тем дольше проживешь. – Вам зачтется, – сказала она с улыбкой.
– Очень на это надеюсь, – поклонился Пафнутьев. – Меня ждать не надо, – сказал он Андрею. – Сам доберусь.
Бронированная входная дверь действительно оказалась открытой. Войдя, Пафнутьев увидел несколько замков, приваренных к ней изнутри. Едва дверь стала на свое место, как все они дружно щелкнули. Теперь зайти в подъезд без ведома хозяев можно было разве что с помощью мощного взрыва. Поднявшись на третий этаж, Пафнутьев опять наткнулся на бронированную дверь без единого выступа, без ручек и защелок. Гладкий стальной лист сантиметровой толщины закрывал вход в квартиру Халандовского. Лишь на уровне человеческого лица было просверлено небольшое отверстие для глазка да в стороне, прямо на стене, едва просматривался забрызганный известкой звонок.
«То ли сильно разбогател Аркаша, то ли сильно перетрухал», – усмешливо подумал Пафнутьев, но, оглянувшись, увидел, что и все остальные двери на площадке тоже забраны мощными стальными листами. Знал Пафнутьев, что крупнейший цех машиностроительного завода перешел на изготовление таких вот бронированных дверей, которые каждую квартиру превращали в неприступный сейф. Цех, который год назад выпускал сельхозоборудование, теперь не успевал поставлять двери для города и, похоже, процветал, кормил весь завод.
Пафнутьев не успел нажать кнопку звонка, дверь бесшумно открылась, и он увидел на пороге Халандовского. Печального, мохнатого, улыбающегося.
– Заходи, Паша! Заходи, дорогой! – Халандовский обнял Пафнутьева за плечи, пропустил в квартиру и плотно закрыл дверь, не забыв повернуть два-три запора. – Раздевайся, разувайся, распрягайся, а я делом займусь. – И Халандовский метнулся на кухню. А Пафнутьев, снимая с себя отсыревшую куртку, пропитавшиеся водой туфли, чувствовал, что не только от одежды освобождается, он словно освобождался от чего-то тягостного, гнетущего, и становилось ему легко и беззаботно, как всегда, когда он входил в эту квартиру. И не удручали его ни бронированные двери, ни решетки на окнах, ни эти вот запоры, сработанные в странах сытых и самодовольных. – Знаешь, Паша, что мне в тебе нравится больше всего? – спросил Халандовский, появившись в комнате с тарелкой, наполненной громадными котлетами, на каждой из которых лежало по два тонких полупрозрачных кружочка лимона.
– Неужели что-то есть во мне такое-этакое?
– Я в восторге от того, что ты здесь не появляешься без трупа!
– Что?!
– У тебя сегодня труп был?
– Ну?
– И вот ты здесь, – расхохотался Халандовский.
– Откуда знаешь?
– По телевизору уже три раза передавали. Убит какой-то крупный мафиози, боевик, бандюга, называй как хочешь. Обстрел заведения Леонарда, автоматная очередь, один убит, второго увозят к твоему приятелю Овсову. Овсов уже сделал операцию и заверил общественность города, что клиент будет жить. А я сразу понял, что ты появишься к вечеру, и велел Наденьке приготовить котлет покрупнее. Я сказал так: чтобы котлета полностью покрывала ладонь моего лучшего друга Пафнутьева. Примерь! Если она будет тебе мала, если не накроет ладонь, заставлю Наденьку все переделать. А эти пусть сама ест!
– Не успеет, – проговорил Пафнутьев.
– Так вот котлеты… Половина мяса – свинина, отборная свинина, вчера еще хрюкала, вторая половина – телятина, вчера еще мукала… Ну и конечно, чеснок, лук, специи-шмеции и самое главное – холодильник. Котлеты должны быть холодными! Но с лимоном. И черный хлеб. Паша, запомни, хлеб должен быть черным, но свежим. И еще – зелень. Кинза, петрушка, укроп – только с грядки!
– Какие грядки в феврале, Аркаша? Опомнись!
– Только с грядки! – убежденно повторил Халандовский. – Если уж так случилось, что мы с тобой свалились в этот недоделанный капитализм, то надо ведь от него хоть что-нибудь взять! Нас приучили к перестрелкам на улицах, к крови на мокром снегу, к трупам в мусорных ящиках. Но ведь есть в мире и кинза на грядках! Есть укроп, от которого скулы сводит и рот наполняется божественной влагой…
– Чем? – переспросил Пафнутьев.
