Страница:
В итоге научно-публицистические произведения Парето представляются, с одной стороны, набором иллюстраций к довольно-таки банальным общим положениям его системы (таковы общие положения всех систем, об этом мы говорили вначале) – это циклы централизации и децентрализации власти, чередование анархии и порядка; в конце концов, и идея о ротации элит не является экстраординарным открытием. С другой стороны, в них присутствуют точные прогнозы, которые могут быть результатом как научного анализа, так и хорошего знания истории; это, в частности, предположения о том, что Россию ожидает приход к власти нового Ивана Грозного[13], или более спорный тезис относительно восстановления обычного (дореволюционного) неравномерного распределения доходов при советской власти. Некоторые высказывания швейцарского ученого предрекают наступление всеобщего экономического кризиса (который и разразился в 1929 г.) и Второй мировой войны («Будущее Европы: точка зрения итальянца»).
К числу малоудачных предвидений Парето последних лет можно отнести соображения, которые он высказывал по основному, наверное, для него вопросу о будущем Италии и о роли фашизма в этом будущем и – шире – в судьбах Европы. Собственно говоря, в своих прогнозах швейцарский социолог, как мы уже отмечали, был очень осторожен и подчеркивал, что хочет оставаться в рамках строгой науки, которая в своих обществоведческих проявлениях не достигла еще такой точности, как в естественных дисциплинах.
Поэтому с точки зрения научной строгости к нему трудно предъявить серьезные претензии в этом пункте. Речь идет скорее о сфере интересов и чувств, которую Парето считал плохо поддающейся научному анализу, а тем более расчету, но за объективизмом его статей просматриваются вполне определенные человеческие оценки и симпатии. Как я уже говорил, его возмущали агрессивные и беспардонные, по его мнению, действия профсоюзов, раздражало бессилие и сервильность власти. Тем не менее Парето старается быть беспристрастным и отмечает, что с уверенностью можно говорить лишь о наличии кризиса и что выходов из этого кризиса может быть несколько, в том числе установление некоего нового социалистического устройства (некоммунистического), не обязательно провального и не обязательно пагубного для производства. В то же время он с некоторой надеждой следит за деятельностью третьей силы, представленной нарождающимся фашизмом и обещающей восстановление жесткого порядка в стране. Трудно сказать, проявляется ли в этом такой же утопизм, как тот, который был вменен самим Парето теоретикам диктатуры пролетариата; во всяком случае, нельзя не заметить, при всех оговорках, делаемых публицистом в его последних статьях («Феномен фашизма» и др.), что энергичная политика фашистов и их вождя, бывшего социалиста Муссолини, встречается им с сочувствием. В Муссолини он видит нечто вроде макиавеллиевского вооруженного пророка, способного силой подкрепить веру. Парето, собственно, объясняет, почему в Италии не произошло социалистической революции – у социалистов не нашлось лидера, подобного Ленину.
Отчасти созданию сомнительной репутации Парето способствовало то, что при фашистах, буквально в последние месяцы жизни писателя, к нему пришло, наконец, запоздалое общественное признание. Он был назначен представителем Италии в одной из комиссий Лиги наций, с подачи Муссолини ему было предложено звание сенатора Итальянского королевства. Не в последнюю очередь эти факты привели к формированию репутации Парето как человека, симпатизирующего фашизму, и чуть ли не его теоретика[14]. На самом деле уже на основании некоторых идей, высказанных Парето в этот период – о необходимости соблюдения свободы мнений, особенно в преподавании; свободы печати, умеренности («Феномен фашизма», «Свобода») – можно сделать вывод, что он не изменил либеральным убеждениям своей молодости, и предположить, что пути Парето и фашизма в дальнейшем должны были разойтись. Ученый говорит об упадке демократии и об угрозе нового Средневековья, но оптимистического варианта развития событий, кроме упований на умеренность и благоразумие фашистов, не предлагает. Надежды Парето не оправдались, зато подтвердился установленный им универсальный (по его мнению) закон: в обществе правит меньшинство, обманывающее массы.
