Страница:
Вот и теперь Ольга надеялась на помощь Малфриды в дальней поездке. Ранее Русь с Византией только через силу оружия говорила, ныне же Ольге хотелось поехать мирно, как ездят друг к другу правители иных стран. Она желала показать свою державу не только дикой территорией варваров, где каждый второй колдун и дикарь, как о землях Руси поговаривали, а выказать страной, какая ни в чем иным державам не уступит.
Этой мыслью увлек Ольгу живший в ее тереме священник Григорий. Правда, он надеялся, что Ольга, побывав в Византии, перво-наперво подумает о крещении. Он порой так и говорил княгине: крестись, познай величие Господа, какого признали все народы христианские, стань в один уровень с владыками мировыми. И хоть Ольга обычно на такие речи отмалчивалась, мысль та давно ей по сердцу пришлась. Стать вровень! Да уж давно пора. Вон какая держава под ее рукой, а ее послов даже не зовут к иным иноземным дворам, гости иностранные не спешат трону ее поклониться.
Об этом думала княгиня поздним вечером, когда уже сидела в своей опочивальне, а Малуша расплетала ее длинные косы перед зеркалом из полированного олова. Отражение их лиц при свете свечей казалось слегка золотистым, и Ольга с ее пышными русыми волосами в нем казалась лишь немногим старше юной Малуши. И все же старше. Пусть благодаря чудодейственной живой и мертвой воде она и сохранила упругость кожи, пусть все такими же яркими оставались ее губы и румяными щеки, но вот серые прозрачные глаза выдавали возраст. Само выражение лица — умудренное, значительное, знающее — указывало, что она давно перешагнула тот порог, когда в селениях простолюдинки глубокими старухами слывут. А Малуша рядом, несмотря на некоторую присущую ей скрытность, все одно выглядела юной и мечтательной. Такие лица бывают лишь в ранней молодости, когда все внове, когда мало еще знаешь, когда все впереди.
— Что, не дает тебе проходу Святослав? — спросила княгиня, наблюдая за ключницей в отражении.
Та не смогла скрыть невольной улыбки.
— Не дает, государыня.
— Ну а ты?
— Что — я? Я свое место знаю.
— Вот-вот, не забывай этого. Помни, что он князь. Его удел высок.
— Я помню.
Но в улыбке все же гордость. И довольство. Чувствует, кошка зеленоглазая, что Святослав перед ней не устоит, вот и играет им. Вроде и холодна, но бабки теремные на шептали княгине, что опять Святослав сидел у служб, где челядь жила, вновь вызывал ключницу для беседы. И все же Малуша умна, понимает, что ей перво-наперво надо угождать своей благодетельнице княгине, какая хоть и добра пока, но не помилует, если что. Ольга так и сказала — отвадь Святослава. Если не отвадишь, назад в Любеч ушлю. Ибо Святославу жениться надо, а не за девками бегать да от дел отлынивать.
«Скорей бы Малфрида приехала, — думала Ольга. — Надо будет попросить ее приготовить для Святослава отворотное зелье. О боги, о чем это я? Нет, опаивать сына не позволю. Лучше пускай Малфрида дочке своей даст какое зелье, чтобы та сторонилась Святослава, как кикиморы. Чтобы и надежды малой ему на любовь не давала».
Об этом же думала княгиня и на празднике Матери Земли, когда жители Вышгорода собрались на берегу Днепра, возносили требы, жгли костры и молодежь плясала среди огней. А Святослав опять-таки все не отступал от Малуши, и она, разгоряченная праздником, уже не задирала нос, а смеялась, прыгая с ним через огонь, бежала по кругу, когда повели коло, держалась с ним за руки. И после, когда сидела среди девиц, а Святослав стоял среди молодцов, они все время переглядывались и улыбками обменивались.
Ольга видела, что вопреки ее наказу дочка ведьмы играет ее сыном: она была как кошка, которая то ластится, трется о колени, а захочешь взять — убегает. Святослав же… Улыбнется ему молоденькая ключница — он и сияет. Отвернется холодно — он брови насупливает. Совсем зачаровала парня. А еще уверяет, что колдовской материнской силы в ней и на потертую вервицу[35] нет. Может, и так, однако все же есть в Малуше некая манкость, пусть не колдовская, но от матери точно доставшаяся. Вон Малфрида хоть и не так хороша собой, как дева лебединая[36], но если выберет кого, то мужики от нее всегда голову теряли. И в Малуше это есть. Хотя собой Малуша все же краше матери будет, ярче. Бывает девушка просто по двору с коромыслом идет, а у молодцев взоры к ней так и прикипают. Она и слова кому не молвит, достоинство оберегает, а они все норовят ее затронуть. И молодой князь первый среди них. Да что там князь! Ольга сама, до чего уж к людям осторожна, но и она Малушу среди всех выделяет, хвалит за усердие, за расторопность и смекалку. Даже сказала как-то, что, мол, приданое тебе достойное справлю, жениха сможешь выбрать, какого пожелаешь. Однако Святослав все же не для нее. В лучшем случае волочайкой[37] при нем будет.
Вот об этом и размышляла княгиня, когда, вернувшись с шумного праздника, решила постоять да подышать вечерним воздухом на высоком теремном гульбище[38]. И, как порой не раз бывало, к ней подошел священник Григорий. Он приближался под изогнутыми деревянными арками гульбища, высокий, худой и слегка сутулый, облаченный в длиннополые темные одежды. Отблеск горевшего во дворе факела на миг осветил его исполненное спокойного достоинства лицо, темные глаза, пегие от седины волосы, зачесанные назад, аккуратно подрезанную клином бороду.
— Будь здрава, княгиня пресветлая!
— И тебе многие лета!
Ольга слегка усмехнулась. Грек отец Григорий научился разговаривать по-местному, хотя порой его речь звучала как-то чудно, иноземный выговор так и не изжился из речи.
— Ну что, отгуляли свои бесовские игрища? — Григорий кивнул в сторону, за ограждения городен[39] Вышгорода, из-за которых еще виделись сполохи праздничных костров, слышались истошный бабий визг и громкий мужской хохот.
— Смотрю, ты, княгиня, половинной выглядишь.