– Я имею в виду слюнку, – потупил глаза Халандовский. – Потому что если во время моего рассказа у тебя не выступила слюнка…
– Выступила, – обронил Пафнутьев.
– Значит, Наденька не зря старалась. Что будешь пить, Паша?
– Очень глупый вопрос.
– Понял. Прошу прощения. Больше не буду. – И Халандовский мотанулся на кухню, а через мгновение уже возвращался со «Столичной». Бутылка тут же, прямо на глазах, покрылась густым матовым инеем. – В морозилке была, – пояснил Халандовский. – Тебя дожидалась. Между прочим, ты знаешь, как отличить хорошую «Столичную» от плохой?
– По вкусу, мне кажется, по запаху…
– Ни фига! – прервал Халандовский неуверенный лепет гостя. – Кто тебе даст пробовать, нюхать? Внешне, только внешне надо уметь распознать, отличить дерьмо от нектара! Во-первых, бутылка не должна быть поллитровой! Только семьсот пятьдесят! Ты в своей прокурорской деятельности сталкивался с тем, чтобы подпольную водку разливали в большие бутылки?
– Да не припомню, честно говоря. – Пафнутьев был сбит с толку неожиданным напором Халандовского.
– Не помнишь, потому что не было. Дальше… Ты видишь эту золотистую рамку вокруг этикетки? Она должна быть именно золотистой, посверкивающей, нанесенной бронзовой краской, а не желтой или коричневой! И на заду у бутылки должна быть этикетка с бронзовой рамкой! А на косом ее склоне этакий полумесяц… Паша, а пробка!
– Я думаю, ее пора уже удалить, – смиренно заметил Пафнутьев.
– Ты прав, Паша! – И Халандовский, словно обессилев, рухнул в кресло и одним движением с хрустом свинтил пробку. Разлив тягучую, медленную, густую от холода водку в объемистые хрустальные стопки, он поставил бутылку на стол. На ней отпечаталась его громадная властная горячая ладонь, под которой растаял нежный иней. – Будем, Паша! – Халандовский поднял в приветственном жесте свою рюмку и, посерьезнев, словно сосредоточившись на чем-то важном, выпил. Прислушался к себе и, видимо, удовлетворившись тем путем, которым последовала водка, бесшумно поставил стопку на полированный столик. Потом взял прямо пальцами котлету и одним махом откусил половину вместе с кружком лимона. – Как хорошо, ах, как хорошо! – выдохнул он и откинулся на спинку кресла.
– Да, – согласился Пафнутьев. – Ничего котлета… Спиши рецепт.
– А что, твоя не умеет?
– Какие-то они у нее мелковатые получаются…
– Это годы, Паша… Это по молодости… Пройдет. С каждым прожитым с тобой годом котлеты у нее будут становиться все крупнее, массивнее, пока не достигнут такого вот размера… Так что там случилось спозаранку?
– Уверен, – твердо произнес Пафнутьев. – Позвонит как-нибудь вечером и спросит мимоходом, куда пропал, почему тебя не видно, как понимать столь долгое отсутствие…
– Врешь, – без уверенности произнес Овсов. – Знаешь, кто у нее хахаль? Банкир.
– Посадим, – не задумываясь, ответил Пафнутьев. – Если его не хлопнут.
– Да ну тебя! – Овсов досадливо махнул рукой. – Не надо его хлопать… И сажать не надо… Пусть живет.
– Вернется, – повторил Пафнутьев почти неслышно, и именно это слово прозвучало с неожиданной убежденностью. – Знаю я нынешних банкиров… Молодые, самоуверенные, богатые, занятые… Презентации, знакомства, поездки, сауны… Обильная пища, разнообразие напитков и связей… Если человек успел хлебнуть настоящих отношений, он быстро разберется что к чему… Если он сам, конечно, не из этой породы.
– Ладно, Паша, оставим, – вздохнул Овсов. И, вопросительно посмотрев на Пафнутьева, потянулся к тумбочке.
– Нет-нет. – Пафнутьев выставил вперед ладонь. – Слишком хорошо – тоже нехорошо. Скажи мне вот что… У тебя лежит Бильдин, человек с обрезанными ушами.
