Страница:
Таким образом, нам предстоит исследовать, принадлежит переживаемая нами трансформация к кратким и случайным или ее следует отнести к среднесрочным либо долгосрочным процессам (1718).
Другой вывод связан с тем, что поиск наилучшего способа управления бессмыслен и химеричен, и не только в силу неопределенности понятия «наилучшее» (2110), но и потому, что он предполагает несбыточное условие – прекращение движения в этом наилучшем состоянии.
Даже при установлении четких ограничений сохраняются большие трудности, вызванные скудостью достижений общественной науки на сегодняшний день. Тем не менее можно надеяться, что туман, скрывающий от нас взаимозависимость социальных явлений и их единство, будет постоянно рассеиваться.
Если мы обратимся к всевозможным теориям парламентарного и конституционного государства, разработанным в прошлом веке, то увидим, что ни одна из них не объясняет происходящего сегодня: факты расходятся с ними. Если кто-то, например, перечитает книги Милля о «Представительном правлении» и о «Свободе», в свое время пользовавшиеся огромным успехом, ему придется мысленно перенестись в общественную среду, которая не имеет ничего общего с современной Англией и которая покажется ему совершенно удаленной от реальности.
Кого сегодня заботит равновесие ветвей власти? Сбалансированность прав государства и индивида? Находится ли все еще в полном здравии достопочтенное моральное государство? Гегелевское государство, безусловно, – это великолепный плод фантазии, сохраняющийся для нужд поэтической или метафизической социологии, но трудящиеся отдают предпочтение более осязаемым материям, таким как повышение заработной платы, прогрессивные налоги, сокращение рабочей недели, хотя не отказываются и от собственных мифов о блаженном пролетариате, о духе зла, воплотившемся в капиталистическом строе (§ 1890), об идеальной власти советов рабочих и солдат и т. п.
Нам говорили, что война теперь невозможна, потому что вследствие развития военной техники она была бы слишком разрушительной. В крайнем случае, говорили нам, пролетарии и от их имени социалисты помешали бы развязыванию войны всеобщей стачкой или другим способом. После этих благих уверений разразилась мировая война. Всеобщая стачка не состоялась; напротив, социалисты, заседавшие в парламентах разных стран, вотировали военные расходы или не выразили особого протеста против их ассигнования. Немецкие социалисты, наследники Маркса, проголосовали за них почти единодушно, так что призыв их учителя «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» автоматически превратился в другой – «Пролетарии всех стран, истребляйте друг друга!»
Сегодня мифы и пророчества возрождаются. Согласно одним из них мир и радость всему миру должна принести Лига Наций, в которой восторжествовали лозунги защитников права, справедливости и, как прибавляют некоторые, свободы; согласно другим это будет большевизм. Разумеется, многие уже простились с этими надеждами, но немало и тех, кто искренне и всей душой уповают на них. Как ни странно, и теперь, когда наступило разочарование, люди убеждены в том, что Лига Наций станет панацеей, излечивающей все земные невзгоды. Есть и такие, правда их немного, кто все еще верит в четырнадцать пунктов Вильсона, который, в отличие от всех прежних мыслителей, якобы сумел отыскать прочные основания для идеальной республики. Но почему бы не понять их? Есть ведь и те, кто верит в силу магии и даже – как говорят – заклинает дьявола; разве мы не видим, сколь многочисленны адепты «христианской науки»[24]?
Перейдем к выводам. Когда ставится о вопрос о том, являются ли планируемые меры правильными, справедливыми, моральными, благочестивыми, патриотическими и т. д., то речь идет об их соответствии эмоциям, в общем довольно неопределенным, некоего коллектива на данном отрезке времени, и это может быть полезно для установления согласия в указанном коллективе, но очень мало или ничего не говорит о том, можно ли провести эти меры в жизнь и когда; какие социальные и экономические последствия они повлекут.
Мало – если существует какая-то вероятность, что указанные меры соответствуют тому пониманию данного общества, которое пригодно для него уже в силу давности своего бытования (§§ 1778, 2520). Ничего – если эти меры соответствуют именно той (часто весьма существенной) стороне указанного понимания, которая оторвана от действительности.
Например, понимание того, что поход в Азию для отвоевания Святого гроба был благочестивым предприятием, помогало предвидеть прием, который глубоко верующие христиане окажут идее Крестовых походов, но оно ничего не давало для прогнозирования их экономических, политических и социальных последствий. Барон, отправлявшийся в крестовый поход, был превосходным христианином, хотя иногда он был скорее беспокойным искателем приключений, но он несомненно был плохим феодальным сеньором, потому что этот поступок вел к деградации его сословия. Современные буржуа, очень воинственно настроенные, являются истинными патриотами (впрочем, и среди них немало хищников), однако отчасти они собственноручно приближают последний час своего класса.
В этом и во многих других подобных случаях, если результат представляется полезным для общества, можно сказать, что ему способствовали действия людей, стремившихся к идеальной цели и неосознанно вступивших при этом на путь, которого они избегали бы, если бы знали, куда он ведет.
Таким образом, одно дело – рассуждать об идеальных целях, другое – двигаться куда-то в реальности. Можно выдвигать неотразимые аргументы в пользу божественных прав королей и императоров, священной власти большинства, торжества благословенного пролетариата; такими аргументами пользовался Победоносцев[25], чтобы упрочить царское самодержавие. Но все эти пространные рассуждения ничего не дают для понимания последствий тех или иных преобразований.