Как бы то ни было, после того как швейцарский писатель покинул этот мир (20 августа 1923 г.), ничего кардинально нового с точки зрения общественного строительства не было изобретено, а Италия вместо ожидаемого очередного вклада в копилку цивилизации[15] пережила одну из самых печальных страниц своей истории. Демократия выжила, сохранилась в обновленном обличье и реализовала свои преимущества перед диктатурой; а может быть, так повернулось колесо Фортуны. К сожалению, «демократия»[16], которую сегодня пропагандируют как светлое будущее, сохранила все свои недостатки, о которых Парето говорит применительно к демагогической плутократии. Парето не знал, что печатание денег может при определенных условиях стать почти неиссякаемым источником богатства, он только предостерегал от этой иллюзии. Фашизм оказал плохую услугу человечеству, которое никак не успокоится на золотой середине между деспотическим порядком, превращающимся в произвол, и открытым обществом, чреватым анархией и вопиющим неравенством. Существует ли такое среднее состояние? Было бы очень полезно продолжить опыты Парето, развить его мысли о прогнозировании с помощью исследования общих законов и т. д., но его наследие изучают сегодня преимущественно историки, а от них трудно ожидать революционных открытий.
Труды Вильфредо Федерико Дамазо Парето, как и труды любого ученого, предлагают нам формулы, которые могут пригодиться для определенных целей. Вопрос в том, насколько это обществоведение вписывается в понятие науки. От науки мы хотим узнать прежде всего, как всё устроено, от социологии – как устроено общество, от истории, в частности, как было. Тем самым наука удовлетворяет нашу любознательность, наш инстинкт познания. Во-вторых, она должна подсказывать людям, как надо поступать с точки зрения целесообразности, достижения результатов, технологии, но также и морали, общепринятых ценностей. Физика или математика в этом смысле являются такими же учительницами жизни, как история. Научность не отрицает, а требует от исследователя понимания тех целей, ради которых он работает.
В-третьих, желательно получить от науки прогноз: как именно будет (таковы были лозунги позитивизма и логико-экспериментальной науки Парето) – истина выше морали. Однако наука в определенном смысле сама есть миф, продукт веры в то, что все можно понять и предупредить, предсказать, веры во всемогущество разума и опыта. Религия научного свободомыслия отличается от других религий только тем, что допускает справедливость чужих мнений и ошибочность своего. Обмен мнениями и диалог с учеными разных эпох – необходимое условие существования науки. Отсюда ценность и актуальность наследия[17] Вильфредо Парето несмотря на очевидный пессимизм скрывающего за экзотическими терминами и формулами определенный положительный заряд, уверенность в правильности избранного пути познания.
Марк Юсим
Трансформация демократии
I. Вводные замечания[18]
К числу малоудачных предвидений Парето последних лет можно отнести соображения, которые он высказывал по основному, наверное, для него вопросу о будущем Италии и о роли фашизма в этом будущем и – шире – в судьбах Европы. Собственно говоря, в своих прогнозах швейцарский социолог, как мы уже отмечали, был очень осторожен и подчеркивал, что хочет оставаться в рамках строгой науки, которая в своих обществоведческих проявлениях не достигла еще такой точности, как в естественных дисциплинах.
Поэтому с точки зрения научной строгости к нему трудно предъявить серьезные претензии в этом пункте. Речь идет скорее о сфере интересов и чувств, которую Парето считал плохо поддающейся научному анализу, а тем более расчету, но за объективизмом его статей просматриваются вполне определенные человеческие оценки и симпатии. Как я уже говорил, его возмущали агрессивные и беспардонные, по его мнению, действия профсоюзов, раздражало бессилие и сервильность власти. Тем не менее Парето старается быть беспристрастным и отмечает, что с уверенностью можно говорить лишь о наличии кризиса и что выходов из этого кризиса может быть несколько, в том числе установление некоего нового социалистического устройства (некоммунистического), не обязательно провального и не обязательно пагубного для производства. В то же время он с некоторой надеждой следит за деятельностью третьей силы, представленной нарождающимся фашизмом и обещающей восстановление жесткого порядка в стране. Трудно сказать, проявляется ли в этом такой же утопизм, как тот, который был вменен самим Парето теоретикам диктатуры пролетариата; во всяком случае, нельзя не заметить, при всех оговорках, делаемых публицистом в его последних статьях («Феномен фашизма» и др.), что энергичная политика фашистов и их вождя, бывшего социалиста Муссолини, встречается им с сочувствием. В Муссолини он видит нечто вроде макиавеллиевского вооруженного пророка, способного силой подкрепить веру. Парето, собственно, объясняет, почему в Италии не произошло социалистической революции – у социалистов не нашлось лидера, подобного Ленину.
