Виктория Токарева. Назло (сборник)

   Раньше модно было намекать, держать фигу в кармане. А нынче модно было вытащить фигу и размахивать ею во все стороны. Конъюнктура поменялась с точностью до наоборот.
   Тишкин брезгливо презирал любую конъюнктуру. Ему захотелось напомнить о вечных ценностях. Он и напомнил.
   Принцип Тишкина-режиссера состоял в том, чтобы ИНТЕРЕСНО рассказать ИНТЕРЕСНУЮ историю. У него именно так и получилось. Монтажницы и звукооператоры смотрели затаив дыхание. Фильм затягивал, держал и не отпускал.
   А дальше – тишина. Прокат оказался разрушен. Фильм приобрели какие-то жулики из Уфы. Они предложили Тишкину проехаться по России с показом фильма. За копейки, разумеется. Мало того что Тишкин снял фильм за свои деньги, он еще должен был набивать чужой карман.
   Жена собирала чемодан. Дочка выполняла мелкие поручения: принести расческу, зубную щетку и так далее.
   Семейная жизнь Тишкина продолжалась, как продолжается море или горы. Точечные измены ничего не меняли и ничему не мешали.
   Случайных подруг Тишкин рассматривал как отвлечение от сюжета внутри сюжета. А сам сюжет сколочен крепко, как в талантливом сценарии.
   Алина из маленького городка осталась в его сознании и подсознании. Он даже хотел ей позвонить. Но что он ей скажет? «Здравствуй» и «до свидания»… Для этого звонить не стоит. Уж лучше кануть во времени и пространстве.

