Виктор Пронин. Высшая мера

   – Ох, Катя, какой же ты молодец! Какая ты хозяйственная баба! Ведь не выбросила, не вылила в унитаз, не сунула в мусорное ведро. Как знала, как знала, что ударит час и эта бутылка...
   Апыхтин замолчал, словно поперхнувшись. Он вдруг осознал или просто ему показалось, что в последних словах переступил какую-то невидимую черту, нарушил что-то, пренебрег. Не то он сказал, ох не то...
   – Прости, дорогая, – пробормотал Апыхтин, опускаясь на кухонную табуретку. – Я исправлюсь... Сейчас я отлучусь ненадолго и скоро вернусь... Здесь недалеко, где-то совсем рядом находится параллельный мир... Отдышусь и вернусь.
   Подняв чашку, Апыхтин не отрываясь, не переводя дыхания выпил весь самогон до дна. В нем было не менее шестидесяти градусов. Странно, но ему понравился запах, от виски воняло точно так же, а по крепости это хваленое пойло даже сравниться с самогоном не могло.
   Апыхтин еще не успел отойти от вечернего застолья с заместителями, и самогон подействовал на него быстро и убийственно. Едва добредя до спальни, Апыхтин упал на кровать и тут же заснул. А проснулся часа через три, когда комната была залита солнечным светом. Апыхтин с опаской прислушался к себе. Голова не болела, сознание было ясным, он все помнил, все понимал. Протянув руку, нащупал на тумбочке очки, надел их, и мир вокруг сразу стал ясным и жестким.
   – Так, – сказал он негромко и через некоторое время повторил: – Так.
   Будто гвозди вбивал, закрепляя в сознании происшедшее.
   Взглянул на часы – ему пора уже быть в банке.
   Опоздал.
   И никто не звонил, никто не решался потревожить его в это скорбное утро.
   – Жалеют, – усмехнулся он кривовато. И сам понял – нехорошо улыбнулся по отношению ко всем, кто знал его. И не огорчился этому своему пониманию. – Перебьетесь, – добавил он и направился в ванную.
   Умывался Апыхтин, подбривал щечки, чистил зубы как никогда тщательно, словно одними этими своими действиями выполнял какой-то ритуал, словно освобождался от чего-то гнетущего.
   Подошел к окну.
   Его «Мерседес» стоял на обычном месте. Но водитель не позвонил, не доложился.
   – Жалеет, – проговорил Апыхтин, но уже теплее, добрее. Водитель вел себя правильно, и он это оценил.
   Подошел к зеркалу, но не сразу решился поднять глаза, не сразу. А встретившись с собой взглядом, смотрел на себя долго и пристально.
   – Неважно выглядишь, – сказал он, – неважно.
   И вдруг вздрогнул и побледнел, услышав, как хлопнула дверь в спальню.
   – Так, – сказал он почти неслышно и, сцепив зубы, вышел из ванной.
   С усилием делая каждый шаг, приблизился к спальне. Дверь была плотно закрыта, а Апыхтин прекрасно помнил, что он не закрывал ее, она осталась распахнутой.
   Подойдя к двери, резко открыл ее.
   В спальне никого не было.
   Взглянув на окно, понял, в чем дело, – дверь захлопнулась от сквозняка. Да, он открыл форточку и сам же устроил сквозняк.
   Неожиданно резко прозвучал телефонный звонок.
   Апыхтин некоторое время смотрел на него с недоумением, не понимая, что он должен делать, как поступить. Наконец сообразил. Подошел, поднял трубку.
   – Да! Слушаю! – Слова прозвучали резковато, это Апыхтин понял, осознал, но не пожалел об этом, он попросту не готов был разговаривать с кем бы то ни было.
   – Здравствуй, Володя! – Голос прозвучал негромко, сочувствующе, но без слезливости.
   – Здравствуй.
   – Не узнаешь?
   – Конечно, нет.
   – Кандауров беспокоит.
   – По какому поводу? – спросил Апыхтин без издевки, он и в самом деле не догадывался, что об убийстве знает весь город.
   – Володя... Значит, так... Я с тобой, Володя. Я все знаю... утешать не буду, не умею, но скажу... Я найду их, Володя. Вот увидишь. Сука буду, найду.
   – Страшные слова в твоих устах, – усмехнулся Апыхтин.
   – Я знаю, что сказал. Эти слова не случайно вырвались. Повторяю – сука буду, найду.
   – Ну, найдешь – и хорошо, – ответил Апыхтин с неожиданной легкостью и сразу понял – его слова прозвучали пренебрежительно.
   – Ты прав, Володя, ты прав. И моя вина есть... Недоглядел. Но и я получил удар.
   – Надо же, – и опять ответ получился насмешливым.
   – Я найду их, Володя.
   – Послушай, Костя... Спасибо, что позвонил, что не забыл... А найдешь ли ты их, не найдешь... Хочешь откровенно?
   – Хочу.
   – Не найдешь. Мне так кажется.
   – Сука буду, – повторил Кандауров каким-то смазанным голосом и положил трубку.
