Виктория Токарева. Ничего не меняется (сборник)

   Мака переела сладкого. Желудок давил на диафрагму.
   – Ладно. Я пойду. – Она поднялась.
   – Передай привет Михаилу Евгеньевичу, – велела соседка.
   – А кто это, Михаил Евгеньевич? – не поняла Мака.
   – Ну, Мика… Кличку какую-то придумали хорошему человеку.
 
   Мака вернулась в свою квартиру.
   Мика смотрел «Вести» по второй программе. Нога на ноге. Губа на губе. Лицо такое, как будто он его отлежал и оно онемело.
   – Ты тут сдохнешь, никто не узнает, – проговорила Мака.
   – Узнают, – не обиделся Мика.
   – Но все-таки, почему ты не хочешь переехать на дачу?
   – Ты ведь тоже не хочешь…
   Мака растерялась. На даче действительно надо что-то делать. Хотя бы дорожки подмести. А он будет сидеть – губа на губе…
   По телевизору шла какая-то байда.
   За окном – городской шум. Если открыть форточку, шум усилится. А если сидеть при закрытой – душно.
   – Отвези меня на дачу, – велела Мака. Она вдруг передумала оставаться.
   – Я никуда не поеду. Езжай сама.
   – Но я отпустила Сережу.
   – Ничего. Возьми такси. Деньги же есть.
   – Но я же их не печатаю. Зарабатываю каторжным трудом.
   – У попа была собака…
   Мака оделась и ушла.
   Стояла на обочине. Махала рукой. Ловила такси. Или просто левую машину.
   Проезжающие мимо видели немолодую модную тетку с протянутой рукой. Не старуха. Нет. Дама. Она выглядела на десять лет моложе своих лет, но и это много. Машины проезжали мимо – равнодушные, как живые существа.
   И снова – ничего не изменилось. Он – у себя. Она едет к себе. Он делает что хочет. И она делает что хочет.
 
   Рано утром позвонила Женя, сестра Мики.
   Женя говорила басом. Маке всегда казалось в первую минуту, что это мужик.
   – Мака, – прогудела Женя. – Мике плохо. Он мне звонил, прощался.
   – Как это? – оторопела Мака.
   – Сказал, что еле дошел до туалета. По стенке шел.
   Мака бросила трубку.
   Она быстро оделась, как пожарник. Буквально за несколько секунд. Не стала вызывать Сережу. Схватила левую машину.
 