* * *

   Тишкин приехал с фильмом в маленький городок, где когда-то проводился фестиваль.
   Главная достопримечательность городка – мужской монастырь.
   Тишкин бродил по исторической застройке, и ему все время казалось, что сейчас из-за угла выйдет Алина.
   Из монастыря выбегали молодые парни в рясах. Здесь размещалась семинария. Никакого смирения в них не наблюдалось. Молодые румяные лица, крепкие ноги, энергия во взоре. И, глядя на семинаристов, хотелось сказать: «Хорошо-то как, Господи…» И в самом деле было хорошо. Ветер разогнал облака, проглядывало синее небо. И небо тоже было молодым и новеньким.
   Когда-то здесь бродили бояре в неудобных одеждах, сейчас стоит Тишкин в кроссовках и короткой курточке. Он попал во временной поток. Через пятьдесят лет поток смоет Тишкина, придут новые люди. Но и их смоет. И так будет всегда.
   Кто все это запустил? Бог? Но откуда Бог? Его ведь тоже кто-то создал?
   Тишкин вышел из монастыря. Остановил машину и отправился на улицу Чкалова. Он хорошо запомнил улицу и дом, где жила Алина.
   А вдруг она вышла замуж за Каравайчука? Все-таки четыре года прошло. Не будет же она сидеть и ждать у моря погоды.
   Тишкин вылез возле ее дома. Нашел автомат.
   – Да, – спокойно отозвалась Алина.
   – Привет. Ты меня узнаешь?
   Тишкин слышал, как в его ушах колотится его собственное сердце.
   – Ты откуда? – без удивления спросила Алина.
   – Из Америки.
   – А слышно хорошо. Как будто ты рядом.
   – Ты вышла замуж? – спросил Тишкин. Это был основной вопрос.
   – За кого?
   – За Каравайчука, например…
   – А… – без интереса отозвалась Алина. – Нет. Я одна.
   – Хорошо, – обрадовался Тишкин.
   – Очень… – Алина не разделила его радости.
   – Ладно. Я приду, поговорим, – закруглился Тишкин.
   Он положил трубку и отправился в магазин. Деньги у него были. Тишкин купил все, что ему понравилось. Вернее, все, что съедобно.
   Лифта в доме не было. Тишкин пошел пешком. Когда поднялся на пятый этаж, сердце стучало в ушах, в пальцах и готово было выскочить из груди.
   Он позвонил в дверь. Послышались шаги.
   – Кто? – спросила Алина.
   Он молчал. Не мог справиться с дыханием.
   Алина распахнула дверь.
   – Господи… – проговорила. – Ты откуда?
   – Из Америки, – сказал Тишкин.
   Они стояли и смотрели друг на друга.
   Ее лицо было бледным и бежевым, как картон. На голове косынка, как у пиратов в далеких морях. Она похудела, будто вышла из Освенцима. Перед Тишкиным стоял совершенно другой человек.
   – Изменилась? – спросила Алина.
   – Нет, – наврал Тишкин.
   – А так?
   Алина сняла косынку, обнажив голый череп. Он поблескивал, как бильярдный шар.
   – Как это понимать? – оторопел Тишкин.
   – Меня химили и лучили. Все волосы выпали. Но они вырастут. Врачи обещают.
   – Вырастут, куда денутся…
   – Проходи, если не боишься.
   Тишкин шагнул в дом. Стал раздеваться.
   – А чего мне бояться? – не понял он.
   – Ну… рак все-таки. Некоторые боятся заразиться. Ко мне никто не ходит. Да я никого и не зову. В таком-то виде…
   Они прошли в комнату. Сели в кресла.
   – Рассказывай, – спокойно велел Тишкин.
   – А чего рассказывать? Я оформлялась в поездку. Во Францию. Заодно решила пройти диспансеризацию. Врач сказал: «Никуда не поедете. У вас рак». А я ему: «Фиг с им, с раком». Очень хотелось в Париж.
   – Раньше ты хотела в Германию, – заметил Тишкин. Надо было что-то сказать. Но что тут скажешь?
   – Сейчас уже никуда не хочу. Операция была ужасная. Я думала: грудь срежут, и все дела. А они соскоблили половину тулова, под мышкой и везде. Теперь руку не поднять.
   – Это пройдет…
   – Ага… Пройдет вместе со мной. Я договорилась с Маринкой: когда я помру, пусть придет, мне ресницы покрасит. На меня ненакрашенную смотреть страшно.
   – Не умрешь, – пообещал Тишкин.
   – Ага… У меня мать от этого померла. И бабка. Наследственное. Почему это они умерли, а я нет?
   – Потому что медицина сильно продвинулась вперед. Сейчас другие препараты. Выживаемость девяносто процентов.
   – А ты откуда знаешь?
   Алина впилась в него глазами.
   – Это известно. – Тишкин сделал преувеличенно честные глаза. – Наука движется вперед. К тому же Интернет. Все со всеми связаны. Сейчас можно лечиться заочно. Наберешь по Интернету самого продвинутого специалиста и возьмешь консультацию.
   – Бесплатно?
   – Вот это я не знаю. Думаю, бесплатно. Какие деньги по Интернету…
   Алина задумалась.
   Постепенно Тишкин привыкал к ее новой внешности. Она была красива по-своему: худая и стройная, как обточенная деревяшка. Страдания сделали лицо одухотворенным. Молодость проступала сквозь болезнь.
   Алина верила каждому его слову. Она была по-прежнему наивна и доверчива, как раненая собака.
