Штуве не приходил. Быть может, он уже валялся пьяный в кубрике. А Клаусу это было и на руку: он готов был и день и ночь стоять у руля. Он опять попробовал повернуть румпель, взял ещё к северо-востоку, потом прямо на восток и был в восторге, чувствуя, как судно послушно его руке.
Темно-красный шар солнца расплылся в огненное пятно и исчез в сумеречном море, а Клаус все стоял и стоял у руля. Вышел Свен. Он даже опешил, увидев Клауса у руля. Тяжёлыми шагами поднялся он по трапу на верхнюю палубу. Клаус почувствовал взгляд его на своем лице, на руках, затем взгляд этот скользнул вперёд, потом вверх, на полные ветром паруса. Корабль шёл ровно и верным курсом.
— Где олдермен?
— Я его сменил.
— Мог бы подождать, пока его сменю я, — проворчал Свен и взялся за румпель.
Клаус пошёл.
— Что, ты бы не прочь вести корабль, а? — крикнул ему вдогонку Свен.
— Ещё бы! — с радостью отозвался Клаус, потому что в этом вопросе он услышал и признание.
На носу судна расположились изрядно выпившие матросы и дивились на Берндта Дрёзе, который развлекался, хвастаясь своими мускулами, — скручивал железо толщиной в руку и снова распрямлял его. Потом схватил коренастого матроса, собираясь поднять высоко в воздух. Тот не понял его намерений, испугался, схватил Дрёзе за обе руки. Дрёзе презрительно рассмеялся, набрал полную грудь воздуха и с такой силой рванул его руки, что тот так и шлёпнулся на палубу. В этот момент появился Клаус, только что передавший руль Свену. Ещё полный радости от того, что он управлял коггой и только что заслужил похвалу рулевого, он крикнул:
— Эй, не с каждым тебе такое удастся!
— С каждым, — ответил Дрёзе.
— Попробуй.
— Подходи, попробую.
Матросы притихли. Они с испугом смотрели на безумца, который бросил вызов гиганту. Некоторые, предчувствуя недоброе, попятились к бортам.
Клаус направился к Дрёзе спокойно и уверенно: может быть, так когда-то наступал на Голиафа Давид[44]. Дрёзе, прищурившись, смотрел на него. Лицо у Дрёзе было маленькое, с неправильными чертами и ничего не выражающими серо-зелёными глазами, с невероятно большим носом и бесформенным ртом. Загривок и шея были почти одинаковой ширины с головой, и шея незаметно переходила в могучие плечи, руки — словно огромные дубины. Клаус изогнулся, как хищный зверёк, и, прежде чем великан опомнился, крепко обхватил его, прижав руки к телу. Дрёзе презрительно усмехнулся. Клаус сомкнул кольцо рук, схватил правой рукой запястье левой. Дрёзе набрал полную грудь воздуха и рванулся изо всех сил. Клаус стоял неколебимо. Дрёзе попытался оторвать руки от тела. Клаус держал крепко. Кровь прилила к голове великана от злости: он пыхтел, шипел, снова предпринял попытку вырваться. И снова безуспешно. Клаус рассмеялся:
— Ну, что! Не удалось, ха! — И, раззадорившись, поднял этого огромного человека над палубой, что вызвало одобрительные возгласы окружающих.
Неожиданно, так же быстро, как и схватил, он освободил противника и отскочил в круг товарищей.
Берндт Дрёзе несколько секунд стоял как вкопанный, уставившись на осилившего его юношу, потом молча повернулся и медленно спустился по трапу в кубрик.
Только теперь все опомнились, хвалили Клауса, хлопали его по плечам. Но кое-кто шептал, что не миновать грозы.
Клаус переживал такую счастливую полосу, что все казалось ему радостным, все было легко и просто; никаких забот. Он чувствовал себя так, как будто до этой поры никогда над ним не было такого бескрайнего, невероятно высокого неба, и каждая страна, которой они достигали, дарила ему всякий раз новые и все более потрясающие чудеса. Ах, как все-таки мал был известный ему раньше кусочек света! Какие необыкновенные вещи он узнавал по мере того, как знакомился со все более далёкими странами!
Когда Клаус смотрел на море или видел перед собой новые огромные города, он невольно думал о несчастном странствующем торговце Йозефусе, вспоминал его рассказы о Марко Поло, который побывал в Персии и в Китае и видел чудеса неведомого доселе мира. Теперь он превратился в маленького Марко Поло — искателя приключений, первооткрывателя, путешественника по белому свету.
