Виктория Токарева. Тихая музыка за стеной (сборник)

   Внутри и вокруг – тоска собачья. В душе и в костях воет ветер.
   На сороковой день собрались все друзья Леона – мидовская компания в полном составе. Они сплотились вокруг Ариадны, как вокруг раненой птицы. Сколько было сказано слов. И каких. Но что такое слова? Воздух. Ветер дунет и унесет слова в небо. Там они собьются в облака и поплывут. И постепенно рассеются. И снова пусто до самого горизонта.
 
   Забегала Мирка. Норовила попасть к обеду.
   Мирка – в своем репертуаре: что думала, то и говорила.
   – Хорошо, что ты осталась одна. К тебе хоть пробиться можно. А то пусик, мусик… Окуклилась в своем семейном эгоизме. Ничего не видела вокруг.
   – Тебе, может, и хорошо, – отозвалась Ариадна. – А мне ужасно.
   – Зачем тебе муж? Деньги у тебя есть, сын есть, секс – не проблема.
   – Ты ничего не понимаешь, – отмахнулась Ада.
   – Лично для меня главное – полный покой. Ни от кого не зависеть.
   – Полный покой в гробу, – сказала Ада. – Лежишь себе и ни от кого не зависишь. А я люблю зависеть. И чтобы от меня зависели.
   – Тогда выходи замуж.
   – Такого, как Леон, я никогда не встречу.
   – И не надо, – заявила Мирка. – Ничего хорошего в твоем Леоне не было.
   – То есть как? – захлебнулась Ариадна. – Что ты такое говоришь?
   – Леон – кагэбэшник. А кагэбэшники – служебные собаки.
   – Не знаешь – не говори, – одернула Ада.
   – Я не знаю? Я-то как раз знаю. Это ты не знаешь.
   – Дура, – заключила Ада. – Просто завидуешь…
   Мирка ушла. Ада ходила из угла в угол, размышляла: обижаться на Мирку или не обращать внимания.
   У Ариадны хотя бы память о счастливом куске жизни. Двадцать пять лет – как один день, долгий и солнечный.
   Впереди – пустота, но за плечами – счастье. А у Мирки впереди пустота и позади пустота. Такие, как она, не хотят признать свое поражение, завешиваются словами: зачем, не хочу, независимость… А что может быть прекраснее зависимости? Зависеть от любимого каждой клеточкой, каждой минутой. А что хорошего в свободе? Тебе никто не нужен, но и ты никому не нужна. Выходи на крыльцо и вой, как собака на луну.
 
   Ося и Марик жили в Англии. Работали в одной клинике.
   Первым уехал Ося, потом перетянул к себе Марика. Они подтвердили свои дипломы. Успешно работали.
   Работа на Западе – главное. Есть работа – ты обеспечен. В Москве Марик получал меньше, чем кухарка Галя.
   Ося женился еще в Москве. На медсестре. В Лондон переехал с женой. И тем не менее он отслеживал жизнь Ариадны. Ничем не интересовался, но все знал. Когда умер Леонард, он позвонил Аде и предложил перебраться в Лондон. Быть рядом. Все-таки здесь сын, налаженная страна, королевство как-никак. И Ося – пусть не муж, но близкий человек, глубокий родственник.
   Недвижимость в Москве можно продать, и купить в Лондоне любые апартаменты, хоть замок. Здесь жить дешевле и лучше, и спокойнее. Богатые люди из Москвы бегут именно в Лондон, потому что ни в чем нельзя быть уверенным.
   Ариадна задумалась…
   – Прежде чем отказываться, надо знать от чего, – посоветовал Ося. – Приезжай и посмотри.
   И в самом деле. Почему бы не поехать и не посмотреть.
 