   Мика лежал на своей кровати, бледный до зелени. Мака остановилась в дверях.
   – В чем дело? – строго спросила Мака. – Ты же только что отдыхал в санатории…
   Мика молчал. Ему было трудно говорить. Но Маке необходимо знать все, и она слово за словом вытянула из Мики всю историю болезни.
   …Мика с друзьями решили поехать в санаторий «Сосны» и пожить там неделю. Мика должен был предоставить себя и свою машину. Впереди двое, на заднем сиденье – двое: итого четыре человека. Остальные доберутся на машине Рудика Голованова.
   Прибудут в «Сосны» в полном составе под звон фанфар.
   Выезд в семь утра, чтобы к девяти успеть на завтрак.
   Мика проснулся в шесть утра. Его продирал озноб вдоль позвоночника. Мика не поленился и сунул под мышку градусник. Градусник показал 39 и 7. Практически сорок.
   Что делать? Можно обзвонить друзей, все объяснить. Но они уже сидят на чемоданах и смотрят на часы. И не поверят. Решат, что Мика просто соскочил с тяжелого мероприятия. Дорога – пятьдесят километров. Кому охота напрягаться…
   Мика полежал, глядя в потолок. Подумал: «Ну не умру же я, в конце концов…» Оделся и поехал.
   У него оказалось воспаление легких. Но он об этом не догадывался.
   Мика прожил в доме отдыха положенную неделю и ни разу не пригласил врача. Он не любил обращаться к врачам. Ненавидел, когда до него дотрагивались. Не верил в медицину.
   Он лежал на своей койке, полыхая в огне температуры, и выжидал. Привычная тактика: выжидать. И что поразительно, друзья тоже не пригласили врача. Пили, гудели, кадрили женщин с круглыми попками и даже Мике приволокли подходящую. Но он лежал, не поднимая головы. Организм боролся с болезнью, как дикий барс с Мцыри. Кто победит – неясно.
   Неделя прошла как в тумане. Все вернулись обратно. Экипаж в полном составе. Мика – за рулем.
   Мика развез всех троих по адресам. Неудобно высадить посреди Москвы. Три разных конца города плюс пробки.
   После чего приехал домой – и лег. «Под своды шалаша на лыки. И умер бедный раб у ног непобедимого владыки».
   И непобедимый владыка – это дружба. Во имя дружбы готов пожертвовать жизнью. Мика лежал и чувствовал, что все силы покинули его. Видимо, иммунная система сказала: все! И отключилась.
   Мика лежал и просил кого-то (неизвестно кого) послать ему легкую смерть, чтобы не мучиться в конце.
   В дверях появилась Мака – то ли кошмар, то ли спасение. А скорее всего первое и второе.
   Мака всегда была сильная и активная, и Мике хотелось отбежать от нее и спрятаться в норку. Дружба – это тоже норка.
   – Как же ты поехал с температурой? – спросила Мака.
   – А что я мог сделать?
   – Мог остаться дома и вызвать врача.
   – Не мог.
   – А если бы ты умер в дороге?
   Мика пожал плечами. Если бы умер, это была бы уже другая история.
   – Друзья называется… Они пользуются тобой, а ты и рад.
   Это неправда, но у Мики не было сил возражать. Никто никем не пользуется. Он рад услужить им, а они – ему. Мужская дружба. Каждый вкладывает кусок души, и никто не считает: кто больше.
   – А в санатории что, нет врача? – спросила Мака.
   – Есть.
   – Почему ты не вызвал?
   – Думал, пройдет.
   Приехала старшая дочь Лиза. Привезла курицу с базара. Мака и Лиза начали вместе варить бульон.
   – Ну не козел? – спросила Лиза, имея в виду родного отца. – Класть жизнь на дружбу.
   – А на что еще класть? – спросила Мака, пробуя бульон. – Курицей пахнет.
   – Но это же курица, не ястреб.
   – Не ястреб, точно, – согласилась Мака. – Жрем что попало. Пенициллиновые мутанты.
   – Кто? – не поняла Лиза. – Люди или продукты?
   – Те и другие.

* * *

   Вызвали врача из платной поликлиники.
   Пришла шестидесятница в вязаном жилете. Звать – Вера Николаевна. Мака успокоилась. Врач принадлежала к ее поколению. А это значит – хорошее образование и добросовестное отношение.
   Вера Николаевна быстро определила пневмонию. Назначила антибиотики – лошадиную дозу. Но видимо, так надо. Назначила лабораторные анализы на дом. Завтра приедут медсестры из лаборатории.
   Деньги потекли рекой. Деньги Маки, разумеется. Он дружит, а Мака расплачивается.
   Вера Николаевна ушла, оставила свет надежды.
   Мака позвонила шоферу Сереже и попросила привезти антибиотики. Сережа появился через полчаса.
   Мика недоверчиво рассматривал коробочку.
   – Зачем ты водилу послала? – спросил он.
   – А какая разница? – удивилась Мака.
   Мика не ответил. Он доверял только Маке, и лекарство, купленное другим человеком, казалось ему подделкой. Мака – каменная стена, за которой ему надежно. С Макой он не умрет.
   Мика выпил две таблетки сразу. Ударная доза.
   Ему дали бульон в керамической чашке.
   – Еврейский стрептоцид, – сказала Лиза.
   Мика стал пить медленными глотками. Каждый глоток казался целебным.
   – Папа, можно вопрос? – спросила Лиза.
   Он поднял на нее большие глаза. Раньше они были синие, как небо в Сочи. А теперь – серые, как небо в Воркуте. Но все равно это был тот же самый Мика, похожий на американского Андрея Болконского. Постаревший, обветшавший, но все-таки – он.
   «И в самом деле, зачем сдавать квартиру», – усомнилась Мака. Это их дом. Сюда они сбегаются, как маленький табун, окружают ослабевшего и спасают от смерти.
   А что деньги? Бумажки, которые спасают от страха. Не надо бояться. Но Мака этого не умела. Она всегда чего-то боялась. Не одного, так другого. Боялась коммунистов: придут и раскулачат. Боялась братков: придут и отберут. Боялась, что умрет. Боялась, что заживется на этом свете и не хватит денег.
   Мика смотрел на Лизу: ждал вопроса.
   – Как можно было с температурой развозить твоих козлов по домам? – спросила Лиза. – Они же видели, что ты еле дышишь!
   Мика задумался. Он не хотел подвергать ревизии своих друзей. Так же собаки не обсуждают между собой своих хозяев.
   Дружба – это то, чему он служит. Идефикс. Лучше иметь ложную идею, чем никакой.
 