Спарта отказывала чужеземцам в гражданстве; Рим предоставлял его косвенным образом, включая в число своих граждан вольноотпущенников. Какое суждение можно высказать относительно этих порядков: 1) с точки зрения предполагаемого равенства людей, их неотъемлемых прав, человечности? 2) с точки зрения экономических, социальных, политических условий? Это два разных вопроса, не имеющих между собой ничего общего.
Справедлив ли данный налог или несправедлив? Ответ на этот вопрос можно дать, основываясь на чувстве, и только чувство сможет его разрешить; в таком случае логические посылки, связанные с ним, будут чистыми деривациями. Это может быть вопрос формальной логики, и тогда его можно решить только узнав, какой смысл придается терминам «справедливый, несправедливый». Не прошло и ста лет с тех пор, как считалось, что несправедливо вводить новый налог, спрашивая тех, кто его не платит; столетиями думали и принимали за аксиому, что для взимания справедливого налога требуется согласие плательщиков; на этом покоился авторитет Палаты общин в Англии и других аналогичных ассамблей. Прогрессивный налог, представляющий собой способ отнять у зажиточных, чтобы дать бедным, из которых многие живут лучше некоторых зажиточных, – налог на капитал – считался несправедливым. Сегодня все наоборот. Излишне спорить, следует придерживаться первого, второго принципа или чего-то среднего: это зависит исключительно от значения, приписываемого используемым терминам. Но вывод относительно того, правильно или нет сделанное умозаключение, ничего не дает для решения совершенно другой проблемы, которая формулируется так: какие экономические, политические, социальные последствия повлекут данные преобразования?[26]
Возможно, что было бы «справедливо, похвально, желательно, нравственно необходимо», чтобы трудящиеся работали несколько часов в день и получали за это огромную плату, но вопрос зависит от двух других: 1) осуществимо ли это на деле, т. е. будет ли эта плата реальной, а не номинальной? 2) какие последствия повлечет такое положение вещей?
Вероятно, некоторые читатели будут шокированы этими утверждениями и сочтут их ересью; другие, напротив, подумают, что они вполне очевидны и не стоит тратить время на объяснение этого. Первым я напомню, что с самого начала объявил о своем желании приступить к чисто опытному исследованию, не имеющему отношения к вере; вторым замечу, что многие люди далеки от признания очевидности этих рассуждений и считают их ложными и нелепыми, следовательно, небесполезно от них отмежеваться.
Итак, продолжим изложение ереси.
Определение того, что должна заплатить побежденная Германия, может послужить хорошей темой для упражнения в юридических спорах (лучше сказать: псевдоюридических спорах) о международных правилах морали, о справедливости и т. п.; знание того, как истребовать контрибуцию, не употребляя этого слова, которое шокирует Вильсона, – это самое настоящее упражнение в деривациях. Но по практическим соображениям, все это не может заменить рассмотрения того, что может заплатить Германия, и того, что для победителей имеет смысл истребовать.
Предвидеть будущее можно двояким способом: во-первых, исследовать возможное, во-вторых – наиболее вероятное. Возможно то, примеры чего встречаются в прошлом (§ 134); говоря точнее, то что логически зависит от данных, полученных при опытном наблюдении; вероятно то, что зависит от единообразия общих законов, наблюдаемого в разных случаях и в разное время (§ 556 и след.). Два типа исследования по названным выше мотивам должны быть направлены на наименее подверженные изменениям элементы явлений, а не на сложные явления, как в эмпиризме, по той веской причине, что бесполезно искать то, чего нет.
В XIX веке широчайшее распространение получил так называемый исторический метод изучения социальных явлений, с его помощью было проведено много важных исследований их происхождения. По сравнению с применявшимися до этого и в значительной мере применяемыми поныне метафизическими и этическими рассуждениями они стали большим шагом вперед, приближающим нас к опытному знанию (§ 857 и след.); но можно двинуться дальше и достичь еще более впечатляющих успехов, используя исключительно экспериментальный метод.
Какой-то социальный феномен или институт, существующий в данный момент, может непосредственно происходить из другого феномена или института, но это не обязательно. Эволюция обычно не идет по прямой (217), и сходство некоторых элементов не следует смешивать с заимствованием. Семейство хищных у птиц и кошачьих у млекопитающих имеют большое сходство между собой, но никто, даже самые отъявленные дарвинисты, никогда не утверждал, что кошачьи происходят от хищных птиц. Наши профсоюзы и средневековые гильдии также имеют много общего, но если некоторые ярые сторонники генетического метода желали бы установить между ними прямую преемственность, люди, более дорожащие опытными знаниями, решительно отрицают ее наличие.
Метафизика отправляется от абсолютных начал и нисходит к реальным фактам; экспериментальный метод отправляется от последних и восходит к общим свойствам, называемым также абстракциями. Экспериментальная абстракция ничего общего не имеет с метафизической.
Здесь это говорится к тому, что некоторые авторы в своем неведении относительно экспериментального метода их путают.
Множество экспериментальных абстракций неисчислимо. Каждый общий принцип можно выводить из другого, еще более общего, и так до бесконечности, без каких бы то ни было ограничений. Но не всегда следует придерживаться этого способа, который в иных случаях уместен, в других нет. Нужно избегать опасности выйти за пределы доступного опыта и отправиться в путешествие по воображаемым мирам. Для Ньютона было уместно остановиться на законе всемирного тяготения, в то время как для современных исследователей механики естественно желать пойти дальше, а для будущих – еще продвинуться по этому пути и превзойти сегодняшние результаты. Следует хорошо запомнить, что умение ограничить свою сферу исследования имеет первостатейную важность. Преемники Ньютона, изучавшие следствия, вытекающие из принципа всемирного тяготения, которым они ограничивались, принесли огромную пользу, в то время как достигли бы противоположного, если бы обратились исключительно к поискам сути гравитации, как поступают сегодня некоторые экономисты (?), пускающиеся в пустые рассуждения о стоимости[27].