– Будет жить, – ответил Овсов, не дожидаясь дальнейших пояснений.
– Тоже, кстати, банкир.
– Возможно… Так что?
– Он на верхнем этаже?
– Ты же сам сказал…
– Да, ему нужна охрана. Но сейчас я о другом… Они не должны встретиться хотя бы в ближайшее время – Бильдин и сегодняшний клиент, из которого ты пулю вынул.
– Так… – Овсов побарабанил пальцами по столу, долгим взглядом посмотрел в окно на падающие, проносящиеся мимо стекол снежинки, на серое небо, потом взгляд его и мысли как бы вернулись в кабинет. – Это все, что мне положено знать?
– Есть древняя, еще библейская истина, Овсов, – усмехнулся Пафнутьев. – Знания рождают скорбь. Чем больше знаний, тем больше печали…
– Больше не бывает, – обронил Овсов.
– Да? – Пафнутьев внимательно посмотрел на хирурга, но тот поспешил спрятать взгляд за густыми седоватыми бровями. – Вообще-то да, вообще-то конечно… Ну, раз так, пусть будет так. – Пафнутьев вынул из кармана кошелек, найденный им в ресторане Анцыферова, и, раскрыв его, вытряхнул на стол перед Овсовым остро отточенную крышку консервной банки. Ее край не был гладким, он был сделан даже волнистым, как бывает на лезвиях филиппинских мечей – они легко разваливают человека надвое.
– Что это?
– Крышка.
Овсов осторожно поддел металлический кружок ногтем, приподнял, внимательно осмотрел со всех сторон, провел пальцем по лезвию.
– Бриться можно.
– И уши отрезать, – добавил Пафнутьев.
– Вон ты куда… Хочешь сказать, что над моим больным поработали этим инструментом?
– Мне так кажется.
– Слушай, а почему крышкой? – спросил Овсов. – Ведь можно ножом, бритвой, ножницами, в конце концов, садовым секатором, а?
– Крышкой страшнее. Как метод воздействия – крышка убедительнее. Сидят, выпивают, закусывают, открывают банку, а потом один берет заранее приготовленную крышку, подходит к связанному человеку и между прочим, не прекращая жевать и разговаривать с приятелями, одним движением оттяпывает ухо и брезгливо бросает на пол перед несчастным. И тот, видя свое бездыханное ухо, видя крышку от консервной банки, которая вся в крови валяется тут же, наверняка дрогнет, если не дрогнул до сих пор…
– Наверно, ты прав, – кивнул Овсов. – Поэтому я стараюсь не показывать больным своих инструментов… Некоторые теряют сознание при одном только виде всех этих скальпелей, пил, топоров, стамесок… А почему ты не хочешь, чтобы они встретились?
– Они все равно встретятся, просто я не хочу, чтобы они встретились раньше времени. Их ждет очная ставка.
– Ты хочешь сказать… Один из них жертва, а второй – палач?
– Мне так кажется. Может быть, проведаем того, безухого?
– Зачем?
– Хочу показать крышку.
– Чтобы он ее узнал?
– Если, конечно, не бухнется в обморок.
– Должен выдержать. – Овсов поднялся. – Пошли. Тебя одного не пропустят.
– Настолько строго?
– Сам же на этом настаивал.
– Я не столько спрашиваю, сколько восторгаюсь.
– У тебя будет повод восхититься.
Пафнутьев и Овсов молча прошли в конец коридора и свернули на площадку. Здесь стояли небольшой столик из списанных и продавленные кресла, на них расположились два омоновца в пятнистой форме и с короткими десантными автоматами. Когда на площадке показался Пафнутьев, они насторожились, и автоматы в их руках легонько вздрогнули. Но, увидев Овсова, оба опять обмякли, откинулись на спинки кресел.
– Пошли, пошли, – сказал Овсов, для омоновцев произнес он эти слова, давая понять, что Пафнутьев идет с ним и те могут быть спокойны.
Поднявшись на два лестничных пролета, Пафнутьев и Овсов снова наткнулись на пост – там стоял один омоновец в такой же пятнистой форме и тоже с коротким автоматом, на конце ствола которого была укреплена какая-то раздваивающаяся железка, напоминающая распустившийся цветочек. «Тот еще цветочек», – подумал Пафнутьев. Этот омоновец хотя и стоял в одиночестве, но по объему явно превосходил тех двоих вместе взятых.
