Вилар Симона. Королева в придачу

   Площадка для тенниса была давно вычищена от снега и присыпана песком, однако влага от талого снега и сырость от реки проникали и сюда. Песок был мокрым, налипал на обувь, мяч, даже скрипел на зубах. И все же игра была яростной.
   Король посылал удар за ударом.
   – Тебе сегодня везет, Брэндон!
   Это было сказано хоть и весело, но с заметным оттенком досады. Но Чарльз Брэндон ничего не мог поделать. Сегодня король играл из рук вон плохо, а он не мог даже поддаться, ибо король сразу замечал подвох и начинал злиться.
   Солнце уже светило по-весеннему, и Брэндон уже скинул камзол, потом и жилет. Король наконец-то разыгрался и, когда Чарльз, ловя мяч, оступился и растянулся на песке, Генрих весело захохотал.
   Брэндон, отплевываясь от песка и отряхиваясь, стал подниматься.
   – У вашего величества просто повергающий левый удар. Но партия ещё не окончена.
   Король вновь метнул мяч.
   Со стороны, где на галерее сидели зрители, раздались аплодисменты, но Генрих сделал нетерпеливый жест, даже поглядел угрюмо туда, где сидели королева и дамы.
   – Будете аплодировать, если я выиграю.
   И тут же вновь послал неудачный выпад, забросив за поле мяч. Король явно нервничал, вращая ракетку в руке.
   – Энри, подойди, я сотру с тебя песок, – раздался мягкий голос её величества.
   Генрих нетерпеливо отмахнулся. После исповеди он держался с Катериной уверенно, словно после отпущения грехов, уже не чувствуя себя виноватым перед ней.
   Брэндон, отбивая очередную подачу, покосился туда, где сидела королева и придворные дамы. На королеве был введенный ею в моду пятиугольный жесткий чепец – один угол надо лбом, два – на уровне висков и два чуть ниже ушей, а сзади на спину спускалось легкое шелковое покрывало. Все окружающие королеву дамы, в подражание её величеству, носили такие же чепцы, закрывающие волосы и придающие дамам почти монашеский вид. Дам при дворе было мало, в соотношении с мужчинами – примерно одна к пяти. Поэтому отношение к ним было особо изысканное, бережное, а легкий флирт, какой порой позволяли придворные кавалеры по отношению к прекрасной половине, не выходил за рамки приличий. Королева была очень строга в этом вопросе, следила за нравами и, если где-то допускалась вольность, то провинившихся могли и услать.
   Мяч ударился о заграждение галереи и, подскочив, перелетел за поручень, вызвав нервный возглас у зрительниц. Король нетерпеливо взмахнул ракеткой. Да, ему явно не везло сегодня, но он старался не сильно это показывать. Генрих отвесил в сторону королевы и дам извиняющийся поклон, и те заулыбались, пряча лица в муфты. Только королева имела право улыбаться королю открыто. Улыбка у неё была очаровательная, возмещавшая сторицей обычно несколько унылое выражение лица. Она уже была не так хороша, как ранее: бледность кожи, круги под глазами придавали ей несколько болезненный вид, старили её и тяжелые, рано появившиеся складки от крыльев носа к уголкам рта. Хороши были только глаза – серые, прозрачные, добрые. И тем не менее Катерина знала, что выглядит уже не такой свежей и молодой, потому и старалась окружать себя пожилыми матронами, дамами в летах. Даже сейчас именно они окружали её величество – тетка короля Катерина Йоркская, важная графиня Солсбери, тучная Агнесса Норфолк. Лишь чуть поодаль от королевы сгруппировались дочери и молодые жены придворных, входящие в штат её величества, румяные, хорошенькие. Брэндон скользнул по ним взглядом. Интересно, на кого из них, как говориться, «положил глаз» король. Бледнолицая красавица Мод Парр... Очень хороша, но она жена верного сторонника Генриха, и он едва ли захочет скандала. Тогда может, кареглазая, хорошенькая, с ямочками на щеках Нэнси Керью, тайная любовница самого Брэндона, которую он с готовностью бы уступил королю, ибо, как бы она не нравилась самому Чарльзу, он бы не смел стать поперек дороги Генриху. Или эта новенькая фрейлина, малышка Бесси Блаунт, благодушная хохотушка, с какой-то особо чувственной грацией в каждом движении. Именно к её ногам подкатился мяч, и Брэндон с поклоном попросил подать его. Но пока Бесси подбирала юбки, ища мяч, её опередил герцог Бэкингем.