Отчасти созданию сомнительной репутации Парето способствовало то, что при фашистах, буквально в последние месяцы жизни писателя, к нему пришло, наконец, запоздалое общественное признание. Он был назначен представителем Италии в одной из комиссий Лиги наций, с подачи Муссолини ему было предложено звание сенатора Итальянского королевства. Не в последнюю очередь эти факты привели к формированию репутации Парето как человека, симпатизирующего фашизму, и чуть ли не его теоретика[14]. На самом деле уже на основании некоторых идей, высказанных Парето в этот период – о необходимости соблюдения свободы мнений, особенно в преподавании; свободы печати, умеренности («Феномен фашизма», «Свобода») – можно сделать вывод, что он не изменил либеральным убеждениям своей молодости, и предположить, что пути Парето и фашизма в дальнейшем должны были разойтись. Ученый говорит об упадке демократии и об угрозе нового Средневековья, но оптимистического варианта развития событий, кроме упований на умеренность и благоразумие фашистов, не предлагает. Надежды Парето не оправдались, зато подтвердился установленный им универсальный (по его мнению) закон: в обществе правит меньшинство, обманывающее массы.
Как бы то ни было, после того как швейцарский писатель покинул этот мир (20 августа 1923 г.), ничего кардинально нового с точки зрения общественного строительства не было изобретено, а Италия вместо ожидаемого очередного вклада в копилку цивилизации[15] пережила одну из самых печальных страниц своей истории. Демократия выжила, сохранилась в обновленном обличье и реализовала свои преимущества перед диктатурой; а может быть, так повернулось колесо Фортуны. К сожалению, «демократия»[16], которую сегодня пропагандируют как светлое будущее, сохранила все свои недостатки, о которых Парето говорит применительно к демагогической плутократии. Парето не знал, что печатание денег может при определенных условиях стать почти неиссякаемым источником богатства, он только предостерегал от этой иллюзии. Фашизм оказал плохую услугу человечеству, которое никак не успокоится на золотой середине между деспотическим порядком, превращающимся в произвол, и открытым обществом, чреватым анархией и вопиющим неравенством. Существует ли такое среднее состояние? Было бы очень полезно продолжить опыты Парето, развить его мысли о прогнозировании с помощью исследования общих законов и т. д., но его наследие изучают сегодня преимущественно историки, а от них трудно ожидать революционных открытий.
Труды Вильфредо Федерико Дамазо Парето, как и труды любого ученого, предлагают нам формулы, которые могут пригодиться для определенных целей. Вопрос в том, насколько это обществоведение вписывается в понятие науки. От науки мы хотим узнать прежде всего, как всё устроено, от социологии – как устроено общество, от истории, в частности, как было. Тем самым наука удовлетворяет нашу любознательность, наш инстинкт познания. Во-вторых, она должна подсказывать людям, как надо поступать с точки зрения целесообразности, достижения результатов, технологии, но также и морали, общепринятых ценностей. Физика или математика в этом смысле являются такими же учительницами жизни, как история. Научность не отрицает, а требует от исследователя понимания тех целей, ради которых он работает.
В-третьих, желательно получить от науки прогноз: как именно будет (таковы были лозунги позитивизма и логико-экспериментальной науки Парето) – истина выше морали. Однако наука в определенном смысле сама есть миф, продукт веры в то, что все можно понять и предупредить, предсказать, веры во всемогущество разума и опыта. Религия научного свободомыслия отличается от других религий только тем, что допускает справедливость чужих мнений и ошибочность своего. Обмен мнениями и диалог с учеными разных эпох – необходимое условие существования науки. Отсюда ценность и актуальность наследия[17] Вильфредо Парето несмотря на очевидный пессимизм скрывающего за экзотическими терминами и формулами определенный положительный заряд, уверенность в правильности избранного пути познания.
Марк Юсим
Трансформация демократии
I. Вводные замечания[18]
Название этой работы неточно, оно используется здесь за неимением лучшего.
Прежде всего термин «демократия» так же неопределен, как многие другие термины повседневного языка. Самнер Мэйн[19] полагает возможным преодолеть трудности, связанные с его использованием, заменив его выражением «народное правление» – так он назвал свои очерки. Но это выражение не намного лучше упомянутого термина и навряд ли можно облечь в правильную и точную форму то, что расплывчато и эфемерно.
Ведь государства на самом деле не подвержены резким трансформациям. Они находятся в непрерывном изменении, как живые организмы, меняющиеся со временем. Именно такое социальное движение мы собираемся здесь анализировать.
С точки зрения опыта мы должны его классифицировать, в том числе в рамках совокупности социальных явлений; в противном случае нас подстерегает опасность вместо объективного исследования ограничиться субъективными впечатлениями, навеянными минутой.