   – Как скажешь. – Апыхтин и сам не заметил, как слабость и беспомощность в нем сменились почти детской обидчивостью, словно люди, которые должны были отнестись к нему почтительно, проявили себя неблагодарными. Ему нанесли страшный удар, его размазали по стене, и никто, ни одна живая душа ничего не сделала, чтобы предотвратить удар, спасти его или хотя бы предупредить об опасности.
   Когда Апыхтин вышел на площадку, то с капризным раздражением, но в то же время и с явным удовольствием увидел на ближайшем подоконнике охранника из банка. Молодой парень сидел, опершись спиной о раму и положив на колени короткий черный автомат. Увидев Апыхтина, охранник спрыгнул с подоконника и если и не вытянулся в струнку, то принял позу достаточно уважительную.
   Апыхтин знал этого парня, сам принимал его на работу, и где-то в глубине души шевельнулось чувство благодарности за это ночное дежурство.
   – Привет, – сказал он, направляясь к лифту. – Ты что же, всю ночь здесь отсидел?
   – Велено.
   – А... Тогда конечно, тогда понятно.
   Подошел лифт, парень вошел в кабину вслед за Апыхтиным и тут же нажал кнопку первого этажа, хотя кто-то за углом уже торопился к лифту, выкрикивая поспешные слова, прося подождать, захватить его в просторную кабину.
   – Что ты так? Подвезли бы соседа!
   – Перебьется, – ответил парень с нарочитой грубостью.
   – Тоже верно, – согласился Апыхтин.
   И это в нем появилось – он охотно соглашался со всем, что ему говорили: не было ни сил, ни желания что-то отстаивать, возражать, добиваться. Это казалось совершенно несущественным, ненужным.
   Уже в машине Апыхтин вспомнил, что не позавтракал, и это тоже не огорчило – если так случилось, значит, так и должно было случиться. Он сидел на заднем сиденье, автоматчик устроился впереди, рядом с водителем. Наверно, так и положено. Или же он сам первым сел на заднее сиденье, и охранник не осмелился сесть рядом. И здесь не возникло у Апыхтина своего мнения, желания что-то исправить. Если так расселись, значит, иначе было и нельзя.
   Апыхтин опустил стекло, в машину ворвался свежий утренний воздух, шелест шин по мокрому асфальту, городской невнятный шум. И вдруг неожиданно, как бы из ничего, без всяких внешних причин возникло воспоминание – Кандауров спрашивает, нет ли у него врагов. Апыхтин заверил Кандаурова, что все в порядке, на его горизонте ясное небо. Кандауров ничего не ответил, но в банке тогда провели какие-то косметические охранные меры, призвали всех к бдительности, и на этом все закончилось.
   И вот, пожалуйста...
   Поколебавшись, Апыхтин вынул коробочку сотового телефона и набрал номер Кандаурова. Тот ответил сразу, будто ждал звонка, будто наверняка знал, что Апыхтин позвонит.
   – Костя?
   – Слушаю, Володя!
   – Я ворчал... Ты уж не имей на меня зуб... Были причины, как ты знаешь.
   – Все нормально, Володя. Забудь.
   – Причины, как ты понимаешь, уважительные... Обычно я не ворчу, не капризничаю.
   – Проехали, Володя, давно проехали.
   – Послушай... Недавно ты спрашивал о врагах... За этим что-то стояло? Или просто призывал к бдительности?
   – Стояло.
   – Больше ничего не добавишь?
   – А нечего добавлять. Прошел слушок... В наших кругах, естественно. Промелькнула твоя фамилия.
   – В какой связи?
   – Не знаю. Но вот так просто фамилии не произносятся. Это было не при мне, ребята доложили. Якобы кто-то где-то кому-то...
   – Не хочешь сказать или действительно не знаешь?
   – Володя, послушай... Как только ребята доложили мне, я в тот же день позвонил тебе и все сказал открытым текстом.
   – Помню.
   – Не сомневайся во мне, Володя, ладно?
   – Не буду.
   – Все, что я сказал сегодня утром, остается в силе. Держись, Володя.
   – Постараюсь, – ответил Апыхтин и выключил телефон. Он не мог больше говорить. Самые простые слова Кандаурова, эти вот «держись, Володя», оказали на него совершенно неожиданное действие – он чуть не расплакался и с трудом глотал какие-то комки, сотрясающие все его большое тело. Встретившись взглядом с водителем в зеркале, он сдвинулся в сторону, чтобы тот не понял, не догадался о его состоянии.
   Да, так бывает – прочувствованные слова друзей, соратников оставляют нас совершенно равнодушными, и слушаем мы их снисходительно и даже с некоторым раздражением, дескать, скорее бы заканчивали. Не затрагивают они ничего трепетного и заветного, а если что и дают, то лишь удовлетворение уставшему самолюбию. Но случайно брошенное слово человека далекого, может быть, даже презираемого, человека, которого мы даже стыдимся, вдруг цепляет что-то важное, больное в душе, и ты готов разрыдаться на плече попутчика в электричке, разговориться с поздним выпивохой у ночного киоска, пожаловаться таксисту.
   Что за этим?
   Привычная опасливость, подсознательная боязнь ближних, потому что по-настоящему чувствительный удар может нанести человек, хорошо знающий, где у тебя болит.
   Или невозможность носить в себе нечто гнетущее, невыносимо тяжкое? Или сохранившееся из глубины веков стремление быть искренним, открытым и простодушным?