Дни на борту проходили в тяжёлой работе. Приходилось мыть палубу, пополнять запасы воды, чинить паруса. В гавани нужно было позаботиться о погрузке и разгрузке; когда в море стояла хорошая погода, надо было смолить, конопатить, строгать. И даже если все в порядке, то, чего доброго, налетит буря и нанесёт кораблю новые раны, которые надо немедленно залечивать.
Великолепны были дни в большом городе — Стокгольме. Клаус, Старик Хайн и Киндербас ухитрялись вместе сходить на берег, вместе бродить по улочкам и вместе пропускать глоток-другой доброго немецкого пива. Побывали они и в бане, но не для того, чтобы вымыться, что можно было сделать в любой день и на корабле, а чтобы понаблюдать, как моются другие, ведь бани в те времена были настоящим местом развлечения.
В Висбю, крупнейшем городе Готланда, окружённом огромной каменной стеной с сорока восемью башнями, порт которого давал приют кораблям из всех стран мира, Старик Хайн, несмотря на то, что это было строго запрещено, на два дня и две ночи приютил на борту одну бедную несчастную девушку. Днём ей приходилось укрываться среди доспехов и шлемов, когда же наступала ночь, все четверо с удовольствием сидели вместе. Трое друзей как следует подкармливали Бригитту — так звали девушку. Втроём таскали они у кока с плиты самые лакомые кусочки и отдавали ей. Она была благодарна друзьям, и это им было очень приятно. Ведь жизнь их была суровой, и они не знали любви. Не только у Клауса, но и у большинства других матросов не было ни родины, ни родителей, ни жён. Старик Хайн родом был из Оснабрюка, но и он не знал, живы ли его родители: уже восемнадцать лет он ни чего не слышал о них. Киндербас, так же как и Клаус, вообще не знал, где он родился. Его родителей унесла «чёрная смерть». Море было их единственным отечеством. Сегодня — на «Санта Женевьеве», а завтра, может быть, на другом корабле. И если обычных людей в конце концов когда-нибудь похоронят на кладбище, в родной земле, их последнее пристанище — море. На море жили они, в море должны найти и последний покой. На суше они только гости.
Клаус нёс вахту на марсе. Ему казалось, что он парит среди облаков. Непроницаемая пелена тумана лежала над водой, но ни корабля, ни моря он не видел — только такелаж. Стоял полный штиль, один из парусов, который он ещё различал, свисал совершенно безжизненно. Корабль, не продвигаясь вперёд, покачивался на волнах. Это было жутко. Они находились вблизи финских берегов. Каждое мгновение из тумана могла внезапно появиться земля, да и пираты. Главное было в том, чтобы своевременно различить берег, обойти полный опасности остров. Каждую секунду раздавался снизу из тумана голос:
— Вахта!
И Клаус кричал вниз, в туман:
— Халло!
Он знал, что ждут крика «Земля!», но как ни напрягал зрение, не мог ничего различить.
Он слышал, как внизу плескались о борт корабля волны. И невольно вспоминал, как Старик Хайн рассказывал, что часто перед бурей, особенно когда духи тумана и духи воды действуют заодно, с моря доносятся голоса: «Время пришло! Наступил час! Нет ли тут людей?» Вот такие раздаются слова. Но Клаус не боялся моря. Все остальные на корабле, и даже Старик Хайн, кажется, боялись. Это было удивительно. Зачем же они тогда выходят в море? Море прекрасно! Море — это свобода. Море — это борьба. И это — победа! И все-таки в тумане есть что-то таинственное, что-то связанное с духами.
И вдруг ему показалось, что впереди что-то темнеет. Не ошибка ли это? Затаив дыхание, он всматривался в туман в том направлении, где оно мелькнуло. И верно, в тумане вырисовывалась тёмная полоска.
— Халло-о! — крикнул он вниз. — Земля слева по борту!
— Ва-а-хта! — прокричали снизу.
— Земля слева по борту! — повторил Клаус.
Им надо было как можно скорее добраться до Новгорода, крупного торгового города, и успеть покинуть его до наступления зимы. В декабре реки и морские заливы замерзали, а зима в этих восточных районах была долгая и суровая.
«Санта Женевьева» достигла берега, так и не встретившись с пиратами. Скорее всего, они побаивались когги. Впрочем, «думкёне» на корме всегда была готова встретить огнём непрошеных гостей.
Плоской была земля, которая простиралась перед ними. Ровная, как море, она казалась и такой же бесконечной. Ставшая неповоротливой, когга преодолела водный путь, стиснутый с обеих сторон сушей, чтобы, наконец, опять выбраться на широкую воду. Затем снова долгие дни продолжался путь далеко в глубь страны, а однажды, когда ветер подул совсем в другую сторону, корабль длинной бечевой потащила ватага бредущих по берегу людей.