Здесь возникают две сложности. Анализ общества в целом многотруден, уже попытка к нему приступить потребовала создания двух томов «Социологии». Поэтому я вынужден, вопреки собственному желанию, отослать читателя к ним, чтобы не пускаться в рассуждения, которые здесь неуместны[20]; но чтобы избавить его от чтения этой книги во всех подробностях, я предваряю данную работу кратким ее изложением. Вторая сложность связана с тем, что даже рассмотрение череды трансформаций народного правления, к которым относится и сегодняшняя, требует исследования массы исторических материалов. Малая часть их, которую мне удалось изучить, настолько велика сама по себе, что рассказать о них невозможно даже в общих чертах. Придется ограничиться несколькими примерами.
Читатель, который пожелает углубиться в подробности, может обратиться к многочисленным и превосходным книгам, посвященным этому предмету. Я, разумеется, не столь самоуверен, чтобы вступать в соревнование с их авторами; напротив, я признаю, что почерпнул из них все свои скромные познания, и если я не привожу всех и даже многих цитат из этих книг, то не затем, чтобы скрыть эти заимствования, а только из недостатка места, а также потому, что я не занимаюсь в данном случае историей политических учений.
Меня не останавливает уважение к авторитетным мнениям, если я вижу, что они расходятся с фактами; факты, с точки зрения опытного метода, авторитетнее мнения любого ученого из нашего сообщества.
Напомним некоторые общие положения, содержащиеся в «Социологии».
Мы должны рассматривать содержание всякого общественного явления, способ его изучения в прошлом и соображения, которые высказывались по его поводу.
Наиболее устойчивая и важная с точки зрения содержания часть связана с чувствами и интересами (§ 2146). Первые были подвергнуты анализу в «Социологии», при этом были выделены определенные элементы, названные остатками; о вторых там тоже шла речь, отчасти они рассматривались в «Политической экономии».
Форма проявления чувств и интересов, а также их логические последствия чрезвычайно изменчивы; об этом рассказывают исторические сочинения, особенно новые, исследующие происхождение институтов.
Люди, склонные следовать предрассудкам, обращают внимание на очевидные факты. Если цивилизованные народы сегодня не считают, что солнце каждый вечер опускается в океан, то иные их верования не больше соответствуют действительности, чем это. Кроме того, желание не довольствоваться знанием «как», но доискиваться также «почему» вполне естественно. Ответ на этот вопрос с известными ограничениями дает логико-экспериментальная наука, но так как названные ограничения людей раздражают (ведь они не любят преходящего и стремятся к абсолюту) и так как экспериментальная наука всегда плохо использовалась и малопригодна для использования в общественных дисциплинах, вместо нее за ответом обращаются к лженаукам, которые истолковывают факты с помощью чувств, предрассудков, под влиянием, часто не осознанным, интересов и другими способами, чуждыми логико-экспериментальной науке. Так появляются на свет продукты мысли, которые в «Социологии» мы назвали деривациями.
Деривации бывают самого разного рода, часто они сверкают всеми цветами радуги и столь же мимолетны, но под этой пестротой, как и во многих других случаях, кроется нечто постоянное, о чем подробно сказано в соответствующем разделе «Социологии».
Анализом этого предмета не занимается ни метафизика, которая исходит из абсолюта, ни эмпиризм, довольствующийся поверхностным сходством. Чтобы объяснить сегодняшние явления, он обращается к сходным явлениям прошлого, но не находит (и не может найти) их, потому что история никогда не повторяется; число комбинаций, возникающих из элементарных человеческих действий, бесконечно; история рассказывает только об этих комбинациях.
Общественное устройство никогда не пребывает в неподвижности; это процесс вечного становления, который идет более или менее быстрыми темпами. Это относится и к Античности – от Спарты до Афин, и к современности – от Китая до Англии. Разница в том, что движение может быть медленным, как в Спарте или в Китае, либо ускоренным, как в Афинах и в Англии. Такие же различия наблюдаются в одной и той же стране в разные эпохи. Например, Италия находится в постоянном процессе перемен, начиная от доисторических времен Ромула до наших дней, но его интенсивность от года к году меняется.
Нетрудно понять, как определяется начало новой эры: для адепта христианской религии – от пришествия Христа, для мусульманина – от Хиджры, для приверженца демократических религий – от учреждения Третьего интернационала, от ленинской революции и т. д.; логико-экспериментальная наука никоим образом не претендует на суждения в этой области, поскольку это вопросы веры, выходящие за рамки опыта. Но если оставаться в этих рамках, если изучать события с фактической стороны, не обращаясь к вере, то можно заметить, что названные эры только формально можно назвать новыми, а по существу указанные даты соответствуют пикам кривых, отображающих непрерывное движение. Иначе говоря, было христианство до Христа, магометанство до Магомета, демократия до французской революции и большевизм до Ленина.