   Мака осталась в квартире. Решила поухаживать за больным Микой. Но не очень получалось.
   Во вторник помчалась на строительную выставку. Чего там только не было… Дома финские из бруса, канадские дома-сандвичи. Срок исполнения заказа – шесть месяцев. Полгода – и дом собран.
   Какая плитка. Какие краски… Просто сады Семирамиды.
   В среду Мака помчалась в гости к подружке-шведке. Там была интересная еда шестнадцатого века: вяленое мясо с гороховым пюре. Понятное дело: в шестнадцатом веке холодильников не было. Мясо солили, вялили, запасались на зиму.
   У шведки бывали интересные люди и малоинтересные. Например, баба-политик. Она села, раскрыла рот и не закрывала его сорок минут. Слушать нечего. Смотреть не на что. Перебить – нереально. Приходилось терпеть.
   В четверг Мака посетила театр «Современник». Спектакль был хороший. Странно. Страна рушится, а искусство живет.
   А может, страна и не рушится. Жить стало интереснее – таким хищникам, как Мака. А таким травоядным, как Мика, – просто джунгли. Ложись и помирай. Одна надежда на демократию. Демократия наберет силу, и тогда всем места хватит: и хищникам, и травоядным.
   Но что такое демократия? С чем ее едят?
 
   В пятницу утром Мика сказал:
   – Уезжай на дачу.
   – Почему? – удивилась Мака.
   – Потому что ты не моешь посуду.
   Мака действительно не мыла посуду. Складывала в мойку. Она привыкла, что эту работу за нее делает домработница.
   – Убирать за тобой у меня нет сил, – продолжал Мика. – А в грязи я сидеть не намерен.
   Мака почувствовала, как ее душа взметнулась от радости. Она тоже хотела на дачу. Там работа. Там дела. Сдача дома.
   Мака не могла существовать без работы более трех дней. А три дня уже прошли.
   – Хорошо, – согласилась Мака. – Я сварю тебе борщ и уеду.
   – Нет! – вскрикнул Мика. – От тебя столько грязи, что никакого борща не захочешь.
   – Какой грязи?
   – Овощи начнешь чистить. Свекла, морковь, картошка, лук, целый сугроб. Не надо. Я сам себе сварю.
   – А ты в состоянии?
   – Да. Я лучше себя чувствую.
   Курс антибиотиков подходил к концу. Мика воспрял. Он уже сидел в кресле с газетой и тряс тапок. Прыгающий тапок – гарантия стабильности.
   – Ну хорошо, – легко согласилась Мака. – Я поеду к себе. Если что, звони…
   Мака вызвала Сережу. Он подъехал через полчаса.
 
