Страница:
Виктория Лебедева
В ролях
Часть I
Глава 1
Галина Алексеевна любила Любочку без памяти. Память же об отце ее старательно из сердца вытравляла-вымарывала, отчего сменила цивилизованную Слюдянку на Богом забытое красноярское село Выезжий Лог. Да и что, скажите, было вспоминать, кроме собственной глупости, кроме горячих южных речей да переспелого черного винограда, которым до октября заедала клятвенные обещания жениться и увезти – к джигитам, солнцу и витаминам. Но к джигитам и солнцу заезжий шабашник, то ли грузин, то ли армянин, а может, и вовсе азербайджанец, отправился в гордом одиночестве; по-подлому отправился, тайком, побросав на поле любовных битв нехитрые трофеи: полысевшую зубную щетку, безопасную бритву и пару лезвий «Нева» на умывальнике, в палисаднике на веревке – носки черные, совсем еще новые, носки бежевые дырявые да пару семейных трусов, а под сердцем – ее, Любочку.
Бабка у Галины Алексеевны была женщина старой закалки, то есть строгих правил. Не посмотрела ни на то, что единственная внучка, ни на то, что уже почти тридцать и полное право имеет решать за себя сама, – отказала от дому и точка: иди куда хочешь, на глаза не показывайся, как в темном девятнадцатом веке прямо. Вот и оказалась беременная Галина Алексеевна в Выезжем Логе.
Не было в этом медвежьем углу не то что беломраморного вокзала, как в Слюдянке, а даже захудалого полустаночка, рельсы не петляли по распадкам, под окнами не катило холодные прозрачные воды славное море Священный Байкал. На сопках вокруг поселка стеною стояли вековые сосны. Сосны рубили и сплавляли вниз по Мане-реке – до Енисея; ничем другим местные не занимались, так что работать пришлось в леспромхозе.
Аборигены на беременную Галину Алексеевну смотрели косо, особенно бабы. В селе царили скука и грязь, и так было жалко бесцельно загубленной жизни! Тут-то и был выдуман вместо подлого кавказского шабашника грек – интернационалист, спортсмен, коммунист и, наконец, просто красавец, геройски павший на далекой солнечной родине от руки коварного мирового империализма.
Поначалу никто, конечно, не поверил ни одному слову, открыто насмехались даже, но стоило Любочке появиться на свет, и злые языки были прикушены, а всеобщая неприязнь сменилась всеобщим благоговением. А еще Галина Алексеевна вышла замуж за местного.
Любочку, эту хорошенькую черненькую бесовку, просто невозможно было не любить! Данный факт был тем очевиднее, чем старше девочка становилась. Всем, что необходимо для женского счастья, щедро оделила ее природа – были тут и вьющиеся смоляные локоны, и ямочка на левой щеке, и матовая смуглая кожа, и большой чувственный рот, и пара стройных ножек, и огромные глазищи, темные и сладкие, словно южный виноград.
Когда Галина Алексеевна смотрела на Любочку, ей хотелось немедленно посадить девочку на колени и дать вкусненького – конфету или пряник, а потом целовать и тискать, зарывшись носом в темные пахнущие солнцем кудри, гладить по волосам и сюсюкать в точеное маленькое ушко. Любочкин отчим Петр Василич, бригадир и во всех отношениях солидный положительный человек, испытывал точно такое желание, тщательно подавляемое.
В принципе, жизнь наладилась. В леспромхозе семья считалась за элиту, Любочка была как-никак дочерью бригадира, пусть и приемной. А все-таки Любочкина мать была городская, не деревенщина какая-нибудь, и желала дочери лучшей участи. Если Галине Алексеевне случалось прочесть в газете «Правда» об успехах советского балета, она тут же видела Любочку в розовой пачке, с высокой прической и великолепными оголенными плечами на сцене Большого театра – Любочка высоко подбрасывала стройные ножки в шелковых чулках и пела громким голосом – совсем как Любовь Орлова; когда же в клуб привозили кино, Галина Алексеевна, с виду такая серьезная и здравомыслящая женщина, сидя рядом с мужем в темном зале, всегда представляла Любочку в роли главной героини, будь то почетная доярка или заграничная миллионерша. Второе было, впрочем, предпочтительнее – у этих хрупких девушек из трофейных фильмов были такие пышные, такие богатые платья! «Жизнь ученых, – в который раз пересматривая фильм “Весна”, рассуждала Галина Алексеевна, – тоже по-своему неплоха…» Вообразить Любочку знаменитым советским математиком или химиком было Галине Алексеевне, конечно, намного сложнее, чем балериной или кинозвездой, ведь собственное ее образование ограничивалось семью классами, но и тут материнское воображение, слепое, словно сама Фортуна, вполне справлялось, услужливо рисуя перед глазами линейку, пробирки и снежно-белый накрахмаленный халатик на два пальца выше колена (кстати, о крахмальных халатиках – стать знаменитым хирургом было бы тоже неплохо). А что сделалось с Галиной Алексеевной, когда первый человек покорил просторы космоса?! (Самой Любочке в тот год исполнилось семь, и о космических планах матери она так никогда и не узнала, но кто поручится, что энтузиазм Галины Алексеевны, перенесенный из Выезжего Лога на московские или ленинградские земли, в результате не помог бы Любочке стать в один ряд с Валентиной Терешковой и Светланой Савицкой?)
Планы заметно поскромнели уже на первом году обучения – в школе у Любочки дела с самого начала пошли неважно, она не вылезала из троек. В результате от карьеры врача, космонавтки и ученой Галина Алексеевна, скрепя любящее материнское сердце, отказалась. От пения через некоторое время пришлось отказаться тоже – медведь, наступивший девочке на ухо, был непростительно велик и неповоротлив. Но Галина Алексеевна не унывала: кино и балет ведь никуда не девались, для этого (по скромному мнению Галины Алексеевны) учиться было совершенно не обязательно – особенно для кино.
Галина Алексеевна вообще не слишком верила в пользу обучения. Взять, к примеру, школу – ничего-то из школьной программы уже не вспоминалось, ни физика, ни история. «Читать-писать научили, и спасибо, – рассуждала про себя Галина Алексеевна, – а денежку считать каждый и без всякой математики сумеет, жизнь заставит», – поэтому Любочку за тройки ругала не слишком. Но материнская энергия требовала выхода, и девочка восьми лет от роду была отдана в кружок художественной гимнастики. Для этого Петр Василич, пользуясь служебным положением, после обеда гонял леспромхозовский автомобиль в соседнее село, побольше. Рядом с шофером на сиденье подпрыгивала Любочка – в смоляных волосах неизменные белые банты, в мешочке для сменки чешки и синее трико до колен. Добирались не больно-то быстро – девочку постоянно тошнило, машину приходилось останавливать. Но Галина Алексеевна была непреклонна, и в результате Любочка научилась стоять на руках, делать колесо и садиться на шпагат.
