Виктория Токарева. Так плохо, как сегодня (сборник)

   – А ты кто? – огрызнулась Жанна.
   – Девочки, не ругайтесь, – попросил Ларик. Посмотрел на Влада и сказал: – У тебя хорошие мелодии. Ты – мелодист. Это редкий талант. Твои мелодии запоминаются и застревают в душе.
   Ларик замолчал. Влад не понял: это конец фразы или будет продолжение.
   – И что? – спросила Жанна, которая тоже не поняла.
   – Зачем просить, когда можно заработать? – продолжил Ларик.
   – А я и не просил, – отрекся Влад.
   – Просил, просил… Только молча.
   Ларик плеснул Владу виски в чистый стакан. Это был знак согласия и примирения. Влад выпил.
   Алкоголь быстро подействовал. Влад сидел и мечтал и предчувствовал, что завтра же сядет писать новый альбом. Мелодии стояли у горла.
 
   Влад вернулся домой в три часа ночи. От него пахло спиртным, что недопустимо. В руках была клетка с механической птичкой.
   – Что это? – спросила жена.
   – Результат переговоров. Пример для подражания. К ней с говном, а она поет…
   – Выпил… – определила жена. Взяла клетку. Вгляделась в птичку. – Какая милая…
 
   В конце лета к Ларику зашел Якуб.
   Ларик неожиданно обрадовался, как будто увидел близкого родственника. Якуб свободно передвигался на обеих ногах, никаких следов травмы. Молодые кости прочно срослись.
   В руках Якуб держал большую белую дыню. – Тебе… – Якуб протянул дыню Ларику. – Сорт «торпеда». Половина сахар, половина мед…
   Дыня действительно была очень сладкая.

Чужие проблемы

   У меня была подруга. И есть. Ведущая актриса ведущего театра. Она приехала из Харькова, чтобы завоевать Москву. И завоевала.
   У подруги была дочь. И есть. Людка. Только раньше она была маленькая, а сейчас молодая.
   Моя подруга оставила годовалую дочку в Харькове, в каком-то интернате или в детском доме, не знаю точно. Больше оставить было негде. Ни мужа, ни родителей у подруги не было, только одна, но пламенная страсть к театру. Бог заложил в нее актерский талант, и этот талант распирал ее, вопил и рвался наружу.
   Подруга изредка ездила в Харьков, навещала дочь, привозила ей гостинцы: сладости, игрушки. Пробыв положенное время, подруга уходила, и на Людку тут же нападали дети постарше и все отбирали. Людка пыталась защитить свои кульки и коробки, но ее били и все равно отбирали. Так что лучше было сразу отдать и не сопротивляться. Единственное, что позволяла себе Людка, – горькие рыдания и вой на всю округу, но на вой не обращали внимания. В этих стенах всегда кто-то выл.
   Потом Людка подросла и пошла в первый класс.
   Подруга на каникулах привезла ее в Москву, и тогда я впервые увидела девочку. Мы познакомились. Она доверчиво вложила свою маленькую горячую ручку в мою ладонь. Спросила:
   – А что ты мне принесла?
   Я смутилась и сняла со своей шеи янтарные бусы. Оставить девочку без подарка было невозможно.
   Девочка понюхала янтарь, потом лизнула. Большие глазки и острое личико делали ее похожей на белочку.
   Подруга посмотрела на нас, и в ее голове созрел план.
   – Возьми ее сегодня к себе ночевать…
   Я посмотрела на подругу с некоторым замешательством. У меня были свои планы на вечер и на ночь.
   – Понимаешь, мне завтра с утра на репетицию. Я не могу бросить ее одну в квартире, а тащить в театр не хочется. Куда я ее там дену? Пусть она у тебя переночует, а в три часа я за ней заеду.
   Подруга не спрашивала, а ставила перед фактом. Ее можно было понять. На репетиции она не сможет погрузиться в роль и будет чувствовать себя как рыба на крючке.
   Мои планы не столь существенны, их можно поменять в конце концов.
   Я решила пожертвовать романтическим вечером во имя дружбы. Забрала Милочку – тогда она была Милочка, Людкой стала позже. Привезла к себе домой.
   У меня не было детей, и я с удовольствием возилась с семилетней девочкой. Поставила под душ, поливала теплой водичкой ее хрупкое тельце. Нет в мире ничего более красивого и трогательного, чем маленькие люди.
   Потом я кормила Милочку и уложила спать в большую комнату на диване, а сама ушла в спальню.
   – Не закрывай дверь, – попросила Милочка. – Оставь щелку.
   – Хорошо, – согласилась я и оставила щелку.
   Я села за стол и стала переводить стихи по подстрочнику. Мое рабочее место – в спальне, поскольку я люблю маленькие помещения.
   Рифмы сами прыгали на чистый лист. Работа шла, вернее, бежала впереди мысли. Почему бы это? А потому что за стеной на моем диване спала маленькая девочка, милая, как белочка, и такая же беззащитная, зависимая от котов, от собак, от холода и голода. В моей груди было тепло от любви, кровь бежала быстрее, и мозги крутились энергичнее.
   Я легла спать в час ночи, а проснулась в два.
   Возле меня стояла Милочка в моей ночной рубашке. Длинная белая рубашка делала ее похожей на привидение.
   – Я боюсь, – сообщила Милочка. – Я лягу с тобой.
   Она не спрашивала, а ставила перед фактом. Влезла ко мне под бок и тут же засвистала носиком. Заснула.
   Ночь прошла, как на вахте. Я спала урывками, проваливалась в забытье, потом возвращалась в явь. Лежала, смотрела в потолок, слушала детское дыхание. Я испытывала неудобство и счастье. Два в одном. Я не понимала свою подругу, которая добровольно отказывалась от материнства ради лицедейства. Все-таки жизнь первична, а все остальное вторично. Все остальное – это театр, стихи, роли… Все это – работа разума, воображения, химия, короче. А маленькая девочка с глазами, как у белочки, легким дыханием… Как можно менять одно на другое. Но это не мои проблемы. Это проблемы моей подруги.
 