«Кто может противиться богу и Новгороду!» — гласит поговорка тех лет; и это показывает, каким авторитетом пользовался этот город во всем мире. В то время как Киев — важный торговый центр — потерял из-за своих князей самостоятельность, Новгород сумел её успешно отстоять. Как город, входящий в Ганзейский союз, он был важнейшим перевалочным пунктом Ганзы на востоке. Он связывал торговые пути Северной Европы с далёкой Азией, с землями Кавказа. Отгороженный непроходимыми болотами, спрятанный глубоко внутри континента и лишь в течение нескольких месяцев связанный с миром водными путями, он был надёжно защищён от врага уже самим расположением. Благодаря этой своей особенности ему не было надобности соперничать с городами Балтики за господство на море, зато он играл главную роль в торговле со всем Востоком. Новгород был самостоятельной республикой и пользовался покровительством Ярослава Мудрого, которому оказал помощь в борьбе за престол. Город сохранял самостоятельность и даже избирал князя. Когда вторглись из своих восточных владений татары, Новгород выдержал их натиск, а когда против Новгорода выступили шведы, их разбил Александр — великий князь Новгородский: за эту победу на Неве он получил имя Невский. Позднее он же разбил на льду Чудского озера рыцарей Тевтонского ордена[45].
Но все же и гордому Новгороду пришлось платить дань. И несмотря на это, он долго ещё оставался в Ганзейском союзе посредником в торговле с Востоком.
Путь к Новгороду был очень утомительным, но все заботы и волнения были забыты, когда открылся вид на большой торговый город Востока. Это было нечто удивительное! Такого великолепия ни Клаусу, ни Киндербасу не приходилось видеть. Только Старик Хайн был здесь однажды много лет назад. Трое друзей, стоя на корме, с любопытством глядели на этот величественный город. Вероятно, около сотни необыкновенной формы церковных куполов — голубых и патина-зелёных[46], красных и даже золотых — возвышалось над домами. В центре города, обнесённого высокой, мощной стеной, находилась ещё одна маленькая крепость, также защищённая каменной стеной, и в этой крепости возвышались самые большие и самые великолепные церкви. Дома были большею частью деревянные, но таких искусно и красиво построенных Клаусу не случалось ещё видеть. Горожане с длинными косматыми бородами, в красочных кафтанах до пят, воины с роскошно расписанными щитами, в остроконечных шлемах, вооружённые мечами и алебардами, — все было непривычно, ярко, красочно. Город казался невообразимо богатым и могущественным. Отсюда шёл торговый путь на Чёрное море, в Персию и Китай, таящие неисчислимые сокровища. Клаус стоял на корме и не мог насмотреться на это чудо.
…Прекрасны и неповторимы были большие торговые города, но самыми приятными для Клауса оставались часы, когда он стоял у руля в открытом море. Теперь он изучил все капризы и причуды ветра, мог проявлять в борьбе с ним отчаянную смелость и идти на риск, а мог и перехитрить ветер и заставить его наполнить паруса и гнать коггу вперёд. Он умело лавировал при встречном ветре, ведь, как говорил Свен, беспомощным рулевой имеет право быть только при полнейшем штиле — самом страшном бедствии для моряка. Но штиль редко бывает в северных морях.
Вполне самостоятельным, зрелым человеком казался Клаус рядом с Киндербасом, который был лишь несколькими годами моложе, но, как и все подростки, неуклюж в движениях и манерах, хвастлив, беспечен. И совсем юным казался Клаус рядом со старым рулевым Свеном; тот держался, как и подобает шестидесятилетнему, и ни циклоны, ни пираты не оставили следа на его круглом спокойном лице. Вокруг него белоснежным венчиком шла коротко подстриженная бородка и ещё больше подчеркивала полноту.
Свен, как и Старик Хайн и Киндербас, был для Клауса близким человеком на борту. Клаус охотно стоял рядом со стариком, а тот, невозмутимо выставив перед собой своё брюшко, всем своим видом выражал довольство и благополучие. Клаус удивлялся хладнокровию и уверенности, с какими Свен вёл корабль, удивлялся и его особенной, необыкновенно упорной даже и по северным понятиям неразговорчивости. Клаусу это было совершенно непостижимо. Часами он мог стоять рядом со старым Свеном, а у того даже не возникало желания произнести хотя бы слово. Поначалу Клаус обижался, считая, что его просто не удостаивают внимания. Потом ему стало даже интересно, сколько же времени старик может молчать. И он убедился, что старик молчит, словно немой. Только время от времени посматривал он на Клауса, подмигивал и снова глядел вперёд. И этот разговор его вполне устраивал.