   – Не дело заставлять даму пачкать пальчики песком, – одновременно улыбаясь Бесси и бросая на Брэндона колючий взгляд, произнес этот вельможа из рода Стаффордов, – Вы не учтивы, Чарльз, – жестко сказал он и, не подав мяча Брэндону, кинул его в сторону короля.
   – Плохой пасс, сэр Эдвард, – заметил сидевший неподалеку Норфолк. – Если из вас никудышный теннисист, вы бы лучше не показывали этого королю, а положились на Чарльза.
   Вот они – два герцога в Англии, единственные родовитые дворяне при дворе, оставшиеся после уничтожившей почти всю знать войны Роз. Эдвард Стаффорд, герцоги Бэкингем и Норфолк, лорд Говард. Бэкингем в дружбе с королевой и придерживается происпанской политики. Норфолк же союзник Брэндона, однако меж ними царит холод – родовитый Говард несколько предвзято относится к выскочке из простых джентри, Брэндону. И все же они одна партия, поэтому Брэндон поблагодарил Норфолка улыбкой.
   – Вы, как всегда, правы, милорд. Бэкингем ошибся, сейчас подавать должен я.
   Он вернулся на место, и игра возобновилась.
   Слава Богу, королю стало везти. Но счет был все равно в пользу Брэндона, а королю хотелось отыграться. Поэтому, когда Катерина заметила супругу, что приближается время полуденной мессы и следует отправляться в часовню, он никак не отреагировал. Генрих был азартен и готов играть помногу часов. Двор же должен был присутствовать на королевской игре.
   – Партия! – наконец произнес молодой Гарри Гилфорд, выступавший судьей. Преимущество все ещё было на стороне Брэндона.
   – Я должен отыграться! – не унимался король. Брэндон видел, как Генрих принял из рук пажа новый мяч, проверил его, несколько раз ударив о землю ракеткой, но вдруг замер, кого-то увидев. Сжав мяч рукой и заложив под мышку ракетку, он направился ко входу на галерею, где сидели зрители.
   В проходе стоял тучный, импозантного вида человек в роскошном, опушенном мехом плаще, из-под которого выглядывало одеяние священнослужителя. На голове его был берет с опущенными наушниками, лицо полное, холеное, с густыми черными бровями над темными круглыми глазами, мясистый нос и пухлый двойной подбородок, словно стекающий в меховую опушку воротника. Лицо отражало неимоверную властность, несколько смягченную улыбкой, какой он приветствовал своего монарха. В руках он держал папку с бумагами, и было видно, как на его холеных руках сверкают каменья несметной ценности.
   Когда король приблизился, пришедший хотел поклониться, но Генрих не позволил, обняв его рукой за плечи. Они о чем-то заговорили, Генрих рассмеялся.
   Брэндону стало холодно в одной рубашке, его молодой паж Норрис подбежал, подал колет. Проказник, улыбаясь, негромко сказал:
   – Ставлю голову против дырявого башмака, что сейчас Вулси уведет его величество.
   Так и вышло. Через минуту Генрих сделал знак, что более не будет играть, и он отпускает двор. Король удалился, все так же обнимая своего канцлера Вулси за плечи, а Чарльз заметил, как нервно скомкала в руке платок королева. Она глядела вслед удаляющейся паре без улыбки, и её можно было понять. Венценосный супруг на её слова не обратил никакого внимания, в то время как стоило появиться Вулси, как Генрих оставил даже любимый теннис. Катерина нервничала. Канцлер Генриха был её основным соперником при дворе, и его влияние на короля превышало даже любовь к ней Генриха.
   Чарльз счел своим долгом подойти к ней. Несколько веселых шуток – и он заставил её рассмеяться. Катерина милостиво протянула ему руку, Чарльз поцеловал её под гневным взглядом Бэкингема и, выпрямляясь, даже лукаво подмигнул ему.
   О Вулси при дворе говорили постоянно. Его головокружительная карьера была притчей во языцех. Отчасти он, как и Брэндон, возвысился только благодаря симпатии к нему короля. Но если Брэндону даже его злопыхатели многое прощали, так как он все же являлся дворянином и рыцарем, то Вулси был человеком из народа, сыном простого мясника из Испвича. И привлек к себе внимание короля только исключительно своими деловыми качествами, целеустремленностью и удивительной ловкостью, с какой он шел навстречу всем желаниям Генриха, направляя их в нужное русло и превращая в законы.
