Виктория Токарева. Назло (сборник)

Виктория Токарева
Назло (сборник)

Назло

   Надя примеряет подвенечное платье. Она стоит на столе.
   Вокруг нее медленно передвигается модельер Ирина, устанавливает длину подола. Подкалывает специальными иголками.
   Надя видит себя в зеркале.
   – Супер… – отмечает Надя.
   – А вы его любите? – спрашивает Ирина.
   – Жениха? – уточняет Надя.
   Ирина кивает. Во рту у нее иголки.
   Надя думает. Потом говорит:
   – Что значит «любите»? Захочу и полюблю. Все от настроя зависит. Я ему благодарна. А благодарность – материал прочный. На благодарности многое можно выстроить: и семью, и даже счастье.
   Ирина вытаскивает изо рта иголки. Подкалывает подол.
   – Благодарность – чувство аморфное, – возражает Ирина. – А счастье строится только на любви.
   – А какой толк от этой любви? Пришел – ушел. Устроился. Имеет жену и любовницу. Значит, мне жить и стареть в любовницах. Промурыжит до сорока лет, а потом – кому нужна? Время работает против меня.
   – А вы его любите?
   – Кого? – не понимает Надя.
   – Любовника своего.
   – Любовник – грубо. Возлюбленный. «Возлюбленный, как никакой другой, возлюбленным уж быть не может». Бунин.
   Ирина перестает подкалывать. Говорит мечтательно:
   – У меня тоже был любимый человек.
   – Был да сплыл?
   – В каком-то смысле, – соглашается Ирина.
   – «Настоящая любовь никогда не кончается браком». Бунин.
   – Он хотел на мне жениться, но его мамаша тормозила. Хотела, чтобы он женился на своей.
   – На еврейке?
   – На мусульманке.
   – У них там строго. Ислам, – подтвердила Надя.
   – Мы встречались три года, – продолжала Ирина. – Его мамаша встала как скала. Я мечтала, чтобы она куда-то делась. Эмигрировала бы в Австралию. У нее там старший сын живет. Но она ни с места. Сторожила Максуда, как собака.
   – Он был красивый? – спросила Надя.
   Ирина устремила взгляд в пространство, как будто видела перед собой любимого человека. Потом заговорила:
   – Брови высокие… Глаза – золотой бархат. Зубы – белые, как сколотый сахар, крепкие, как у молодого волка. Губы мягкие, как у лошади.
   – Как у коня, – поправила Надя.
   – Когда он на меня смотрел, у него трепетали кончики ресниц. От нежности. Мы часто ссорились последнее время из-за мамаши. Я упрекала, а он на меня смотрел, и кончики ресниц дрожали. Какое это было счастье…
   – А у Андрея от любви голос садится. Говорить не может…
   – Однажды его мамаша вышла на балкон, – продолжала Ирина. – А возле балкона дерево росло. И вдруг оно упало со страшным треском. Чуть не срезало балкон. В двадцати сантиметрах упало. Представляете?
   – Да. Неудачно получилось.
   – Как раз удачно. Еще бы двадцать сантиметров, и ее бы убило.
   – Я и говорю.
   – Нет-нет, что вы… Пусть живет до 120 лет.
   – И чем все кончилось?
   – Я вышла замуж. Назло.
   – А дальше?
   – Дальше не было ничего. Он погиб. ДТП. Дорожно-транспортное происшествие. Поехал куда-то ночью и столкнулся с грузовиком в лоб. Заснул, наверное…
   – Ужас… – выдохнула Надя.
   – Если бы я была рядом с ним, он никуда бы не поехал и остался жив. А если бы я оказалась рядом в машине, он бы не заснул. Со мной бы он не умер. А теперь его нет. Нигде. Никогда.
   – А новый муж, как он выглядит? – спросила Надя.
   – Не знаю. Я на него не смотрю. Ребенок растет. Мальчик. Макс. Когда он на меня смотрит, у него реснички трепещут. Передалось.
   – А ребенок от кого? – не поняла Надя.
   – От мужа. Но я все время думаю о Максуде. Мальчику передалось.
   Ирина замолкает. Начинает выравнивать длину. Потом прерывает работу. Говорит:
   – Ничего не надо делать назло. Зло убивает. Максуда нет. Меня, считай, тоже нет. Его матери тоже нет, хоть она и жива… Я все время возвращаюсь в точку, когда я совершила ошибку. Вернуться бы в эту точку, в эту минуту, и пойти в другую сторону.
   Надя напряженно смотрит перед собой. Слышит голос Ирины:
   – Нельзя испытывать любовь. Испытывать можно только самолеты. Они из железа.