Другое дело Клаус — тот не мог переносить такого молчания; у него постоянно возникали вопросы, и он хотел получить ответы на них; все его существо протестовало против молчания. Он все время видел что-то новое и не мог молча переживать это в себе; ему надо было с кем-то поделиться, что-то разъяснить, на что-то получить ответ. Но старый морской волк, когда Клаус задавал вопрос, только поворачивался к нему и упорно не отвечал.
— Что вы за человек, штурман[47], — укоризненно сказал Клаус. — Вы разучитесь говорить, если хоть немного не будете упражняться. Мой бог! Ну не для того же вам дан рот, чтобы только есть, пить да дышать!
— Эх, юноша, юноша, — печально вздохнул старик, — спрашивай других, которые все знают.
— Нет, штурман, я хочу услышать от вас: были ли корабли викингов лучше, чем когги? Говорят, они глубже сидели в воде и поэтому были остойчивее. Это верно? Они должны бы тогда быть и значительно быстроходнее. Не так ли? Почему теперь больше не строят таких кораблей? Разве моряк должен думать только об удобстве? Я этого не нахожу. Я думаю, что это совсем не имеет значения. Самоё главное — скорость и мореходность. Не правда ли?.. Правда ведь, штурман?
Свен молчал. Он взглянул на Клауса и кивнул… но говорить? Ни, ни. Он уже достаточно наговорился на сегодня; Клаус мог умолять его, ругаться, насмехаться над ним — все напрасно.
Но постепенно, неделя за неделей, месяц за месяцем, бесконечно терпеливый Клаус добился того, что старик стал чаще раскрывать рот. Рулевой проникся несомненной симпатией к жизнерадостному любознательному юноше, несмотря на то, что тот досаждал ему, нарушая его душевный покой. Понемногу между ними установилось даже чувство взаимного доверия, какое только возможно между двумя столь различными по возрасту людьми. Клаус в опытных руках Свена стал отличным рулевым.
Темно-красный шар солнца расплылся в огненное пятно и исчез в сумеречном море, а Клаус все стоял и стоял у руля. Вышел Свен. Он даже опешил, увидев Клауса у руля. Тяжёлыми шагами поднялся он по трапу на верхнюю палубу. Клаус почувствовал взгляд его на своем лице, на руках, затем взгляд этот скользнул вперёд, потом вверх, на полные ветром паруса. Корабль шёл ровно и верным курсом.
— Где олдермен?
— Я его сменил.
— Мог бы подождать, пока его сменю я, — проворчал Свен и взялся за румпель.
Клаус пошёл.
— Что, ты бы не прочь вести корабль, а? — крикнул ему вдогонку Свен.
— Ещё бы! — с радостью отозвался Клаус, потому что в этом вопросе он услышал и признание.
На носу судна расположились изрядно выпившие матросы и дивились на Берндта Дрёзе, который развлекался, хвастаясь своими мускулами, — скручивал железо толщиной в руку и снова распрямлял его. Потом схватил коренастого матроса, собираясь поднять высоко в воздух. Тот не понял его намерений, испугался, схватил Дрёзе за обе руки. Дрёзе презрительно рассмеялся, набрал полную грудь воздуха и с такой силой рванул его руки, что тот так и шлёпнулся на палубу. В этот момент появился Клаус, только что передавший руль Свену. Ещё полный радости от того, что он управлял коггой и только что заслужил похвалу рулевого, он крикнул:
— Эй, не с каждым тебе такое удастся!
— С каждым, — ответил Дрёзе.
— Попробуй.
— Подходи, попробую.
Матросы притихли. Они с испугом смотрели на безумца, который бросил вызов гиганту. Некоторые, предчувствуя недоброе, попятились к бортам.
Клаус направился к Дрёзе спокойно и уверенно: может быть, так когда-то наступал на Голиафа Давид[44]. Дрёзе, прищурившись, смотрел на него. Лицо у Дрёзе было маленькое, с неправильными чертами и ничего не выражающими серо-зелёными глазами, с невероятно большим носом и бесформенным ртом. Загривок и шея были почти одинаковой ширины с головой, и шея незаметно переходила в могучие плечи, руки — словно огромные дубины. Клаус изогнулся, как хищный зверёк, и, прежде чем великан опомнился, крепко обхватил его, прижав руки к телу. Дрёзе презрительно усмехнулся. Клаус сомкнул кольцо рук, схватил правой рукой запястье левой. Дрёзе набрал полную грудь воздуха и рванулся изо всех сил. Клаус стоял неколебимо. Дрёзе попытался оторвать руки от тела. Клаус держал крепко. Кровь прилила к голове великана от злости: он пыхтел, шипел, снова предпринял попытку вырваться. И снова безуспешно. Клаус рассмеялся:
— Ну, что! Не удалось, ха! — И, раззадорившись, поднял этого огромного человека над палубой, что вызвало одобрительные возгласы окружающих.