– Здравствуйте, Петр Степанович, – прогудел он, поднимаясь со стула. – Происшествий нет, больные живы и здоровы. – Его физиономия расплылась в улыбке.
– Это прекрасно, – ответил Овсов, проходя мимо. – Спасибо, Саша.
Оказавшись в длинном коридоре, Пафнутьев и здесь увидел двух омоновцев: одного – в одном конце, второго – в противоположном.
– Не многовато ли охраны?
– Нет, не многовато. В самый раз, – ответил Овсов, не останавливаясь. – Знаешь, кто здесь лежит? Недостреленные, недорезанные, недобитые… Свидетели лежат, жертвы, попадаются и сами преступники, которые не смогли свою работу сделать доброкачественно. И те, и другие находятся в опасной зоне, в зоне риска…
– Что с безухим?
– Болевой шок, психологический шок и страшная потеря крови. Конечно, без ушей он выглядит довольно своеобразно, но привыкнуть можно. Везучим оказался, у него растет неплохая шевелюра… Прикроет слабое место, еще за женщинами сможет ухаживать… Но досталось ему крепко. Кстати, за что?
– А ни за что… Деньги были, много денег, банк открыл, неплохой, вполне порядочный банк… А делиться не захотел. К нему раз пришли, второй, он охрану выставил, сам без охранников нигде не появлялся. Но ведь есть места, где охранники некстати… Из кровати его вынули. От женщины оторвали, кстати, от чужой женщины.
– Чужих женщин не бывает, – проворчал Овсов.
– Да? – удивился Пафнутьев. – А что, похоже, ты прав… Можно, запишу эту твою мысль?
– Вот его палата.
В палате находились четверо. Молодой парень с трубкой, торчащей из горла, – ему пытались отрезать голову. Второй уже с неделю лежал пластом, не шевелясь, – он весь был истыкан ножами. Вступился за девчонку, за чужую девчонку, которую видел первый раз в жизни. А нападавшим нужен был повод. И они его получили. Как понимал Пафнутьев, ребята просто тренировались, готовились к чему-то более серьезному. Две капельницы, нависшие над парнем, убедительно говорили о его состоянии. У окна лежал пожилой человек с простреленной грудью. Кто стрелял, он даже не знал, хотя, возможно, не желал говорить. Это его дело. Значит, решил смириться или сам разобраться. В таком случае вместо него здесь скоро появится его обидчик. Суровые законы мести спустились с гор и воцарились в городах. Четвертым был Бильдин.
– Вот мы и снова встретились, – радостно сообщил ему Пафнутьев, присаживаясь на белую крашеную табуретку. – Как жизнь?
– Очень хорошо, – ответил Бильдин, с трудом раздвинув бледные губы. Его худое остроносое лицо по цвету почти не отличалось от стен и не выражало ни боли, ни радости.
– Начальник говорит, что скоро выписываешься?
– Ему виднее.
– А сам? Не возражаешь?
– Как скажете…
– Что-то, старик, ты совсем скис. Так нельзя. Самое страшное позади.
– Нет, впереди…
– Ну ты даешь! А что у тебя впереди?
– Они меня не оставят.
– Охрану дадим…
– У меня была охрана. Знаете, когда было хуже всего? Когда они уши на сковородку бросили, в кипящее масло… И я вижу – мои уши жарятся… Казалось, они еще при мне…
– А потом что они с ними сделали?
– Собаке бросили.
– И что собака? – спросил Пафнутьев и тут же понял, что вопрос получился не очень тактичный. Но Бильдин оставался невозмутимым.
– Сожрала, – сказал он. – И после этого я потерял сознание.
– Круто. – Пафнутьев обернулся к Овсову, который задержался у простреленного, снова повернулся к Бильдину. Поколебавшись, достал все-таки кожаный кошелек и осторожно вынул металлический кружок – крышку от консервной банки.
– Если это и не она, то очень на нее похожа… – сказал Бильдин. – Вы его взяли?
– Если это она, то взяли.
– Живым?
– Не уверен.
– Это как?
– Он в плохом состоянии.
– Ему хуже, чем мне?
– Сейчас – да. Ты по сравнению с ним… многоборец. Когда его поставят на ноги… Не откажешься опознать?
– Не откажусь.
– И на суде подтвердишь?
– Конечно.