   Брэндон и Вулси были союзниками. Не друзьями, ибо при дворе редко кого связывала искренняя дружба, но они были единомышленниками. Оба возвысившиеся благодаря симпатии короля, оба зависящие от его благоволения, они поддерживали друг друга, чтобы не иметь один в лице другого врага, а наоборот, заключили союз, чтобы противостоять аристократии, окружавшей Генриха. На их стороне было осторожное отношение Генриха, монарха из молодой династии Тюдоров, к представителям древних родов, ведших свое происхождение ещё к английским королям Плантагенетам.
   При дворе Вулси за глаза называли «мясницкой дворняжкой», памятуя его незнатное происхождение. Но в пятнадцать лет Вулси стал уже бакалавром, в двадцать – священником. Он намеренно избрал духовную карьеру, ибо церковь уравнивает людей, если у них есть таланты, а талантами Вулси обладал несомненно. Ещё старый Генрих VII обратил на него внимание и сделал духовником своего сына Генриха. Уже тогда Вулси завоевал доверие будущего наследника, и когда Генрих стал королем, он не преминул возвысить своего духовника, сделав его интендантом и поставщиком на время военной кампании во Франции. Вулси справился с назначением прекрасно. Он был администратором, которому не было равных, и прекрасным организатором, но главное – он умел находить подход к королю. И тот продвигал свою «мясницкую дворняжку», пока не ввел в королевский совет, назначив канцлером королевства. Даже влияние любимой Катерины не играло для Генриха такой роли, как мнение Вулси. Немудрено, что королева ревновала мужа к канцлеру.
   А Брэндон... Поначалу, в угоду королю, он просто поддерживал Вулси, потом стал им восхищаться. Даже он, опытный придворный интриган, поражался уму и работоспособности канцлера Томаса Вулси, дивился, как тот мог сесть за работу ещё затемно и трудиться до ночи, без еды и отдыха, не обращая внимания на потребности человеческой природы. И, поддерживая его, Брэндон сначала сблизился с ним, а потом попал под его влияние. Он стал человеком Вулси, его союзником, даже шпионом. Брэндон, блистательный придворный, который слыл личным другом короля, поверенным его тайн и участником развлечений... Вот-вот, развлечений, ибо Брэндон теперь мог только развлекать короля. И оказывать на него некоторое влияние, это бесспорно. Но в руках Вулси была вся Англия. И король.
   У Брэндона были свои апартаменты в Гринвиче: несколько комнат, узких, темных и не отличавшихся особым комфортом, зато богато обставленных и смежных с личными покоями короля. А у Вулси были дворцы, епархии, земли. Брэндон же вынужден был крутиться и так и этак, чтобы как-то материально поддержать свой статус друга короля. У него было несколько должностей, но ни обширных земель, ни богатых угодий, обеспечивающих регулярный доход. Разве что он владел поместьями в Девоншире, оставшимися ему после женитьбы на Маргарет Мортимер, но большая часть их уже была заложена, а с остальных оброк он уже получил. Стриженую овцу дважды не стригут... А Брэндону необходимо было поддерживать подобающий придворный образ жизни. Его друг Генрих даровал ему милость одеваться в одежду одного цвета с ним. Но у Генриха были сотни одежд, и Брэндону с трудом удавалось сводить концы с концами, чтобы поддерживать эту «милость».
   Сегодня король избрал для себя одежды голубых тонов. Брэндон также оделся в платье из голубого велюра. Его элегантный стеганый колет до талии и пышные присборенные рукава имели вертикальные, горизонтальные и – наискосок – мелкие прорези, сквозь которые буфами проступало белье. Показывать белье вошло в моду, и это повлекло за собой невероятный рост цен на него. Зачастую рубашка из тонкого атласа или узорчатого белейшего полотна стоила дороже, чем весь костюм со штанами и башмаками. И сейчас, когда Брэндон стягивал у горла и расправлял складки рубахи, он мысленно прикидывал, где ему взять деньги на такую роскошь. У венецианского посла Себастьяно Джустиниани, например. И словно в ответ на его мысли, ему сообщили, что посол дожидается его в прихожей.