Любочка росла и расцветала. Положительно, она была рождена для красивой жизни. «Стоит только подтолкнуть ее в нужном направлении, – думала Галина Алексеевна, – и всё тогда пойдет как по маслу». Она подолгу беседовала с дочкой – обстоятельно, словно со взрослой; учила житейским хитростям, советовала, с кем да как себя вести, по мере сил расширяя девичий кругозор.
Воспитательная работа принесла свои плоды – Любочка рано научилась угождать мальчикам и не обращать внимания на девочек. Мальчики решали за Любочку задачки и дрались за честь донести от школы до дома ее портфель (бывало, что и до первой крови), девочки Любочке завидовали и заискивали перед нею или же фыркали презрительно, но фырканье тоже было результатом зависти, ведь Любочка, и от этого никуда не деться, была в Выезжем Логе первая красавица.
Еще предметом тайной девичьей зависти были Любочкины наряды – шикарные и воздушные, с голыми плечами и пышными юбками, совсем как в трофейных фильмах. И ведь что самое обидное: все эти королевские туалеты пошиты были вовсе не из заморских шелков и бархатов, а из «веселых ситчиков», которые завозили в сельпо, – шить Галина Алексеевна действительно умела. Шить у нее, строго говоря, получалось гораздо лучше, нежели обогащать девичий кругозор, и Любочкины платья всегда оказывались чуть шире, чем ее представление о природе вещей, которое ограничивалось мальчиками, модой, фильмами и книжками «про любовь», да малой толикой домашнего хозяйства.
Любочке очень нравилось, когда мальчики из-за нее дрались. Она их даже подначивала – обещала портфель одному, а в последний момент отдавала другому, просила решить какой-нибудь пример позаковыристее, допустим, Васю, а списывала нарочно у Пети. Или наоборот – в математике, как известно, от перемены мест слагаемых сумма не меняется. В итоге после уроков за школой случался очередной «мужской» разговор, рвались, к неудовольствию родительниц, пуговицы и рукава, зрели синяки на насупленных физиономиях, втаптывались в грязь шарфы и шапки. Мальчишкам такие баталии даже льстили, среди общей уравниловки давая почувствовать себя настоящими мужчинами – рыцарями и воинами. Да и Любочка стравливала их вовсе не со зла, а ведомая неистребимым самочьим инстинктом, который не по зубам никаким революциям и коммунистическим строительствам.
А однажды, в четвертом классе на школьной практике, Любочка превзошла себя саму – из-за нее подрались сразу три девочки. Любочка, собственно, была не так уж виновата. Просто Петр Василич накануне вечером вернулся из Красноярска, где «обменивался опытом», и привез Любочке новые ботинки – взрослые, красные, с высокой шнуровкой. Разве могла Любочка устоять и не примерить? Нет, это было выше ее сил. Поэтому на практику вместо унылых резиновых сапог пришла в обновке. О, как алела она среди перегнивших желтых опилок!
Но, увы, работать в такой обуви оказалось совершенно невозможно. Даже дойти до конторы леспромхоза не удалось без приключений – Любочка поскакала было через пребольшую прегрязную лужу по досочкам, да и застряла на самой середине. Казалось, крушение неизбежно – доска предательски застонала под ногами и дала трещину, грязная вода набросилась на алые ботинки и студеной волною рванулась сквозь шнурки, Любочка отчаянно взмахнула руками, готовая рухнуть в мутные воды самой глубокой леспромхозовской лужи. Ее спас Лёнька Сидоров – со спокойным достоинством вошел в воду (в отцовских сапогах, доходивших почти до бедер, это было не так уж сложно), подхватил падающую Любочку на руки и, ко всеобщей зависти, вынес на берег. Каждая девочка в тот момент захотела оказаться на месте Любочки, а каждый мальчик – на месте Лёньки.
Счастливая Любочка в благодарность звонко чмокнула спасителя в щеку. Это получилось как-то случайно – просто она очень обрадовалась, что новым ботинкам больше ничего не угрожает… Покрасневший Лёнька глупо заулыбался.
– Шлюха! – крикнула толстая Маша и в слезах рванулась вон из леспромхоза. И откуда только слово такое услышала? А еще отличница. Впрочем, чего не скажет женщина, пусть и маленькая, в запале, когда речь заходит о многолетнем (еще с первого класса) тайном и светлом чувстве, которое на глазах буквально тонет в какой-то несчастной луже, да еще по вине смазливой троечницы Любочки!
Любочка от неожиданности опешила, но через мгновение все поняла и разревелась от обиды.
– Сама шлюха! Дура жирная! – вступилась за Любочку Люська Волкова. Люська тоже сохла по Лёньке, и сейчас он выглядел в ее глазах настоящим рыцарем. А вот зависть девичья никуда не девалась, она требовала выхода. Потому и решила Люська быть достойной своего героя и, отбросив мучительную ревность, заступиться за Любочку.
Толстая Маша была в гневе страшна, как бывают страшны только очень некрасивые девочки. Она тут же развернулась и набросилась на Люську с кулаками. А Люська эта была чуть не вполовину меньше Маши. И тогда за маленькую Люську вступилась Дудукина, отрядная активистка. Разумеется, Дудукина тоже втайне преследовала свои корыстные цели – ей нравился Вовка Цветков (которого Любочка чаще прочих допускала до своего портфеля и своих задачек). Стоит ли говорить, что Вовка не обращал на Дудукину ну совсем никакого внимания? Только не из тех была активистка Дудукина, которые сдаются. «Сейчас или никогда!» – решила она и ринулась в бой – спасать Люську и отвоевывать внимание Вовки Цветкова. Что тут началось! За пару минут, пока девчонок растаскивали, в ход успело пойти всё – и зубы, и ногти, и таскание за волосы, и истошный боевой визг. А слышали бы вы, что наговорили друг другу три примерные пионерки!
Шум стоял невообразимый. Прибежала учительница; рабочие, побросав дела, примчались следом. Галдели все; объяснить взрослым, что произошло, пытались хором, перекрикивая друг друга, так что вообще ни слова не было слышно. И только Любочка, уже почти не всхлипывая, стояла в стороне и была вроде как ни при чем.