В «Социологии» мы говорили о некоторых элементах, названных «остатками». Нет сомнения в том, что это лишь один термин из бесконечного ряда обозначений общих явлений и что рано или поздно можно будет двинуться дальше и обозначить еще более общие явления, как нет сомнения в том, что это наверняка случится и что невозможно объяснить всего одним способом. Было бы явным противоречием утверждать, что экспериментальный метод не претендует на абсолютную истину, и при этом пытаться объяснить все с помощью нескольких принципов. Тем не менее (я говорю от своего имени, а не от имени всех) посмотрим, что можно извлечь из этих общих явлений; это будет более трудоемкое, более скромное, более приземленное предприятие, чем полет фантазии в бесконечных пространствах за пределами опыта, но также и более полезное. Это относится, как уже было сказано, к научной стороне дела, а не к той, которая побуждает людей к поступкам.
Если кто-то заметит, что первое гораздо менее важно, чем второе, он будет прав и я не стану с ним спорить. Пусть кто-то занимается изучением того, что он считает главным, и согласится с тем, что наряду с множеством других второстепенных дисциплин будет разработка логико-экспериментальной теории. Чтобы определить аспекты поставленной нами проблемы, обратимся к аналогичным явлениям; каждому аспекту соответствуют разные явления. Тому, кто внимательно следит за повседневным ходом событий, очевидны три основных момента, а именно: 1) ослабление центральной власти и усиление анархии; 2) ускоренное развитие цикла демократической плутократии; 3) трансформация настроений буржуазии и правящего сегодня класса.
К этим моментам мы и обратимся в дальнейшем.
II. Разрушение центральной власти
Другой вывод связан с тем, что поиск наилучшего способа управления бессмыслен и химеричен, и не только в силу неопределенности понятия «наилучшее» (2110), но и потому, что он предполагает несбыточное условие – прекращение движения в этом наилучшем состоянии.
Даже при установлении четких ограничений сохраняются большие трудности, вызванные скудостью достижений общественной науки на сегодняшний день. Тем не менее можно надеяться, что туман, скрывающий от нас взаимозависимость социальных явлений и их единство, будет постоянно рассеиваться.
Если мы обратимся к всевозможным теориям парламентарного и конституционного государства, разработанным в прошлом веке, то увидим, что ни одна из них не объясняет происходящего сегодня: факты расходятся с ними. Если кто-то, например, перечитает книги Милля о «Представительном правлении» и о «Свободе», в свое время пользовавшиеся огромным успехом, ему придется мысленно перенестись в общественную среду, которая не имеет ничего общего с современной Англией и которая покажется ему совершенно удаленной от реальности.
Кого сегодня заботит равновесие ветвей власти? Сбалансированность прав государства и индивида? Находится ли все еще в полном здравии достопочтенное моральное государство? Гегелевское государство, безусловно, – это великолепный плод фантазии, сохраняющийся для нужд поэтической или метафизической социологии, но трудящиеся отдают предпочтение более осязаемым материям, таким как повышение заработной платы, прогрессивные налоги, сокращение рабочей недели, хотя не отказываются и от собственных мифов о блаженном пролетариате, о духе зла, воплотившемся в капиталистическом строе (§ 1890), об идеальной власти советов рабочих и солдат и т. п.
Нам говорили, что война теперь невозможна, потому что вследствие развития военной техники она была бы слишком разрушительной. В крайнем случае, говорили нам, пролетарии и от их имени социалисты помешали бы развязыванию войны всеобщей стачкой или другим способом. После этих благих уверений разразилась мировая война. Всеобщая стачка не состоялась; напротив, социалисты, заседавшие в парламентах разных стран, вотировали военные расходы или не выразили особого протеста против их ассигнования. Немецкие социалисты, наследники Маркса, проголосовали за них почти единодушно, так что призыв их учителя «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» автоматически превратился в другой – «Пролетарии всех стран, истребляйте друг друга!»
Сегодня мифы и пророчества возрождаются. Согласно одним из них мир и радость всему миру должна принести Лига Наций, в которой восторжествовали лозунги защитников права, справедливости и, как прибавляют некоторые, свободы; согласно другим это будет большевизм. Разумеется, многие уже простились с этими надеждами, но немало и тех, кто искренне и всей душой уповают на них. Как ни странно, и теперь, когда наступило разочарование, люди убеждены в том, что Лига Наций станет панацеей, излечивающей все земные невзгоды. Есть и такие, правда их немного, кто все еще верит в четырнадцать пунктов Вильсона, который, в отличие от всех прежних мыслителей, якобы сумел отыскать прочные основания для идеальной республики. Но почему бы не понять их? Есть ведь и те, кто верит в силу магии и даже – как говорят – заклинает дьявола; разве мы не видим, сколь многочисленны адепты «христианской науки»[24]?
Перейдем к выводам. Когда ставится о вопрос о том, являются ли планируемые меры правильными, справедливыми, моральными, благочестивыми, патриотическими и т. д., то речь идет об их соответствии эмоциям, в общем довольно неопределенным, некоего коллектива на данном отрезке времени, и это может быть полезно для установления согласия в указанном коллективе, но очень мало или ничего не говорит о том, можно ли провести эти меры в жизнь и когда; какие социальные и экономические последствия они повлекут.
Мало – если существует какая-то вероятность, что указанные меры соответствуют тому пониманию данного общества, которое пригодно для него уже в силу давности своего бытования (§§ 1778, 2520). Ничего – если эти меры соответствуют именно той (часто весьма существенной) стороне указанного понимания, которая оторвана от действительности.