Ольга как-то по-бабьи подхватила правой рукой левый локоть и положила щеку на ладонь. Ишь, грек произнес половинной. Надо полагать, усталой. Но она и впрямь утомилась. Да и надоело в который раз наблюдать, как приносятся жертвы, как кровь льется по алтарю, как этой кровью обрызгивают галдящую толпу. Людям от этого весело, а Ольгу все чаще оторопь стала брать. Она задавалась вопросом: зачем столько крови? Кому это надо? Каким светлым богам?
— Так, так, — кивнул, будто понимая, священник. — Смотрю, не радуют тебя уже ваши старые боги?
— Отчего же старые? — подавив зевок, спросила княгиня. — Привычные.
— Пусть и привычные, — согласился Григорий. — Но что они говорят тебе, когда к ним взываешь?
Ольга пожала плечами.
— Молчат.
— А Господь?
Этот грек христианин уже не единожды советовал княгине помолиться, обратиться к тому, кого он называл Всевышним.
Ольга отозвалась сурово:
— И Он молчит. Да и кто я Ему?
— Ты правительница, Ольга. Под тобой много людей ходит, на тебя глядят, тебе отражаться хотят.
Ольга догадалась: отражаться — значит, походить хотят, пример с нее берут. Вот Григорий и решил, что если она уверует в распятого Бога христиан, то многие последуют ее примеру. Наивный. Хотя, может, не так и наивен. Вон же, рассказывал он ей, как крестились иные языческие государи — и Константин Великий, и франкский правитель Хлодвиг, ну а за ним принимали веру Христа и их подданные. Григорий увлекательно рассказывал давние истории, его не только Ольга, но и всякий готов был послушать, несмотря на то, что порой чудно говорил грек. А он уверял, что там, где признавали единого Бога, была несокрушима и власть единственного правителя. Многобожие же языческое учит, что и глав над людьми может быть сколько угодно.
Ольга находила этот довод разумным. И что с того? На Руси иначе все устроено. Даже сегодня она видела, сколько людей пришло к капищу; они славили подательницу земных благ Землю, славили и богов плодородия, урожая, удачи. Для каждого дела свое божество — так тут считалось исстари. Григорий же уверял, что только истинный Бог велик, что все им создано и ему подвластно, а все эти меньшие божества — просто бесовские силы, какие мечутся и ждут поклонения, иначе они будут разгневаны и много бед принесут. И все же любые темные силы смиряются и отступают, когда люди начинают верить в истинного Создателя.
— Вот вы, славяне, — негромко говорил Григорий, — сами выдумали своих небожителей, наделив их властью, как простые люди привыкли видеть власть в земных правителях. И считают правильным поклоняться тому, кто грозен и непонятен. А истинный Господь взял и пришел к ним как человек. И это истина, ибо она отлична от всего, что могут сочинить обычные смертные.
Ольга слушала, поеживаясь от вечерней сырости. В голосе грека было некое мягкое спокойствие, от которого не столько спорить хотелось, сколько просто внимать. И все же княгиня решила возразить:
— Пусть наши боги и не настоящие, как ты уверяешь, но, поклоняясь им, я и добилась того, что имею: мира в стране, богатства и признания моих сил как правительницы.
— Так, так, госпожа. Но ответь: дает ли все это тебе успокоение? Есть ли радость в душе твоей?
Ольга подумала о скуке, какая в последнее время все чаще находила на нее. Вроде вся в делах, забот полон рот, за всем следить надо, всем управлять. Какое тут успокоение? Вот скука есть, и она раздражает ее. Грек это заметил. А может, Ольга и сама когда пожаловалась? Они ведь о всяком с Григорием беседовали, и обычно скрытая и замкнутая с людьми Ольга не заметила, как стала доверять священнику. Наверное, хоть кому-то, кто не корыстен, хотела высказать наболевшее. Да и Григорий по-своему хитер: добился ее доверия, а теперь все чаще склоняет к своему Богу. И если подумать, то и ее нынешнее намерение поехать в далекую Византию именно он и предложил. Она же согласилась. Не потому, что так уж жаждала взглянуть, как где-то там поклоняются своему Спасителю христиане. Просто это было что-то новое, что отвлекло бы от привычных забот, от того уныния, какое порой томит подобно тому, как застарелая рана донимает старого воина. Княгине встряхнуться хотелось, ожить. А грек говорит — дать успокоение душе.
Ольга ответила Григорию резким от раздражения голосом:
— Успокоение к нам приходит лишь после смерти. Вот когда умру… Ну да пока я чародейскую воду пью — о смерти и думать не желаю!
Священник слегка улыбнулся. Лицо его обычно было суровым и как будто слегка отрешенным, а вот улыбка выходила светлая, добрая.
— Рано или поздно все мы умираем, княгиня. Умираем для этого мира. А вот куда тогда душа девается? Та душа, которая делает нас людьми, чего-то желает, к чему-то стремится, ищет и ждет. И не успокаивается. А лад и мир душе смертного дается только тогда, когда он с Богом соединится.
Ольга глубоко вздохнула. Пусть говорит, пусть, ей отчего-то отрадно его слушать. Ей вообще нравилось общаться с этим человеком, она даже позволяла проводить ему службы в церкви Святого Ильи, какую еще исстари возвели в Киеве на Подоле христиане. Когда ее только построили, на это никто и внимания не обратил: ну, стоит себе среди торговых дворов избушка с крестом, кому до нее дело? Но в последнее время все больше людей в Киеве стали посещать церковное подворье, слушали службы, сами начали креститься. Ольга порой общалась с христианами и в глубине души поражалась их вере. По большей части люди все же посмеивались над иноверцами, даже журили: мол, не совестно ли старых богов предавать? Многие задорно соблазняли христиан веселыми языческими игрищами, звали с собой. Те не шли. Что ж, малое всегда держится своей силой против большинства, убеждая себя, что только оно и знает истину. Отец Григорий, ныне согласившийся сопровождать княгиню в Царьград, не волновался, что оставляет среди многочисленных язычников свою паству. Ибо был в них уверен. Он вообще умудрялся жить со всеми в ладу, убежденный, что Бог не оставит своею милостью ни его, ни местных христиан. Может, именно он знал то успокоение, о котором говорил упрямой язычнице княгине?