Она это умела – оказываться вроде как ни при чем. Должно быть, поэтому девочки ее сторонились. Вроде Любочка была довольно дружелюбной, обидеть нарочно никого не старалась, в гости всех тянула, а вот не клеилось у нее с девчонками, и всё тут! Подружат-подружат с полгода, да и рассорятся из-за пустяка. За время учебы со всеми подружить успела, даже с толстой Машей. Но настоящей подруги, которая на всю жизнь, словно сестра, и от которой никаких секретов, – никогда не было. Однажды, по малолетству, Любочка спросила у Галины Алексеевны:
– Мам, почему со мной девчонки не дружат?
– Завидуют, – зевнула мама. – Но это даже хорошо.
– Что завидуют? – удивилась Любочка.
– Что не дружат. Стало быть, мужика не уведут – некому будет. Это вы сейчас маленькие, а потом…
– Что потом?
– Суп с котом! Потом за хорошего мужика глазки-то повыцарапываете, помяни мое слово. Ладно, хватит попусту болтать. Ты посмотри на себя! Ты у меня – раскрасавица. Вырастешь и в город уедешь. В Красноярск. Или хоть в Иркутск. А может, аж в самую Москву заберешься. Станешь знаменитой артисткой. Ну и нужны тебе тогда эти дуры деревенские? Поди лучше на двор, папины рубахи повешай!
Бабка у Галины Алексеевны была женщина старой закалки, то есть строгих правил. Не посмотрела ни на то, что единственная внучка, ни на то, что уже почти тридцать и полное право имеет решать за себя сама, – отказала от дому и точка: иди куда хочешь, на глаза не показывайся, как в темном девятнадцатом веке прямо. Вот и оказалась беременная Галина Алексеевна в Выезжем Логе.
Не было в этом медвежьем углу не то что беломраморного вокзала, как в Слюдянке, а даже захудалого полустаночка, рельсы не петляли по распадкам, под окнами не катило холодные прозрачные воды славное море Священный Байкал. На сопках вокруг поселка стеною стояли вековые сосны. Сосны рубили и сплавляли вниз по Мане-реке – до Енисея; ничем другим местные не занимались, так что работать пришлось в леспромхозе.
Аборигены на беременную Галину Алексеевну смотрели косо, особенно бабы. В селе царили скука и грязь, и так было жалко бесцельно загубленной жизни! Тут-то и был выдуман вместо подлого кавказского шабашника грек – интернационалист, спортсмен, коммунист и, наконец, просто красавец, геройски павший на далекой солнечной родине от руки коварного мирового империализма.
Поначалу никто, конечно, не поверил ни одному слову, открыто насмехались даже, но стоило Любочке появиться на свет, и злые языки были прикушены, а всеобщая неприязнь сменилась всеобщим благоговением. А еще Галина Алексеевна вышла замуж за местного.
Любочку, эту хорошенькую черненькую бесовку, просто невозможно было не любить! Данный факт был тем очевиднее, чем старше девочка становилась. Всем, что необходимо для женского счастья, щедро оделила ее природа – были тут и вьющиеся смоляные локоны, и ямочка на левой щеке, и матовая смуглая кожа, и большой чувственный рот, и пара стройных ножек, и огромные глазищи, темные и сладкие, словно южный виноград.
Когда Галина Алексеевна смотрела на Любочку, ей хотелось немедленно посадить девочку на колени и дать вкусненького – конфету или пряник, а потом целовать и тискать, зарывшись носом в темные пахнущие солнцем кудри, гладить по волосам и сюсюкать в точеное маленькое ушко. Любочкин отчим Петр Василич, бригадир и во всех отношениях солидный положительный человек, испытывал точно такое желание, тщательно подавляемое.
В принципе, жизнь наладилась. В леспромхозе семья считалась за элиту, Любочка была как-никак дочерью бригадира, пусть и приемной. А все-таки Любочкина мать была городская, не деревенщина какая-нибудь, и желала дочери лучшей участи. Если Галине Алексеевне случалось прочесть в газете «Правда» об успехах советского балета, она тут же видела Любочку в розовой пачке, с высокой прической и великолепными оголенными плечами на сцене Большого театра – Любочка высоко подбрасывала стройные ножки в шелковых чулках и пела громким голосом – совсем как Любовь Орлова; когда же в клуб привозили кино, Галина Алексеевна, с виду такая серьезная и здравомыслящая женщина, сидя рядом с мужем в темном зале, всегда представляла Любочку в роли главной героини, будь то почетная доярка или заграничная миллионерша. Второе было, впрочем, предпочтительнее – у этих хрупких девушек из трофейных фильмов были такие пышные, такие богатые платья! «Жизнь ученых, – в который раз пересматривая фильм “Весна”, рассуждала Галина Алексеевна, – тоже по-своему неплоха…» Вообразить Любочку знаменитым советским математиком или химиком было Галине Алексеевне, конечно, намного сложнее, чем балериной или кинозвездой, ведь собственное ее образование ограничивалось семью классами, но и тут материнское воображение, слепое, словно сама Фортуна, вполне справлялось, услужливо рисуя перед глазами линейку, пробирки и снежно-белый накрахмаленный халатик на два пальца выше колена (кстати, о крахмальных халатиках – стать знаменитым хирургом было бы тоже неплохо). А что сделалось с Галиной Алексеевной, когда первый человек покорил просторы космоса?! (Самой Любочке в тот год исполнилось семь, и о космических планах матери она так никогда и не узнала, но кто поручится, что энтузиазм Галины Алексеевны, перенесенный из Выезжего Лога на московские или ленинградские земли, в результате не помог бы Любочке стать в один ряд с Валентиной Терешковой и Светланой Савицкой?)
Планы заметно поскромнели уже на первом году обучения – в школе у Любочки дела с самого начала пошли неважно, она не вылезала из троек. В результате от карьеры врача, космонавтки и ученой Галина Алексеевна, скрепя любящее материнское сердце, отказалась. От пения через некоторое время пришлось отказаться тоже – медведь, наступивший девочке на ухо, был непростительно велик и неповоротлив. Но Галина Алексеевна не унывала: кино и балет ведь никуда не девались, для этого (по скромному мнению Галины Алексеевны) учиться было совершенно не обязательно – особенно для кино.