– Это все, что я хотел узнать. – Пафнутьев поднялся. – Набирайся сил, ратного духа… Еще увидимся.
Обернувшись от дверей, Пафнутьев отметил про себя, что Бильдин так и не пошевелился. Его острый нос все так же был устремлен вверх, глаза полуприкрыты, руки поверх простыни вытянуты вдоль тела.
– Он в самом деле поправляется? – спросил Пафнутьев у Овсова, когда они вышли в коридор.
– Паша, он в шоке. Его и через год не назовешь выздоровевшим. Боюсь, что прежним он никогда не станет, не вернется в свой банк. Им придется подбирать другого председателя. Каждый раз, когда потребуется принимать решение, перед его взором неизменно будет возникать сковородка с кипящим маслом, а в нем будут плавать его уши… И собака, пожирающая эти уши… Это слишком сильный удар.
* * *
На улице продолжал идти густой мокрый снег, и асфальт был покрыт черными следами прохожих. День заканчивался, темнело, и машины медленно шли в снегопаде с зажженными подфарниками.Сев на переднее сиденье рядом с Андреем, Пафнутьев некоторое время молчал, глядя в занесенное снегом стекло.
– Ну что он? – проговорил наконец Андрей. – Выжил?
– Операция прошла успешно. – Пафнутьев вынул из кармана и показал на ладони маленькую пульку. – Овсов сказал, что будет жить.
Андрей внимательно осмотрел пулю со всех сторон и вернул Пафнутьеву.
– Стекла у Леонарда толстые, наверно, погасили скорость пули.
– Странное какое-то происшествие, – пробормотал Пафнутьев. – Ни фига понять не могу.
– А чего странного… Банды схватились… Вот и все.
– Из-за чего? У них не было повода… Они недавно все миром решили, кто с кого берет, кто кем правит… И вдруг это дурацкое нападение… Ни фига не понимаю, – повторил Пафнутьев. – Утром… Почему они оказались утром в ресторане? Чего им там делать? Утром все приличные бандиты отдыхают. И потом – очередью сквозь стекло… Это даже не нападение, скорее предупреждение. Какая-то психическая атака. А то, что один убит, – чистая случайность. Он не должен был погибнуть.
– И тем не менее…
– Да, – ответил Пафнутьев с легким раздражением.
Чем-то не понравились ему слова Андрея, была в них какая-то торжествующая назидательность, будто Андрей хотел поправить его или уличить в непонимании чего-то. Он взглянул на парня, но тот сидел, невозмутимо глядя прямо перед собой.
– А второй ранен… Это нападение никому не выгодно. И Леонард в полной растерянности, ничего понять не может, мечется, делает ошибки… Ни фига не понимаю! Они же вроде помирились…
– Кто помирился? – спросил Андрей.
– Банды.
– Откуда вы знаете?
– Доложили, – ответил Пафнутьев, и опять ему не понравился вопрос. «Андрей не должен был спрашивать об этом, он понимает, что ответа быть не может, а если я отвечу, то это будет моя ошибка. И все-таки спросил… Будто сомневается, что мне действительно об этом известно». – Кстати, что-то тебя утром не было… На место происшествия пешком пришлось добираться.
– На заправке простоял. С бензином непросто, Павел Николаевич.
– Значит, вечером заправляться надо.
– Учту, – усмехнулся Андрей. – Куда едем?
– Домой, – вздохнул Пафнутьев. – В прокуратуре уже нечего делать.
Андрей включил «дворники», и они сразу, одним махом сдвинули в сторону слой мокрого снега с лобового стекла. Перед Пафнутьевым открылись улица, прохожие, огни машин. Андрей легонько тронул машину с места, и они тут же влились в неспешное движение транспорта.
– Ни фига не понимаю, – в очередной раз пробормотал Пафнутьев и, откинув голову, закрыл глаза. Не нравился он себе в этот день. Похвастаться совершенно нечем. Правда, Анцыферова опять за руку схватил, но этого ему вовсе не хотелось. На Андрея вот ворчать начал. Нехорошо.
– Ты уж не имей на меня зуб. – Не открывая глаз, Пафнутьев похлопал Андрея по коленке.
– Ладно… Замнем для ясности.
Пафнутьев по голосу понял, что парень улыбается. И стало легче. Отпустило.
– А знаешь… Давай к Халандовскому, – неожиданно для самого себя сказал он. – Давно не виделись, надо пообщаться.