Например, понимание того, что поход в Азию для отвоевания Святого гроба был благочестивым предприятием, помогало предвидеть прием, который глубоко верующие христиане окажут идее Крестовых походов, но оно ничего не давало для прогнозирования их экономических, политических и социальных последствий. Барон, отправлявшийся в крестовый поход, был превосходным христианином, хотя иногда он был скорее беспокойным искателем приключений, но он несомненно был плохим феодальным сеньором, потому что этот поступок вел к деградации его сословия. Современные буржуа, очень воинственно настроенные, являются истинными патриотами (впрочем, и среди них немало хищников), однако отчасти они собственноручно приближают последний час своего класса.
В этом и во многих других подобных случаях, если результат представляется полезным для общества, можно сказать, что ему способствовали действия людей, стремившихся к идеальной цели и неосознанно вступивших при этом на путь, которого они избегали бы, если бы знали, куда он ведет.
Таким образом, одно дело – рассуждать об идеальных целях, другое – двигаться куда-то в реальности. Можно выдвигать неотразимые аргументы в пользу божественных прав королей и императоров, священной власти большинства, торжества благословенного пролетариата; такими аргументами пользовался Победоносцев[25], чтобы упрочить царское самодержавие. Но все эти пространные рассуждения ничего не дают для понимания последствий тех или иных преобразований.
Спарта отказывала чужеземцам в гражданстве; Рим предоставлял его косвенным образом, включая в число своих граждан вольноотпущенников. Какое суждение можно высказать относительно этих порядков: 1) с точки зрения предполагаемого равенства людей, их неотъемлемых прав, человечности? 2) с точки зрения экономических, социальных, политических условий? Это два разных вопроса, не имеющих между собой ничего общего.
Справедлив ли данный налог или несправедлив? Ответ на этот вопрос можно дать, основываясь на чувстве, и только чувство сможет его разрешить; в таком случае логические посылки, связанные с ним, будут чистыми деривациями. Это может быть вопрос формальной логики, и тогда его можно решить только узнав, какой смысл придается терминам «справедливый, несправедливый». Не прошло и ста лет с тех пор, как считалось, что несправедливо вводить новый налог, спрашивая тех, кто его не платит; столетиями думали и принимали за аксиому, что для взимания справедливого налога требуется согласие плательщиков; на этом покоился авторитет Палаты общин в Англии и других аналогичных ассамблей. Прогрессивный налог, представляющий собой способ отнять у зажиточных, чтобы дать бедным, из которых многие живут лучше некоторых зажиточных, – налог на капитал – считался несправедливым. Сегодня все наоборот. Излишне спорить, следует придерживаться первого, второго принципа или чего-то среднего: это зависит исключительно от значения, приписываемого используемым терминам. Но вывод относительно того, правильно или нет сделанное умозаключение, ничего не дает для решения совершенно другой проблемы, которая формулируется так: какие экономические, политические, социальные последствия повлекут данные преобразования?[26]
Возможно, что было бы «справедливо, похвально, желательно, нравственно необходимо», чтобы трудящиеся работали несколько часов в день и получали за это огромную плату, но вопрос зависит от двух других: 1) осуществимо ли это на деле, т. е. будет ли эта плата реальной, а не номинальной? 2) какие последствия повлечет такое положение вещей?
Вероятно, некоторые читатели будут шокированы этими утверждениями и сочтут их ересью; другие, напротив, подумают, что они вполне очевидны и не стоит тратить время на объяснение этого. Первым я напомню, что с самого начала объявил о своем желании приступить к чисто опытному исследованию, не имеющему отношения к вере; вторым замечу, что многие люди далеки от признания очевидности этих рассуждений и считают их ложными и нелепыми, следовательно, небесполезно от них отмежеваться.
Итак, продолжим изложение ереси.
Определение того, что должна заплатить побежденная Германия, может послужить хорошей темой для упражнения в юридических спорах (лучше сказать: псевдоюридических спорах) о международных правилах морали, о справедливости и т. п.; знание того, как истребовать контрибуцию, не употребляя этого слова, которое шокирует Вильсона, – это самое настоящее упражнение в деривациях. Но по практическим соображениям, все это не может заменить рассмотрения того, что может заплатить Германия, и того, что для победителей имеет смысл истребовать.
Предвидеть будущее можно двояким способом: во-первых, исследовать возможное, во-вторых – наиболее вероятное. Возможно то, примеры чего встречаются в прошлом (§ 134); говоря точнее, то что логически зависит от данных, полученных при опытном наблюдении; вероятно то, что зависит от единообразия общих законов, наблюдаемого в разных случаях и в разное время (§ 556 и след.). Два типа исследования по названным выше мотивам должны быть направлены на наименее подверженные изменениям элементы явлений, а не на сложные явления, как в эмпиризме, по той веской причине, что бесполезно искать то, чего нет.
В XIX веке широчайшее распространение получил так называемый исторический метод изучения социальных явлений, с его помощью было проведено много важных исследований их происхождения. По сравнению с применявшимися до этого и в значительной мере применяемыми поныне метафизическими и этическими рассуждениями они стали большим шагом вперед, приближающим нас к опытному знанию (§ 857 и след.); но можно двинуться дальше и достичь еще более впечатляющих успехов, используя исключительно экспериментальный метод.