   Тишкин взял ее руку и стал целовать. Жалость и нежность искали выхода. Он целовал каждый ее пальчик. Ногти были детские, постриженные.
   – Тебе не противно? – спросила Алина. – Ты не боишься, что рак на тебя переползет?
   – Он не переползает. И потом, его нет. Его же отрезали…
   – Да? – уточнила Алина. – Действительно…
   Настроение у нее заметно улучшилось.
   – Хочешь поесть что-нибудь? Если не боишься, конечно.
   Тишкин принес пакет из прихожей. Вытащил на стол коньяк, фрукты, ветчину, шоколад.
   – А у меня вареная курица есть.
   Алина вытащила одной рукой кастрюлю. Поставила на плиту.
   – Не трогай ничего, – запретил Тишкин. – Я сам за тобой поухаживаю.
   Он стал накрывать на стол. У него это ловко получалось.
   Алина сидела, кинув руки вдоль тела. Смотрела.
   – Что у тебя в жизни еще? – спросил Тишкин.
   – Рак.
   – А кроме?
   – Ты говоришь как дилетант. Кроме – ничего не бывает.
   – Ну все-таки… Какая-то мечта.
   – Сейчас у меня мечта – выжить. И все. Каждый прожитый день – счастье. Если бы меня поставили на подоконник десятого этажа, сказали: «Стой, зато будешь жить», – я бы согласилась.
   – Не говори ерунды.
   – Это не ерунда. Я утром просыпаюсь, слышу, как капает вода из крана. Это жизнь. В раковине желтое пятно от ржавчины. Я и ему рада. За окном зима. Люди куда-то торопятся. Я их вижу из окна. Какое счастье… Я согласилась бы жить на полустанке, смотреть, как мимо бегут поезда, спать на лавке, накрываться пальто. Только бы видеть, слышать, дышать…
   – Садись за стол, – скомандовал Тишкин. – То на подоконнике, то на полустанке…
   – Ты не понимаешь, – возразила Алина. – Говорят, что душа бессмертна. Но мне жаль именно тела. Как оно без меня? Как я без него?
   Алина смотрела расширившимися глазами.
   – Все будет нормально, – серьезно сказал Тишкин. – И ты с телом. И тело с тобой. Давай выпьем.
   – Мне немножко можно, – согласилась Алина. – Даже полезно. Организм, говорят, сам вырабатывает алкоголь.
   Они выпили. Тишкин положил на хлеб ветчину. То и другое было свежим.
   – Откуда в провинции свежая ветчина? – удивился Тишкин.
   – У нас деревенские сами готовят и в магазин сдают.
   – Фермерское хозяйство, – сказал Тишкин. – Как в Америке…
   Они ели и углубленно смотрели друг на друга.
   – Как же ты одна? – произнес Тишкин. – Почему возле тебя нет близких?
   – А где я их возьму? Я сирота. Да мне и не надо никого, одной лучше. Что толку от подруг? Пожалеют притворно, а по большому счету всем до болтов. Будут рады, что рак не у них, а у меня.
   – Хорошие у тебя подруги…
   – Умирать легче с посторонними. Они нервы не мотают. Ты их нанял, они делают работу.
   – А деньги у тебя есть?
   – Пока есть. Каравайчук дал.
   – Молодец. Хороший человек.
   – У города спер, мне дал. Считай, социальная поддержка.
   – Мог бы спереть и не дать, – заметил Тишкин.
   В окно ударилась птица.
   – Плохой знак, – испугалась Алина.
   – Плохой, если бы влетела. А она не влетела.
   Помолчали.
   – Ты меня помнила? – спросил Тишкин.
   – А как ты думаешь?
   – Не знаю.
   – Ты единственный человек, с кем мне было бы не страшно умереть. Я легла бы возле тебя и ничего не боялась.
   Это было признание в любви.
   Тишкин поднялся. Подошел к ней. Алина встала ему навстречу. Обнялись. Он прижал ее всю-всю… Потом сказал:
   – Давай ляжем…
   – Одетыми. Хорошо?
   – Как хочешь.
   – Да. Так хочу. Чтобы рак не переполз.
   – Он не ползет. Он пятится.
   Они легли на диван. Одетыми. Тишкин нежно гладил ее острые плечи, руки, лицо. Он любил ее всей душой – жалел, желал, протестовал против ее судьбы. Зачем понадобилась Создателю эта невинная жизнь, такая молодая, такая цветущая…
   Тишкин ласкал тихо, осторожно, боясь перейти какую-то грань.
   Никогда прежде он не испытывал такой надчеловеческой остроты и нежности.
   – Я тебя не брошу, – сказал Тишкин.
   – Я тебя брошу, – ответила Алина.
   – Почему?
   – Потому что я умру.
   – Этого не будет. Я этого не хочу.
   – Дело не в тебе.
   – Во мне. Ты меня мало знаешь.
   Алина приподнялась и посмотрела на Тишкина. А вдруг…
   Тишкин честно встретил ее взгляд.
   – Ты никогда не умрешь, – поклялся он. – Ты будешь жить дольше всех и лучше всех. Ты будешь здоровая, счастливая и богатая.
   Алина опустилась на подушку.
   – Говорят, тело временно, а душа бессмертна, – проговорила она. – Наоборот. Тело никуда не девается, просто переходит в другие формы. А вот душа…
   Тишкин задумался над ее словами. И вдруг уснул.
   Они спали долго: остаток ночи и половину следующего дня.
   Тишкин никуда не торопился. Просмотр должен был состояться довольно поздно, в каком-то Доме культуры.
   Тишкин успел сделать влажную уборку. Протирал от пыли все поверхности, включая карнизы.
   – Ты хорошо ползаешь по стенам, – одобрила Алина. – Как таракан.