– Вика подождет?
И опять слова Андрея не понравились Пафнутьеву. Был в них укор, была усмешка, не то снисходительная, не то осуждающая. Андрей вообще не имел права говорить об этом. И снова в Пафнутьеве зашевелилось недовольство, легкое раздражение. Он ничего не ответил, не изменил позы, все так же сидел, откинув голову на спинку кресла и закрыв глаза. Андрей искоса взглянул на него раз, другой. То ли решил, что задремал Пафнутьев, то ли понадеялся, что тот не расслышал его вопроса. В машине установилась тишина, причем какая-то недоброжелательная. Словно оба договорились не продолжать разговор, чтобы не обострить его, не довести себя до слов резких и несправедливых.
– Я, кажется, что-то лишнее брякнул, – произнес наконец Андрей. – Вы тоже не имейте на меня зуб, Павел Николаевич…
– Ладно… Проехали, – отозвался Пафнутьев.
* * *
Изменился в последнее время Халандовский, сильно изменился. Ушла из него спокойная и бесшабашная уверенность, что все закончится прекрасно, что всегда у него будет полный холодильник, влиятельные друзья и отличное самочувствие. После всех потрясений, связанных с осуждением городского прокурора, когда он вынужден был выступить чуть ли не главным обвинителем на судебном процессе, Халандовский вдруг осознал, что не все в мире так хорошо, как прежде, не так уютно и беспечно, как ему казалось. Похудел Халандовский, как-то опал. Сменил костюмы, поскольку прежние стали велики, с лица сошло благодушное выражение человека, который всегда готов к хорошему застолью, к приятной беседе, к волнующей встрече. Теперь в его глазах частенько можно было заметить настороженность, он и оглядывался с опаской, и выражался осторожнее. И манеры изменились, ушли куда-то величавые замедленные движения, когда он свободно и раскованно рассуждал о сильных мира сего, всем зная место, обо всех судя снисходительно и улыбчиво.И это ушло.
Магазин свой он сохранил и девочек тоже сберег, как и прежде, за прилавками стояли благодушные полные женщины, здоровые и румяные. Но изменились и они. Человек, отлучившийся на полгода и снова заглянувший в магазин, конечно, сразу бы заметил перемены. Меньше улыбались женщины, а если кому-то и удавалось вызвать у них улыбку, какой-то вымученной она оказывалась, как продажная любовь в конце смены.
У них не случалось скандалов, их никто не упрекал в недовесах или обсчетах. Пришли новые покупатели, они не пересчитывали копейки сдачи, они не глядя совали в карманы тысячи, десятки тысяч, которые отсчитывала им кассирша. Но и это не радовало продавцов. Глядя на Халандовского, осунувшегося и немногословного, они понимали – идет война, идет жестокая, часто кровавая война на выживание.
Иногда в магазин наведывались молчаливые и какие-то замедленные ребята. Ничего не покупая, не подходя даже к витринам, они смотрели, как покупали другие, какие деньги платили, сколько. Потом отправлялись в кабинет к директору, а через некоторое время выходили от него, и была в выражении их лиц сытость. Понимали женщины – за данью приходили, опять кассу выгребали. И не было в мире сил, которые бы остановили их, призвали к порядку. Ушли счастливые, проклятые советские времена, когда Халандовскому достаточно было позвонить Пафнутьеву, чтобы раз и навсегда избавиться от этих побирушек с пистолетами в карманах, когда он мог, еще мог отправить на скамью подсудимых прокурора города, просто пожаловаться в милицию. То, что брал с него Голдобов – мир праху его! – было смешно, и сейчас он вспоминал об этом как о собственной безмятежной юности, как о первой трепетной и невинной любви.
Пафнутьев позвонил Халандовскому прямо из машины.
– Аркаша? Это я… Еду к тебе. Не возражаешь?
– Откуда звонишь?
– Из машины.
– За десять минут доберешься?
– Около того.
– Хорошо… Входная дверь будет открыта.
– Но я знаю код, – не понял Пафнутьев последних слов Халандовского.
– Жильцы меняют его каждую неделю.
– Зачем? – удивился Пафнутьев.
– А ты не знаешь?
– Догадываюсь вообще-то, – смутился Пафнутьев. – Ты один?
– К твоему приезду буду один.
– Я не помешал?