Какой-то социальный феномен или институт, существующий в данный момент, может непосредственно происходить из другого феномена или института, но это не обязательно. Эволюция обычно не идет по прямой (217), и сходство некоторых элементов не следует смешивать с заимствованием. Семейство хищных у птиц и кошачьих у млекопитающих имеют большое сходство между собой, но никто, даже самые отъявленные дарвинисты, никогда не утверждал, что кошачьи происходят от хищных птиц. Наши профсоюзы и средневековые гильдии также имеют много общего, но если некоторые ярые сторонники генетического метода желали бы установить между ними прямую преемственность, люди, более дорожащие опытными знаниями, решительно отрицают ее наличие.
Метафизика отправляется от абсолютных начал и нисходит к реальным фактам; экспериментальный метод отправляется от последних и восходит к общим свойствам, называемым также абстракциями. Экспериментальная абстракция ничего общего не имеет с метафизической.
Здесь это говорится к тому, что некоторые авторы в своем неведении относительно экспериментального метода их путают.
Множество экспериментальных абстракций неисчислимо. Каждый общий принцип можно выводить из другого, еще более общего, и так до бесконечности, без каких бы то ни было ограничений. Но не всегда следует придерживаться этого способа, который в иных случаях уместен, в других нет. Нужно избегать опасности выйти за пределы доступного опыта и отправиться в путешествие по воображаемым мирам. Для Ньютона было уместно остановиться на законе всемирного тяготения, в то время как для современных исследователей механики естественно желать пойти дальше, а для будущих – еще продвинуться по этому пути и превзойти сегодняшние результаты. Следует хорошо запомнить, что умение ограничить свою сферу исследования имеет первостатейную важность. Преемники Ньютона, изучавшие следствия, вытекающие из принципа всемирного тяготения, которым они ограничивались, принесли огромную пользу, в то время как достигли бы противоположного, если бы обратились исключительно к поискам сути гравитации, как поступают сегодня некоторые экономисты (?), пускающиеся в пустые рассуждения о стоимости[27].
В «Социологии» мы говорили о некоторых элементах, названных «остатками». Нет сомнения в том, что это лишь один термин из бесконечного ряда обозначений общих явлений и что рано или поздно можно будет двинуться дальше и обозначить еще более общие явления, как нет сомнения в том, что это наверняка случится и что невозможно объяснить всего одним способом. Было бы явным противоречием утверждать, что экспериментальный метод не претендует на абсолютную истину, и при этом пытаться объяснить все с помощью нескольких принципов. Тем не менее (я говорю от своего имени, а не от имени всех) посмотрим, что можно извлечь из этих общих явлений; это будет более трудоемкое, более скромное, более приземленное предприятие, чем полет фантазии в бесконечных пространствах за пределами опыта, но также и более полезное. Это относится, как уже было сказано, к научной стороне дела, а не к той, которая побуждает людей к поступкам.
Если кто-то заметит, что первое гораздо менее важно, чем второе, он будет прав и я не стану с ним спорить. Пусть кто-то занимается изучением того, что он считает главным, и согласится с тем, что наряду с множеством других второстепенных дисциплин будет разработка логико-экспериментальной теории. Чтобы определить аспекты поставленной нами проблемы, обратимся к аналогичным явлениям; каждому аспекту соответствуют разные явления. Тому, кто внимательно следит за повседневным ходом событий, очевидны три основных момента, а именно: 1) ослабление центральной власти и усиление анархии; 2) ускоренное развитие цикла демократической плутократии; 3) трансформация настроений буржуазии и правящего сегодня класса.
К этим моментам мы и обратимся в дальнейшем.
II. Разрушение центральной власти
Во всяком человеческом сообществе друг другу противостоят две силы. Одна из них, которую можно назвать центростремительной, способствует концентрации центральной власти, другая, которую можно назвать центробежной, подталкивает к разделению.
Для целей этой работы нам достаточно сказанного; к сожалению для читателей «Социологии», позволим себе небольшое отступление, чтобы рассказать о взаимоотношениях этих сил с остатками.
В основном они зависят от рода, названного нами устойчивостью отношений человека с другими людьми и местами, а также от некоторых родов класса, названного остатками в отношении социальности.
Нарастание интенсивности остатков семейных и коллективных (в том числе независимых от семьи) отношений близости, потребности в особых социумах, часто связанное с экономическими условиями, ослабление потребности в единообразии, очень часто связанное с остатками чувств, определяемых как религиозные, повышение интенсивности некоторых иерархических ощущений в сравнении с другими укрепляют центробежную силу и ослабляют центростремительную.
В вечном движении точка равновесия этих двух сил постоянно смещается то в одну, то в другую сторону, и все время по-разному, не следуя какому-то правилу; эти колебания проявляются в виде самых разнообразных феноменов. Один из них, наблюдавшийся в Средние века в Европе, получил название феодализм.
Во Франции этот период представляет собой второе и более амплитудное колебание, последовавшее за первым, не столь значимым. Монархия Меровингов, располагавшая довольно сильной центральной властью, распалась при установлении правления Каролингов. Последние восстановили сильную центральную власть, которая снова стала разваливаться при угасании их династии и опять, спустя длительное время, возродилась в другой форме при французских королях.
В исследованиях, посвященных истории разных стран и эпох, были обнаружены похожие периоды, которые в результате использования синекдохи, заменяющей целое частью, также получили название феодальных.
Уже было замечено, что эти явления возникали и затухали, т. е. имели подвижный характер, а точнее, были колебаниями.
Это наблюдение относительно возвращений феодов составляет достоинство теории Вико, но он ошибается, приписывая разным колебаниям одинаковую форму, и ошибается в деталях, пускаясь в фантазии, уводящие за пределы опыта.
Но и в рамках опытного поля существует масса теорий, порожденных феноменом феодализма в Европе. Я не собираюсь их описывать не только по соображениям недостатка места, но и потому, что этого не требуют задачи данной работы; однако стоит привести примеры того, что разные по форме теории имеют нечто общее по существу.