   Брэндон чуть вздрогнул, оглянувшись на своих оруженосцев и пажей, находившихся в комнате. Они служили ему, но одновременно могли быть и подкуплены кем-то из недругов Чарльза, даже его так называемыми приятелями, которые, однако, не прочь установить слежку за другом короля. И то, что Брэндона навещает посол Венеции, да ещё тогда, когда двор отправился на мессу в замковую капеллу, а, следовательно, эта встреча должна произойти тайно... Что может произойти тайно при дворе, где все – от стен до оконных наличников – имеет уши? И про себя Брэндон обозвал сеньора Себастьяно ослом. Что ему столь срочно понабилось, раз он готов бросить тень на Чарльза? То, что Брэндон был доносчиком и шпионом Венеции, его не волновало. Не он, так другой получал бы деньги от сеньора Себастьяно, при дворе без этого нельзя, как нельзя быть искренним или принципиальным. Но Брэндон вырос при дворе, знал все альковные тайны, а так как жизнь научила его ни от чего не отказываться – он спокойно давал венецианцу нужные сведения и проводил его политику. Ведь Себастьяно никогда не скупился.
   Поэтому он принял венецианца с самой лучезарной улыбкой и, угостив вином и галетами, завел непринужденную беседу. Но посол сегодня был настроен решительно:
   – Мне сообщили, что сегодня король Генрих согласился принять испанского посла дона Акарозу. Чем вы объясните подобное благоволение его величества, особенно после того, как вы уверяли, что встречи не будет? Брэндон продолжал улыбаться. Конечно, в свое время он обещал Себастьяно сделать все возможное, чтобы испанец не был принят. Но не может же он повелеть королю выгнать его вон. И сейчас Брэндон объяснил, что Генрих примет дона Акарозу только из желания угодить супруге. И примет его после встречи с представителями купечества Сити – сделал он упор на последнем факте, давая тем самым понять, что даже такая очередность, когда посла короля Фердинанда ставят на второе место после обычных купцов, сама по себе является оскорблением для Испании.
   Теперь Себастьян Джустиниани довольно улыбнулся. Венецию тревожил союз Генриха VIII с её извечными врагами Испанией и Австрией, стремящимися втянуть Англию в войну против республики Святого Марка^[6], и их устраивало, что Брэндон будет напоминать Генриху, какое предательство совершили против него родственники королевы. Но существовала ещё помолвка Мэри Английской и Карла Кастильского. Поэтому посол снова помрачнел, слушая вполуха жалобы Брэндона на неимоверную дороговизну придворной жизни, то есть намеки на то, что Джустиниани снова следует раскошелиться. И хотя в первый миг посол потянулся к кошельку, но в следующую минуту словно передумал.
   – Говорят, Испания настаивает на скорейшем заключении брака Мэри Тюдор и Карла Кастильского.
   – Зря они на это надеются, – любуясь игрой света на перстнях, заметил Брэндон. – Их принц ещё не созрел для брачного возраста, и... Хотите попробовать этой мальвазии, синьор?
   Кувшин с вином был великолепен – из светлого серебра в форме вздыбленного, сидящего на задних лапах, льва. Крышкой ему служила сама голова царя зверей, верхняя часть которой откидывалась, и из пасти наливалось вино. Однако наливать вино из подобного отверстия было не совсем удобно, да и сам сосуд был достаточно тяжел, поэтому Брэндону, чтобы угостить посла, пришлось вплотную приблизиться к нему. Он намеренно не обратился за помощью к пажу, дабы в момент, пока он будет обхаживать гостя, шепнуть ему, чтобы они встретились около полуночи в их месте в конце парка.
   – Тогда и обсудим наши финансовые проблемы, – в тон ему ответил сеньор Себастьяно. Вслух же воскликнул. – Ах, какая темная, густая мальвазия! Восхитительный напиток!
   Он был доволен, что поставил Брэндона на место. Он платил ему, однако ему нужны были конкретные сведения, а не пустые обещания.
   Насладиться вином им так и не удалось. Раздался глас трубы, возвещающий, что двор по окончании мессы движется в трапезную залу, и Брэндону следовало поспешить.
   Король был в прекрасном расположении духа.
   – Эй, Чарльз, чертов безбожник, ты опять не присутствовал в капелле. Стыд и срам, сударь. Непременно следует вас наказать, хотя, поверьте, мне это и неприятно.
   Брэндон отвесил грациозный поклон:
   – В таком случае, сир, кому вы хотите доставить удовольствие?
   Генрих даже приостановился, удивленно глянул на друга и громко расхохотался.
   – За что я люблю Брэндона, – сказал, обнимая его за плечи, – так за то, что с ним всегда весело.