Зачем?

   Однажды, в девяностых годах (не помню точно – когда), мне позвонил Сергей Александрович Филатов и попросил принять участие в форуме интеллигенции. Форум должен был состояться в Уфе и длиться один день. Во вторник – туда, вечером – обратно. Гонорар не предусмотрен. Полет и гостиница – за счет принимающей стороны.
   Нужен мне этот полет и эта гостиница. Я боюсь летать – это раз. Я ненавижу гостиницы с чужими, случайными кроватями, и я не люблю выступать перед аудиторией. Стесняюсь. Мне кажется, люди смотрят и думают: «О, вылезла».
   Один писатель признался мне однажды, что он боится споткнуться на сцене и упасть. А в зале подумают: такой здоровый – и выложился.
   Мне захотелось сказать «нет». Но Сергей Александрович – негромкий, значительный, благородный человек. Я не решилась сказать ему «нет».
   Я сказала, что полечу с большим удовольствием.
   В назначенное время я приехала во Внуково, где состоялся сбор участников форума. Участников я увидела сразу. Они стояли в центре зала, как маленький табун старых лошадей. Холстомеры.
   Это были плохо одетые, глубоко пожилые люди. Однако имена их буквально сверкали в семидесятые годы. Это были звезды семидесятых.
   Чуть в стороне стоял прямой и элегантный Генрих Боровик. Смотрел перед собой. Ни с кем не общался.

* * *

   Самолет взлетел как обычно.
   Рядом со мной оказался талантливейший Владимир Маканин. Он сидел у окошка и смотрел в иллюминатор.
   Через полчаса я вдруг ощутила давление на уши, очень чувствительно, как будто кто-то надавил двумя пальцами.
   Мы с Володей выразительно переглянулись. Что бы это значило?
   – Разгерметизация, – предположил технически образованный Маканин.
   В динамике раздался треск и мужской голос.
   – В связи с техническими неполадками самолет возвращается в аэропорт Внуково, – сурово и мужественно доложил голос.
   Владимир стал смотреть в иллюминатор.
   – А мы никуда не летим, – заметил он. – Мы делаем круги над Ленинским проспектом.
   Итак, самолет разгерметизировался, дальше лететь нельзя. Садиться с полными баками тоже нельзя. Придется крутиться в небе, чтобы израсходовать топливо.
   Весь форум интеллигенции напряженно замолчал.
   Сергей Александрович Филатов с женой сплели руки, держась друг за друга. А за что еще держаться в аварийном самолете?
   Член Государственной думы, продвинутый чеченец (забыла фамилию), что-то писал в блокноте. Готовился к выступлению на форуме. Он был совершенно спокоен. Может быть, в ментальности чеченцев не принято выказывать страх перед смертью. Тем более что это неточно. Все может окончиться благополучно.
   По проходу шныряли озабоченные стюардессы.
   Я нервничала и от этого шутила. Видимо, юмор прячет страх.
   Страх гримируется в смешное. Меня никто не поддерживал. Стояла полная тишина.
   И вдруг раздался чей-то командирский голос, обращенный к стюардессе:
   – А почему вы не даете нам обед? Решили воспользоваться внештатной ситуацией и сэкономить на питании? Я вот сейчас достану свои документы, вы увидите, кто я такой, и поймете: со мной ваши штучки не пройдут.
   Я завертела головой, пытаясь определить склочного участника.
   Надо же, жизнь на волоске, а он хочет жрать и еще угрожает.
   Стюардессы скрылись. Через десять минут они появились с тележкой и шустро раздали всем пластмассовые коробки с едой.
   Я раскрыла коробку. Там лежал нехитрый самолетный набор аэрофлота. Однако я вдруг почувствовала зверский аппетит. Видимо, стресс провоцирует жажду жизни.
   Впереди меня сидел знаменитый артист. Патриот. Он жевал и шумно дышал носом.
   Артист был недоволен дважды: самолет может упасть, и форум превратится в братскую могилу. Это раз. Но еще не все. В составе форума пятьдесят процентов евреев, тридцать процентов татар. А лежать в одной куче с иноверцами он бы не хотел. Это два. И второе важнее, чем первое.
   Идея дороже самой жизни. Однако эти размышления не снижали аппетита артиста. Он жевал и дышал.
   В самолете стояла напряженная тишина, хруст и чавканье. Форум поглощал еду и наслаждался едой, отодвигая минуты неопределенности.