   Ося и Марк жили в хорошем районе, возле парка.
   И дома были красивые: двухэтажные, краснокирпичные, с высоким крыльцом и коваными перилами.
   Парк – практически лес. По зеленой траве гуляли лисы, лоси и прочее дикое зверье, не считая белок и зайцев. Они не боялись людей, а люди не боялись их. Выходя на прогулку, прихватывали еду для зверей. Звери привыкли к подачкам и ждали и взыскующе заглядывали прохожим в глаза. Дескать: «А где питание?»
   Лоси по утрам подходили близко к домам, заглядывали в окна.
   Ося и Марк жили в одном доме, в разных половинах. По утрам они вместе выходили и добирались каждый на своей машине.
   По вечерам вместе ужинали.
   – Как ты можешь жить в Москве? – удивлялся Ося.
   – Но ведь ты жил, и ничего, – отвечала Ада.
   – Твое счастье знаешь в чем? Ты не знаешь, как ужасно вы там живете. Никаких законов: ваши суды – это конкурс взяток. Попробуй заболеть – к тебе без денег никто не подойдет.
   Ариадна вздохнула. Что правда, то правда. В Англии Леон бы не умер.
   – Москва очень похорошела, – сказала Ада, как бы в оправдание. – На дверях золотые ручки.
   – А под ногами говно, – уточнил Марик.
   И это – правда. Лондон – чистый город в отличие от Москвы.
   Ариадна стала раздумывать.
   Ося – бывший муж, можно обойтись. Но Марик – сын. Она им восхищалась. Замечательный молодой человек, без вредных привычек: не пьет, не курит, не балуется наркотиками, и даже не бабник. Имеет девушку, и ни на шаг влево. Правда, через четыре года он ее бросит на ровном месте, и заведет новую девушку и опять на четыре года. У него цикл – четыре года.
   До сих пор не женился, но в конце концов женится и родит внуков. И тогда Ариадна перестанет быть одинокой, будет кого любить, о ком беспокоиться, кому передать наследство.
   Однако, в Москве у нее могилы: мама, дедушка, бабушка, Леон. Ее держали мертвые.
 
   Ариадна жила на половине Марика.
   Марик работал целыми днями. Его специализация – гинеколог. Стоял у врат любви.
   Ада помогала ему по хозяйству. Готовила обеды.
   Рядом с домом – магазин экологически чистых продуктов. Яблоки с червяками, и пахнут, как яблоки. Не то, что в московских супермаркетах: яблоко – безукоризненное на вид, блестит, как будто его натерли воском, и пахнет каким-то формалином. Хоть бери и рисуй. Рисовать его можно, а есть – нельзя. Вернее, можно, но никакого удовольствия.
   Рыба в экологических магазинах – дикая, из моря, выловленная утром. В московские супермаркеты красную рыбу привозят из специальных водоемов. Там их выкармливают генетически измененным кормом, чтобы быстрее росли. Они и растут. И непонятно, что ешь и как это на тебе отразится в конце концов.
   Да, в Англии жить лучше. Недаром сюда метнулись все богатые и дальновидные. Здесь понятно: что ешь, что пьешь, не страшно заболеть – тоже не последнее дело. И не страшно потерять бизнес – законы работают. Но… Телефон молчит. Ни ты никому не звонишь. А кому? Ни тебе никто. А кто?
   Ариадна привыкла к тому, что в Москве телефон разрывается. А здесь, в Лондоне, – тишина. Как на Луне.
   Ариадна задыхалась, словно в безвоздушном пространстве.
   Ну, поела. Ну, погуляла по парку. Ну, съездила на экскурсию, посмотрела Тауэр, подивилась на черных таинственных ворон, гуляющих по площади. А дальше что?
   Ариадна стала потихоньку складывать чемодан: подарки для подруг, обновки для себя: сумку из крашеного питона и короткую шубу из крашеной обезьяны. Бедная обезьяна. Но так надоела норка. В Москве все проститутки ходят в норке и все дипломатические жены. Норки – не из леса, а из питомника, звериного концлагеря, где они мучаются, болеют, страдают и едят всякую мерзость. Мех от этого тускнеет, становится непрочным. Его шьют гнилыми нитками, которые быстро расползаются, равно как и шкуры.
   В Лондоне меха почти не носят. Влияние «зеленых», которые выступают в защиту природы.
   Вторая жена Оси (Люда) поводила Ариадну по правильным магазинам – там, где относительно дешево, но сердито.
   Люда понравилась Ариадне. Ее любимое занятие – праздность. Она – талантливая бездельница. Можно перемогаться от безделья, а можно им наслаждаться.
   Люда ложилась спать в два часа ночи и вставала в два часа дня. Потом очень долго, с удовольствием принимала ванну, долго пила кофе. Кофе она любила горячий, сладкий, с коньяком. Приводила себя в порядок где-то часам к пяти, когда люди уже возвращались с работы.
   И вот, когда все возвращались – усталые и серые, она являла себя миру – отдохнувшая, красивая, в хорошем настроении. А впереди – целый вечер и половина ночи, театр, ресторан, ночной клуб – что захочешь. Или просто – прогулка на машине по ночному Лондону. Жизнь – нескончаемый праздник. Работать – не обязательно. Зарабатывать – не надо. Ося заработает.
   Любила ли она Осю? Безусловно. Иметь богатого, уважаемого мужа, который обеспечивает ей жизнь без заморочек.
   Любил ли Ося Люду? Он мало замечал вторую жену, так же как и первую. Для него главное – работа.
   Ариадна выбрала удобную минутку и прямо спросила:
   – Ты ее любишь?
   – Я ее мало вижу, – ответил Ося. – Я ухожу, она спит. Я прихожу – ее нет.
   – Ты не ответил.
   – Как сказать… Ты была родная жена, а она – двоюродная.
   – А если я перееду, как мы будем жить?
   – Как ты скажешь. Это будет твое решение.
   Ося смотрел прямо ей в глаза. Ждал.
   – Но ведь Люда пострадает, – напомнила Ада.
   – Материально не пострадает. Это в России бросают жену на ржавый гвоздь. А здесь я обязан ее содержать до тех пор, пока она не выйдет замуж.
   – Понятно, – сказала Ариадна.
   И это все, что она сказала.
   Ариадна не собиралась сходиться с Осей. Не собиралась переезжать в Лондон. На Западе не принято, чтобы дети и родители жили вместе.
   Ее вопрос «если я перееду» был задан не для примерки, а для самоутверждения. Приятно осознавать, что ты что-то значишь для кого угодно, хоть для того лося, который прошел мимо окна.
   – А лоси – это кто? Кони или коровы? – спросила Ариадна.
   – Свиньи, – ответил Ося. Обиделся.
 