Такой взгляд на вещи, сознательно отстраняющийся от веры, полезен и необходим для экспериментальной науки, но очень часто он вреден для дела. Скептицизм хорош в теории, вера же побуждает к действиям, а практическая жизнь наполнена ими. Идеальные цели могут быть абсурдными и в то же время полезными для общества; об этом нам придется часто вспоминать, потому что это положение часто упускают из виду.
Это различие между пользой для опытной науки и пользой для общества относится к числу фундаментальных; я подробно писал об этом в «Социологии»; здесь же я упоминаю о нем во избежание недоразумения, связанного с тем, что простая передача фактов и высказанные мной соображения на их счет часто воспринимаются как призыв к действиям в определенном направлении. Если на основании фактов я делаю вывод, что наша буржуазия движется к гибели, это не свидетельствует о моем намерении оценить этот процесс как плохой или хороший, так же как я не мог бы дать оценку подобному процессу упадка феодальных сеньоров, начало которому положили Крестовые походы, или призвать буржуазию изменить поведение, или усовершенствовать нравы, вкусы, избавиться от предрассудков, или тем более объявить, что у меня есть рецепт лекарства от болезней буржуазии, или, если угодно, общества в целом. Напротив, я открыто заявляю, что если такое лекарство и существует, мне оно неизвестно; я выступаю в роли врача, который диагностирует у больного туберкулез, но не знает, как его излечить. Позволю себе добавить, что пока общественные науки не продемонстрировали существенных достижений, эмпирик и человек действия часто более успешно врачуют общественный организм, чем теоретик и ученый, хотя первые и могут почерпнуть нечто из арсенала последних.
Рационализм, который можно считать разновидностью интеллектуальной религии, утверждает, что расхождений между теорией и практикой, между логическим пониманием возможного и верой в невозможное, в фантазию, а также между действительными и идеальными целями не должно быть и что следует стремиться к исчезновению этих расхождений. Возможно, это справедливо, но мы изучаем то, что есть, а не то, что должно быть; ход наших рассуждений изменится, когда изменятся его предпосылки – чувства, вкусы, интересы, образ действий людей, но не ранее того (§ 2411).
На это можно возразить, что если такие перемены стоят на повестке дня, для науки было бы неплохо уже сейчас приступить к их рассмотрению; однако ход события за последние две с лишним тысячи лет нисколько не свидетельствует об их приближении. Поэтому предоставим заботу об изучении социологии человека будущего потомкам и удовольствуемся исследованием человека вчерашнего и сегодняшнего дня, а также ближайшего будущего.
Боюсь, что по мере моего движения вперед группа согласных со мной читателей редеет, и теперь, когда мне нужно приступить к выводам из изложенных принципов, она растает. Тем не менее о них нельзя умолчать.
Первый вывод заключается в том, что поскольку всякий политический режим является следствием предшествующих режимов и истоком будущих, при желании дать ему абсолютно позитивную или негативную оценку мы должны оценить все эти будущие политические режимы, число которых бесконечно[21]. Поэтому мы не сможем дать такой оценки, а будем вынуждены отказаться от абсолютного и обратиться к преходящему, а также определить понятия добра и зла и исследовать только ближайшие последствия рассматриваемого политического режима, установив приблизительные границы этого ближайшего периода.
Проскрипции, введенные триумвирами в Риме, террор времен первой французской революции, репрессии большевиков – благо или зло? На этот вопрос можно ответить с помощью чувства, веры, основанных на априорных постулатах рассуждений и т. п., но не с помощью логико-экспериментальной науки.
Отдаленное подобие понимания связи разных феноменов представляет собой утверждение Клемансо о том, что Французскую республику следует воспринимать в целом, как нечто единое, и кого устраивает ее часть, должно устраивать и все остальное. На этом примере хорошо заметно различие между научным рассуждением и деривацией. Высказав свой принцип, Клемансо, желая следовать логике, должен был бы распространить его и на нынешнюю русскую революцию. Но он этого не делает, не приводя доводов и не рассматривая русскую революцию как единое целое; осуждает ее за террор, отказываясь осуждать за то же самое французскую революцию.
Воспользуемся случаем заметить, что описанный факт представляет собой частный случай общего правила. О социальных явлениях, которые постоянно повторяются, трудно сказать что-то действительно новое, ведь они должны откладываться в умах наблюдавших их интеллектуалов; разница между приведенным мнением и тем, которое высказывается наукой, заключается лишь в большей степени приближения к истине, добытой опытом.