   Мака уселась на заднее сиденье – самое безопасное место. Сережа – хороший шофер, но дорога есть дорога. Какой-нибудь идиот возьмет и влепится.
   Сережа включил приемник. Запел мужской голос. Очень красивый. Кто это? Мака стала вспоминать. Последнее время у нее было плохо с именами, забывала, как кого зовут. Возраст.
   Неизвестный пел, как Орфей.
   Мака думала о муже, которого она оставила одного. Но он так хотел. И ее это устраивало. Она тоже хотела уехать.
   Каждый живет свою жизнь – ту, которую он любит. В их жизни ничего не меняется. И НЕ ДОЛЖНО меняться.
   Эта мысль впервые пришла в голову Маке: не должно меняться, потому и не меняется.
   Предположим, Мика был бы другой: деятельный, результативный. Тогда и Мака была бы другой. Зачем ей быть генералиссимусом? Расслабилась и текла бы как речка – издалека долго.
   Супруги – это волы, запряженные в одну повозку. Два вола тянут воз семейной жизни. Один вол – филонит. Тогда другой тянет за двоих. Напрягается. Наращивает мышечную массу. И через какое-то время это уже совсем другой вол – сильный, самоуверенный, ничего не боящийся.
   Хотела бы Мака пастись, как корова на лугу, позвякивая колокольчиком? Да никогда. Она может жить только так, как она живет. А для этого нужен Мика, такой как он есть. С тапком.
   Бог не случайно свел эту парочку: Мака и Мика. Создатель долго тасовал колоду, чтобы вытащить эти две карты и положить рядом.
   Через какое-то время они оба предстанут перед Господом. Он спросит: «Что вы делали в жизни?»
   – Я зарабатывала, – ответит Мака.
   – А я дружил, – ответит Мика.
   И неизвестно, кого из них Создатель одобрит больше. Совсем неизвестно.
   Машина медленно двигалась в пробке.
   Округлые серые спины машин. Казалось, бегемоты идут на водопой.
   «Ужас…» – подумала Мака.
   Через час машина свернула вправо, в зеленый поселок.
   Мачтовые сосны, белые березы, хрустальный воздух, царство царя Берендея. Счастье…
 
   Настала зима. Ничего не изменилось, кроме температуры воздуха. Приходилось добавлять в бетон специальный раствор, чтобы кладка была состоятельной.
   Зимой безрадостно. Недаром птицы улетают в теплые края. Счастливая страна Куба. Там всегда лето, даже в январе. И в Европе теплее на десять градусов, чем в России. Только Россия по полгода трясется от холода. Недаром пьют. Греются. Разнообразят жизнь.
   Мика умер в самом начале февраля. Ранним утром. В одночасье. Оказывается, у него было больное сердце, а он и не знал, поскольку никогда не обращался к врачам.
   Хоронить собралось много народу. Буквально толпа. Мака волновалась: хватит ли на всех автобусов?
   Марья Ивановна и Сара Моисеевна не присутствовали из деликатности. А может, их не было вообще.
   Квартира освободилась. Можно было ее сдавать. Но Мака не хотела пускать чужих людей в свое родовое гнездо.
   Она не хотела больше ничего.

Сальто-мортале

   Александра Петровна перлась с двумя продуктовыми сумками на пятый этаж. Отдыхала после каждого лестничного марша.
   Дом был старый, построенный в тридцатых годах. Без лифта, хотя место для лифта было – широкий колодец. Туда даже бросилась однажды молодая женщина. Сначала бросилась, потом одумалась, а уже поздно. Установили бы лифт, заняли бы место, и некуда кидаться вниз головой.
   Александра Петровна поставила свои сумки на втором этаже. Отдышалась. Сердце тянуло плохо, мотор износился. Раньше она не замечала своего сердца, не знала даже, в какой оно стороне – слева или справа. Ее молодое сердце успевало все: и любить, и страдать, и гонять кровь по всему организму. А сейчас – ни первое, ни второе. Она устала страдать. Ей было лень жить. Жила по привычке.
   Александра Петровна – начинающая старуха. Пятьдесят пять лет – юность старости. Она преподавала музыкальную грамоту в училище при консерватории. Посещала концерты. Следила за музыкальным процессом в стране. Процесс, как ни странно, не прерывался. Советский Союз рухнул, а музыка витала и парила, как бессмертная душа. Появлялись новые музыканты, ничем не хуже старых.
   Интересное наблюдение: в тридцатые годы жили плохо, а строили хорошо. Дом до сих пор стоит, как крепость, – добротный и красивый.
   В девяностые годы люди живут, «под собою не чуя страны», а искусства расцветают, рождаются вундеркинды. Как это понимать? Значит, одно не зависит от другого. Талант не зависит от бытия.
 