   Ариадна вернулась в Москву.
   Продолжала крутить свой бизнес. Открыла маленькое кафе на Цветном бульваре. Кафе требовало непрестанного внимания: не халтурят ли? Не воруют? Главное – все наладить и запустить, а потом пойдет на автопилоте. Главное – начало.
   Старт был задан. Кафе процветало.
   Репутация была безукоризненной, но однажды случилось чепе.
   В кафе зашел член Государственной думы, и у него украли плащ.
   Общей раздевалки в кафе не было. Изящные вешалки стояли возле столиков, как на Западе. Подошел к столику, разделся и сел.
   И вдруг – украли плащ, и у кого? У ВИП-персоны.
   Администратор Гриша пригласил пострадавшего в свой кабинет, дал листок бумаги и попросил переписать содержимое плаща. Кафе было готово оплатить материальный ущерб.
   Думец записал в столбик: плащ – тысяча евро. Бумажник, в котором были десять тысяч долларов. Швейцарские часы – восемьдесят тысяч долларов и золотая зажигалка. Общая стоимость – сто тысяч долларов. Плюс моральный ущерб.
   Администратор Гриша схватился за голову. Дело не в деньгах, страдала репутация. И в деньгах тоже. Ничего себе, слуги народа. По десять тысяч носят в карманах.
   На другое утро в ресторан зашел молодой небритый парень в очках. Сказал администратору, что вчера вечером сидел с компанией, перепился и спутал плащи. Свой оставил, а взял чей-то похожий.
   И предъявил плащ думца.
   Администратор Гриша обшарил карманы. Там лежал чистый носовой платок и запечатанный презерватив. И это все.
   – А больше ничего не было? – спросил Гриша.
   – Я не знаю. Я не смотрел.
   – Карманы проверяли? – уточнил Гриша.
   – Да нет. Зачем?
   Парень не врал. Это было видно. Администратор умел читать человеческие лица. На них все написано. Как в меню.
   Позвонили думцу. Тот приехал. Забрал плащ.
   Протянул Грише сто долларов. Добавил:
   – За оперативность.
   «И за молчание», – понял Гриша.
   Гриша глубоко, понимающе кивнул головой.
   Перечень с убытками он порвал на две части и выбросил в корзину.