Монтескье приписывал этому феномену прямолинейность эволюции, о которой мы говорили. Он выводил вассальные отношения из обычаев народов древней Германии, которые постепенно трансформировались и привели к появлению феодов. Теории такого рода существуют и в наше время, они особенно по душе немцам, что вполне естественно, ибо люди склонны отдавать предпочтение тем деривациям, которые приятны их чувствам. По той же причине авторы так называемых латинских народов, которые также придерживаются теории прямой эволюции, ищут ее начало не в Германии, а в римском обществе, а именно в прекарии, в клиентских отношениях. В реальности эти теории показывают необходимость особых общественных форм и перемены в остатках социальности. Это относится и к теории Флаша[28], который видит истоки феодального общества XI–XII вв. в клане.
В теории нашего историка Пертиле[29] сильной стороной является критическая, но не позитивная часть. Он пишет (р. 203): «На самом деле, не говоря уже о придуманном Вико вечном законе феодализма, к которому народы обязаны постоянно возвращаться, феоды не были порождением ни античного римского права, ни военных бенефициев империи. И то и другое лишь отчасти напоминает феодальные отношения». Это правильно, но нужно добавить, что проявляется действие сходных сил. «Клиентела состоит в личных отношениях покровительства или защиты, сходных с вассальными и включающих покорность и служение, но она предполагала даже большую близость, чем вассалитет, в частности передачу имени и право наследования между патроном и клиентом[30] [это различие скорее по форме, чем по существу]; но в ней полностью отсутствует вещный элемент [см. об этом «Социологию», § 1039]. Последний, как и военные черты феода, имеет место в имперских бенефициях, где отсутствует, в свою очередь личный элемент [наш автор должен был счесть это разнообразие обстоятельств второстепенным], и сама воинская повинность предусматривалась в отношении государства, а не правителя. [Разница невелика, поскольку правитель олицетворял государство.] Кроме (р. 204) того, между этими институтами и феодами существует временной разрыв, поэтому не может быть и преемственности. [Справедливое наблюдение по поводу конкретного случая, в котором эволюция не идет по прямой.] Уделы, распределявшиеся у варваров по жребию и очень часто именуемые предшественниками феодов, ничего общего с ними не имеют, как потому что они передавались в полную собственность, так и потому что они не предусматривали установления каких-то правовых отношений между их владельцами и королем и не накладывали на первых никаких обязательств, в том числе военной службы. [Справедливое, но, вероятно, слишком категоричное утверждение.] Неизвестны другие пожалования земель со стороны лангобардской или меровингской казны и подобные бенефициям, которые заставляли бы возводить происхождение феодов к эпохе варварских завоеваний… Из изложенной выше теории происхождения феодов следует также, что с самого начала они были не произвольно отчуждаемы, а выделялись на год, впоследствии пожизненно и наконец стали наследственными, как сообщает февдист и как по сей день считают некоторые авторы».
Аналогичные теории используются для объяснения современного феномена профессиональных союзов. Кто-то изучает римские корпорации, кто-то ставит перед собой более скромную задачу – исследовать средневековые гильдии или ассоциации наемных работников той эпохи. В своей истории тред-юнионизма супруги Вебб справедливо отвергают подобные теории[31].
«(р. 12) Мы уделили столько внимания этим эфемерным ассоциациям наемных работников и братствам поденщиков в Средние века, поскольку кто-то может утверждать не без видимых оснований, что они представляют собой зародыши тред-юнионизма. Довольно странно, что истоки тред-юнионов обычно не ищут именно в этих институтах. Чтобы обнаружить первые (р. 13) признаки современных профсоюзов, обращаются не к ассоциациям наемных работников в Средние века, а к союзам их патронов, а именно к ремесленным гильдиям. Внешнее сходство тред-юнионов и ремесленных гильдий издавна привлекало внимание друзей и врагов тред-юнионизма [обычная ошибка эмпириков, которые останавливаются на поверхности и не пытаются с помощью анализа вскрыть более устойчивые и неизменяемые черты]; но подкрепила расхожее мнение публикация в 1870 г. блестящего очерка профессора Брентано о „Происхождении тред-юнионов“ …
(р. 14) И когда г-н Джордж Хоуэл положил в основу своей истории тред-юнионизма парафраз исследования г-на Брентано о гильдиях, он признал тем самым, что тред-юнионы в своей еще не совсем отчетливой форме вышли из ремесленной гильдии… Предполагаемое происхождение тред-юнионов от старинных гильдий лишено каких бы то ни было доказательств, по крайней мере насколько нам известно. Исторические данные полностью противоречат этой точке зрения». Наши авторы склонны видеть истоки тред-юнионов в «(р. 40) отрыве трудящегося от собственности на средства производства»; однако они немедленно делают вполне разумное добавление: «(р. 42) Мы не претендуем на объяснение происхождения тред-юнионов только с помощью указанного отрыва».
Менее всего следует связывать это происхождение с социальными теориями; скорее наоборот. То же самое относится к теориям феодализма; они стали скорее следствием, нежели причиной феодальных отношений; то же самое можно сказать о теоретизировании по поводу королевской власти, которое было скорее следствием, чем источником ее распространения и угасания феодализма. При всем том нельзя отрицать, что теории, порождаемые некоторыми феноменами, в свою очередь влияют на развитие этих феноменов; речь идет лишь о том, что они не являются единственной (или главной) и важнейшей причиной этого развития. Поэтому нельзя отрицать также, что мифы, о воздействии которых убедительно писал Сорель, активно побуждают людей к действию; нужно только иметь в виду, что они не способствуют накоплению опытных знаний.