* * *

   Самолет стал снижаться. Я старалась не смотреть за окно. Смотрела на Володю Маканина.
   Я помню его молодым. Он изменился в лучшую сторону. Седина ему шла, и особенно шла знаменитость. Он стал живым классиком.
   Большие кисти рук лежали на подлокотниках кресла.
   Самолет провалился в яму. Я схватилась за Володину руку. Мое сердце подплыло к горлу. Еще немножко – и выскочит. Но обошлось. Слава тебе, Господи…
   Побежали огни посадочной полосы. Шасси ударились об асфальт. Самолет промчался и затормозил. Сели. Все восторженно зааплодировали, включая того, с документом.
   Начали подниматься со своих мест. Я встретилась глазами с Генрихом Боровиком.
   – Сели, – сказала я.
   – Сели, – согласился он. – Только где?
   Я не поняла. Мои глаза сделались круглые и настороженные.
   – Когда человек внезапно погибает, природа оставляет после смерти все по-старому. Чтобы душа привыкла, не сошла с ума. Природа бережет душу, – разъяснил Боровик.
   У Генриха Аверьяновича недавно погиб сын. Видимо, все его мысли были связаны с этим событием. И тем не менее кто знает… А может, мы действительно приземлились на том свете.
   Я вгляделась в иллюминатор: ноябрь, снежок, земля. Все как было.
   Подогнали трап.
   Я осторожно спустилась, недоверчиво оглядываясь по сторонам.
   Форум вернулся в аэропорт.
   – Сейчас будет устранена поломка самолета, и мы полетим в Уфу, – сообщил Филатов. – Все могут подняться в зал ожидания.
   Я больше не верила этому самолету. Если он разгерметизировался один раз, то кто даст гарантию, что это не случится опять? Самолет был скомпрометирован в моих глазах. Я на нем не полечу и за миллион, а тем более бесплатно.
   Я не сдавала свою сумку в багаж, и меня ничто не задерживало.
   Я подошла к Филатову и сказала:
   – Я не полечу. Я уезжаю домой.
   – Ну что вы… – огорчился Сергей Александрович. – Вас так ждут…
   Я быстро зашагала к выходу. Меня буквально несло – подальше от этого места. Я не хотела лететь с самого начала. Надо уметь слушать внутренний голос, но я сломала себя. Полетела. И мой ангел-хранитель вернул меня с полпути.
   Перед тем как выйти из помещения аэропорта, я оглянулась. Весь форум интеллигенции покорно шел вверх по лестнице, чтобы переждать ремонт самолета. Пожилые люди с трудом вздымали свои тела. Им предстояло ждать не менее трех часов. Значит, они прилетят в Уфу невыспавшиеся, помятые. А впереди напряженный день с выступлениями, с выбросом энергии. Зачем? Во имя чего? Как вопрошал итальянец Тонино Гуэрра: «Пер ке?»
   Я поймала такси и поехала домой.
   За окошком машины бежала земля – такая привычная и прочная. Я хотела домой, как будто отсутствовала полгода по крайней мере. Машина катила, наматывала дорогу на колеса.
   Домой, домой, в родные стены, к родным лицам. Подальше от случайности и неопределенности.
   Перед глазами возникли участники форума, идущие вверх по лестнице. Холстомеры. Сидели бы дома…
   Но вдруг я поняла, зачем они летят. Пер ке?
   Девяностые годы зачеркнули их таланты, их личности. Сделали их жизнь напрасной и необязательной. Дескать: да, были такие. Ну и что? И они летят, чтобы прокричать свои ценности, свой смысл жизни. И ради этого они согласны не спать и устать и даже сверзиться вниз с большой высоты.