* * *

   Ариадна жила в московской квартире, но на выходные уезжала на дачу. На свежий воздух.
   Кухарка Галя ставила перед ней полный обед: холодную закуску, первое, второе, десерт.
   Ариадна сидела над супом, не поднимала ложку со скатерти. Просто сидела, и все. Галя ждала, когда хозяйка начнет есть и даст оценку ее кулинарным способностям. Но в глазах Ариадны набухали слезы, медленно текли по щекам и падали в суп. Одна за другой.
   Ариадна отодвигала тарелку и уходила во двор. Обнимала дерево, припадала к нему виском и рыдала в полную силу.
   У нее было все: сын, дело, деньги, но она не видела смысла в этой жизни без любви. Жить просто для себя она не умела и не могла.
   Отплакав, Ариадна садилась в машину и возвращалась в Москву. Она металась в тоске. Страдала. Еда казалась безвкусной. Люди неинтересные, плоские. Ночи – нескончаемые.
   Подруги пытались помочь, выбить клин клином. Метались в поисках жениха для Ариадны. И нашли. Кто ищет, тот всегда найдет.
   Жених имел достоинства и недостатки.
   Достоинства: генерал в отставке, не старый (до шестидесяти), вдовец, жена умерла семь лет назад, дети выросли. Порядочный. Все семь лет жил бобылем, не с кем поговорить, кроме кобеля по кличке Бим. Не бедный, можно сказать, – обеспеченный. Имеет бизнес в малой авиации (вертолеты). Бизнес прибыльный и устойчивый.
   Недостатки: косой глаз, золотой зуб впереди. Когда улыбался, зуб сиял начищенным золотом. Говорит примитивно, словарный запас – минимальный, много слов-паразитов. Например, «блин».
   – У меня дача по Киевскому шоссе, – сообщил генерал при первом знакомстве. – Тридцать соток. Свой чеснок, кабачки, картошка. Я покупную картошку не признаю. Нитраты, блин.
   Ариадна не поняла, при чем тут блин. Потом сообразила.
   Кухарка Галя накрыла стол. (Встреча происходила на даче.) Ада сидела за столом, будто не хозяйка, а гостья. Смущалась. Ей была непривычна и унизительна роль предлагаемого товара. Она еще раз осознала: на какой холод вытолкнул ее Леон, бросив на произвол судьбы.
   Генерал, напротив, чувствовал себя уверенно. Ариадна ему нравилась: тихая, скромная.
   «Будет огородом заниматься, – мечтал генерал. – Парники поставим, козу купим». Смущали кольца на пальцах. С кольцами неудобно доить козу. Но ведь кольца можно и снять…
   Ариадна видела, как уважительно он ест. Хлеб съедает до конца. Крошки сметает в ладошку – и в рот.
   Генерал был деревенский мужик, а всякие интеллигентские выверты типа «политика – искусство компромисса» – этого генерал даже не понимал. Какой еще компромисс, блин. Дисциплина – прежде всего.
   Жена должна быть чистая, сладкая и работящая.
   Ариадна генералу нравилась, как диковинный цветок: слабая, благоуханная. От нее пахло ветром и лугом и еще чем-то чуть-чуть горьким. (Французские духи.)
   Прежняя жена генерала была горластая, толстозадая, ходила в обтягивающем трикотаже, имела вид как сарделька в шкурке. Пахло от нее земляничным мылом. Все время орала, брала на горло. А эта молчит. О чем-то думает. Ее даже боязно о чем-нибудь спросить, прервать ее внутреннюю тишину.
   Генерал понимал, что Ариадна и его прежняя жена – разные звери. Разные собаки. К ним и отношение разное. Одна в доме живет, на диване. Другая – во дворе, в будке.
   Генерал уехал. Ариадна открыла в доме все окна. Спасаясь от сквозняков, вышла на крыльцо.
   Ветер качал деревья. Она глубоко дышала, выветривала из себя чужого человека.
   Генерал – качественный мужик. Но он – другой. И она не захочет себя ломать. Она никогда не скажет ему: «пусик». Да и какой он пусик?
 