Ольга гордо вскинула голову.
— Вот съездим в Царьград, поглядим на величие твоего Бога, тогда и думать буду, Григорий.
— А я буду уповать, Ольга. — Священник перекрестился. — И хочется мне верить, что, побывав в богохранимом Константинополе, увидав его силу и мощь, ты задумаешься, прозябать ли тебе в язычестве или же подняться как равной среди равных. Пусть не душой, но разумом ты должна принять Христа.
— И твой Бог примет такую расчетливую поклонницу? — повела бровью княгиня.
— Э, госпожа! К Господу прежде всего надо прийти, прийти как угодно, а потом уже все само собой сладится. Вот увидишь.
— Увижу? Ну, сначала я за сына своего царевну царьградскую сосватаю, а там и поглядим.
Григорий поднял указующий перст.
— Учти, госпожа, ты только в том разе сможешь на что-то надеяться, если твой сын не будет язычником!
Ольга усмехнулась: в том разе. Гм. Опять путается в речах византиец. Но, похоже, так оно и есть. Византийцы упрямы в своей вере. И Ольга сказала:
— Мне есть что предложить высокородному Константину за дочку. Вон базилевс Роман некогда принял мои условия за живую и мертвую воду[40]. И Константин против того не устоит.
Григорий покачал головой.
— Ты помянула былое, госпожа. Но ты должна знать, что не принесла радости Роману Лакапину та вода заколдованная. Конечно, от хворей он избавился, но потом все в его жизни прахом пошло. Наши священники говорят, что не будет счастья тому, кто прибегает к чародейству. Вот и на Романа обрушились невзгоды. Собственные сыновья составили заговор против родителя, лишили его власти и сослали замаливать грехи в отдаленный монастырь. Но и они не удержались у кормила правления.
— Знаю, знаю, — ответила Ольга. — Знаю, что после детей Романа власть перешла к нынешнему Константину. Ну да ладно. Все. Иди, Григорий. Утомил.
Последние слова она произнесла уже раздраженно. И священник допек, да и другим огорчена была: с высокого гульбища увидела, как от ворот ее сына ведут под руки двое его кметей[41]. Причем сам молодой князь еле держался на ногах, да еще пьяно выкрикивал, что-де скоро он прославится в ратных походах, все о нем заговорят и тогда эта гордячка зеленоглазая поймет, как ей повезло, что князю люба.
Утром Ольга все же решила переговорить с сыном. Сказала, что он уже взрослый, что жениться ему пора…
— Все вы об одном и том же, матушка, — ворчал Святослав, потирая гудевшую с похмелья голову. — Или сам я не понимаю, что князем признанным меня сочтут, когда на престоле с княгиней своей воссяду[42]. Ну да это уж ваша забота — невесту мне подыскать. У меня же пока иная нужда: рать такую собрать, чтобы никто не смел наши рубежи тревожить.
Ольга внимательно глядела на помятого после пирушки сына. И как бы между делом предложила привести к нему какую из теремных девок. Может, утешится князь с ними, пока до свадьбы не дошло? Сказала то и заволновалась: вот как скажет сейчас, что подавай ему Малушу.
Но Святослав лишь отмахнулся.
— Недосуг мне глупостями заниматься!
— А у девичьей с Малушей-ключницей орешки по вечерам щелкать досуг?
Святослав улыбнулся какой-то отстраненной, мечта тельной улыбкой.
— Ну, Малушу я сызмальства знаю. Да и с кем князю орешки грызть, как не с самой пригожей девицей?
Ольга попыталась отвлечь его иными заботами. Сказала, что в ее отсутствие многие удельные князья могут попробовать показать норов. Тот же горделивый Гиля Смоленский, или упрямый князь Тур из Турова, или своевольный Тудор Черниговский, а то и непокорный Володистав Псковский. Конечно, все они уже смирились с правлением Ольги, но когда она отбудет и на престоле останется юный Святослав, то еще неведомо, как эти правители себя поведут.
Святослав выслушал внимательно, но потом заявил, что, пока у него самая сильная дружина, никто не посмеет восставать. А если удумают чего и посмеют — он резко сжал кулаки, — то он разделается с ними не хуже, чем некогда его мать расправилась с древлянами!
Ольга вздрогнула. Ну, не скажешь же сыну, что ей и поныне крики казнимых послов древлянских снятся, что просыпается среди ночи, когда вновь марится, как выбегают из горящего Искоростеня градцы, а ее люди разят их булатом. И совесть ее с тех пор неспокойна… А священник Григорий, которому она призналась в своих волнениях, говорил, что совесть — это голос Бога в душе. И уверял, что раз есть в ней этот глас, значит, княгиня готова принять Бога. Ну да он христианин, он все на Иисуса Христа сводит.
— Вот что, сыне, я и слышать не желаю, что ты с булатом будешь давить на наших князей. Учти — войти в сечу любой может, но только мудрый знает, как ее избежать. И править ты должен не как каратель, а как благодетель края. А иначе… Если люди не одолеют вражду, то вражда одолеет их. Потому ты проследи, чтобы все были под твоей рукой, но никого силой покорять не должен.
— А если сами напросятся? — усмехнулся Святослав, и в лице его появилось нечто жесткое, что так не шло его юному облику.
Ольга вздохнула. Надо же, какой ее сын! Но он с тринадцати лет в походах, иначе власть пока не понимает. Таким и отец его был, Игорь. Но много ли добился? Сгинул ведь… А Русь разрослась и в силу вошла, только когда Ольга войны и свары на земле прекратила.
Но похваляться перед юным князем княгиня не стала. Другое молвила:
— Я уже позаботилась, сыне, чтобы в мое отсутствие удельные князья смирно сидели в своих вотчинах. Ведь с великим посольством еду, всякому, кто со мной к ромеям отправится, честь в том великая. Вот я и решила взять с собой в Царьград жен и дочерей тех правителей, какие могли бы восстать. Вроде как спутницы мне, а на самом деле заложницы.
Святослав, до этого лениво поигрывавший кинжалом, отложил оружие и посмотрел на мать с уважением.
— Неужто никто из них о хитрости твоей не догадается? А как не дадут тебе своих родичек в свиту?