– Жду, – ответил Халандовский и положил трубку.
Когда машина въезжала во двор, Пафнутьев увидел, как из подъезда Халандовского быстро вышла женщина в серой волчьей шубе, которые последнее время в бесконечном количестве завозили из Кореи. Полгорода уже ходило в этих шубах – рыжих, серых, коричневых, огненно-красных. Верх у этих шуб был мохнатый, а полы, сшитые из полосок, напоминали косо уложенные паркетины. Женщина шла навстречу, пряча лицо от снега, от яркого света фар. Но на секунду открыла лицо, и Пафнутьев узнал ее – красавица– кассирша из собственного магазина посетила Халандовского в этот снежный вечер. Значит, не так уж и одинок его друг, значит, не столь уж и беспросветно его существование. Пафнутьев дал знак Андрею остановиться и, когда женщина поравнялась с машиной, открыл дверцу.
– Простите, может быть, вас подвезти?
– Спасибо, мне недалеко.
– Тогда тем более мне приятно оказать вам услугу. – Пафнутьев вышел из машины и приглашающе оставил дверь открытой.
– Ну что же… – Кассирша узнала Пафнутьева, но называть его по имени не стала, как-то усвоили все в последнее время, что чем меньше слов, чем меньше выплескиваешь свои знания в разговоре, тем лучше, безопаснее, тем дольше проживешь. – Вам зачтется, – сказала она с улыбкой.
– Очень на это надеюсь, – поклонился Пафнутьев. – Меня ждать не надо, – сказал он Андрею. – Сам доберусь.
Бронированная входная дверь действительно оказалась открытой. Войдя, Пафнутьев увидел несколько замков, приваренных к ней изнутри. Едва дверь стала на свое место, как все они дружно щелкнули. Теперь зайти в подъезд без ведома хозяев можно было разве что с помощью мощного взрыва. Поднявшись на третий этаж, Пафнутьев опять наткнулся на бронированную дверь без единого выступа, без ручек и защелок. Гладкий стальной лист сантиметровой толщины закрывал вход в квартиру Халандовского. Лишь на уровне человеческого лица было просверлено небольшое отверстие для глазка да в стороне, прямо на стене, едва просматривался забрызганный известкой звонок.
«То ли сильно разбогател Аркаша, то ли сильно перетрухал», – усмешливо подумал Пафнутьев, но, оглянувшись, увидел, что и все остальные двери на площадке тоже забраны мощными стальными листами. Знал Пафнутьев, что крупнейший цех машиностроительного завода перешел на изготовление таких вот бронированных дверей, которые каждую квартиру превращали в неприступный сейф. Цех, который год назад выпускал сельхозоборудование, теперь не успевал поставлять двери для города и, похоже, процветал, кормил весь завод.
Пафнутьев не успел нажать кнопку звонка, дверь бесшумно открылась, и он увидел на пороге Халандовского. Печального, мохнатого, улыбающегося.
– Заходи, Паша! Заходи, дорогой! – Халандовский обнял Пафнутьева за плечи, пропустил в квартиру и плотно закрыл дверь, не забыв повернуть два-три запора. – Раздевайся, разувайся, распрягайся, а я делом займусь. – И Халандовский метнулся на кухню. А Пафнутьев, снимая с себя отсыревшую куртку, пропитавшиеся водой туфли, чувствовал, что не только от одежды освобождается, он словно освобождался от чего-то тягостного, гнетущего, и становилось ему легко и беззаботно, как всегда, когда он входил в эту квартиру. И не удручали его ни бронированные двери, ни решетки на окнах, ни эти вот запоры, сработанные в странах сытых и самодовольных. – Знаешь, Паша, что мне в тебе нравится больше всего? – спросил Халандовский, появившись в комнате с тарелкой, наполненной громадными котлетами, на каждой из которых лежало по два тонких полупрозрачных кружочка лимона.
– Неужели что-то есть во мне такое-этакое?
– Я в восторге от того, что ты здесь не появляешься без трупа!
– Что?!
– У тебя сегодня труп был?
– Ну?
– И вот ты здесь, – расхохотался Халандовский.
– Откуда знаешь?