Галина Алексеевна вообще не слишком верила в пользу обучения. Взять, к примеру, школу – ничего-то из школьной программы уже не вспоминалось, ни физика, ни история. «Читать-писать научили, и спасибо, – рассуждала про себя Галина Алексеевна, – а денежку считать каждый и без всякой математики сумеет, жизнь заставит», – поэтому Любочку за тройки ругала не слишком. Но материнская энергия требовала выхода, и девочка восьми лет от роду была отдана в кружок художественной гимнастики. Для этого Петр Василич, пользуясь служебным положением, после обеда гонял леспромхозовский автомобиль в соседнее село, побольше. Рядом с шофером на сиденье подпрыгивала Любочка – в смоляных волосах неизменные белые банты, в мешочке для сменки чешки и синее трико до колен. Добирались не больно-то быстро – девочку постоянно тошнило, машину приходилось останавливать. Но Галина Алексеевна была непреклонна, и в результате Любочка научилась стоять на руках, делать колесо и садиться на шпагат.
Любочка росла и расцветала. Положительно, она была рождена для красивой жизни. «Стоит только подтолкнуть ее в нужном направлении, – думала Галина Алексеевна, – и всё тогда пойдет как по маслу». Она подолгу беседовала с дочкой – обстоятельно, словно со взрослой; учила житейским хитростям, советовала, с кем да как себя вести, по мере сил расширяя девичий кругозор.
Воспитательная работа принесла свои плоды – Любочка рано научилась угождать мальчикам и не обращать внимания на девочек. Мальчики решали за Любочку задачки и дрались за честь донести от школы до дома ее портфель (бывало, что и до первой крови), девочки Любочке завидовали и заискивали перед нею или же фыркали презрительно, но фырканье тоже было результатом зависти, ведь Любочка, и от этого никуда не деться, была в Выезжем Логе первая красавица.
Еще предметом тайной девичьей зависти были Любочкины наряды – шикарные и воздушные, с голыми плечами и пышными юбками, совсем как в трофейных фильмах. И ведь что самое обидное: все эти королевские туалеты пошиты были вовсе не из заморских шелков и бархатов, а из «веселых ситчиков», которые завозили в сельпо, – шить Галина Алексеевна действительно умела. Шить у нее, строго говоря, получалось гораздо лучше, нежели обогащать девичий кругозор, и Любочкины платья всегда оказывались чуть шире, чем ее представление о природе вещей, которое ограничивалось мальчиками, модой, фильмами и книжками «про любовь», да малой толикой домашнего хозяйства.
Любочке очень нравилось, когда мальчики из-за нее дрались. Она их даже подначивала – обещала портфель одному, а в последний момент отдавала другому, просила решить какой-нибудь пример позаковыристее, допустим, Васю, а списывала нарочно у Пети. Или наоборот – в математике, как известно, от перемены мест слагаемых сумма не меняется. В итоге после уроков за школой случался очередной «мужской» разговор, рвались, к неудовольствию родительниц, пуговицы и рукава, зрели синяки на насупленных физиономиях, втаптывались в грязь шарфы и шапки. Мальчишкам такие баталии даже льстили, среди общей уравниловки давая почувствовать себя настоящими мужчинами – рыцарями и воинами. Да и Любочка стравливала их вовсе не со зла, а ведомая неистребимым самочьим инстинктом, который не по зубам никаким революциям и коммунистическим строительствам.
А однажды, в четвертом классе на школьной практике, Любочка превзошла себя саму – из-за нее подрались сразу три девочки. Любочка, собственно, была не так уж виновата. Просто Петр Василич накануне вечером вернулся из Красноярска, где «обменивался опытом», и привез Любочке новые ботинки – взрослые, красные, с высокой шнуровкой. Разве могла Любочка устоять и не примерить? Нет, это было выше ее сил. Поэтому на практику вместо унылых резиновых сапог пришла в обновке. О, как алела она среди перегнивших желтых опилок!
Но, увы, работать в такой обуви оказалось совершенно невозможно. Даже дойти до конторы леспромхоза не удалось без приключений – Любочка поскакала было через пребольшую прегрязную лужу по досочкам, да и застряла на самой середине. Казалось, крушение неизбежно – доска предательски застонала под ногами и дала трещину, грязная вода набросилась на алые ботинки и студеной волною рванулась сквозь шнурки, Любочка отчаянно взмахнула руками, готовая рухнуть в мутные воды самой глубокой леспромхозовской лужи. Ее спас Лёнька Сидоров – со спокойным достоинством вошел в воду (в отцовских сапогах, доходивших почти до бедер, это было не так уж сложно), подхватил падающую Любочку на руки и, ко всеобщей зависти, вынес на берег. Каждая девочка в тот момент захотела оказаться на месте Любочки, а каждый мальчик – на месте Лёньки.
Счастливая Любочка в благодарность звонко чмокнула спасителя в щеку. Это получилось как-то случайно – просто она очень обрадовалась, что новым ботинкам больше ничего не угрожает… Покрасневший Лёнька глупо заулыбался.
– Шлюха! – крикнула толстая Маша и в слезах рванулась вон из леспромхоза. И откуда только слово такое услышала? А еще отличница. Впрочем, чего не скажет женщина, пусть и маленькая, в запале, когда речь заходит о многолетнем (еще с первого класса) тайном и светлом чувстве, которое на глазах буквально тонет в какой-то несчастной луже, да еще по вине смазливой троечницы Любочки!
Любочка от неожиданности опешила, но через мгновение все поняла и разревелась от обиды.
– Сама шлюха! Дура жирная! – вступилась за Любочку Люська Волкова. Люська тоже сохла по Лёньке, и сейчас он выглядел в ее глазах настоящим рыцарем. А вот зависть девичья никуда не девалась, она требовала выхода. Потому и решила Люська быть достойной своего героя и, отбросив мучительную ревность, заступиться за Любочку.
Толстая Маша была в гневе страшна, как бывают страшны только очень некрасивые девочки. Она тут же развернулась и набросилась на Люську с кулаками. А Люська эта была чуть не вполовину меньше Маши. И тогда за маленькую Люську вступилась Дудукина, отрядная активистка. Разумеется, Дудукина тоже втайне преследовала свои корыстные цели – ей нравился Вовка Цветков (которого Любочка чаще прочих допускала до своего портфеля и своих задачек). Стоит ли говорить, что Вовка не обращал на Дудукину ну совсем никакого внимания? Только не из тех была активистка Дудукина, которые сдаются. «Сейчас или никогда!» – решила она и ринулась в бой – спасать Люську и отвоевывать внимание Вовки Цветкова. Что тут началось! За пару минут, пока девчонок растаскивали, в ход успело пойти всё – и зубы, и ногти, и таскание за волосы, и истошный боевой визг. А слышали бы вы, что наговорили друг другу три примерные пионерки!