А из нашего окна…

   Борису Гороватеру – хорошему человеку

   Молодой режиссер Сергей Тишкин приехал на кинофестиваль. Фестиваль – коротенький и непрестижный. Городок маленький, провинциальный. Да и сам Тишкин – начинающий, не уверенный в себе. Он понимал, что фестиваль – это трамплин, толчок к восхождению. Это место, где соревнуются и побеждают, а заодно оттягиваются по полной программе: пьют и трахаются с молодыми актрисами. Молодые актрисы хотят любви и успеха. Для них фестиваль – шанс к перемене участи.
   Сергей Тишкин рассчитывал просто отоспаться. У него родился ребенок. Жена валилась с ног. Сергей подменял ее ночами. Он носил свою девочку на руках, вглядываясь в крошечное личико с воробьиным носиком и полосочкой рта. Она была такая крошечная, такая зависимая…
   Если, например, разомкнуть руки, она упадет на пол и разобьется. Значит, она полностью зависит от взрослых и может противопоставить только свою беспомощность. И больше ничего. У Тишкина сердце разрывалось от этих мыслей. Он прижимал к груди свое сокровище и делал это осторожно, трепетно. Даже проявление любви было опасно для крошечного существа.
   У жены воспалилась грудь, температура наползала до сорока. Прежняя страсть улетела куда-то. На место страсти опустилась беспредельная забота и постоянный труд, непрекращающиеся хлопоты вокруг нового человечка.
   Тишкин думал, что появление ребенка – счастье, и только счастье. А оказывается, сколько счастья, столько же и труда. Плюс бессонные ночи и постоянный страх.
   Тишкин поехал на фестиваль с чувством тяжелой вины перед женой и дочкой. Он не хотел отлучаться из дома, но жена настояла. Она всегда ставила интересы мужа выше своих. Поразительный характер. При этом она была красивая и самодостаточная. Все данные, чтобы не стелиться, а повелевать. Она любила своего мужа, в этом дело. А если любишь человека, то хочется жить его интересами.
   В дом заехала теща, серьезная подмога. Жена и дочка не одни, а с близким человеком. И все же…

* * *

   Вечером состоялось открытие. Сначала был концерт. Потом банкет.
   Сидя в ресторане, Тишкин оглядывал столики, отмечал глазами красивых женщин. Просто так. По привычке. Он не исключал короткий левый роман. Не считал это изменой семье. Одно к другому не имело никакого отношения.
   Красивые актрисы присутствовали, но за красивыми надо ухаживать, говорить слова, рисовать заманчивые перспективы. А Тишкин все время хотел спать и мог рассматривать женщину как снотворное. Красивые не стали бы мириться с такой малой ролью – снотворное.
   Тишкин перестал оглядываться, стал просто пить и закусывать. И беседовать. Но больше слушал: кто что говорит. Говорили всякую хрень. Самоутверждались. Конечно, застолье – это не круглый стол, и не обязательно излагать глубокие мысли. Но хоть какие-нибудь…
   К Тишкину подошла Алина, технический работник фестиваля. Она была из местных. На ней лежала функция расселения.
   – Извините, – проговорила Алина. – Можно, я подселю к вам актера Гурина?
   – Он же голубой… – испугался Тишкин.
   – Что? – не поняла Алина.
   – Гомосек. Гей, – растолковал Тишкин.
   – Да вы что?
   – Это вы «что». Не буду я с ним селиться.
   – А куда же мне его девать?
   – Не знаю. Куда хотите.
   – Я могу его только к вам, потому что вы молодой и начинающий.
   – Значит, селите ко мне.
   – А вы?
   – А я буду ночевать у вас.
   – У меня? – удивилась Алина. Она не заметила иронии. Все принимала за чистую монету.
   – А что такого? Вы ведь одна живете?..
   – Да… Вообще-то… – растерялась Алина. – Ну, если вы согласны…
   – Я согласен.
   – Хорошо, я заберу вас к себе. Но у меня один ключ. Нам придется уехать вместе.
   – Нормально, – согласился Тишкин. – Будете уезжать, возьмите меня с собой.
   Алина отошла торопливо. У нее было много дел. Тишкин проводил ее глазами. Беленькая, хорошенькая, тип официантки. Полевой цветок среднерусской полосы. Такая не будет потом звонить и привязываться. Никаких осложнений.