Ольга спокойно оправила гроздья ожерелья на груди.
— Уже дали. Я еще ранее нужных людей заслала к княгинюшкам этим. И те порассказали, какой Царьград великий и славный, как там все дивно и богато, сколько товаров там и удивительных зрелищ. А какой бабе не любо на такое поглядеть да собой покрасоваться? Это не в теремах скучать да с тиунами[43] препираться о закупках. Так что теперь у наших красавиц только и мыслей, что о поездке. И как бы мужья и отцы на них ни давили, каждая ссылается на мой наказ, многие уже и в Киев собираются. Вон Долхлеба Черниговская сразу же дала добро на поездку в далекую Византию и Милослада, княжна смоленская, уже в пути, ждем со дня на день. Из Турова княгиня Божедарка едет и тетка твоя, Игоря князя сестра, та, что в женах за Володиславом Псковским, прислала весть, что уже через волоки[44] корабли ее тащат. А варяжка Тура, жена молодого Рогволода Полоцкого, даже более скорой оказалась, приехала уже со своими варягами и ныне у Сфандры, жены Глеба, в Киеве обитает.
— А братца моего Глеба тоже с собой возьмешь? — Святослав глянул на мать исподлобья. — Вот уж он порадуется. Ему только бы христианским мощам в Царьграде поклониться.
Ольга вздохнула. Глеб был ее сыном, но она давно не питала надежд относительно него.
— Нет, Глеба я оставлю. Даже попрошу тебя, сыне, чтобы ты его приблизил к себе. Неплохо Глебу будет среди дружинников пожить и проникнуться ратным духом.
— Этот Глеб хилый да проникнется? — Князь скривился, будто раскусил кислую клюкву.
Увы, Святослав ни во что не ставил брата-христианина, более того — откровенно недолюбливал. А ведь должен был даже радоваться, что старший Глеб ему на пути к власти не соперник. Но Ольга не стала развивать эту тему. Горько было.
В это утро Малуша, как всегда, была занята хлопотами по двору, и ее низкий строгий голос то и дело звучал в разных уголках княжеского подворья, в кухнях, кладовых и амбарах, по горницам и подклетям. Она отдавала наказы, следила за челядинцами — кто что делает, кто за что отвечает и как справляется. У княгини было большое хозяйство, всюду запасы, много постояльцев, а с прибытием дружинников Святослава их еще больше прибавилось. Вот Малуше и надо распорядиться, чтобы всех накормили, обшили, расположили на постой. А еще нужно проследить, чтобы не сломали чего, не попортили, всему счет провести, перечисляя по описям, сверяясь по цере[45], да потом следует отчитаться перед старой ключницей, сколько еще в тереме осталось запасов четвертей пшеницы, полбы, сколько гороха, ячменя и овса. Оставалось уже не так много, но скоро снимать новый урожай, однако и того, что есть, пока хватает, чтобы накормить и гостей княгини, и дружинников молодого князя.
Думая о князе, Малуша не смогла сдержать улыбку. Как же он на нее вчера смотрел, как молвил: «Ты мне милее вешнего дня, яснее красного солнышка!» Мурашки по коже, как вспомнит. А люди еще говорят, что Святослав грубый и резкий. Знали бы они…
Думая о Святославе, Малуша едва не налетела на князя, когда выходила из подклети.
— Фу ты, напугал.
Хотела мимо пройти, но Святослав неожиданно схватил ее за руку, резко притянул к себе.
— Долго ли еще будешь морочить меня, девица? Надо мной уже и кмети мои посмеиваются.
И сильный какой! А у Малуши силы словно иссякли. Вырываться надо, а она смотрит на него, глаз не может отвести. И, видя это, Святослав просиял, зашептал на ухо быстро:
— Полюби ты меня, Малуша, все для тебя сделаю. Будешь боярыней жить, есть с серебра, молоком умываться.
«Нельзя мне это, — в панике думала Малуша, — гнать его надо. Княгиню гневить нельзя…»
Вот и стала вырываться, а там и закричала, когда Святослав подхватил на руки, понес.
И тут же кто-то вырвал ее из рук князя, его самого оттолкнул. Малуша едва опомнилась, ахнула, когда поняла, что освободил ее и теперь заслоняет от Святослава воевода Свенельд, который грозно возвышается перед князем в своем богато расшитом плаще.
— Оставь девицу, княже!
— Тебе-то что? Явился, налетел, как коршун. Или забыл, что я князь тебе?
Их голоса становились все громче, глаза у обоих метали молнии. Малуша сперва опешила, потом стала упрашивать, мол, не надо, она сама уйдет.
И ушла. Но все слышала, как Святослав упрекал Свенельда, что тот ведет себя подобно строгому отцу при девице, когда на деле на Малушу никаких прав не имеет.
Малуша пошла еще быстрее, горько ей сделалось. Вон люди поговаривают, что у нее и глаза, и осанка, и улыбка, как у Свенельда. Но ее эти разговоры только сердили. Да и мать рассказала как-то, что Свенельд сам отказался от дочери, когда ее младенцем передали ему древлянские волхвы[46]. Так чего же сейчас из себя родителя строит? Не надобно ей того! Она уже всем и каждому пояснила, что чужой ей Свенельд, что единственный ее родитель — Малк Любечанин, тот, который пестовал ее с детства, учил всему, который грустил, когда она к княгине уезжала. А Свенельд не имеет права вмешиваться в ее жизнь. Чужие они.
Позже она так и сказала Свенельду, когда тот остановил ее, потребовав, чтобы держалась подальше от Святослава. Спокойно так сказала, но с нажимом: мол, не его это дело, не его она челядинка, ей только Ольга госпожа.
— Ну, с Ольгой я сам поговорю, — молвил Свенельд, глядя на высокомерно стоявшую перед ним дочь. — А князю все равно нечего тебя тискать, как чернавку какую-то. И чего ты пошла в теремные, Малуша? Я бы тебе такое приданое справил, за боярина бы вышла.
— Ничего мне от тебя не надобно, воевода.
Хотела было уйти, но потом вернулась. Поклонилась, как и полагалось перед таким нарочитым мужем, как воевода-посадник Свенельд.
— Дозволь спросить, господин.
У него чуть дернулась щека при этом ее «господин».