Супруги Вебб приводят хороший пример, иллюстрирующий эти положения, которые подробно были рассмотрены в «Социологии».
«(р. 53) Палата общин в подобных ситуациях действовала не так, как сегодня [сегодня, в котором писали супруги Вебб, миновало и сменилось отличающимся от него завтра], когда свобода договорных отношений является общепризнанной…
(р. 54) То, что палата общин никак не участвовала в принципиальном противостоянии законодательным инициативам даже много лет спустя после начала расшатывания средневековой регламентации, доказывает знаменитый случай с шелкоткачами из Спиталфилдса, когда сочли нужным вернуться к старинной практике промышленной регламентации…
(р. 55) Ясно, что парламентские ассамблеи, проголосовавшие за Спиталфилдские акты в 1765 и 1773 гг., не имели никакого представления о политической философии Адама Смита, книга которого „О богатстве народов“, впоследствии считавшаяся английским евангелием свободы договорных отношений и естественной свободы, была опубликована в 1776 г. К этому времени подобные законы были уже настолько исключительным явлением, что когда шедевр Адама Смита (р. 56) попал в руки тогдашних политиков, он должен был казаться им не столько новым словом в промышленной экономике, сколько теоретическим обобщением практических выводов, к которым опыт уже многократно подводил. В конце столетия правящие классы, благодаря новой промышленной политике обретшие источник огромных финансовых прибылей, с готовностью ухватились за новую экономическую теорию для интеллектуального и морального оправдания этой политики». Именно так они поступают и сегодня, прибегая только к тем теориям, которые выгодны для них; тогда им на руку была либеральная теория, теперь они пользуются теорией синдикализма, завтра воспользуются той, которая сможет ее заменить.
Для целей этой работы нам достаточно сказанного; к сожалению для читателей «Социологии», позволим себе небольшое отступление, чтобы рассказать о взаимоотношениях этих сил с остатками.
В основном они зависят от рода, названного нами устойчивостью отношений человека с другими людьми и местами, а также от некоторых родов класса, названного остатками в отношении социальности.
Нарастание интенсивности остатков семейных и коллективных (в том числе независимых от семьи) отношений близости, потребности в особых социумах, часто связанное с экономическими условиями, ослабление потребности в единообразии, очень часто связанное с остатками чувств, определяемых как религиозные, повышение интенсивности некоторых иерархических ощущений в сравнении с другими укрепляют центробежную силу и ослабляют центростремительную.
В вечном движении точка равновесия этих двух сил постоянно смещается то в одну, то в другую сторону, и все время по-разному, не следуя какому-то правилу; эти колебания проявляются в виде самых разнообразных феноменов. Один из них, наблюдавшийся в Средние века в Европе, получил название феодализм.
Во Франции этот период представляет собой второе и более амплитудное колебание, последовавшее за первым, не столь значимым. Монархия Меровингов, располагавшая довольно сильной центральной властью, распалась при установлении правления Каролингов. Последние восстановили сильную центральную власть, которая снова стала разваливаться при угасании их династии и опять, спустя длительное время, возродилась в другой форме при французских королях.
В исследованиях, посвященных истории разных стран и эпох, были обнаружены похожие периоды, которые в результате использования синекдохи, заменяющей целое частью, также получили название феодальных.
Уже было замечено, что эти явления возникали и затухали, т. е. имели подвижный характер, а точнее, были колебаниями.
Это наблюдение относительно возвращений феодов составляет достоинство теории Вико, но он ошибается, приписывая разным колебаниям одинаковую форму, и ошибается в деталях, пускаясь в фантазии, уводящие за пределы опыта.
Но и в рамках опытного поля существует масса теорий, порожденных феноменом феодализма в Европе. Я не собираюсь их описывать не только по соображениям недостатка места, но и потому, что этого не требуют задачи данной работы; однако стоит привести примеры того, что разные по форме теории имеют нечто общее по существу.
Монтескье приписывал этому феномену прямолинейность эволюции, о которой мы говорили. Он выводил вассальные отношения из обычаев народов древней Германии, которые постепенно трансформировались и привели к появлению феодов. Теории такого рода существуют и в наше время, они особенно по душе немцам, что вполне естественно, ибо люди склонны отдавать предпочтение тем деривациям, которые приятны их чувствам. По той же причине авторы так называемых латинских народов, которые также придерживаются теории прямой эволюции, ищут ее начало не в Германии, а в римском обществе, а именно в прекарии, в клиентских отношениях. В реальности эти теории показывают необходимость особых общественных форм и перемены в остатках социальности. Это относится и к теории Флаша[28], который видит истоки феодального общества XI–XII вв. в клане.