   Пришел март.
   Под ногами вода, а под водой лед. Гулять невозможно. Больницы Москвы переполнены сломанными конечностями.
   Ариадна сидела на кухне и раскладывала пасьянс. В дверь позвонили. Нарисовалась Мирка.
   – Я нашла тебе жениха, – сообщила Мирка с порога. – Знаешь кто?
   Ада промолчала. Откуда ей знать?
   – Зверев! – торжественно объявила Мирка.
   – Тот самый? – удивилась Ада.
   Валентин Зверев – скульптор с мировым именем, правозащитник, диссидент. Культовая фигура.
   Его знает вся страна, и Ада в том числе.
   – Тот самый, – подтвердила Мирка.
   – А зачем я ему нужна? Он свистнет, к нему двадцатилетние сбегутся.
   – И что он будет делать с двадцатилетними? Скульптуры с них лепить?
   – А почему бы и нет?
   – Слепит, – согласилась Мирка. – А дальше что? Ему нужна верная душа, такая как ты. А тебе нужен интересный человек. Талант – это как театр. Каждый день – праздник.
   – Меня ты уговорила. Осталось уговорить князя Потоцкого. – Ада положила очередную карту.
   Пасьянс сошелся, как ни странно.
 
   Вечером Мирка звонила Звереву.
   Они были знакомы с молодых лет. Вместе мотались по кухням, взбивали коктейль инакомыслия.
   Зверев тогда становился известным, восходил, как солнце над горизонтом. Мирка была (и осталась) неравнодушна к знаменитостям, как чеховская попрыгунья. Она считала: только гении имеют право на существование. А все остальные – рабочие муравьи. На одного больше, на одного меньше. Мирка гордилась этой дружбой. Зверев – козырная карта в ее колоде. Ведь если такой человек, как Зверев, дружит с Миркой, значит, и она не пустой звук. В ней есть питательная среда, необходимая гению, иначе с чего бы он тратил на нее время?
   Звереву и в самом деле нравились Миркина энергия, ее любопытство к жизни, охота к перемене мест. Как правило: никому ни до кого нет дела (кроме родственных связей). А Мирке до всех есть дело. Она обожает возникнуть в нужную минуту в нужном месте и вытащить из воды на берег, вынести из огня, поймать падающего с высоты. А потом ходить гордой, со звездой героя на груди.
   Не делай добра, не получишь зла. Мирка получала зло именно от тех, кого она спасла. Она обижалась, но не надолго. Труба звала вперед. Кто-то следующий горел, тонул, прыгал с высоты, а Мирка подставляла свои руки и сердце.
   Зверев не собирался дисидить (от слова диссидент), если бы не бульдозерная выставка, перепалка с Хрущевым, какие-то письма, которые Зверев подписал. И другие письма, которые он, наоборот, не подписал.
   Звереву предложили убрать свою подпись в одном месте и поставить в другом. Он уперся. Он не любил, когда на него давили. Грубил в ответ. Нашла коса на камень. Коса – Зверев. Камень – государство.
   Зверева попросили подписать еще одно письмо: с осуждением Пастернака. Зверев не поленился, прочитал роман «Доктор Живаго». Поэзия Пастернака ему нравилась больше, чем проза, но это не повод травить человека. Руководство Союза писателей писало несравненно худшие романы, и ничего. Их не ругали и не преследовали. Человек не отвечает за свою бездарность. А Пастернак все-таки – большой талант.
   Зверев отказался подписать письмо. А другое письмо, в защиту Чехословакии, он, наоборот, подписал. Нечего посылать танки на чужую территорию. Нам бы это тоже не понравилось: среди бела дня по Москве – тяжелые танки, продавливают асфальт, портят воздух, пугают людей.
   Мирка притащила корреспондента с фамилией Тазик. Зверев дал интервью «голосам».
   Через неделю Звереву позвонили. Вежливый голос попросил прийти на Лубянку, к подъезду такому-то.
   – С вещами? – пошутил Зверев.
   На том конце провода строго промолчали. Молчание было именно строгим, подчеркивающим неуместность шутки. Зверев оробел, но не слишком.
   Он пришел на Лубянку. Его встретил молодой мужик, без лица. Какое-то лицо, конечно, было, но его невозможно запомнить. Человек-невидимка.
   Невидимка повел Зверева в нужный кабинет.
   Длинный широкий коридор с красным ковром.
   По бокам – двери.
   Мимо них прошел Раймонд Паулс, или похожий.
   – А что он здесь делает? – удивился Зверев.
   – Работает, – ответил Невидимка. – А что?
   – Ничего, – ответил Зверев. – Странно.
   Зверев оглянулся почему-то. Посмотрел вслед. И Паулс оглянулся.
   Видимо, узнал Зверева.
   Несколько секунд они смотрели друг на друга.
   «Это не он, – понял Зверев. – Тот ниже ростом».
   – Не задерживайтесь, – поторопил Невидимка.
   Вошли в кабинет.
   За столом сидел тяжелый, как валун, с бычьими глазами. Полковник. Жестом предложил сесть напротив. Спросил: не хочет ли Зверев чаю, или, может, кофе.
   – Спасибо, – отказался Зверев.
   Он любил настоящий кофе, сваренный в турке. А здесь скорее всего дадут растворимую бурду.
   Валун спросил:
   – Как дела?
   – Ну, вы же знаете, – отозвался Зверев.
   Не мог этот полковник не знать о бульдозерной выставке, о реакции Хрущева. Хрущев орал с трибуны, как подвыпивший шоферюга, но при этом не выглядел зловещим. Зверев его не испугался. И Валуна он тоже не испугался. Валун был хитрый, но не злой.
   – Мы не всё знаем, – мягко уточнил Валун. – Мы, например, не знаем настроения в вашей среде. У нас недостаточно информации.
   – Вы предлагаете мне быть стукачом? – догадался Зверев.
   – Грубо, – отозвался Невидимка.
   – Дело в том, что я болтлив, – доверительно сообщил Зверев. – Я вот сейчас выйду от вас и всем расскажу, что вы меня вербовали. У меня, как говорят в народе, вода в жопе не держится.
   – Грубо, – заметил Невидимка.
   Валун внимательно смотрел своими умными, бычьими глазами. Зверев предположил в нем кавказскую кровь. Только у южных народов такие активные, выразительные глаза.
   – Да и подло это, – невинно добавил Зверев.
   – Что именно? – уточнил Валун.
   – Подслушивать, доносить. Душа испортится. Я работать не смогу.
   – А вы душой работаете? – удивился Невидимка.
   Зверев не ответил.
   – Не хотите помочь? – спросил Валун.
   – Я – нет. Не хочу. Но у нас сознательных много. Кого-нибудь уговорите. За тридцать сребреников…
 