* * *

   Они уехали вместе.
   Алина жила в пятиэтажке, в однокомнатной квартире.
   Весь город, кроме старого центра, состоял из этих убогих панелей. По швам панели были промазаны черной смолой, чтобы не протекала вода.
   Из окна виднелись другие панельные дома – депрессионное зрелище. Если видеть эту картинку каждый день, захочется повеситься. Или уехать в другую страну, где человек что-то значит.
   У Алины был раскладной диван и раскладушка.
   Вместе разложили диван. До раскладушки дело не дошло.
   Какое-то время они не могли разговаривать.
   Страсть накрыла Тишкина как тугая волна. Он готов был отгрызть уши Алины. Она вертелась под ним и один раз даже упала с дивана. Тишкин не стал дожидаться, когда она влезет обратно, и тоже рухнул вместе с ней и на нее. На полу было удобнее – шире и ровнее.
   Когда все кончилось, они долго молчали, плавали между небом и землей. Потом он что-то спросил. Она что-то ответила. Стали разговаривать.
   Выяснилось, что Алине двадцать пять лет. Работает в «Белом доме» – так называется их мэрия. Белый дом действительно сложен из белого, точнее, серого кирпича.
   – А друг у тебя есть? – спросил Тишкин.
   – Так, чтобы одного – нет. А много – сколько угодно.
   – И ты со всеми спишь? – поинтересовался Тишкин.
   – Почему со всеми? Вовсе не со всеми…
   Тишкин задумался: вовсе не со всеми, но все-таки с некоторыми.
   – Каков твой отбор? – спросил он.
   – Ну… если нравится…
   – А я тебе нравлюсь?
   – Ужасно, – созналась Алина. – С первого взгляда. Я тебя еще на вокзале приметила. Подумала: что-то будет…
   Тишкин благодарно обнял Алину. Она вся умещалась в его руках и ногах, как будто была скроена специально для него. И кожа – скользящая, как плотный шелк.
   Снова молчали. Тишкин не хотел говорить слов любви и надежды, не хотел обманывать. И молчать не мог, нежность рвалась наружу. Он повторял: Аля, Аля… Как заклинание.
   Когда появилась возможность говорить, она сказала:
   – Вообще-то меня Линой зовут.
   – Пусть все зовут как хотят. Для меня ты – Аля.
   Тишкин улавливал в себе горечь ревности. Он знал, что уедет и больше никогда не увидит эту девушку. Но такой у него был характер. То, что ЕГО, даже на один вечер должно быть ЕГО, и больше ничье.
   – Те, кто нравится, – продолжил он прерванный разговор. – А еще кто?
   – Те, кто помогает.
   – Деньгами?
   – И деньгами тоже. Я ведь мало зарабатываю.
   – Значит, ты продаешься? – уточнил Тишкин.
   – Почему продаюсь? Благодарю. А как я еще могу отблагодарить?
   Тишкин помолчал. Потом сказал:
   – У меня нет денег.
   – А я и не возьму.
   – Это почему?
   – Потому что ты красивый. И талантливый.
   – Откуда ты знаешь?
   – Говорили.
   – Кто?
   – Все говорят. Да это и так видно.
   – Что именно?
   – То, что ты талантливый. Я, например, вижу.
   – Как?
   – Ты светишься. Вот входишь в помещение и светишься. А от остальных погребом воняет.
   Тишкин прижал, притиснул Алину. Ему так нужна была поддержка. Он не был уверен в себе. Он вошел в кинематограф как в море и не знает: умеет ли он плавать? А надо плыть.
   И вот – маленькая, беленькая девушка говорит: можешь… плыви… Он держал ее в объятиях и почти любил ее.
   – Ты женат? – спросила Алина.
   – Женат.
   – Сильно или чуть-чуть?
   – Сильно.
   – Ты любишь жену?
   – И не только.
   – А что еще?
   – Я к ней хорошо отношусь.
   – Но ведь любить – это и значит хорошо относиться.
   – Не совсем. Любовь – это зыбко. Может прийти, уйти… А хорошее отношение – навсегда.