   Однако, несмотря на проявление расположения короля, в трапезной Чарльзу пришлось уступить свое место подле него более важным особам. Он не был достаточно знатен, не имел положенных титулов и званий, чтобы восседать подле Генриха во время трапез. И тем ни менее король то и дело требовал его к себе. Он был в настроении, хотел веселиться. Даже во время поста, когда запрещена музыка, изысканное веселье, мясные блюда с жирными приправами.
   – Эй, Брэндон! – кричал Генрих через весь зал. – Нам что-то невесело. Думаю, у тебя всегда найдется какая-нибудь история, чтобы нас развеселить.
   Брэндону пришлось выйти со своего места и встать, облокотясь на королевский стол. Он даже мог взять с блюда его величества кусочек розовой лососины и, кусая её мелкими кусочками, чтобы не говорить с полным ртом, начал рассказывать королю забавную историю. Как всегда, он выбрал для своих насмешек испанца Акарозу.
   – Что-то нет вашего шута Уила, – произнес Чарльз. – А он бы лучше, чем я, пересказал вам очередную житейскую мудрость, какую недавно поведал нам дон Кароза.
   – И в чем заключается сия мудрость? – полюбопытствовал Генрих.
   – Испанец заметил, что если стоять на Лондонском мосту, бросать камни в воду и не видеть при этом кругов... то, значит, наступила зима.
   Король расхохотался. Зима в этом году и в самом деле была столь холодной, что даже Темза замерзла.
   – Он мудрец, наш испанец! – заметил Генрих. Король смеялся, остальные вторили ему. Даже те, кого насмешки над послом короля Фердинанда не очень радовали. Катерина тоже рассмеялась. Она умела оценить шутку, к тому же понимала, что заступиться сейчас за посланника своего отца значило навлечь на себя немилость супруга.
   И все же Брэндон видел, что ей несладко и не мог не восхищаться ее самообладанием. Издевательства над послом ее отца, да еще Генрих посадил подле себя французского герцога де Лонгвиля, и Катерине приходилось терпеть общество врага Испании...
   Подали вторую смену блюд. У короля был отменный аппетит, он ел и пил в невероятных количествах, но так как много времени уделял физическим упражнениям, то именно мускулы, а не жир делали его фигуру плотной. И все же в свои двадцать три года он выглядел излишне зрелым. Это его не пугало – наоборот, это делало его более значительным, несмотря на порой чисто ребяческие проделки. И у него была королева старше его на шесть лет. Но он любил её и даже стремился выглядеть более возмужавшим, чтобы быть подстать ей.
   Сейчас, откинувшись в кресле, Генрих откровенно красовался; у него было настроение поиграть в величие. Он переговаривался с Вулси о сохранении лесов, Вулси поддакивал и предлагал посадку новых. Потом они заговорили об артиллерии, кораблях, и Генрих, как бы между прочим, решил государственный вопрос о создании гильдии лоцманов для безопасности мореплавания. О своих кораблях и пушках Генрих говорил с мальчишеской гордостью. Но так как это все было неофициально, то с такой же игривостью он переходил на разговоры о том, что желает украсить свой двор образованными людьми, видными учеными.
   – Лорд Маунтджой, это правда, что великий Эразм Роттердамский хочет покинуть Англию? Нас это огорчает.
   – Об этом лучше спросите Томаса Мора, в доме которого остановился ученый.
   – Ах, наш милый Томас Мор, – улыбался Генрих, отбрасывая салфетку и вставая. Все тотчас встали, поняв, что это сигнал к окончанию трапезы.
   А Генрих, обняв за плечи невысокого, одетого в темные простые одежды Томаса Мора и, не обращая внимания на собравшихся, направился к выходу. Немного посокрушавшись оттого, что Эразму здоровье повелевает отправиться на континент, он уже вел разговор на иную тему, расспрашивал собеседника о его новой книге о коварном Ричарде III. Генрих хотел чувствовать себя серьезным королем, получающим удовольствие от общения с ученым Томасом Мором. Но в следующую минуту он уже повелевал через весь зал королеве:
   – Ваше величество, после аудиенц-зала я намерен с нашим другом де Лонгвилем посетить зверинцы Тауэра. И желал бы, чтобы за время нашего отсутствия вы приготовили для нас какое-нибудь увеселение. Благопристойное увеселение, в духе времени поста.