Так, мнение невежды о тучной и скудной почве отличается от мнения химика; последний, в отличие от первого, знает, из каких элементов состоят названные почвы, определения которых для первого точны и приемлемы, а для второго неопределенны и должны быть исключены из строго научного рассуждения. Поэтому было бы безмерной глупостью отрицать прогресс, проделанный химией, или говорить, что химик повторяет невежду; так поступают те господа, которые утверждают, что всякая новая теория заимствована у старых авторов, и даже находят у Аристотеля идеи, высказанные Дарвином.
Если говорить об экономике, то в библейском упоминании о семи жирных и семи тощих коровах, как и в труде Клемана Жюглара[22] об экономических кризисах, речь идет о маятниковых колебаниях, но степень их приближения к реальности различна. То же самое в отношении социального устройства можно сказать о приближении к реальности метафизической теории Вико, концепции Феррари и современной логико-экспериментальной науки[23].
Тщательное изучение фактов приводит нас к важнейшему выводу, что «колебания отдельных частей социального феномена связаны между собой, как и сами эти части, и попросту выражают происходящие в них изменения. Если прибегнуть к обманчивому понятию „причины“, то можно сказать, что нисходящий период есть причина восходящего периода, и затем наоборот; но это лишь означает, что восходящий период неразрывно связан с предшествующим ему восходящим, и затем наоборот; следовательно, в целом: что отдельные периоды суть проявления одного и того же положения вещей, и что мы наблюдаем их чередование, так что процесс этого чередования образует экспериментальное единообразие. Существуют различные типы таких колебаний, зависимые от времени, за которое они происходят. Оно может быть кратчайшим, кратким, длинным и очень длинным (§ 2338)».
Прежде всего термин «демократия» так же неопределен, как многие другие термины повседневного языка. Самнер Мэйн[19] полагает возможным преодолеть трудности, связанные с его использованием, заменив его выражением «народное правление» – так он назвал свои очерки. Но это выражение не намного лучше упомянутого термина и навряд ли можно облечь в правильную и точную форму то, что расплывчато и эфемерно.
Ведь государства на самом деле не подвержены резким трансформациям. Они находятся в непрерывном изменении, как живые организмы, меняющиеся со временем. Именно такое социальное движение мы собираемся здесь анализировать.
С точки зрения опыта мы должны его классифицировать, в том числе в рамках совокупности социальных явлений; в противном случае нас подстерегает опасность вместо объективного исследования ограничиться субъективными впечатлениями, навеянными минутой.
Здесь возникают две сложности. Анализ общества в целом многотруден, уже попытка к нему приступить потребовала создания двух томов «Социологии». Поэтому я вынужден, вопреки собственному желанию, отослать читателя к ним, чтобы не пускаться в рассуждения, которые здесь неуместны[20]; но чтобы избавить его от чтения этой книги во всех подробностях, я предваряю данную работу кратким ее изложением. Вторая сложность связана с тем, что даже рассмотрение череды трансформаций народного правления, к которым относится и сегодняшняя, требует исследования массы исторических материалов. Малая часть их, которую мне удалось изучить, настолько велика сама по себе, что рассказать о них невозможно даже в общих чертах. Придется ограничиться несколькими примерами.
Читатель, который пожелает углубиться в подробности, может обратиться к многочисленным и превосходным книгам, посвященным этому предмету. Я, разумеется, не столь самоуверен, чтобы вступать в соревнование с их авторами; напротив, я признаю, что почерпнул из них все свои скромные познания, и если я не привожу всех и даже многих цитат из этих книг, то не затем, чтобы скрыть эти заимствования, а только из недостатка места, а также потому, что я не занимаюсь в данном случае историей политических учений.
Меня не останавливает уважение к авторитетным мнениям, если я вижу, что они расходятся с фактами; факты, с точки зрения опытного метода, авторитетнее мнения любого ученого из нашего сообщества.
Напомним некоторые общие положения, содержащиеся в «Социологии».
Мы должны рассматривать содержание всякого общественного явления, способ его изучения в прошлом и соображения, которые высказывались по его поводу.
Наиболее устойчивая и важная с точки зрения содержания часть связана с чувствами и интересами (§ 2146). Первые были подвергнуты анализу в «Социологии», при этом были выделены определенные элементы, названные остатками; о вторых там тоже шла речь, отчасти они рассматривались в «Политической экономии».