* * *

   Прошли годы.
   Тишкину исполнилось сорок лет. Он их не праздновал. Говорят, плохая примета.
   Сорок лет, а он так и оставался в начинающих, подающих надежды. Уже вылезли из-под земли новые начинающие, двадцатисемилетние режиссеры. Они открывали новую эру, а Тишкин начинал вянуть, не успев расцвесть.
   Новые времена оказались хуже, циничнее прежних. Раньше был идеологический барьер, теперь – финансовый. Есть деньги – иди и снимай что хочешь и как хочешь.
   А нет денег – сиди дома. Тишкин и сидел.
   Дочке исполнилось 13 лет. Готовая девица. Любила петь и переодеваться. И еще она любила своих папу и маму. А папа и мама любили ее. Иначе просто не бывает.
   Тишкин мечтал снять кино по Куприну. Его литература была абсолютно кинематографичной, просилась на экран.
   Куприн – несправедливо забытый, с крупицами гениальности, сильно пьющий, безумно современный. Типично русский писатель.
   Тишкин взял несколько его рассказов, перемешал их, как овощное рагу, и сделал новую историю. Он знал, как это снимать. Будущий фильм снился ночами. Не давал жить.
   Фильм – дорогой. Костюмы, декорации, хорошие актеры. Снимать дешево – значит провалить. Требовалось полтора миллиона. А где их взять? Государство не давало. У государства – свои игры. Свой бизнес. Кому нужен выпавший из обоза Тишкин? Он, конечно, подавал надежды – хорошо. Любит семью – прекрасно. Хороший парень. И что? Мало таких хороших парней, голодных художников? Барахтайся сам как хочешь.
   Жена Лена оказалась добытчицей. Из тихой девочки превратилась в тихий танк. Вперед и только вперед. При этом – бесшумно.
   Работала в турагентстве. Зарабатывала на жизнь. Отсылала домочадцев в Турцию и Грецию. Они возвращались загорелые и веселые. Последнее время ездить стало стрёмно: тут землетрясение, там цунами, и в довершение – террористические акты. Но Россия – страна непуганых дураков. Ездят, ничего не боятся. Авось пронесет. Турагентство крутилось на полную катушку.
   В этом году Лена решила отправить мужа в Израиль, на Мертвое море. Концентрация соли – убойная. Соль вытягивает из человека все воспаления. Грязь делает чудеса. Муж дороже денег. Зачем тогда зарабатывать, если не тратить.
   Лена заказала путевку в отель с названием «Лот». Тот самый библейский Лот, который проживал с семьей в Содоме и Гоморре.

* * *

   Тишкин летел три часа. Потом ехал через весь Израиль на маленьком автобусе, типа нашей маршрутки. Маршрутка в дороге сломалась. Ждали, когда пришлют другую машину. Шофер-бедуин слушал музыку. Туристы сидели и ждали, как бараны. Тишкин с горечью отметил, что везде бардак. Бедуин обязан был проверить машину перед рейсом. Но не проверил. Сейчас сидит, нацепив наушники, и качает в такт круглой семитской башкой.
   Один из русских туристов вознамерился набить бедуину морду, но другие отговорили. Сказали, что здесь это не принято. Явятся полицейские и оштрафуют либо вообще задержат. И отпуск пойдет насмарку. Бедуин не стоит таких затрат.
   Бедуин продолжал слушать музыку. Он не понимал русский язык. Но напряжение передалось, и он стал выкрикивать что-то агрессивное на непонятном языке. Похоже, он матерился.
   Стремительно темнело. Тишкин сидел и размышлял: бардак налицо, но законы свирепые. И законы работают в отличие от нашей страны.