   После этой встречи была еще одна. С другими сотрудниками и с легкими угрозами. Кофе и чай не предлагали. Откровенно наезжали.
   Зверев напрягся. Он не любил, когда на него давят. Добровольно мог сделать все, что угодно: подарить большой гонорар, жениться. Но когда на него давили – во лбу вырастал большой рог. Зверев выставлял этот рог, и тогда – все!
   Была еще одна встреча с Тазиком. (По инициативе Тазика.) Зверев дал интервью, довольно невоздержанное.
   Его опять вызывали на Лубянку, угостили сигаретами. После этих сигарет Звереву отшибло память, и он не мог вспомнить, как его зовут. Через какое-то время вспомнил. Память вернулась. Обошлось. Но возникло новое напряжение: Зверев заметил за собой слежку. Под окнами стояла задрипанная машина, в ней сидели задрипанные мужики.
   Зверев подошел к ним и спросил:
   – А по-другому вы не умеете зарабатывать?
   Они не ответили. Отмолчались.
   Один нехорошо усмехнулся. Зверев почему-то испугался. Он понял, что хваленые органы пользуются услугами бандитов и шпаны. Дадут в подъезде по башке – и прощай здоровье, работа, любовь…
   Звереву стало не столько страшно, сколько противно. Но и страшно тоже. Где-то помимо его воли решалась его участь.
   Зверев не хотел больше связываться с государством. Но и государство не хотело связываться со Зверевым. Не убивать же его. Себе дороже. «Голоса» поднимут хай. Пострадает репутация большой державы.
   Звереву предложили уехать. Он согласился.
   В аэропорту ему велели снять кепку. Зверев снял, протянул краснолицему таможеннику. Тот начал шарить в кепке рукой.
   – Что вы там ищете? – спросил Зверев. – Может быть, свою совесть?
   Краснолицый стал еще ярче.
   – Проходите, – разрешил он. Вернул кепку и удалился не глядя.
   – Куда он пошел? Стреляться? – спросил Зверев у молодого таможенника.
   – Да вы что? – удивился молодой. – У него сегодня внук родился. Выпивать будем.
   – Выпей за меня, – попросил Зверев.
   – А вы насовсем уезжаете?
   – Я вернусь, – проговорил Зверев. – Не веришь?
   – Это зависит… – неопределенно ответил таможенник.
   – Ты не дождешься, внук дождется.
   – Так это еще когда…
   Молодые могли увидеть возвращение отверженных. А могли не дождаться. Советская власть стояла крепко.