   Ничего труднее Генрих не мог приказать жене. Король хотел, чтобы его двор блистал, но такая строгая, скромная женщина, как Катерина, была не в состоянии соответствовать этому, возложенному на неё требованию короля. Охотнее всего она проводила время со священниками, или тихо занималась рукоделием в своих покоях. А заведовать увеселениями... Она даже побледнела и стала искать глазами Чарльза Брэндона. Вот кто всегда помогал ей в этом неимоверно трудном задании. Но в этот момент раздался громкий голос Генриха:
   – Брэндон, я желаю, чтобы вы сопровождали меня.
   Лицо Катерины стало совсем несчастным. Брэндону стало жаль ее. Конечно, он не входил в круг друзей королевы, но симпатизировал ей и хотел помочь. Подозвав молодого Гилфорда, он тихо велел передать королеве, что выкроит время навестить ее.
   Король ушел вперед вместе с Мором. Это дало возможность Брэндону и Вулси переговорить, когда они шли через узкий коридор, отчего свита канцлера растянулась. Чарльз сообщил Вулси об утреннем разговоре с королем насчет кандидатуры любовницы и даже назвал троих, кто, по его мнению, подходит на эту роль. Заметил, что лично сам склоняется к тому, что его величество изберет молоденькую фрейлину Бесси Блаунт. И неожиданно Вулси поддержал его, сославшись на упоминание короля, что знал ее еще ребенком, а мисс Бесси – дочь одного из королевских гвардейцев. Он сказал это, как бы между прочим, но Брэндон посмотрел на Вулси с невольным уважением. Как этот обремененный государственными заботами муж ещё успевал обращать внимание на подобные мелочи? И Чарльз лишь согласно кивнул, когда Вулси посоветовал ему обратить особое внимание на эту Бесси Блаунт.
   Аудиенц-зал был старой постройкой со сводчатыми перекрытиями и цветными витражами в высоких готических окнах. Величие в нем было, а вот комфорта никакого. Старые, далеко расположенные в дальних концах залы камины еле согревали помещение, плиты на полу для тепла покрывали соломенные циновки. Ряд внушительных колонн по периметру придавал залу величавость, как в храме. Но холод... От каменных стен так и веяло сыростью, и подбитая мехами мантия короля была сейчас как раз кстати. Генрих занял место на стоявшем на возвышении троне, но долго сохранять положение идола не смог. Энергия так и кипела в нем, и он сошел с трона, ходил по залу, сбивая полами мантии циновки, и не столько слушая, сколько говоря сам. Забавно было наблюдать, как мечутся за ним все эти солидные купцы и предприниматели в своих длиннополых одеждах, как семенят следом писцы с досками через плечо, придерживая чернильницы, строчат то, что говорит король.
   Обычно Генрих не любил заниматься государственными дедами и предпочитал скидывать их на своего канцлера. Вот и сейчас, если в чем-то возникала заминка, он кивал в сторону Томаса Вулси – мол, это к нему. А потом опять прямо-таки рассыпался цветистыми фразами: он готов выдать лицензии на торговлю с Флоренцией, он желает, чтобы английское сукно везли в Средиземное море, он готов понизить налоги для тех торговцев, которые строят торговые суда. Его Англии надлежит быть морской державой!
   Какая уверенность, какой блеск! А ведь Брэндон помнил этого великолепного короля ещё застенчивым, робким мальчиком, нелюбимым сыном, который панически боялся отца. Но уже и тогда было в Генрихе нечто особое, выдающееся. «Этот огромный мальчишка», – как порой отзывался о нем старый король, с детства был непоседой и умел завладеть всеобщим вниманием.
   Судьба благоволила к нему. Генрих стал королем, блистательным королем! И Англия, устав от бесцветного правления Генриха VII, словно влюбилась в молодого красивого Генриха VIII. Люди собирались толпами во время его выездов, орали и вопили как сумасшедшие, желая всяких благ своему молодому рыжему государю.
   Брэндон стал его любимцем. Молодой Генрих смело ломал условности, что бытовали при дворе отца. Щепетильный, но в то же время щедрый, влюбленный в себя и жизнь, он хотел видеть в себе идеального правителя. Он окружил себя блистательными молодыми людьми, позволял им звать себя по имени, разрешал бесцеремонные шутки, при дворе преобладали легкие необременительные обязанности. И если порой король и гневался на кого-то из них, то вскоре прощал. Они были его блестящим окружением, его фоном, на котором ему полагалось быть главной фигурой.