* * *

   К отелю подъехали поздно. Ужин стоял в номере.
   Тишкин подошел к окну. Море подразумевалось, но было неразличимо в бархатной черноте.
   На другом берегу переливалась огнями Иордания, как будто кинули горсть алмазов.
   – А из нашего окна Иордания видна, – сказал себе Тишкин. – А из вашего окошка только Сирия немножко…

* * *

   Бархатный сезон был на исходе, самый конец октября. Публика – золотой возраст, а попросту старики и старухи.
   Днем они стояли в море под парусиновым навесом и громко галдели, как гуси. Преобладала русская речь. Выходцев из России называли здесь «русские».
   Русские стройным хором постановили, что стареть лучше в Израиле: государство заботится, хватает на еду и даже на путешествия. Но единственное, что угнетает: постоянные теракты. У какой-то Фиры погиб сын! И они боятся увидеть Фиру. Зачем тогда эта Земля обетованная, если на ней гибнут дети…
   Тишкин научился передвигаться в воде вертикально, делая ногами велосипедные движения. Море держало, позвоночник разгружался, солнце просеивало лучи сквозь аэрозольные испарения. Вокруг, сверкая, простиралось Мертвое море, тугое, как ртуть. В этом месте оно было неширокое. На берегу Иордании можно было разглядеть отели и даже маленькие строения, типа гаражей.
   Тишкина распирали восторг и свобода. Он знал, что через две недели все кончится. Он вернется в Москву, зависнет в неопределенности, как муха в глицерине. Куприн вопьется в мозги, подступят унижения: ходить, просить, доказывать. Но это будет не скоро. Впереди пятнадцать дней, каждый день – вечность. Значит, пятнадцать вечностей.
   Тишкин болтался, как поплавок, на полпути в Иорданию. Если захотеть, можно дошагать велосипедными движениями. Здесь ходу сорок минут.
   Если повернуться лицом к берегу – библейский пейзаж. Бежевые холмы лежат как сфинксы. Где-то в километре отсюда – соляной столб, похожий на квадратную тетку с волосами до плеч. Считается, что это – жена Лота.
   По берегу ходил спасатель – марокканский еврей, юный, накачанный, с рельефной мускулатурой и тонким лицом.
   Тишкин подумал: так выглядели ученики Христа, а может, и сам Иисус. И по воде, аки по суху, он шел тоже здесь. Тугая вода не давала провалиться.
   Живая вечность. Ничего не изменилось с тех пор. Как стояло, так и стоит: холмы-сфинксы, белесое небо, чаша моря в солнечных искрах.
   Было рекомендовано заходить в море на двадцать минут. Потом выходить на берег и смывать соль под душем. Но Тишкин уходил в море на полтора часа. Он вбирал его кожей, вдыхал легкими. Он исцелялся. Спасатель вскакивал на свою пирогу и, орудуя одним веслом, догонял Тишкина в середине моря и требовал вернуться. Тишкин усаживался на край пироги, и они возвращались вместе, как два ацтека – оба стройные и загорелые.
   На берегу стояли дети разных народов и смотрели. Уставшие от жизни старые дети.
   Тишкин отметил, что большинство отдыхающих – немцы: у немцев была своя социальная программа. Их больные лечились здесь бесплатно.
   Израиль тоже посылал своих пенсионеров на пять дней. С большой скидкой. Каждую неделю приезжала новая партия.
   Высокая старуха в махровом халате долго смотрела на Тишкина. Потом спросила:
   – Ви с Ашдода?
   – Нет, – ответил Тишкин.
   – Ви с Бершевы? – не отставала старуха.
   – Я из Москвы, – сказал Тишкин.
   – Их вейс. А как же ви сюда попали?
   – Просто взял и приехал.
   – На пять дней?
   – Почему на пять? На две недели.
   – Но это же дорого, – встревожилась старуха. – Сколько ви платили?
   Тишкин заметил, что вокруг на берегу прислушиваются. Откровенничать не хотелось, но и врать он не любил. Тишкин назвал цену.
   – Их вейс… Это очень дорого, – отреагировала старуха. – А откуда у вас деньги? У вас бизнес?
   – Ну… можно сказать бизнес, – замялся Тишкин.
   – А какой?
   Тишкин не хотел называть турагентство Лены. Вообще он не хотел поминать жену. Что за мужик, который пользуется деньгами жены?
   – Я снимаю кино.
   – Про что?
   – Про людей.
   – Так ви режиссер?
   – Ну да…
   – Простите, а какое ви сняли кино?
   Старуха оказалась настырная, но симпатичная. Просто она была любопытная, как жена Лота.
   – Я снял два фильма. – Он назвал свои фильмы.
   – Так ви Тишкин? Владимир Тишкин? – поразилась старуха. Ее брови поднялись, глаза вытаращились.
   – Да… – Тишкин растерялся. Он не ожидал, что его фамилию знают.
   Вдруг он услышал сдержанные аплодисменты. Тишкин обернулся. Люди поднялись с пластмассовых стульев и аплодировали. Их лица были серьезными и торжественными.
   – Ми здесь все смотрим все русское, – проникновенно сказала старуха. – Ми вас знаем. Ми получили от ваших кино большое удовольствие. Спасибо…
   Тишкин растерянно улыбался. Глаза защипало, будто в них попала соль. А может, и попала.
   Он пошел под душ. Стоял и плакал.
   Значит, жизнь не прошла мимо. Ни одного дня.