   Александра Петровна подняла сумки и двинулась дальше. Прошагала еще два марша. Снова передых. Она подняла голову, посмотрела вверх. В доме было пять этажей. Последнее время многие квартиры раскупили новые русские. Дом был с толстыми стенами, как крепость. Таких сейчас не строят. Экономят. И конечно – местоположение в самом центре, в тихом переулке. Лучшего места не бывает. Тихо и ото всего близко.
   Квартиру получил муж. Он преподавал в военной академии. Без пяти минут генерал.
   Муж был на двадцать лет старше. Ровесник матери. Между ними шла постоянная война. Борьба за власть. Причина военных действий – Шура.
   Мать привыкла быть главной и единственной в жизни Шуры, а муж – военный, почти генерал. Привык командовать и подчинять. В армии подчиняются беспрекословно. Не спрашивают, вопросов не задают. «Есть» – и руку под козырек.
   Теща – безграмотная, шумная и деятельная – захотела взять верх над полковником, почти генералом. Это же смешно.
   Полковник был прямолинейный, как бревно. Никакой дипломатии, никаких компромиссов. Это пусть интеллигенция крутится, как уж на сковороде. А у него только: «выполнять» или «отставить».
   Шура металась между ними, пыталась соединить несоединимое.
   Все кончилось тем, что полковник перестал замечать свою тещу. Смотрел сквозь. Вроде – это не человек, а пустое место. После ужина не говорил «спасибо». Молча ел, вставал и уходил.
   Это было ужасно. Шурина мама корячилась у плиты на больных ногах, изображала обед из трех блюд. Тратила не менее трех часов. А этот солдафон садился за стол, за десять минут съедал все утро, все силы и кулинарный талант и уходил с неподвижным лицом.
   Даже официанту в ресторане говорят «спасибо», хотя там все оплачено.
   С другой стороны: муж – это муж. Защита, держатель денег, отец ребенка. И красавец, между прочим. Штирлиц один к одному. Только Штирлиц – шатен, а этот русый. Он тоже был важен и необходим. Все настоящее и будущее было связано с ним. Когда теща отлучалась из дома (в санаторий, например), когда им никто не мешал и не путался под ногами – наступало тихое счастье. Как жара в августе.
   Но мать – это мать. Плюс жилищная проблема. Приходилось мириться с существующим положением вещей.
   Выбор был невозможен, однако мать постоянно ставила проблему выбора. Накручивала Шуру против мужа. Ни минуты покоя. У Шуры уже дергался глаз и развилась тахикардия. Сердце лупило в два раза быстрее.
   Шуре казалось, что она умрет скорее, чем они. Но ошиблась.
 