* * *

   Зверев поселился в Париже.
   Заказы посыпались как из рога изобилия. Зверев от работы не отказывался. Он в нее прятался.
   Деньги как приходили, так и уходили. У Зверева не было семьи, он не привык экономить. Жил свободно, тратил безоглядно. Все время проводил в мастерской.
   В Париже у него образовалась тридцатилетняя подружка Мишель. Он звал ее Миша. Миша любила наряжаться. Почти все деньги Зверева оседали в дорогих бутиках. Ей все время что-то надо: то поменять машину, то поменять район. Она жила в арабском районе. Попадая туда, казалось, что ты не во Франции, а в мусульманской стране. Восточные лица, лавочки, арабская речь.
   Зверев дал денег, и Миша переехала в центр Парижа. Из окна была видна Эйфелева башня. Зато сам Зверев остался в съемной мансарде. Он не привык думать о будущем. На его век хватит, а дальше – не все ли равно.
   К деньгам привыкаешь. Деньги не радуют, просто освобождают и дают уверенность.
   Мишель приходила в мастерскую, но не убирала, не готовила. Они находили угол, не полностью заваленный, переносили туда журнальный столик и ели готовую еду из китайского ресторана.
   Француженки совершенно не походили на русских женщин. Никакой самоотверженности, каждый сам по себе.
   Зверев – талантлив и знаменит, но на Мишель это не производило впечатления. Талантлив – хорошо, но это не значит, что Мишель должна вместо него мыть посуду и снимать пыль со скульптур. Можно нанять уборщицу, которая сделает это более профессионально.
   Русские женщины любят выяснять отношения, рыдают, вымогают любовь. Выслушивая их трагедии, Зверев ощущал свою власть, становился «мачо».
   Мишель не страдала. Молодая, короткостриженая, стремительная – она была неуязвима.
   – Что ты будешь делать, если меня не будет? – спросил как-то Зверев.
   – Умрешь? – уточнила Мишель.
   – Или брошу тебя. Уеду, например.
   – Значит, будет кто-то другой. Мужчина – не проблема.
   Легкозаменяемый Зверев.
   Это тебе не Тата – московская любовница. Она липла, как пластырь. Не отлепить. Зверев освободился ценой эмиграции.
   Когда слишком любят – тяжело. Но когда легко заменяют – противно. По-настоящему Мишель любила деньги. (Даржан.) Она была свободна от Зверева, но и ему давала свободу. А это – главное.
 
   Франция пришлась Звереву по душе. Недаром здесь обосновалась первая эмиграция. Но ему не хватало русской речи и русской дружбы.
   У французов не было такого понятия: дружба. Хочешь излить душу, иди к психоаналитику, изливай за деньги, при этом – за большие. А так чтобы собраться в мастерской, с водочкой, с кислой капусткой, с красивыми девицами, в окружении скульптур…
 
   Советская власть стояла крепко, а рухнула в одночасье. Горбачев подпилил колоссу глиняные ноги.
   Далее, из номенклатурных глубин вынырнул Ельцин и, как Спартак, повел рабов к свободе.
   Какое было время… Толпа превратилась в народ. Сахаров вернулся из ссылки. Солженицын возвратился на белом коне.
   Зверев понял: и ему – пора.

* * *

   Зверев вернулся – постаревший, красивый. Возраст ему шел – глубокие морщины, седина, благородство.
   Уезжая, он все продал. Сохранилась только мастерская на чердаке жилого дома, в котором он когда-то жил. Сейчас в его квартире проживали другие люди.
   Зверев вошел в мастерскую, поставил чемодан. Старые запыленные фрагменты скульптур встретили его, как печальные друзья. Они тоже никому не были нужны.
   На Западе интерес к русскому упал. А здесь, у себя, Зверева забыли. Каждая эпоха имеет своих героев. Эпоха Зверева прошла. Началась эпоха политиков и банкиров. Звездами становились олигархи.
   Русские быстро распробовали вкус денег. Оказывается, на деньги можно купить яхту и самолет, дышать океаном и менять световые пояса. Гоняться за весной, например.
   Русские девочки быстро превращались в Мишель. Свою молодость и красоту рассматривали как капитал.
   Где ты, Тата? Бескорыстная и преданная.
   Однако остались друзья, долгие беседы под водочку плюс селедочка и капустка плюс красивые барышни. Не так плохо. Но девицы в мастерской не убирались и посуду не мыли. Все как в парижской мансарде.
 