* * *

   По вечерам было некуда податься.
   В отеле устраивали танцы. Пожилые пары топтались с никаким выражением.
   По понедельникам и четвергам пел негр с маленькой и очень подвижной головой. На английском. Голос у него был хороший, но слушать его было скучно. Тишкин подумал: пение, как правило, передает интеллект поющего или не передает за неимением оного. По тому, КАК поют, всегда понятно, КТО поет.
   По вторникам и пятницам приходил Миша – инженер из Ленинграда. Сейчас он проживал в соседнем городе Арад и подрабатывал в отелях Мертвого моря. Пел советские песни семидесятых годов. Песни – замечательные, и пел Миша очень хорошо, хоть и по-любительски. Мелодии проникали в душу, и даже глубже. В кровь. Невозможно было не отозваться. Русские евреи вдохновенно пели вместе с Мишей. Они скучали по своей молодости, по России. А Россия по ним – вряд ли. Это была односторонняя любовь.
   По выходным дням пела коренная еврейка. На иврите. Мелодический рисунок, как родник, бил из глубины времени, из глубины культуры. И даже тембр голоса – особый, не европейский.
   Русские евреи слушали, завороженные особой гармонией. Она была не близка им, но они как будто узнавали свои позывные со дна океана.
   Тишкин скромно сидел в уголочке и понимал, вернее, постигал этот народ. Его гнали, били в погромах, жгли в печах. А они возрождались из пепла и никогда не смешивали мясное и молочное. Резали сыр и колбасу разными ножами.
   Еврейская женщина восходит к Богу через мужа. Семья – святое. Поэтому нация не размыта и сохранена.
   Семья – национальная идея.
   Пожилые пары топтались под музыку, держась друг за друга. В золотом возрасте время несется стремительно, оно смывает и уносит. Главное – зацепиться за близкого человека и удержаться. И они держались у всех на виду.
   Тишкин смотрел, слушал и, как ни странно, работал. Под музыку приходили разные идеи. Выстраивался финал. Начало он придумал давно. Это будут документальные кадры тех времен. Руки чесались – так хотелось работать.

* * *

   В отрыве от дома Тишкин начинал думать об Алине. Последние дни Алина не выходила из головы. Где она? Что с ней?
   Он много раз звонил Алине с тех пор, но никто не подходил. Потом подошел незнакомый голос и сказал:
   – Она здесь больше не живет.
   – А где она живет? – спросил Тишкин.
   – Нигде, – по-хамски ответил голос. Видимо, ему надоели звонки и вопросы.
   А может, и вправду нигде. Только в его памяти. Тугой сгусток страсти. И сгусток жалости. Это не размывалось во времени. Это осталось в нем навсегда.