Шум стоял невообразимый. Прибежала учительница; рабочие, побросав дела, примчались следом. Галдели все; объяснить взрослым, что произошло, пытались хором, перекрикивая друг друга, так что вообще ни слова не было слышно. И только Любочка, уже почти не всхлипывая, стояла в стороне и была вроде как ни при чем.
Она это умела – оказываться вроде как ни при чем. Должно быть, поэтому девочки ее сторонились. Вроде Любочка была довольно дружелюбной, обидеть нарочно никого не старалась, в гости всех тянула, а вот не клеилось у нее с девчонками, и всё тут! Подружат-подружат с полгода, да и рассорятся из-за пустяка. За время учебы со всеми подружить успела, даже с толстой Машей. Но настоящей подруги, которая на всю жизнь, словно сестра, и от которой никаких секретов, – никогда не было. Однажды, по малолетству, Любочка спросила у Галины Алексеевны:
– Мам, почему со мной девчонки не дружат?
– Завидуют, – зевнула мама. – Но это даже хорошо.
– Что завидуют? – удивилась Любочка.
– Что не дружат. Стало быть, мужика не уведут – некому будет. Это вы сейчас маленькие, а потом…
– Что потом?
– Суп с котом! Потом за хорошего мужика глазки-то повыцарапываете, помяни мое слово. Ладно, хватит попусту болтать. Ты посмотри на себя! Ты у меня – раскрасавица. Вырастешь и в город уедешь. В Красноярск. Или хоть в Иркутск. А может, аж в самую Москву заберешься. Станешь знаменитой артисткой. Ну и нужны тебе тогда эти дуры деревенские? Поди лучше на двор, папины рубахи повешай!
Глава 2
Так ли навязчива была Галина Алексеевна в своем желании отдать дочку в артистки? Нет, нет и нет. Она была даже не оригинальна. Такую неоригинальность можно извинить – в то время в стране (да и в мире) бушевали страсти по актерству, а кино, с легкой руки Владимира Ильича Ленина, вождя мирового пролетариата, давно считалось «важнейшим для нас искусством».
Возможно, Галина Алексеевна со временем и оставила бы имперские амбиции относительно Любочкиного будущего, как это случалось со многими и многими матерями до и после нее, но… В таких случаях принято говорить: судьба распорядилась иначе. Презабавная это штука – судьба. В первый момент, когда она начинает распоряжаться нами, мы безоговорочно верим в высший знак и в указующий перст, мы, словно голодные галчата, открываем алчные клювики навстречу манне небесной. Но по прошествии часов (дней, лет) вдруг оказывается, что судьба-то вовсе не одарила, а посмеялась, и что насмешка эта довольно зла. А самое обидное – иногда она действительно одаривает, и никто не умеет угадать, где одно, где второе. Это, впрочем, лирика. Галина Алексеевна, с ее-то характером, ни минуты не сомневалась – сейчас перст судьбы тычет персонально в Любочкину сторону.
Небо снизошло на землю в лице В.С.Высоцкого. Его сопровождали съемочная бригада и персональный милиционер. Галине Алексеевне было не важно, кем задуманы эти съемки, кто выбрал это место и кто автор сценария, – праздные вопросы ее отродясь не занимали. Важно было только одно – здесь, в Выезжем Логе, не обозначенном ни на одной приличной карте, у черта на куличках, теперь на самом деле можно сниматься в кино – только руку протяни, поднажми где надо, и вожделенная синяя птица счастья будет послушно клевать с ладони, словно глупая домашняя курица.
Вечером Галина Алексеевна и Любочка сидели голова к голове на пружинной двуспальной кровати, с трепетом перебирая открытки и журнальные вырезки, откуда советские кинозвезды многозначительно улыбались только им одним, Галине Алексеевне и Любочке, никому больше, и Володя Высоцкий (так уж им обеим казалось) улыбался чуть шире остальных. Потом звезды театра и кино снова были сложены аккуратной стопочкой, перевязаны атласной голубой лентой, бережно уложены в круглую жестяную коробку из-под печенья и водворены обратно на тумбочку перед трельяжем. Галина Алексеевна, покрывая коробку белейшей кружевной салфеточкой собственного производства, думала: «Действовать и еще раз действовать!» – и размахивала воображаемой саблей, а Любочка вообще не могла думать, она глупо онемела от счастья, что сегодня, пусть издалека, пусть только краем глаза, видела живого Высоцкого! Того самого! Который ах как пел в «Вертикали»!
Поначалу Галина Алексеевна попыталась было заполучить народного любимца в квартиранты. Ночь напролет нашептывала мужу: «Упроси да упроси Михалыча, к кому как не к нам?» – и жарко прижималась всем телом к мускулистой натруженной спине. А действительно, к кому же еще – у них был самый богатый дом на селе. И телевизор у них у первых появился, и холодильник ЗИЛ. С холодильником, правда, глупо получилось, его по незнанию в кухне около печки поставили, стенка в стенку, так что он двух месяцев не проработал, но все же… Подумаешь, холодильник! Петр Василич в выходные в Красноярск съездил на леспромхозовской машине, туда и назад, и новый холодильник привез, всего и делов. И дом у них – большой да светлый, почти на самом высоком месте стоит, так что издалека видно, и готовит Галина Алексеевна – дай бог каждому, даже самые привередливые пальчики оближут…
Увы, с жильем не получилось – наутро узнала Галина Алексеевна, что все давно уж говорено-переговорено, обскакала ее эта выскочка Вострикова! И куда только киношное начальство смотрело?! Поселили такого человека низко, у самой воды, и добро бы еще в доме, а то во флигеле нежилом, на огороде, словно шабашника какого, да не одного, а вместе с милиционером… Тьфу, срам! А Галине Алексеевне в квартиранты достались художник по свету и его молодой ассистент.
– Это надо же, как на Пырьеву похожа! – выдохнул ассистент, впервые увидев Любочку.
– Да ну, брось! Волосы разве черные. Пырьева-то по-бледнее будет, пожалуй, да и попышнее, – не согласился художник. Любочку, впрочем, оценил по достоинству – это сразу стало заметно по масляному блеску в глазах и по заблудившимся рукам, которые вдруг растерялись, куда бы пристроить рюкзак с вещами.