— Ты ведь за матушкой в Любеч ездил. Приехала ли она?
— До самого Киева ее довез, но там она в град отправилась. Думаю, ненадолго. Малфрида знает, что ее княгиня ждет.
Этой мыслью увлек Ольгу живший в ее тереме священник Григорий. Правда, он надеялся, что Ольга, побывав в Византии, перво-наперво подумает о крещении. Он порой так и говорил княгине: крестись, познай величие Господа, какого признали все народы христианские, стань в один уровень с владыками мировыми. И хоть Ольга обычно на такие речи отмалчивалась, мысль та давно ей по сердцу пришлась. Стать вровень! Да уж давно пора. Вон какая держава под ее рукой, а ее послов даже не зовут к иным иноземным дворам, гости иностранные не спешат трону ее поклониться.
Об этом думала княгиня поздним вечером, когда уже сидела в своей опочивальне, а Малуша расплетала ее длинные косы перед зеркалом из полированного олова. Отражение их лиц при свете свечей казалось слегка золотистым, и Ольга с ее пышными русыми волосами в нем казалась лишь немногим старше юной Малуши. И все же старше. Пусть благодаря чудодейственной живой и мертвой воде она и сохранила упругость кожи, пусть все такими же яркими оставались ее губы и румяными щеки, но вот серые прозрачные глаза выдавали возраст. Само выражение лица — умудренное, значительное, знающее — указывало, что она давно перешагнула тот порог, когда в селениях простолюдинки глубокими старухами слывут. А Малуша рядом, несмотря на некоторую присущую ей скрытность, все одно выглядела юной и мечтательной. Такие лица бывают лишь в ранней молодости, когда все внове, когда мало еще знаешь, когда все впереди.
— Что, не дает тебе проходу Святослав? — спросила княгиня, наблюдая за ключницей в отражении.
Та не смогла скрыть невольной улыбки.
— Не дает, государыня.
— Ну а ты?
— Что — я? Я свое место знаю.
— Вот-вот, не забывай этого. Помни, что он князь. Его удел высок.
— Я помню.
Но в улыбке все же гордость. И довольство. Чувствует, кошка зеленоглазая, что Святослав перед ней не устоит, вот и играет им. Вроде и холодна, но бабки теремные на шептали княгине, что опять Святослав сидел у служб, где челядь жила, вновь вызывал ключницу для беседы. И все же Малуша умна, понимает, что ей перво-наперво надо угождать своей благодетельнице княгине, какая хоть и добра пока, но не помилует, если что. Ольга так и сказала — отвадь Святослава. Если не отвадишь, назад в Любеч ушлю. Ибо Святославу жениться надо, а не за девками бегать да от дел отлынивать.
«Скорей бы Малфрида приехала, — думала Ольга. — Надо будет попросить ее приготовить для Святослава отворотное зелье. О боги, о чем это я? Нет, опаивать сына не позволю. Лучше пускай Малфрида дочке своей даст какое зелье, чтобы та сторонилась Святослава, как кикиморы. Чтобы и надежды малой ему на любовь не давала».
Об этом же думала княгиня и на празднике Матери Земли, когда жители Вышгорода собрались на берегу Днепра, возносили требы, жгли костры и молодежь плясала среди огней. А Святослав опять-таки все не отступал от Малуши, и она, разгоряченная праздником, уже не задирала нос, а смеялась, прыгая с ним через огонь, бежала по кругу, когда повели коло, держалась с ним за руки. И после, когда сидела среди девиц, а Святослав стоял среди молодцов, они все время переглядывались и улыбками обменивались.
Ольга видела, что вопреки ее наказу дочка ведьмы играет ее сыном: она была как кошка, которая то ластится, трется о колени, а захочешь взять — убегает. Святослав же… Улыбнется ему молоденькая ключница — он и сияет. Отвернется холодно — он брови насупливает. Совсем зачаровала парня. А еще уверяет, что колдовской материнской силы в ней и на потертую вервицу[35] нет. Может, и так, однако все же есть в Малуше некая манкость, пусть не колдовская, но от матери точно доставшаяся. Вон Малфрида хоть и не так хороша собой, как дева лебединая[36], но если выберет кого, то мужики от нее всегда голову теряли. И в Малуше это есть. Хотя собой Малуша все же краше матери будет, ярче. Бывает девушка просто по двору с коромыслом идет, а у молодцев взоры к ней так и прикипают. Она и слова кому не молвит, достоинство оберегает, а они все норовят ее затронуть. И молодой князь первый среди них. Да что там князь! Ольга сама, до чего уж к людям осторожна, но и она Малушу среди всех выделяет, хвалит за усердие, за расторопность и смекалку. Даже сказала как-то, что, мол, приданое тебе достойное справлю, жениха сможешь выбрать, какого пожелаешь. Однако Святослав все же не для нее. В лучшем случае волочайкой[37] при нем будет.
Вот об этом и размышляла княгиня, когда, вернувшись с шумного праздника, решила постоять да подышать вечерним воздухом на высоком теремном гульбище[38]. И, как порой не раз бывало, к ней подошел священник Григорий. Он приближался под изогнутыми деревянными арками гульбища, высокий, худой и слегка сутулый, облаченный в длиннополые темные одежды. Отблеск горевшего во дворе факела на миг осветил его исполненное спокойного достоинства лицо, темные глаза, пегие от седины волосы, зачесанные назад, аккуратно подрезанную клином бороду.
— Будь здрава, княгиня пресветлая!
— И тебе многие лета!
Ольга слегка усмехнулась. Грек отец Григорий научился разговаривать по-местному, хотя порой его речь звучала как-то чудно, иноземный выговор так и не изжился из речи.
— Ну что, отгуляли свои бесовские игрища? — Григорий кивнул в сторону, за ограждения городен[39] Вышгорода, из-за которых еще виделись сполохи праздничных костров, слышались истошный бабий визг и громкий мужской хохот.
— Смотрю, ты, княгиня, половинной выглядишь.