   – А тебе не стыдно изменять?
   – Нет.
   – Почему?
   – Потому что это не измена.
   – А что?
   – Это… счастье, – произнес Тишкин.
   – А у нас будет продолжение?
   – Нет.
   – Почему?
   – Потому что я должен снимать новое кино.
   – Одно другому не мешает…
   – Мешает, – возразил Тишкин. – Если по-настоящему, надо делать что-то одно…
   – А как же без счастья?
   – Работа – это счастье.
   – А я?
   – И ты. Но я выбираю работу.
   – Странно… – сказала Алина.
   Они лежали молча. Комнату наполнил серый рассвет, и в его неверном освещении проступили швы между стенами и потолком. Было видно, что одно положено на другое. Без затей.
   – С-сука Каравайчук, – проговорила Алина. – Не мог дать квартиру в кирпичном доме…
   – Каравайчук – женщина? – не понял Тишкин.
   – Почему женщина? Мужчина.
   – А ты говоришь: сука.
   – Высота – два пятьдесят, буквально на голове. А в кирпичных – два восемьдесят…
   – А с Каравайчуком ты тоже спала?
   – Дал квартиру за выселением. Сюда было страшно въехать…
   Тишкин поднялся и пошел в туалет. Туалет был узкий, как будто сделан по фигуре. На стене висел портрет певца Антонова.
   Тишкин понимал, что у Алины испортилось настроение, и понимал почему. Отсутствие перспектив. Женщина не может быть счастлива одним мгновением. Женщина не понимает, что мгновение – тоже вечность.
   Тишкин вернулся и спросил:
   – Ты что, не любишь Антонова?
   – Почему?
   – А что же ты его в туалет повесила?
   – Там штукатурка облупилась. Я, конечно, наклеила обои. Но это бесполезно. Все равно, что наряжать трупака.
   – Кого?
   – Покойника… Этот дом надо сбрить, а на его месте новый построить. А еще лучше взорвать тротилом…
   – Что ты злишься?
   Тишкин залез под одеяло, ощутил тепло и аромат цветущего тела.
   Хотелось спать, но еще больше хотелось любви. Тишкин осторожно принялся за дело.
   – Я у подруги была в Германии, город Саарбрюкен. – Алина игнорировала его прикосновения, переключилась на другую волну. – Она туда уехала на постоянное проживание. Замуж за немца вышла. Так там лестница – часть апартаментов. Ручки золотые…
   – Медные, – уточнил Тишкин.
   – Там все для человека…
   – Ты хочешь в Германию? – спросил Тишкин.
   – Куда угодно. Только отсюда. Я больше не могу это видеть. Кран вечно течет… В раковине след от ржавой воды. И так будет всегда.
   Стало слышно, как тикают настенные часы на батарейках.
   – Перестань, – сказал Тишкин. – Все хорошо.
   – Что хорошего?
   Ночь была волшебной. Но уже утром все кончится. А через три дня Тишкин уедет, канет с концами. Он светится талантом, но не для нее. И его нежность и техника секса – тоже не для нее. Что же остается?
   – Вон какая ты красивая… И молодая. У тебя все впереди, – искренне заверил Тишкин.
   – Ну да… Когда мне было пятнадцать – все было впереди. Сейчас двадцать пять – тоже впереди. Потом стукнет пятьдесят – молодая старуха. И что впереди? Старость и смерть. Чем так жить, лучше не жить вообще…
   – Дура… – Тишкин обнял ее.
   Алина угнездила голову на его груди. Они заснули, как будто провалились в черный колодец.
   Проснулись к обеду. Часы на стене показывали половину второго.
   – Меня убьют, – спокойно сказала Алина.
   Отправилась в ванную. Вышла оттуда – собранная, деловая, чужая.
   Быстро оделась. Накрасила глаза.
   Было невозможно себе представить, что это она всю ночь обнимала Тишкина и принадлежала ему без остатка. Алина стояла храбрая и независимая, как оловянный солдатик. И не принадлежала никому.