– А кто это – Пырьева? Уж не знаменитого ли режиссера дочка? – подобострастно засуетилась Галина Алексеевна.
– Да нет, жена, – усмехнулся ассистент. – Молода и бесподобно красива, вроде дочки вашей. Да вы сами увидите скоро, она приедет через пару дней. Впрочем, ваша, пожалуй, получше будет! – и подмигнул Любочке.
Любочка смутилась и убежала в свою комнату. В неполных четырнадцать лет она выглядела взрослой девушкой, но, по сути, была еще совсем ребенком и комплименты от взрослых мужчин принимать не умела.
Когда местных попросили сняться в массовке, Галина Алексеевна и Любочка пришли в восторг. С вечера обе суетились, было накрахмалено и отглажено восхитительное атласное платье с открытой спиной и юбкой, многослойной, словно торт «Наполеон». Материал Петр Василич по случаю купил в Красноярске, отстояв многочасовую очередь, выкройку придумала сама Галина Алексеевна. Любочка в этом платье выглядела как настоящая кинозвезда. А еще Галина Алексеевна разрешила дочке обуть лакированные белые туфли на каблуке, которые сама носила только в клуб и в гости, и надеть шелковые чулки. Всю ночь мать и дочь проворочались без сна в предвкушении завтрашних съемок, а наутро Галина Алексеевна сделала Любочке высокую прическу «бабетта» (в просторечье – «вшивый домик») и настоящий маникюр, чтобы девочка стала совсем уж неотразимой и чтобы все, кому следует, ее обязательно заметили.
Любочка ужасно волновалась, потому из дома выскочила загодя и бежала, летела по-над дорогой, по самой кромке обочины, по жухлой, ломкой траве, чтобы белых лаковых туфель не замарать; руками отводила от себя колючие, липкие репьи, которые хищно, да все без толку скользили по алым атласным оборкам, и на пятачок перед сельпо примчала, запыхавшись, самая первая.
Потихонечку вокруг нее стала собираться шумная стайка одноклассников. Мальчики с деланым равнодушием отводили глаза, а Вовка Цветков так был восхищен, что норовил исподтишка подкрасться и посильнее дернуть за пышную юбку. Любочка злилась, уворачивалась, волнуясь за оборки, да разве от Вовки увернешься? Девочки сгрудились вокруг и благоговейно щупали богатый материал, играющий на солнце, ворковали, выпытывали, где да почем, и, по всему видно, завидовали ужасно – даже те, кто, старательно позевывая, спешил объявить: это, мол, ничего, мне мамка к концу лета и получше сошьет! Да что там девчонки, даже взрослые с пристрастием рассматривали Любочку и меж собою негодовали шепотом: «Куда мать смотрит?!», – но любовались, любовались вопреки собственному негодованию, потому что не девочка, а статуэтка фарфоровая! На пыльном пятачке перед сельпо Любочка была в тот момент единственным ярким пятном, только за нее и можно было зацепиться досужему взгляду среди окружающей скуки и серости.
И Любочку действительно заметили.
– Господи! Э-это что за чучело?! – воскликнула художница по костюмам, за руку выводя ее из толпы прочь. – Через сорок минут уже Высоцкому с Золотухиным сниматься, а тут… Убрать! Немедленно убрать!
И бедная, ничего не понимающая девочка, не успевшая даже удивиться, вдруг почувствовала, как все разом отстраняются, стараются отшагнуть подальше, будто знать не знают никакой такой Любочки, а за спиной уже зарождаются предательские, исподтишка, смешки и словечки.
Художница по костюмам, кажется, никогда в жизни так не смеялась. Она потом много лет рассказывала друзьям-приятелям о глупой сибирской пейзанке, о деревенской куклёшке, которая объявилась на съемочной площадке, словно на бал разряженная, хотя достаточно было обыкновенного ситцевого сарафана и скромного платочка. Этот эпизод казался художнице по костюмам тем слаще, тем большими обрастал деталями, чем старше и непривлекательнее становилась она сама.
А Любочка никогда в жизни, кажется, не рыдала так горько. Она бежала со съемочной площадки прочь, опасно оступаясь на глупых каблуках, несла в ладонях у самого лица свой позор и соленые свои слезы, и слезы проливались через край, и позор проливался. Как оглашенная ворвалась она во двор, скинула ненавистные лакированные туфли куда-то на грядки и понеслась к дому босиком, раздирая вдрызг мамины шелковые чулки. Она уже в сенях выпрастывалась из облачного крахмального платья, алый атлас трещал по швам и терял крючки, только Любочке это было безразлично, ей казалось, что она немедленно умрет, едва коснувшись кровати, и потому сейчас больше всего на свете хотелось окунуть голову в мягкую прохладную подушку.
Она прорыдала до вечера. Галина Алексеевна ходила по кухне из угла в угол, прислушиваясь к малейшему шороху за Любочкиной дверью, и чувствовала себя непоправимо виноватой. Чувствовала, а до конца все-таки не понимала, что сделала не так, – пусть тот, кто осмелится сказать, что ее Любочка не была в тот день самой красивой, даже красивее Пырьевой, первым камень бросит… да пусть у нее глаза лопнут, если Любочка – не самая-самая раскрасавица!
Возможно, Галина Алексеевна со временем и оставила бы имперские амбиции относительно Любочкиного будущего, как это случалось со многими и многими матерями до и после нее, но… В таких случаях принято говорить: судьба распорядилась иначе. Презабавная это штука – судьба. В первый момент, когда она начинает распоряжаться нами, мы безоговорочно верим в высший знак и в указующий перст, мы, словно голодные галчата, открываем алчные клювики навстречу манне небесной. Но по прошествии часов (дней, лет) вдруг оказывается, что судьба-то вовсе не одарила, а посмеялась, и что насмешка эта довольно зла. А самое обидное – иногда она действительно одаривает, и никто не умеет угадать, где одно, где второе. Это, впрочем, лирика. Галина Алексеевна, с ее-то характером, ни минуты не сомневалась – сейчас перст судьбы тычет персонально в Любочкину сторону.
Небо снизошло на землю в лице В.С.Высоцкого. Его сопровождали съемочная бригада и персональный милиционер. Галине Алексеевне было не важно, кем задуманы эти съемки, кто выбрал это место и кто автор сценария, – праздные вопросы ее отродясь не занимали. Важно было только одно – здесь, в Выезжем Логе, не обозначенном ни на одной приличной карте, у черта на куличках, теперь на самом деле можно сниматься в кино – только руку протяни, поднажми где надо, и вожделенная синяя птица счастья будет послушно клевать с ладони, словно глупая домашняя курица.