Ольга как-то по-бабьи подхватила правой рукой левый локоть и положила щеку на ладонь. Ишь, грек произнес половинной. Надо полагать, усталой. Но она и впрямь утомилась. Да и надоело в который раз наблюдать, как приносятся жертвы, как кровь льется по алтарю, как этой кровью обрызгивают галдящую толпу. Людям от этого весело, а Ольгу все чаще оторопь стала брать. Она задавалась вопросом: зачем столько крови? Кому это надо? Каким светлым богам?
— Так, так, — кивнул, будто понимая, священник. — Смотрю, не радуют тебя уже ваши старые боги?
— Отчего же старые? — подавив зевок, спросила княгиня. — Привычные.
— Пусть и привычные, — согласился Григорий. — Но что они говорят тебе, когда к ним взываешь?
Ольга пожала плечами.
— Молчат.
— А Господь?
Этот грек христианин уже не единожды советовал княгине помолиться, обратиться к тому, кого он называл Всевышним.
Ольга отозвалась сурово:
— И Он молчит. Да и кто я Ему?
— Ты правительница, Ольга. Под тобой много людей ходит, на тебя глядят, тебе отражаться хотят.
Ольга догадалась: отражаться — значит, походить хотят, пример с нее берут. Вот Григорий и решил, что если она уверует в распятого Бога христиан, то многие последуют ее примеру. Наивный. Хотя, может, не так и наивен. Вон же, рассказывал он ей, как крестились иные языческие государи — и Константин Великий, и франкский правитель Хлодвиг, ну а за ним принимали веру Христа и их подданные. Григорий увлекательно рассказывал давние истории, его не только Ольга, но и всякий готов был послушать, несмотря на то, что порой чудно говорил грек. А он уверял, что там, где признавали единого Бога, была несокрушима и власть единственного правителя. Многобожие же языческое учит, что и глав над людьми может быть сколько угодно.
Ольга находила этот довод разумным. И что с того? На Руси иначе все устроено. Даже сегодня она видела, сколько людей пришло к капищу; они славили подательницу земных благ Землю, славили и богов плодородия, урожая, удачи. Для каждого дела свое божество — так тут считалось исстари. Григорий же уверял, что только истинный Бог велик, что все им создано и ему подвластно, а все эти меньшие божества — просто бесовские силы, какие мечутся и ждут поклонения, иначе они будут разгневаны и много бед принесут. И все же любые темные силы смиряются и отступают, когда люди начинают верить в истинного Создателя.
— Вот вы, славяне, — негромко говорил Григорий, — сами выдумали своих небожителей, наделив их властью, как простые люди привыкли видеть власть в земных правителях. И считают правильным поклоняться тому, кто грозен и непонятен. А истинный Господь взял и пришел к ним как человек. И это истина, ибо она отлична от всего, что могут сочинить обычные смертные.
Ольга слушала, поеживаясь от вечерней сырости. В голосе грека было некое мягкое спокойствие, от которого не столько спорить хотелось, сколько просто внимать. И все же княгиня решила возразить:
— Пусть наши боги и не настоящие, как ты уверяешь, но, поклоняясь им, я и добилась того, что имею: мира в стране, богатства и признания моих сил как правительницы.
— Так, так, госпожа. Но ответь: дает ли все это тебе успокоение? Есть ли радость в душе твоей?
Ольга подумала о скуке, какая в последнее время все чаще находила на нее. Вроде вся в делах, забот полон рот, за всем следить надо, всем управлять. Какое тут успокоение? Вот скука есть, и она раздражает ее. Грек это заметил. А может, Ольга и сама когда пожаловалась? Они ведь о всяком с Григорием беседовали, и обычно скрытая и замкнутая с людьми Ольга не заметила, как стала доверять священнику. Наверное, хоть кому-то, кто не корыстен, хотела высказать наболевшее. Да и Григорий по-своему хитер: добился ее доверия, а теперь все чаще склоняет к своему Богу. И если подумать, то и ее нынешнее намерение поехать в далекую Византию именно он и предложил. Она же согласилась. Не потому, что так уж жаждала взглянуть, как где-то там поклоняются своему Спасителю христиане. Просто это было что-то новое, что отвлекло бы от привычных забот, от того уныния, какое порой томит подобно тому, как застарелая рана донимает старого воина. Княгине встряхнуться хотелось, ожить. А грек говорит — дать успокоение душе.
Ольга ответила Григорию резким от раздражения голосом:
— Успокоение к нам приходит лишь после смерти. Вот когда умру… Ну да пока я чародейскую воду пью — о смерти и думать не желаю!
Священник слегка улыбнулся. Лицо его обычно было суровым и как будто слегка отрешенным, а вот улыбка выходила светлая, добрая.
— Рано или поздно все мы умираем, княгиня. Умираем для этого мира. А вот куда тогда душа девается? Та душа, которая делает нас людьми, чего-то желает, к чему-то стремится, ищет и ждет. И не успокаивается. А лад и мир душе смертного дается только тогда, когда он с Богом соединится.
Ольга глубоко вздохнула. Пусть говорит, пусть, ей отчего-то отрадно его слушать. Ей вообще нравилось общаться с этим человеком, она даже позволяла проводить ему службы в церкви Святого Ильи, какую еще исстари возвели в Киеве на Подоле христиане. Когда ее только построили, на это никто и внимания не обратил: ну, стоит себе среди торговых дворов избушка с крестом, кому до нее дело? Но в последнее время все больше людей в Киеве стали посещать церковное подворье, слушали службы, сами начали креститься. Ольга порой общалась с христианами и в глубине души поражалась их вере. По большей части люди все же посмеивались над иноверцами, даже журили: мол, не совестно ли старых богов предавать? Многие задорно соблазняли христиан веселыми языческими игрищами, звали с собой. Те не шли. Что ж, малое всегда держится своей силой против большинства, убеждая себя, что только оно и знает истину. Отец Григорий, ныне согласившийся сопровождать княгиню в Царьград, не волновался, что оставляет среди многочисленных язычников свою паству. Ибо был в них уверен. Он вообще умудрялся жить со всеми в ладу, убежденный, что Бог не оставит своею милостью ни его, ни местных христиан. Может, именно он знал то успокоение, о котором говорил упрямой язычнице княгине?
Ольга гордо вскинула голову.
— Вот съездим в Царьград, поглядим на величие твоего Бога, тогда и думать буду, Григорий.