   – Тебе нужно жениться, – посоветовала Мирка. – Женщина может жить одна, а мужчина – нет. Ты опустишься.
   – Я привык. Я уже давно один, – сказал Зверев.
   – Ты что, будешь сам себе варить?
   – Я давно сам себе варю.
   – А общение?
   – Женщины – не проблема.
   – Правильно. Молодые бляди, – согласилась Мирка. – Думаешь, ты им нужен? Им нужны только твои деньги, и больше ничего. Тебе нужна красивая, добрая и богатая.
   – А я зачем ей нужен? Она себе молодого найдет.
   – Прежде чем отказываться, надо знать от чего. Вернее, от кого. Просто посмотри, и все.
   Зверев не собирался ничего менять в своей жизни. Привык к одиночеству. Оно ему нравилось.
   – Когда? – приставала Мирка.
   – Никогда, – отвечал Зверев.
   – Тебя же никто не заставляет жениться. Просто посмотри, и все.
   – А ты чего стараешься? Тебе-то это зачем?
   – Ни за чем. Просто в мире должно быть больше любви. Чем больше любви, тем счастливее человечество.
   – Красиво, – отметил Зверев.
   Перестройка испортила русский характер. Капитализм вообще портит людей. Но Мирка – из Совка, из Советского Союза, где человек человеку – друг.
   Зверев скучал по прошлому, где он был молод и знаменит и его любили женщины. Не было личных яхт и самолетов. Можно было жить на пенсию, а сейчас – нельзя.
   Звереву дали надбавку к пенсии за заслуги перед Отечеством. Надбавка называлась «вспомоществование». Он и слова такого никогда не слышал. Это были очень маленькие деньги, буквально – нищенская подачка. Зверев позвонил друзьям-художникам и сказал:
   – Я откажусь.
   – Никто не заметит. Есть поговорка: старуха на город сердилась, а город и не знал. Не будь дураком, – посоветовали друзья.
   Зверев задумался. Его отказ может быть воспринят как неуважение к власти. Опять явится Тазик, если он жив. Опять всплывут из глубины Валун и Невидимка.
   Зверев не хотел никакой оппозиции, никакой эмиграции. Он хотел, чтобы его оставили в покое.
 
   Мирка звонила семнадцать раз. Пристала как банный лист. Зверев откладывал, перекладывал, она настаивала.
   – Как ты это себе представляешь? – спросил Зверев.
   – Ты придешь ко мне в гости. И она зайдет, как бы случайно.
   – И дальше?
   – Сядете за один стол. Пообедаете.
   – Значит, я буду есть суп, а вы ко мне присматриваться? Это унизительно.
   – Хорошо. Твои предложения.
   – У меня будет выставка в Доме художника. Приходите на выставку. Там и познакомимся. Как бы между прочим.
   – А когда выставка? – спросила Мирка.
   – Пятого апреля. В семь часов начало. Билеты я оставлю на входе.
   – Са ва, – согласилась Мирка.
   Са ва – французское выражение. В переводе значит «подойдет». Но Мирка – далеко не француженка. Во Франции никто никого не сватает. Есть газеты. Во-вторых: никто ни в кого не впивается, как энцефалитный клещ. И никто не вмешивается в личное пространство другого. Не принято.
 
   Настало пятое апреля. С утра пошел дождь со снегом. Мирка проснулась в своей московской берлоге. Подошла к окну. За окном – серая пелена, простроченная дождем. Подумала: какого черта переться на выставку в такую погоду, толкаться в метро среди серых мокрых пальто. Оно мне надо?
   Но было неудобно отменять. Семнадцать раз звонила, приставала, а теперь отменять…
   Мирка вздохнула и отправилась в ванную комнату. Надо было покрасить волосы. Мирка ненавидела краситься, но седина отросла от корней белыми полосами. Не пойдешь ведь с такой головой в присутственное место.