   Шура прошла еще два марша. Остановилась. Лестница была старая, пологая, удобная. С дубовыми перилами, отполированными многими ладонями. Как много с ней связано. По ней волокла вниз и вверх коляску маленькой дочери. По ней вела полковника в больницу. Ему было семьдесят лет. Не мало. Но и не так уж много. Еще десять лет вполне мог бы прихватить.
   Шуре было тогда пятьдесят. Выглядела на тридцать. Молодость, как тяжелый товарный поезд, все катила по инерции. Не могла остановиться. Длинный тормозной путь.
   Шура ярко красила губы и была похожа на переспелую земляничку, особенно сладкую и душистую. Ее хотелось съесть.
   Лечащий врач, тоже полковник, пригласил Шуру в ординаторскую. Налил ей стакан водки и сказал, что у «Штирлица» рак легкого в последней стадии.
   – Сколько ему осталось? – спросила Шура.
   – Нисколько, – ответил врач.
   – У него же сердце… – растерянно не поверила Шура. Муж всегда жаловался на сердце и пил лекарства от давления.
   – Там это все рядом, – сказал врач.
   У него было сизое лицо, и Шура догадалась, что врач – пьющий.
   Шура выпила еще один стакан водки, чтобы как-то заглушить новость. Но стало еще хуже. Полная муть и мрак.
   Она вернулась к мужу и спросила:
   – Хочешь что-нибудь съесть? Хочешь яблочко?
   – Ты мое яблочко, – сказал полковник.
   Это было наивысшее проявление благодарности и любви. Без пяти минут генерал был сдержан и аскетичен в проявлении чувств.
   Он умер через неделю у нее на руках. Шура встретила его последний взгляд. В нем стоял ужас. Он успел проговорить:
   – Это конец…
   Значит, конец страшен. Может быть, страшна разлука? Человек уходит в ничто. В ночь. И все эти разговоры о бессмертии души – только разговоры.
   Шура вернулась домой и сказала матери:
   – Павел умер.
   Мать закричала так громко и отчаянно, что стая ворон поднялась с крыши дома напротив. Шура увидела, как они взлетели, вспугнутые криком.
   Мать рыдала, причитая:
   – Как нам теперь будет пло-охо…
   Шура в глубине души не понимала мать. Умер ее не враг, конечно, но обидчик. Почему она так страдает?
   Потом поняла. Противостояние характеров создавало напряжение, которое ее питало. Мать получала адреналин, которого так не хватало в ее однообразной старушечьей жизни. Мать не была старухой. Она была молодая, просто долго жила. За неимением впечатлений, мать питалась противостоянием и по-своему любила Павла. Как собака хозяина. Она чувствовала в нем лидера.
   Если бы полковник слышал, как теща будет его оплакивать. Как тосковать…
   Дочь Шуры уехала с мужем в Австралию. Что они там забыли?..
   Дочь уехала. Павел умер. Шура и мать остались вдвоем, в просторной генеральской квартире.
   Мать умерла через год. Видимо, полковник ее позвал. Ему было там скучно одному. Не с кем меряться силами.
   Мать заснула и не проснулась. Может быть, не заметила, что умерла. Легкая смерть была ей подарена за тяжелую жизнь.
 
   Шура осталась одна. Пробовала завести кота, но кот сбежал. Надо было кастрировать, а жаль. Зачем уродовать животное в своих человеческих интересах…
   Как трудно жить одной, когда не с кем слова перемолвить. Единственная отдушина – телевизор. Щура подсела на телевизор, как наркоман на иглу. Прямо тянуло. Но и в телевизоре – жуть и муть. Воруют, убивают из-за денег. Получается, что деньги дороже жизни. Деньги стали национальной идеей. Раньше шли на смерть за веру, царя и отечество. А теперь – за горсть алмазов, за нефтяную скважину. Нацию перекосило. Все продается, и все покупается, включая честь и совесть. А депутаты рассматривают власть как личный бизнес. До страны никому нет дела.
   Шура любила советские фильмы семидесятых годов. И тосковала по семидесятым годам. Там была молодость, мама, Павел, который был тогда старший лейтенант, сокращенно старлей. Он ухаживал, приходил в дом. И мама готовила грибной суп из белых сухих грибов. Какой стоял аромат! У матери были вкусные руки. В ней был запрятан кулинарный и человеческий талант. И все, что она ни делала, – все было так ярко, необычно. И звездочки всегда горели в ее карих глазах. Глаза были острые, жаркие, яркие. Ах, мама…
 