— А я буду уповать, Ольга. — Священник перекрестился. — И хочется мне верить, что, побывав в богохранимом Константинополе, увидав его силу и мощь, ты задумаешься, прозябать ли тебе в язычестве или же подняться как равной среди равных. Пусть не душой, но разумом ты должна принять Христа.
— И твой Бог примет такую расчетливую поклонницу? — повела бровью княгиня.
— Э, госпожа! К Господу прежде всего надо прийти, прийти как угодно, а потом уже все само собой сладится. Вот увидишь.
— Увижу? Ну, сначала я за сына своего царевну царьградскую сосватаю, а там и поглядим.
Григорий поднял указующий перст.
— Учти, госпожа, ты только в том разе сможешь на что-то надеяться, если твой сын не будет язычником!
Ольга усмехнулась: в том разе. Гм. Опять путается в речах византиец. Но, похоже, так оно и есть. Византийцы упрямы в своей вере. И Ольга сказала:
— Мне есть что предложить высокородному Константину за дочку. Вон базилевс Роман некогда принял мои условия за живую и мертвую воду[40]. И Константин против того не устоит.
Григорий покачал головой.
— Ты помянула былое, госпожа. Но ты должна знать, что не принесла радости Роману Лакапину та вода заколдованная. Конечно, от хворей он избавился, но потом все в его жизни прахом пошло. Наши священники говорят, что не будет счастья тому, кто прибегает к чародейству. Вот и на Романа обрушились невзгоды. Собственные сыновья составили заговор против родителя, лишили его власти и сослали замаливать грехи в отдаленный монастырь. Но и они не удержались у кормила правления.
— Знаю, знаю, — ответила Ольга. — Знаю, что после детей Романа власть перешла к нынешнему Константину. Ну да ладно. Все. Иди, Григорий. Утомил.
Последние слова она произнесла уже раздраженно. И священник допек, да и другим огорчена была: с высокого гульбища увидела, как от ворот ее сына ведут под руки двое его кметей[41]. Причем сам молодой князь еле держался на ногах, да еще пьяно выкрикивал, что-де скоро он прославится в ратных походах, все о нем заговорят и тогда эта гордячка зеленоглазая поймет, как ей повезло, что князю люба.
Утром Ольга все же решила переговорить с сыном. Сказала, что он уже взрослый, что жениться ему пора…
— Все вы об одном и том же, матушка, — ворчал Святослав, потирая гудевшую с похмелья голову. — Или сам я не понимаю, что князем признанным меня сочтут, когда на престоле с княгиней своей воссяду[42]. Ну да это уж ваша забота — невесту мне подыскать. У меня же пока иная нужда: рать такую собрать, чтобы никто не смел наши рубежи тревожить.
Ольга внимательно глядела на помятого после пирушки сына. И как бы между делом предложила привести к нему какую из теремных девок. Может, утешится князь с ними, пока до свадьбы не дошло? Сказала то и заволновалась: вот как скажет сейчас, что подавай ему Малушу.
Но Святослав лишь отмахнулся.
— Недосуг мне глупостями заниматься!
— А у девичьей с Малушей-ключницей орешки по вечерам щелкать досуг?
Святослав улыбнулся какой-то отстраненной, мечта тельной улыбкой.
— Ну, Малушу я сызмальства знаю. Да и с кем князю орешки грызть, как не с самой пригожей девицей?
Ольга попыталась отвлечь его иными заботами. Сказала, что в ее отсутствие многие удельные князья могут попробовать показать норов. Тот же горделивый Гиля Смоленский, или упрямый князь Тур из Турова, или своевольный Тудор Черниговский, а то и непокорный Володистав Псковский. Конечно, все они уже смирились с правлением Ольги, но когда она отбудет и на престоле останется юный Святослав, то еще неведомо, как эти правители себя поведут.
Святослав выслушал внимательно, но потом заявил, что, пока у него самая сильная дружина, никто не посмеет восставать. А если удумают чего и посмеют — он резко сжал кулаки, — то он разделается с ними не хуже, чем некогда его мать расправилась с древлянами!
Ольга вздрогнула. Ну, не скажешь же сыну, что ей и поныне крики казнимых послов древлянских снятся, что просыпается среди ночи, когда вновь марится, как выбегают из горящего Искоростеня градцы, а ее люди разят их булатом. И совесть ее с тех пор неспокойна… А священник Григорий, которому она призналась в своих волнениях, говорил, что совесть — это голос Бога в душе. И уверял, что раз есть в ней этот глас, значит, княгиня готова принять Бога. Ну да он христианин, он все на Иисуса Христа сводит.
— Вот что, сыне, я и слышать не желаю, что ты с булатом будешь давить на наших князей. Учти — войти в сечу любой может, но только мудрый знает, как ее избежать. И править ты должен не как каратель, а как благодетель края. А иначе… Если люди не одолеют вражду, то вражда одолеет их. Потому ты проследи, чтобы все были под твоей рукой, но никого силой покорять не должен.
— А если сами напросятся? — усмехнулся Святослав, и в лице его появилось нечто жесткое, что так не шло его юному облику.
Ольга вздохнула. Надо же, какой ее сын! Но он с тринадцати лет в походах, иначе власть пока не понимает. Таким и отец его был, Игорь. Но много ли добился? Сгинул ведь… А Русь разрослась и в силу вошла, только когда Ольга войны и свары на земле прекратила.
Но похваляться перед юным князем княгиня не стала. Другое молвила:
— Я уже позаботилась, сыне, чтобы в мое отсутствие удельные князья смирно сидели в своих вотчинах. Ведь с великим посольством еду, всякому, кто со мной к ромеям отправится, честь в том великая. Вот я и решила взять с собой в Царьград жен и дочерей тех правителей, какие могли бы восстать. Вроде как спутницы мне, а на самом деле заложницы.
Святослав, до этого лениво поигрывавший кинжалом, отложил оружие и посмотрел на мать с уважением.
— Неужто никто из них о хитрости твоей не догадается? А как не дадут тебе своих родичек в свиту?
Ольга спокойно оправила гроздья ожерелья на груди.