Форма проявления чувств и интересов, а также их логические последствия чрезвычайно изменчивы; об этом рассказывают исторические сочинения, особенно новые, исследующие происхождение институтов.
Люди, склонные следовать предрассудкам, обращают внимание на очевидные факты. Если цивилизованные народы сегодня не считают, что солнце каждый вечер опускается в океан, то иные их верования не больше соответствуют действительности, чем это. Кроме того, желание не довольствоваться знанием «как», но доискиваться также «почему» вполне естественно. Ответ на этот вопрос с известными ограничениями дает логико-экспериментальная наука, но так как названные ограничения людей раздражают (ведь они не любят преходящего и стремятся к абсолюту) и так как экспериментальная наука всегда плохо использовалась и малопригодна для использования в общественных дисциплинах, вместо нее за ответом обращаются к лженаукам, которые истолковывают факты с помощью чувств, предрассудков, под влиянием, часто не осознанным, интересов и другими способами, чуждыми логико-экспериментальной науке. Так появляются на свет продукты мысли, которые в «Социологии» мы назвали деривациями.
Деривации бывают самого разного рода, часто они сверкают всеми цветами радуги и столь же мимолетны, но под этой пестротой, как и во многих других случаях, кроется нечто постоянное, о чем подробно сказано в соответствующем разделе «Социологии».
Анализом этого предмета не занимается ни метафизика, которая исходит из абсолюта, ни эмпиризм, довольствующийся поверхностным сходством. Чтобы объяснить сегодняшние явления, он обращается к сходным явлениям прошлого, но не находит (и не может найти) их, потому что история никогда не повторяется; число комбинаций, возникающих из элементарных человеческих действий, бесконечно; история рассказывает только об этих комбинациях.
Общественное устройство никогда не пребывает в неподвижности; это процесс вечного становления, который идет более или менее быстрыми темпами. Это относится и к Античности – от Спарты до Афин, и к современности – от Китая до Англии. Разница в том, что движение может быть медленным, как в Спарте или в Китае, либо ускоренным, как в Афинах и в Англии. Такие же различия наблюдаются в одной и той же стране в разные эпохи. Например, Италия находится в постоянном процессе перемен, начиная от доисторических времен Ромула до наших дней, но его интенсивность от года к году меняется.
Нетрудно понять, как определяется начало новой эры: для адепта христианской религии – от пришествия Христа, для мусульманина – от Хиджры, для приверженца демократических религий – от учреждения Третьего интернационала, от ленинской революции и т. д.; логико-экспериментальная наука никоим образом не претендует на суждения в этой области, поскольку это вопросы веры, выходящие за рамки опыта. Но если оставаться в этих рамках, если изучать события с фактической стороны, не обращаясь к вере, то можно заметить, что названные эры только формально можно назвать новыми, а по существу указанные даты соответствуют пикам кривых, отображающих непрерывное движение. Иначе говоря, было христианство до Христа, магометанство до Магомета, демократия до французской революции и большевизм до Ленина.
Такой взгляд на вещи, сознательно отстраняющийся от веры, полезен и необходим для экспериментальной науки, но очень часто он вреден для дела. Скептицизм хорош в теории, вера же побуждает к действиям, а практическая жизнь наполнена ими. Идеальные цели могут быть абсурдными и в то же время полезными для общества; об этом нам придется часто вспоминать, потому что это положение часто упускают из виду.
Это различие между пользой для опытной науки и пользой для общества относится к числу фундаментальных; я подробно писал об этом в «Социологии»; здесь же я упоминаю о нем во избежание недоразумения, связанного с тем, что простая передача фактов и высказанные мной соображения на их счет часто воспринимаются как призыв к действиям в определенном направлении. Если на основании фактов я делаю вывод, что наша буржуазия движется к гибели, это не свидетельствует о моем намерении оценить этот процесс как плохой или хороший, так же как я не мог бы дать оценку подобному процессу упадка феодальных сеньоров, начало которому положили Крестовые походы, или призвать буржуазию изменить поведение, или усовершенствовать нравы, вкусы, избавиться от предрассудков, или тем более объявить, что у меня есть рецепт лекарства от болезней буржуазии, или, если угодно, общества в целом. Напротив, я открыто заявляю, что если такое лекарство и существует, мне оно неизвестно; я выступаю в роли врача, который диагностирует у больного туберкулез, но не знает, как его излечить. Позволю себе добавить, что пока общественные науки не продемонстрировали существенных достижений, эмпирик и человек действия часто более успешно врачуют общественный организм, чем теоретик и ученый, хотя первые и могут почерпнуть нечто из арсенала последних.