В теории нашего историка Пертиле[29] сильной стороной является критическая, но не позитивная часть. Он пишет (р. 203): «На самом деле, не говоря уже о придуманном Вико вечном законе феодализма, к которому народы обязаны постоянно возвращаться, феоды не были порождением ни античного римского права, ни военных бенефициев империи. И то и другое лишь отчасти напоминает феодальные отношения». Это правильно, но нужно добавить, что проявляется действие сходных сил. «Клиентела состоит в личных отношениях покровительства или защиты, сходных с вассальными и включающих покорность и служение, но она предполагала даже большую близость, чем вассалитет, в частности передачу имени и право наследования между патроном и клиентом[30] [это различие скорее по форме, чем по существу]; но в ней полностью отсутствует вещный элемент [см. об этом «Социологию», § 1039]. Последний, как и военные черты феода, имеет место в имперских бенефициях, где отсутствует, в свою очередь личный элемент [наш автор должен был счесть это разнообразие обстоятельств второстепенным], и сама воинская повинность предусматривалась в отношении государства, а не правителя. [Разница невелика, поскольку правитель олицетворял государство.] Кроме (р. 204) того, между этими институтами и феодами существует временной разрыв, поэтому не может быть и преемственности. [Справедливое наблюдение по поводу конкретного случая, в котором эволюция не идет по прямой.] Уделы, распределявшиеся у варваров по жребию и очень часто именуемые предшественниками феодов, ничего общего с ними не имеют, как потому что они передавались в полную собственность, так и потому что они не предусматривали установления каких-то правовых отношений между их владельцами и королем и не накладывали на первых никаких обязательств, в том числе военной службы. [Справедливое, но, вероятно, слишком категоричное утверждение.] Неизвестны другие пожалования земель со стороны лангобардской или меровингской казны и подобные бенефициям, которые заставляли бы возводить происхождение феодов к эпохе варварских завоеваний… Из изложенной выше теории происхождения феодов следует также, что с самого начала они были не произвольно отчуждаемы, а выделялись на год, впоследствии пожизненно и наконец стали наследственными, как сообщает февдист и как по сей день считают некоторые авторы».
Аналогичные теории используются для объяснения современного феномена профессиональных союзов. Кто-то изучает римские корпорации, кто-то ставит перед собой более скромную задачу – исследовать средневековые гильдии или ассоциации наемных работников той эпохи. В своей истории тред-юнионизма супруги Вебб справедливо отвергают подобные теории[31].
«(р. 12) Мы уделили столько внимания этим эфемерным ассоциациям наемных работников и братствам поденщиков в Средние века, поскольку кто-то может утверждать не без видимых оснований, что они представляют собой зародыши тред-юнионизма. Довольно странно, что истоки тред-юнионов обычно не ищут именно в этих институтах. Чтобы обнаружить первые (р. 13) признаки современных профсоюзов, обращаются не к ассоциациям наемных работников в Средние века, а к союзам их патронов, а именно к ремесленным гильдиям. Внешнее сходство тред-юнионов и ремесленных гильдий издавна привлекало внимание друзей и врагов тред-юнионизма [обычная ошибка эмпириков, которые останавливаются на поверхности и не пытаются с помощью анализа вскрыть более устойчивые и неизменяемые черты]; но подкрепила расхожее мнение публикация в 1870 г. блестящего очерка профессора Брентано о „Происхождении тред-юнионов“ …
(р. 14) И когда г-н Джордж Хоуэл положил в основу своей истории тред-юнионизма парафраз исследования г-на Брентано о гильдиях, он признал тем самым, что тред-юнионы в своей еще не совсем отчетливой форме вышли из ремесленной гильдии… Предполагаемое происхождение тред-юнионов от старинных гильдий лишено каких бы то ни было доказательств, по крайней мере насколько нам известно. Исторические данные полностью противоречат этой точке зрения». Наши авторы склонны видеть истоки тред-юнионов в «(р. 40) отрыве трудящегося от собственности на средства производства»; однако они немедленно делают вполне разумное добавление: «(р. 42) Мы не претендуем на объяснение происхождения тред-юнионов только с помощью указанного отрыва».
Менее всего следует связывать это происхождение с социальными теориями; скорее наоборот. То же самое относится к теориям феодализма; они стали скорее следствием, нежели причиной феодальных отношений; то же самое можно сказать о теоретизировании по поводу королевской власти, которое было скорее следствием, чем источником ее распространения и угасания феодализма. При всем том нельзя отрицать, что теории, порождаемые некоторыми феноменами, в свою очередь влияют на развитие этих феноменов; речь идет лишь о том, что они не являются единственной (или главной) и важнейшей причиной этого развития. Поэтому нельзя отрицать также, что мифы, о воздействии которых убедительно писал Сорель, активно побуждают людей к действию; нужно только иметь в виду, что они не способствуют накоплению опытных знаний.
Супруги Вебб приводят хороший пример, иллюстрирующий эти положения, которые подробно были рассмотрены в «Социологии».
«(р. 53) Палата общин в подобных ситуациях действовала не так, как сегодня [сегодня, в котором писали супруги Вебб, миновало и сменилось отличающимся от него завтра], когда свобода договорных отношений является общепризнанной…
(р. 54) То, что палата общин никак не участвовала в принципиальном противостоянии законодательным инициативам даже много лет спустя после начала расшатывания средневековой регламентации, доказывает знаменитый случай с шелкоткачами из Спиталфилдса, когда сочли нужным вернуться к старинной практике промышленной регламентации…
(р. 55) Ясно, что парламентские ассамблеи, проголосовавшие за Спиталфилдские акты в 1765 и 1773 гг., не имели никакого представления о политической философии Адама Смита, книга которого „О богатстве народов“, впоследствии считавшаяся английским евангелием свободы договорных отношений и естественной свободы, была опубликована в 1776 г. К этому времени подобные законы были уже настолько исключительным явлением, что когда шедевр Адама Смита (р. 56) попал в руки тогдашних политиков, он должен был казаться им не столько новым словом в промышленной экономике, сколько теоретическим обобщением практических выводов, к которым опыт уже многократно подводил. В конце столетия правящие классы, благодаря новой промышленной политике обретшие источник огромных финансовых прибылей, с готовностью ухватились за новую экономическую теорию для интеллектуального и морального оправдания этой политики». Именно так они поступают и сегодня, прибегая только к тем теориям, которые выгодны для них; тогда им на руку была либеральная теория, теперь они пользуются теорией синдикализма, завтра воспользуются той, которая сможет ее заменить.