   Шура влезла на свой пятый этаж. Возле батареи притулился седой мужик, похожий на инженера семидесятых годов, в искусственной дубленке.
   Вообще-то инженер – не негр, обычный человек, и никаких особых примет у инженера не бывает. Тем не менее скромность, покорность судьбе, невозможность изменить что-либо – все это читалось в глазах сидящего человека.
   – А что вы здесь делаете? – спросила Шура.
   – Греюсь, – просто сказал инженер.
   – А почему здесь?
   – Последний этаж, – пояснил инженер.
   – Ну и что? – не поняла Шура.
   – Меньше народа. Не выгонят.
   – А вы что, бездомный?
   – В каком-то смысле, – ответил инженер и добавил: – Не гоните меня…
   – Да ладно, сидите, – смутилась Шура.
   Подумала про себя: чего только не бывает, приличный мужик, сидит, как бомж… Может быть, его кинули с квартирой? Стал жертвой аферистов…
   Шура открыла ключом свою дверь.
   Вошла в квартиру. Разделась. Разобрала сумки. Вытащила бутылку шампанского. Шампанское она пила безо всякого повода. Там был углекислый газ. Он благотворно действовал на сердце.
   Шура предвкушала, как вечером сядет перед телевизором, достанет хрустальный фужер на высокой ножке, и – вот он, желанный покой, вот оно, блаженное одиночество. Оказывается, покой и одиночество – это два конца одной палки. А абсолютный покой и абсолютное одиночество – это небытие. То, чего достигли мама и Павел – самые близкие, самые драгоценные люди.
   Шура разложила продукты по местам: что-то в морозильную камеру. Что-то в холодильник. Крупы – в буфет.
   Инженер не шел из головы. Как это он сидит на лестнице? Все-таки человек. Не собака.
   Шура вышла на площадку. Инженер читал газету.
   – Простите, вы голодный? – спросила Шура.
   Инженер опустил газету. Молчал.
   – Вы когда ели в последний раз? – уточнила Шура.
   – Вчера.
   – Дать вам супу?
   Инженер молчал. Ему одинаково трудно было согласиться и отказаться.
   – Заходите, – пригласила Шура.
   Он поднялся. На нем были черные джинсы, дорогие ботинки. Бомжи так не одеваются. Инженер был похож на породистую собаку, потерявшую хозяина. На лице глубокие морщины, нос чуть-чуть лежал на щеках, как у актера Бельмондо. Лицо мужественное, а улыбка детская и большие синие глаза. Его было совершенно не страшно пригласить в дом. Лицо – как документ, очень многое сообщает о человеке. И видящий да увидит.
   Муж Павел, например, обладал лицом, по которому сразу становилось ясно: честный, порядочный человек. А какие лица у сегодняшних политиков? Себе на уме. Именно себе. Фармазоны и хитрованы.
   Инженер вошел. Снял ботинки.
   Шура достала ему тапки – не Павла, нет. Гостевые, страшненькие.
   Инженер прошел в кухню. Сел к столу.
   Шура достала водку. Поставила рюмку в виде хрустального сапожка. Налила полную глубокую тарелку супа харчо. Там рис, баранина, чеснок. Энергетический запас супа довольно мощный. На день хватит.
   Инженер опустил голову и начал есть. Шура села напротив, с вопросами не приставала, но и удержаться не могла.
   – Вы приезжий? – спросила она.
   – Нет. Я москвич.
   – А чем вы занимаетесь?
   – Бомжую, – просто сказал инженер.
   – А почему?
   – Так вышло.
   Он закончил тарелку. Откинулся на стуле.
   – Моя жена умерла. Дочь влюбилась в бандита. Привела его в дом. А бандит меня выгнал. «Уходи, – говорит, – а то убью». Ну, я и ушел.
   – Куда?
   – В никуда.
   – Давно?
   – Десять дней.
   – А где же вы спите?
   – На вокзале.
   – А у вас что, нет друзей?
   – Есть. Но мне неудобно.
   – Что «неудобно»?
   – Того, что Таня привела бандита. Но Таня и сама не знает. Он ей врет.
   – А вы почему не сказали?
   – Таня беременна, ей нельзя волноваться.
   – А вы в милицию не обращались?
   – Тане он сейчас нужнее, чем я. Она его любит. И он ее тоже.
   – Какая может быть любовь у бандита?
   – Такая же, как у всех остальных. Они тоже люди.
   – Они – плохие люди, – поправила Шура.