   В следующий раз белочка появилась через десять лет, уже не Милочка, а Людмила – семнадцатилетняя молодая кобылка. Попка у нее была, как рюкзачок туриста, набитая молодой плотью. Глазки – прежние, как у белочки, зубки немножко вперед. Грызун. Она покинула Харьков и переехала к матери окончательно.
   За эти десять лет моя подруга – кстати, ее зовут Светлана – набрала козырей в свою колоду. Она стала богата, знаменита и даже купила дом в ближнем Подмосковье. У Светланы появился гражданский муж Юра. Она не торопилась расписываться с ним официально. Ждала, может, подвернется кто-нибудь получше, но ничего стоящего не подворачивалось, а барахла – сколько угодно. Светлана оставалась с Юрой. Лучше такой, чем никакого.
   У меня тоже появился гражданский муж, на шесть лет моложе. Мне тридцать семь, ему тридцать один. Он был легкий, прыгучий и хозяйственный. Быстро передвигался в пространстве, как кузнечик. Любил подпрыгивать с поднятой рукой, как будто пытался сорвать грушу, висящую высоко. Обожал анекдоты и знал их великое множество. В компании всех перебивал, чтобы рассказать очередной анекдот.
   Я не относилась серьезно к нашей связи. Рассчитывала на месяц-другой, но прошло уже пять лет, а Кузнечик все прыгал и сыпал анекдотами, и они у него не кончались. Где он их брал?
   Единственно, что у него было красиво: тело. Оказывается, мужская красота тоже привлекает. И, столкнувшись с красотой, с совершенными пропорциями, – уже не согласишься с пузом, с подвисшей кожей, с валиками на спине, которые называются «жопины уши».
 