* * *

   Тишкин стоял на сцене и искал глазами Алину. Но она исчезла. Где-то бегала. Участники фестиваля приезжали и уезжали в разные сроки. Надо было кого-то отправлять, кого-то встречать.
   Тишкин стоял на сцене торжественный и принаряженный и действительно светился от волнения. Несмотря на то что фестиваль был маленький и непрестижный, страсти кипели настоящие.
   Матерый режиссер Овечкин, которому прочили главный приз (иначе он бы не поехал), сидел с каменным лицом. Он пролетел, и, как полагал, несправедливо. Получалось, что победила молодость. Пришли другие времена, взошли другие имена. И вот это было самое обидное.
   Овечкину было пятьдесят два, Тишкину – двадцать семь. Объективная реальность. Дело, конечно, не в возрасте, а в мере таланта. И в возрасте.
   Когда-то четверть века назад он так же ярко ворвался в кино, и критики талдычили: новый взгляд, глоток свежего воздуха… Но это было двадцать пять лет назад…
   У Овечкина было прошлое, а у Тишкина – настоящее и будущее.
   Было понятно, что фестиваль окончится, все разъедутся и забудут на другой день. И то, что сейчас кажется жизненно важным, превратится в сизый дым.
   Миг победы – это только миг. Но и миг – это тоже вечность.
   Тишкин стоял на сцене и был счастлив без дураков. Ему еще раз сказали: плыви! И он поплывет. Он будет плыть, не щадя сил. В него поверили критики, коллеги, профессионалы. Значит, и он обязан верить в себя. Это его первый «Первый приз». А впереди другие фестивали, в том числе Канны, Венеция, Берлин. И он будет стоять в черно-белом, прижимая к груди «Оскара»,«Льва», «Золотую розу»…
   После закрытия Тишкин позвонил домой. Сообщил о победе. Жена поднесла трубку дочери, и дочка в эту трубку подышала. Ее дыхание пролилось на сердце Тишкина как сладкая музыка. Он ничего не мог сказать и только беспомощно улыбался.

* * *

   Прошло четыре года.
   Перестройка длилась и уткнулась в дефолт. Страна шумно выдохнула, как от удара под дых.
   Тишкин снял еще один фильм. Всего один за четыре года. Государственное финансирование прекратилось, как и прекратилось само государство. Жить по-старому не хотели, а по-новому не умели. Кто успел, тот и съел. А кто не успел – моргали глазами, как дворовые собаки, и ждали неизвестно чего.
   Чтобы провести озвучание, Тишкину пришлось продать машину. Артисты работали бесплатно, из любви к искусству. Иногда хотелось все бросить, не тратить силы и идти ко дну. Но Тишкин плыл, плыл до изнеможения и наконец ступил на берег. Фильм был закончен.
   Это был фильм о любви. О чем же еще… Снимать на злобу дня он не хотел, поскольку все дружно и разом кинулись снимать на злобу дня и даже появился термин «чернуха». Все стали отрывные и смелые.