Рационализм, который можно считать разновидностью интеллектуальной религии, утверждает, что расхождений между теорией и практикой, между логическим пониманием возможного и верой в невозможное, в фантазию, а также между действительными и идеальными целями не должно быть и что следует стремиться к исчезновению этих расхождений. Возможно, это справедливо, но мы изучаем то, что есть, а не то, что должно быть; ход наших рассуждений изменится, когда изменятся его предпосылки – чувства, вкусы, интересы, образ действий людей, но не ранее того (§ 2411).
На это можно возразить, что если такие перемены стоят на повестке дня, для науки было бы неплохо уже сейчас приступить к их рассмотрению; однако ход события за последние две с лишним тысячи лет нисколько не свидетельствует об их приближении. Поэтому предоставим заботу об изучении социологии человека будущего потомкам и удовольствуемся исследованием человека вчерашнего и сегодняшнего дня, а также ближайшего будущего.
Боюсь, что по мере моего движения вперед группа согласных со мной читателей редеет, и теперь, когда мне нужно приступить к выводам из изложенных принципов, она растает. Тем не менее о них нельзя умолчать.
Первый вывод заключается в том, что поскольку всякий политический режим является следствием предшествующих режимов и истоком будущих, при желании дать ему абсолютно позитивную или негативную оценку мы должны оценить все эти будущие политические режимы, число которых бесконечно[21]. Поэтому мы не сможем дать такой оценки, а будем вынуждены отказаться от абсолютного и обратиться к преходящему, а также определить понятия добра и зла и исследовать только ближайшие последствия рассматриваемого политического режима, установив приблизительные границы этого ближайшего периода.
Проскрипции, введенные триумвирами в Риме, террор времен первой французской революции, репрессии большевиков – благо или зло? На этот вопрос можно ответить с помощью чувства, веры, основанных на априорных постулатах рассуждений и т. п., но не с помощью логико-экспериментальной науки.
Отдаленное подобие понимания связи разных феноменов представляет собой утверждение Клемансо о том, что Французскую республику следует воспринимать в целом, как нечто единое, и кого устраивает ее часть, должно устраивать и все остальное. На этом примере хорошо заметно различие между научным рассуждением и деривацией. Высказав свой принцип, Клемансо, желая следовать логике, должен был бы распространить его и на нынешнюю русскую революцию. Но он этого не делает, не приводя доводов и не рассматривая русскую революцию как единое целое; осуждает ее за террор, отказываясь осуждать за то же самое французскую революцию.
Воспользуемся случаем заметить, что описанный факт представляет собой частный случай общего правила. О социальных явлениях, которые постоянно повторяются, трудно сказать что-то действительно новое, ведь они должны откладываться в умах наблюдавших их интеллектуалов; разница между приведенным мнением и тем, которое высказывается наукой, заключается лишь в большей степени приближения к истине, добытой опытом.
Так, мнение невежды о тучной и скудной почве отличается от мнения химика; последний, в отличие от первого, знает, из каких элементов состоят названные почвы, определения которых для первого точны и приемлемы, а для второго неопределенны и должны быть исключены из строго научного рассуждения. Поэтому было бы безмерной глупостью отрицать прогресс, проделанный химией, или говорить, что химик повторяет невежду; так поступают те господа, которые утверждают, что всякая новая теория заимствована у старых авторов, и даже находят у Аристотеля идеи, высказанные Дарвином.
Если говорить об экономике, то в библейском упоминании о семи жирных и семи тощих коровах, как и в труде Клемана Жюглара[22] об экономических кризисах, речь идет о маятниковых колебаниях, но степень их приближения к реальности различна. То же самое в отношении социального устройства можно сказать о приближении к реальности метафизической теории Вико, концепции Феррари и современной логико-экспериментальной науки[23].
Тщательное изучение фактов приводит нас к важнейшему выводу, что «колебания отдельных частей социального феномена связаны между собой, как и сами эти части, и попросту выражают происходящие в них изменения. Если прибегнуть к обманчивому понятию „причины“, то можно сказать, что нисходящий период есть причина восходящего периода, и затем наоборот; но это лишь означает, что восходящий период неразрывно связан с предшествующим ему восходящим, и затем наоборот; следовательно, в целом: что отдельные периоды суть проявления одного и того же положения вещей, и что мы наблюдаем их чередование, так что процесс этого чередования образует экспериментальное единообразие. Существуют различные типы таких колебаний, зависимые от времени, за которое они происходят. Оно может быть кратчайшим, кратким, длинным и очень длинным (§ 2338)».