Вечером Галина Алексеевна и Любочка сидели голова к голове на пружинной двуспальной кровати, с трепетом перебирая открытки и журнальные вырезки, откуда советские кинозвезды многозначительно улыбались только им одним, Галине Алексеевне и Любочке, никому больше, и Володя Высоцкий (так уж им обеим казалось) улыбался чуть шире остальных. Потом звезды театра и кино снова были сложены аккуратной стопочкой, перевязаны атласной голубой лентой, бережно уложены в круглую жестяную коробку из-под печенья и водворены обратно на тумбочку перед трельяжем. Галина Алексеевна, покрывая коробку белейшей кружевной салфеточкой собственного производства, думала: «Действовать и еще раз действовать!» – и размахивала воображаемой саблей, а Любочка вообще не могла думать, она глупо онемела от счастья, что сегодня, пусть издалека, пусть только краем глаза, видела живого Высоцкого! Того самого! Который ах как пел в «Вертикали»!
Поначалу Галина Алексеевна попыталась было заполучить народного любимца в квартиранты. Ночь напролет нашептывала мужу: «Упроси да упроси Михалыча, к кому как не к нам?» – и жарко прижималась всем телом к мускулистой натруженной спине. А действительно, к кому же еще – у них был самый богатый дом на селе. И телевизор у них у первых появился, и холодильник ЗИЛ. С холодильником, правда, глупо получилось, его по незнанию в кухне около печки поставили, стенка в стенку, так что он двух месяцев не проработал, но все же… Подумаешь, холодильник! Петр Василич в выходные в Красноярск съездил на леспромхозовской машине, туда и назад, и новый холодильник привез, всего и делов. И дом у них – большой да светлый, почти на самом высоком месте стоит, так что издалека видно, и готовит Галина Алексеевна – дай бог каждому, даже самые привередливые пальчики оближут…
Увы, с жильем не получилось – наутро узнала Галина Алексеевна, что все давно уж говорено-переговорено, обскакала ее эта выскочка Вострикова! И куда только киношное начальство смотрело?! Поселили такого человека низко, у самой воды, и добро бы еще в доме, а то во флигеле нежилом, на огороде, словно шабашника какого, да не одного, а вместе с милиционером… Тьфу, срам! А Галине Алексеевне в квартиранты достались художник по свету и его молодой ассистент.
– Это надо же, как на Пырьеву похожа! – выдохнул ассистент, впервые увидев Любочку.
– Да ну, брось! Волосы разве черные. Пырьева-то по-бледнее будет, пожалуй, да и попышнее, – не согласился художник. Любочку, впрочем, оценил по достоинству – это сразу стало заметно по масляному блеску в глазах и по заблудившимся рукам, которые вдруг растерялись, куда бы пристроить рюкзак с вещами.
– А кто это – Пырьева? Уж не знаменитого ли режиссера дочка? – подобострастно засуетилась Галина Алексеевна.
– Да нет, жена, – усмехнулся ассистент. – Молода и бесподобно красива, вроде дочки вашей. Да вы сами увидите скоро, она приедет через пару дней. Впрочем, ваша, пожалуй, получше будет! – и подмигнул Любочке.
Любочка смутилась и убежала в свою комнату. В неполных четырнадцать лет она выглядела взрослой девушкой, но, по сути, была еще совсем ребенком и комплименты от взрослых мужчин принимать не умела.
Когда местных попросили сняться в массовке, Галина Алексеевна и Любочка пришли в восторг. С вечера обе суетились, было накрахмалено и отглажено восхитительное атласное платье с открытой спиной и юбкой, многослойной, словно торт «Наполеон». Материал Петр Василич по случаю купил в Красноярске, отстояв многочасовую очередь, выкройку придумала сама Галина Алексеевна. Любочка в этом платье выглядела как настоящая кинозвезда. А еще Галина Алексеевна разрешила дочке обуть лакированные белые туфли на каблуке, которые сама носила только в клуб и в гости, и надеть шелковые чулки. Всю ночь мать и дочь проворочались без сна в предвкушении завтрашних съемок, а наутро Галина Алексеевна сделала Любочке высокую прическу «бабетта» (в просторечье – «вшивый домик») и настоящий маникюр, чтобы девочка стала совсем уж неотразимой и чтобы все, кому следует, ее обязательно заметили.
Любочка ужасно волновалась, потому из дома выскочила загодя и бежала, летела по-над дорогой, по самой кромке обочины, по жухлой, ломкой траве, чтобы белых лаковых туфель не замарать; руками отводила от себя колючие, липкие репьи, которые хищно, да все без толку скользили по алым атласным оборкам, и на пятачок перед сельпо примчала, запыхавшись, самая первая.
Потихонечку вокруг нее стала собираться шумная стайка одноклассников. Мальчики с деланым равнодушием отводили глаза, а Вовка Цветков так был восхищен, что норовил исподтишка подкрасться и посильнее дернуть за пышную юбку. Любочка злилась, уворачивалась, волнуясь за оборки, да разве от Вовки увернешься? Девочки сгрудились вокруг и благоговейно щупали богатый материал, играющий на солнце, ворковали, выпытывали, где да почем, и, по всему видно, завидовали ужасно – даже те, кто, старательно позевывая, спешил объявить: это, мол, ничего, мне мамка к концу лета и получше сошьет! Да что там девчонки, даже взрослые с пристрастием рассматривали Любочку и меж собою негодовали шепотом: «Куда мать смотрит?!», – но любовались, любовались вопреки собственному негодованию, потому что не девочка, а статуэтка фарфоровая! На пыльном пятачке перед сельпо Любочка была в тот момент единственным ярким пятном, только за нее и можно было зацепиться досужему взгляду среди окружающей скуки и серости.
И Любочку действительно заметили.
– Господи! Э-это что за чучело?! – воскликнула художница по костюмам, за руку выводя ее из толпы прочь. – Через сорок минут уже Высоцкому с Золотухиным сниматься, а тут… Убрать! Немедленно убрать!
И бедная, ничего не понимающая девочка, не успевшая даже удивиться, вдруг почувствовала, как все разом отстраняются, стараются отшагнуть подальше, будто знать не знают никакой такой Любочки, а за спиной уже зарождаются предательские, исподтишка, смешки и словечки.