   Но вернемся к Людмиле.
   Семнадцатилетняя Людка приехала из Харькова с аттестатом зрелости и беременностью восемь недель. Матери ничего не сказала. Боялась.
   Прибежала ко мне, стала умолять, чтобы я нашла врача. Хотела избавиться от нежелательной беременности.
   – Не буду. Я верующая, – решительно отказалась я. – Обратись к кому-нибудь другому.
   – Но я никого не знаю. У меня никого нет, кроме вас.
   Людка умоляюще сложила лапки.
   – Я не хочу быть соучастницей в убийстве, – отрезала я.
   – Какое убийство? Клетка. Эмбрион.
   – Через восемь месяцев это будет человек. Нет. Нет и нет.
   Все кончилось тем, что Людка упустила все сроки и родила мальчика Арсения.
   Когда она впервые увидела его выпуклый лобик, ее охватил ужас от мысли, что она хотела убить эту крошку вместе с его лобиком, ручками и ножками. Какое счастье, что судьба уберегла ее от этого шага. Она благодарила Бога, хотя надо было благодарить меня.
   Светлана репетировала Марину Мнишек, ей было не до внука, тем более что он орал по ночам, не давал спать.
   Арсику нашли няню и сослали его на дачу в ближнее Подмосковье.
   Первый год Людка не могла и не хотела отлепиться от сына и торчала на даче. Но через год, бросив кормить, оторвав от груди, Людка вернулась в Москву с благими намерениями: поступить в вуз.
   Она стала постоянно появляться в моем доме. Кузнечик учил ее играть на гитаре. Обнимал за спину. Я не ревновала. Они больше подходили друг другу, у каждого по три извилины в мозгу и ничего святого.
   Я спрашивала Людку:
   – А кто отец Арсика?
   – Без понятия, – отвечала Людка.
   Я ненавижу этот оборот. Можно ответить: не знаю. Или: понятия не имею. Но «без понятия» – в этом обороте есть что-то безнадежно жлобское.
   – Как же так? – удивлялась я. – Ты что, не помнишь, с кем ты спала? Ты была пьяная? Или это было групповое изнасилование?
   – Мы сдали на аттестат зрелости… – неопределенно отвечала Людка.
   – И ЭТО был последний экзамен?
   Людка пожимала плечами. Не хотела говорить или действительно не помнила.
   – Ну, а на кого похож ребенок? – допытывалась я.
   – Ни на кого. На себя.
   Людка – не хитрая. Она действительно не помнила и, что самое интересное, – не стеснялась своего неведения. Такие судьбоносные события: первый мужчина, потеря девственности, беременность, – и она не помнит, КТО…
   – Ну, хоть приблизительно, – добиваюсь я.
   – Без понятия…
   – Опять «без понятия», – раздражаюсь я.
   – Да отстань ты, – взрывается Кузнечик. – Чего пристала? Какая разница? Главное – ребенок. Ребенок есть, и все!
   Я соглашаюсь. Действительно, чего пристала? В некоторых религиях отец вообще не учитывается. Национальность – по матери.
   Мать – это всегда наверняка, а отец – поди знай…
 
   Прошло еще семь лет.
   Людкин сыночек вырос на даче и ходил в поселковую школу. Светлана пробилась в Голливуд. Появлялась в американских фильмах класса «С», мечтала пробиться в фильмы класса «А», где снимаются настоящие звезды за настоящие деньги.
   Людка поступила в институт, но практически не училась. Ей это было неинтересно. Интересовали Людку только две позиции: любовь и деньги. Можно понять.
   Где Людка брала деньги, я так и не поняла. Но она то и дело появлялась в разных пальто: белом, черном на магнитных застежках, кожаном, вязаном.
   Красивой она не была, но молодой была. Молодость – это цветение. А цветение всегда привлекает.
   У меня появился новый гражданский муж. В отличие от Кузнечика он был умный, но сексуально неубедительный. Однако общение с умным человеком – удовольствие, ни с чем не сравнимое. Для меня во всяком случае. За ум я могу простить многое, и «жопины уши» в том числе.