— Уже дали. Я еще ранее нужных людей заслала к княгинюшкам этим. И те порассказали, какой Царьград великий и славный, как там все дивно и богато, сколько товаров там и удивительных зрелищ. А какой бабе не любо на такое поглядеть да собой покрасоваться? Это не в теремах скучать да с тиунами[43] препираться о закупках. Так что теперь у наших красавиц только и мыслей, что о поездке. И как бы мужья и отцы на них ни давили, каждая ссылается на мой наказ, многие уже и в Киев собираются. Вон Долхлеба Черниговская сразу же дала добро на поездку в далекую Византию и Милослада, княжна смоленская, уже в пути, ждем со дня на день. Из Турова княгиня Божедарка едет и тетка твоя, Игоря князя сестра, та, что в женах за Володиславом Псковским, прислала весть, что уже через волоки[44] корабли ее тащат. А варяжка Тура, жена молодого Рогволода Полоцкого, даже более скорой оказалась, приехала уже со своими варягами и ныне у Сфандры, жены Глеба, в Киеве обитает.
— А братца моего Глеба тоже с собой возьмешь? — Святослав глянул на мать исподлобья. — Вот уж он порадуется. Ему только бы христианским мощам в Царьграде поклониться.
Ольга вздохнула. Глеб был ее сыном, но она давно не питала надежд относительно него.
— Нет, Глеба я оставлю. Даже попрошу тебя, сыне, чтобы ты его приблизил к себе. Неплохо Глебу будет среди дружинников пожить и проникнуться ратным духом.
— Этот Глеб хилый да проникнется? — Князь скривился, будто раскусил кислую клюкву.
Увы, Святослав ни во что не ставил брата-христианина, более того — откровенно недолюбливал. А ведь должен был даже радоваться, что старший Глеб ему на пути к власти не соперник. Но Ольга не стала развивать эту тему. Горько было.
В это утро Малуша, как всегда, была занята хлопотами по двору, и ее низкий строгий голос то и дело звучал в разных уголках княжеского подворья, в кухнях, кладовых и амбарах, по горницам и подклетям. Она отдавала наказы, следила за челядинцами — кто что делает, кто за что отвечает и как справляется. У княгини было большое хозяйство, всюду запасы, много постояльцев, а с прибытием дружинников Святослава их еще больше прибавилось. Вот Малуше и надо распорядиться, чтобы всех накормили, обшили, расположили на постой. А еще нужно проследить, чтобы не сломали чего, не попортили, всему счет провести, перечисляя по описям, сверяясь по цере[45], да потом следует отчитаться перед старой ключницей, сколько еще в тереме осталось запасов четвертей пшеницы, полбы, сколько гороха, ячменя и овса. Оставалось уже не так много, но скоро снимать новый урожай, однако и того, что есть, пока хватает, чтобы накормить и гостей княгини, и дружинников молодого князя.
Думая о князе, Малуша не смогла сдержать улыбку. Как же он на нее вчера смотрел, как молвил: «Ты мне милее вешнего дня, яснее красного солнышка!» Мурашки по коже, как вспомнит. А люди еще говорят, что Святослав грубый и резкий. Знали бы они…
Думая о Святославе, Малуша едва не налетела на князя, когда выходила из подклети.
— Фу ты, напугал.
Хотела мимо пройти, но Святослав неожиданно схватил ее за руку, резко притянул к себе.
— Долго ли еще будешь морочить меня, девица? Надо мной уже и кмети мои посмеиваются.
И сильный какой! А у Малуши силы словно иссякли. Вырываться надо, а она смотрит на него, глаз не может отвести. И, видя это, Святослав просиял, зашептал на ухо быстро:
— Полюби ты меня, Малуша, все для тебя сделаю. Будешь боярыней жить, есть с серебра, молоком умываться.
«Нельзя мне это, — в панике думала Малуша, — гнать его надо. Княгиню гневить нельзя…»
Вот и стала вырываться, а там и закричала, когда Святослав подхватил на руки, понес.
И тут же кто-то вырвал ее из рук князя, его самого оттолкнул. Малуша едва опомнилась, ахнула, когда поняла, что освободил ее и теперь заслоняет от Святослава воевода Свенельд, который грозно возвышается перед князем в своем богато расшитом плаще.
— Оставь девицу, княже!
— Тебе-то что? Явился, налетел, как коршун. Или забыл, что я князь тебе?
Их голоса становились все громче, глаза у обоих метали молнии. Малуша сперва опешила, потом стала упрашивать, мол, не надо, она сама уйдет.
И ушла. Но все слышала, как Святослав упрекал Свенельда, что тот ведет себя подобно строгому отцу при девице, когда на деле на Малушу никаких прав не имеет.
Малуша пошла еще быстрее, горько ей сделалось. Вон люди поговаривают, что у нее и глаза, и осанка, и улыбка, как у Свенельда. Но ее эти разговоры только сердили. Да и мать рассказала как-то, что Свенельд сам отказался от дочери, когда ее младенцем передали ему древлянские волхвы[46]. Так чего же сейчас из себя родителя строит? Не надобно ей того! Она уже всем и каждому пояснила, что чужой ей Свенельд, что единственный ее родитель — Малк Любечанин, тот, который пестовал ее с детства, учил всему, который грустил, когда она к княгине уезжала. А Свенельд не имеет права вмешиваться в ее жизнь. Чужие они.
Позже она так и сказала Свенельду, когда тот остановил ее, потребовав, чтобы держалась подальше от Святослава. Спокойно так сказала, но с нажимом: мол, не его это дело, не его она челядинка, ей только Ольга госпожа.
— Ну, с Ольгой я сам поговорю, — молвил Свенельд, глядя на высокомерно стоявшую перед ним дочь. — А князю все равно нечего тебя тискать, как чернавку какую-то. И чего ты пошла в теремные, Малуша? Я бы тебе такое приданое справил, за боярина бы вышла.
— Ничего мне от тебя не надобно, воевода.
Хотела было уйти, но потом вернулась. Поклонилась, как и полагалось перед таким нарочитым мужем, как воевода-посадник Свенельд.
— Дозволь спросить, господин.
У него чуть дернулась щека при этом ее «господин».
— Ты ведь за матушкой в Любеч ездил. Приехала ли она?
— До самого Киева ее довез, но там она в град отправилась. Думаю, ненадолго. Малфрида знает, что ее княгиня ждет.