Художница по костюмам, кажется, никогда в жизни так не смеялась. Она потом много лет рассказывала друзьям-приятелям о глупой сибирской пейзанке, о деревенской куклёшке, которая объявилась на съемочной площадке, словно на бал разряженная, хотя достаточно было обыкновенного ситцевого сарафана и скромного платочка. Этот эпизод казался художнице по костюмам тем слаще, тем большими обрастал деталями, чем старше и непривлекательнее становилась она сама.
А Любочка никогда в жизни, кажется, не рыдала так горько. Она бежала со съемочной площадки прочь, опасно оступаясь на глупых каблуках, несла в ладонях у самого лица свой позор и соленые свои слезы, и слезы проливались через край, и позор проливался. Как оглашенная ворвалась она во двор, скинула ненавистные лакированные туфли куда-то на грядки и понеслась к дому босиком, раздирая вдрызг мамины шелковые чулки. Она уже в сенях выпрастывалась из облачного крахмального платья, алый атлас трещал по швам и терял крючки, только Любочке это было безразлично, ей казалось, что она немедленно умрет, едва коснувшись кровати, и потому сейчас больше всего на свете хотелось окунуть голову в мягкую прохладную подушку.
Она прорыдала до вечера. Галина Алексеевна ходила по кухне из угла в угол, прислушиваясь к малейшему шороху за Любочкиной дверью, и чувствовала себя непоправимо виноватой. Чувствовала, а до конца все-таки не понимала, что сделала не так, – пусть тот, кто осмелится сказать, что ее Любочка не была в тот день самой красивой, даже красивее Пырьевой, первым камень бросит… да пусть у нее глаза лопнут, если Любочка – не самая-самая раскрасавица!
Глава 3
Часам к семи съемочный день закончился, и домой вернулись осветители-квартиранты. Младшему, утром от начала до конца наблюдавшему сцену на съемочной площадке, Любочку было очень жалко – такая красивая, яркая и такая наивная девочка, – и поэтому он, пошептавшись немного с Галиной Алексеевной, без стука вошел в комнату плача и с места в карьер предложил Любочке прямо вот сейчас пойти и познакомиться с Высоцким. Он врал, конечно, сам он был знаком с ним лишь мельком, по работе, и уж, разумеется, не настолько близко, чтобы представлять ему первую встречную сельскую девчонку, но надо же было что-то сказать, чтобы прекрасная Несмеяна отвлеклась и перестала реветь.
Несколько секунд Любочка еще всхлипывала по инерции, а потом подняла заплаканные глаза и, заикаясь от слез, тихо спросила:
– А как же мы к нему пройдем? У него ведь милиционер постоянно дежурит, я сама видела.
Тут молодой квартирант не выдержал и расхохотался.
– Ну, ты даешь! – сказал он растерявшейся Любочке, когда отсмеялся. – Какой же он милиционер? Это артист, Валерий Золотухин. Между прочим, он в этом фильме главный. А в форме ходит, потому что у него роль такая. А он в нее вживается. Ну, вроде у них, у актеров, так принято.
– А-а, – протянула Любочка. Она больше не нашла что сказать.
Когда Любочка, уже умытая, подправившая «бабетту», съехавшую набок, одетая нарядно и скромно – в белую ситцевую кофточку и голубую юбку с широким поясом, – выходила из дому вслед за молодым ассистентом, мама едва слышно шепнула ей:
– Ни в чем ему не отказывай, поняла?!
За время метаний по кухне у нее уже созрел новый план относительно Любочкиного светлого будущего, и по этому плану все выходило даже более складно и просто. Галина Алексеевна, подкармливая, обстирывая и обихаживая квартирантов, быстро выведала у них всю подноготную и вполне оценила, сколь лакомый кусочек подан к ее столу в лице молоденького мосфильмовского ассистента. Москвич, прямо напротив киностудии живет – это раз. Зарабатывает прилично – это два. Армию отслужил – три. А самое главное, четвертое – холост. Любочка ему явно нравится – пять. Да он этого и не скрывает. Петр Василич (вот кстати!) вернется из Красноярска только завтра к вечеру. И, если все удачно сложится, если Любочка особо артачиться не будет, найдется способ мальчика быстренько захомутать. Для женщины удачное замужество – девяносто девять процентов успеха. Главное теперь, чтобы он до срока не узнал, сколько Любочке лет, а то испугается, пожалуй. Вот и история со съемкой оказалась на руку, погуляют-погуляют, глядишь, и нагуляют чего. А Любочка, бедненькая, так плакала!
Несколько секунд Любочка еще всхлипывала по инерции, а потом подняла заплаканные глаза и, заикаясь от слез, тихо спросила:
– А как же мы к нему пройдем? У него ведь милиционер постоянно дежурит, я сама видела.
Тут молодой квартирант не выдержал и расхохотался.
– Ну, ты даешь! – сказал он растерявшейся Любочке, когда отсмеялся. – Какой же он милиционер? Это артист, Валерий Золотухин. Между прочим, он в этом фильме главный. А в форме ходит, потому что у него роль такая. А он в нее вживается. Ну, вроде у них, у актеров, так принято.
– А-а, – протянула Любочка. Она больше не нашла что сказать.
Когда Любочка, уже умытая, подправившая «бабетту», съехавшую набок, одетая нарядно и скромно – в белую ситцевую кофточку и голубую юбку с широким поясом, – выходила из дому вслед за молодым ассистентом, мама едва слышно шепнула ей:
– Ни в чем ему не отказывай, поняла?!
За время метаний по кухне у нее уже созрел новый план относительно Любочкиного светлого будущего, и по этому плану все выходило даже более складно и просто. Галина Алексеевна, подкармливая, обстирывая и обихаживая квартирантов, быстро выведала у них всю подноготную и вполне оценила, сколь лакомый кусочек подан к ее столу в лице молоденького мосфильмовского ассистента. Москвич, прямо напротив киностудии живет – это раз. Зарабатывает прилично – это два. Армию отслужил – три. А самое главное, четвертое – холост. Любочка ему явно нравится – пять. Да он этого и не скрывает. Петр Василич (вот кстати!) вернется из Красноярска только завтра к вечеру. И, если все удачно сложится, если Любочка особо артачиться не будет, найдется способ мальчика быстренько захомутать. Для женщины удачное замужество – девяносто девять процентов успеха. Главное теперь, чтобы он до срока не узнал, сколько Любочке лет, а то испугается, пожалуй. Вот и история со съемкой оказалась на руку, погуляют-погуляют, глядишь, и нагуляют чего. А Любочка, бедненькая, так плакала!