– По телевизору уже три раза передавали. Убит какой-то крупный мафиози, боевик, бандюга, называй как хочешь. Обстрел заведения Леонарда, автоматная очередь, один убит, второго увозят к твоему приятелю Овсову. Овсов уже сделал операцию и заверил общественность города, что клиент будет жить. А я сразу понял, что ты появишься к вечеру, и велел Наденьке приготовить котлет покрупнее. Я сказал так: чтобы котлета полностью покрывала ладонь моего лучшего друга Пафнутьева. Примерь! Если она будет тебе мала, если не накроет ладонь, заставлю Наденьку все переделать. А эти пусть сама ест!
– Не успеет, – проговорил Пафнутьев.
– Так вот котлеты… Половина мяса – свинина, отборная свинина, вчера еще хрюкала, вторая половина – телятина, вчера еще мукала… Ну и конечно, чеснок, лук, специи-шмеции и самое главное – холодильник. Котлеты должны быть холодными! Но с лимоном. И черный хлеб. Паша, запомни, хлеб должен быть черным, но свежим. И еще – зелень. Кинза, петрушка, укроп – только с грядки!
– Какие грядки в феврале, Аркаша? Опомнись!
– Только с грядки! – убежденно повторил Халандовский. – Если уж так случилось, что мы с тобой свалились в этот недоделанный капитализм, то надо ведь от него хоть что-нибудь взять! Нас приучили к перестрелкам на улицах, к крови на мокром снегу, к трупам в мусорных ящиках. Но ведь есть в мире и кинза на грядках! Есть укроп, от которого скулы сводит и рот наполняется божественной влагой…
– Чем? – переспросил Пафнутьев.
– Я имею в виду слюнку, – потупил глаза Халандовский. – Потому что если во время моего рассказа у тебя не выступила слюнка…
– Выступила, – обронил Пафнутьев.
– Значит, Наденька не зря старалась. Что будешь пить, Паша?
– Очень глупый вопрос.
– Понял. Прошу прощения. Больше не буду. – И Халандовский мотанулся на кухню, а через мгновение уже возвращался со «Столичной». Бутылка тут же, прямо на глазах, покрылась густым матовым инеем. – В морозилке была, – пояснил Халандовский. – Тебя дожидалась. Между прочим, ты знаешь, как отличить хорошую «Столичную» от плохой?
– По вкусу, мне кажется, по запаху…
– Ни фига! – прервал Халандовский неуверенный лепет гостя. – Кто тебе даст пробовать, нюхать? Внешне, только внешне надо уметь распознать, отличить дерьмо от нектара! Во-первых, бутылка не должна быть поллитровой! Только семьсот пятьдесят! Ты в своей прокурорской деятельности сталкивался с тем, чтобы подпольную водку разливали в большие бутылки?
– Да не припомню, честно говоря. – Пафнутьев был сбит с толку неожиданным напором Халандовского.
– Не помнишь, потому что не было. Дальше… Ты видишь эту золотистую рамку вокруг этикетки? Она должна быть именно золотистой, посверкивающей, нанесенной бронзовой краской, а не желтой или коричневой! И на заду у бутылки должна быть этикетка с бронзовой рамкой! А на косом ее склоне этакий полумесяц… Паша, а пробка!
– Я думаю, ее пора уже удалить, – смиренно заметил Пафнутьев.
– Ты прав, Паша! – И Халандовский, словно обессилев, рухнул в кресло и одним движением с хрустом свинтил пробку. Разлив тягучую, медленную, густую от холода водку в объемистые хрустальные стопки, он поставил бутылку на стол. На ней отпечаталась его громадная властная горячая ладонь, под которой растаял нежный иней. – Будем, Паша! – Халандовский поднял в приветственном жесте свою рюмку и, посерьезнев, словно сосредоточившись на чем-то важном, выпил. Прислушался к себе и, видимо, удовлетворившись тем путем, которым последовала водка, бесшумно поставил стопку на полированный столик. Потом взял прямо пальцами котлету и одним махом откусил половину вместе с кружком лимона. – Как хорошо, ах, как хорошо! – выдохнул он и откинулся на спинку кресла.
– Да, – согласился Пафнутьев. – Ничего котлета… Спиши рецепт.
– А что, твоя не умеет?
– Какие-то они у нее мелковатые получаются…
– Это годы, Паша… Это по молодости… Пройдет. С каждым прожитым с тобой годом котлеты у нее будут становиться все крупнее, массивнее, пока не достигнут такого вот размера… Так что там случилось спозаранку?