* * *

   В том краю была одна-единственная улица, по которой ходили громадные автобусы – неслись, как мотоциклы. Если перейти эту опасную дорогу, открывалась еще одна куцая улочка вдоль магазинчиков. Даже не улочка, а помост. На нем стояли пластмассовые столы и стулья. По вечерам включали большой телевизор, и все местные жители собирались перед телевизором. Они были смуглые, черноволосые, в белых рубахах и черных штанах. Похожие на армян, на итальянцев, на любой южный народ. Сообща смотрели спортивные передачи и умеренно запивали пивом.
   Мимо бродили отдыхающие. Тоже присаживались за столики.
   Немцы выгодно отличались сдержанностью одежды и манер. Русские евреи выпячивали себя голосом и телом. Всенепременное желание выделиться.
   Тишкин шел и приглядывался: с кем бы провести вечер. Убить время. «Получить удовольствие», – как говорила старуха.
   И вдруг ноги сами понесли его вперед и вперед – туда, где в одиночестве сидела невероятная немка, отдаленно похожая на Алину. Тишкин заметил две краски: золотое и белое. Белые одежды, золотая кожа и золотые волосы. Из украшений – только браслет, тоже золотой и массивный.
   Тишкин подошел и остановился. Он хотел спросить разрешения – можно ли сесть с ней за один столик, но не знал, на каком языке разговаривать.
   – Это ты? – спросила немка по-русски. – А что ты здесь делаешь?
   – То же, что и все, – ответил Тишкин.
   Это была Алина, Тишкин не верил своим глазам.
   – Садись, – предложила Алина.
   Тишкин сел.
   Они никак не могли начать разговор. Он стеснялся спросить: «Куда подевался твой рак?» Но именно этот вопрос был главным.
   – Я тебе звонил. Ты переехала…
   – В Германию, – уточнила Алина.
   – И ты живешь в Германии? – удивился Тишкин.
   – И в Германии тоже.
   – А где еще?
   – Где хочу.
   – Ты вышла замуж за миллионера?
   – За Каравайчука.
   – На самом деле? – удивился Тишкин.
   – А что тут такого?
   – Ты же его не любила.
   – Правильно. Я тебя любила. Но ты был где-то. А Каравайчук рядом.
   Это было справедливо. Тишкин промолчал.
   – А ты как? – спросила Алина.
   – Плохо. Не снимаю. Просто сижу и старею. Приехал сюда тормозить процесс. Все болит, особенно душа.
   – А почему ты не снимаешь?
   – Денег нет. Государство дает треть. А остальные надо где-то доставать. Никто не дает.
   – А сколько тебе надо? – спросила Алина.
   – Полтора миллиона… долларов, – уточнил Тишкин.
   – Я тебе дам.
   – У тебя есть полтора миллиона? – не поверил Тишкин.
   – У меня есть гораздо больше.
   Подошел официант. Тишкин заказал себе виски и сок для Алины.
   – Это деньги Каравайчука? – спросил он.
   – Почему? У меня свой бизнес.
   – Какой?
   – Не бойся. Не наркота.
   – А где же можно так заработать?
   – Я умею находить деньги под ногами.
   – У тебя мусороперерабатывающий завод?
   Алина удивленно приподняла брови.
   – Под ногами только мусор. Больше ничего.
   – Не вникай, – предложила Алина. – Ты не поймешь. В каждом деле свой талант. Ты снимаешь кино, а я бизнесмен.
   – Тебя Каравайчук раскрутил?
   – Он дал мне начальный капитал. А раскрутилась я сама.
   Официант принес виски в тяжелом стакане и соленые орешки. Поставил перед Алиной сок. Тишкин расплатился. Алина, слава Богу, не остановила. Не лезла со своими деньгами. У нее хватило такта.
   – Я бы не дал тебе начальный капитал. Я дал бы тебе только головную боль, – заметил Тишкин.
   – Ты дал мне больше.
   – Не понял…
   – Помнишь, ты лег со мной… Тебе не было противно… После этого со мной что-то случилось. Я тоже перестала быть себе противна. Я себя полюбила… Если бы не это, я бы умерла. Ты дал мне жизнь. Это больше, чем полтора миллиона.