Неожиданно, так же быстро, как и схватил, он освободил противника и отскочил в круг товарищей.
Берндт Дрёзе несколько секунд стоял как вкопанный, уставившись на осилившего его юношу, потом молча повернулся и медленно спустился по трапу в кубрик.
Только теперь все опомнились, хвалили Клауса, хлопали его по плечам. Но кое-кто шептал, что не миновать грозы.
Клаус переживал такую счастливую полосу, что все казалось ему радостным, все было легко и просто; никаких забот. Он чувствовал себя так, как будто до этой поры никогда над ним не было такого бескрайнего, невероятно высокого неба, и каждая страна, которой они достигали, дарила ему всякий раз новые и все более потрясающие чудеса. Ах, как все-таки мал был известный ему раньше кусочек света! Какие необыкновенные вещи он узнавал по мере того, как знакомился со все более далёкими странами!
Когда Клаус смотрел на море или видел перед собой новые огромные города, он невольно думал о несчастном странствующем торговце Йозефусе, вспоминал его рассказы о Марко Поло, который побывал в Персии и в Китае и видел чудеса неведомого доселе мира. Теперь он превратился в маленького Марко Поло — искателя приключений, первооткрывателя, путешественника по белому свету.
Дни на борту проходили в тяжёлой работе. Приходилось мыть палубу, пополнять запасы воды, чинить паруса. В гавани нужно было позаботиться о погрузке и разгрузке; когда в море стояла хорошая погода, надо было смолить, конопатить, строгать. И даже если все в порядке, то, чего доброго, налетит буря и нанесёт кораблю новые раны, которые надо немедленно залечивать.
Великолепны были дни в большом городе — Стокгольме. Клаус, Старик Хайн и Киндербас ухитрялись вместе сходить на берег, вместе бродить по улочкам и вместе пропускать глоток-другой доброго немецкого пива. Побывали они и в бане, но не для того, чтобы вымыться, что можно было сделать в любой день и на корабле, а чтобы понаблюдать, как моются другие, ведь бани в те времена были настоящим местом развлечения.
В Висбю, крупнейшем городе Готланда, окружённом огромной каменной стеной с сорока восемью башнями, порт которого давал приют кораблям из всех стран мира, Старик Хайн, несмотря на то, что это было строго запрещено, на два дня и две ночи приютил на борту одну бедную несчастную девушку. Днём ей приходилось укрываться среди доспехов и шлемов, когда же наступала ночь, все четверо с удовольствием сидели вместе. Трое друзей как следует подкармливали Бригитту — так звали девушку. Втроём таскали они у кока с плиты самые лакомые кусочки и отдавали ей. Она была благодарна друзьям, и это им было очень приятно. Ведь жизнь их была суровой, и они не знали любви. Не только у Клауса, но и у большинства других матросов не было ни родины, ни родителей, ни жён. Старик Хайн родом был из Оснабрюка, но и он не знал, живы ли его родители: уже восемнадцать лет он ни чего не слышал о них. Киндербас, так же как и Клаус, вообще не знал, где он родился. Его родителей унесла «чёрная смерть». Море было их единственным отечеством. Сегодня — на «Санта Женевьеве», а завтра, может быть, на другом корабле. И если обычных людей в конце концов когда-нибудь похоронят на кладбище, в родной земле, их последнее пристанище — море. На море жили они, в море должны найти и последний покой. На суше они только гости.
Клаус нёс вахту на марсе. Ему казалось, что он парит среди облаков. Непроницаемая пелена тумана лежала над водой, но ни корабля, ни моря он не видел — только такелаж. Стоял полный штиль, один из парусов, который он ещё различал, свисал совершенно безжизненно. Корабль, не продвигаясь вперёд, покачивался на волнах. Это было жутко. Они находились вблизи финских берегов. Каждое мгновение из тумана могла внезапно появиться земля, да и пираты. Главное было в том, чтобы своевременно различить берег, обойти полный опасности остров. Каждую секунду раздавался снизу из тумана голос:
— Вахта!
И Клаус кричал вниз, в туман:
— Халло!
Он знал, что ждут крика «Земля!», но как ни напрягал зрение, не мог ничего различить.
Он слышал, как внизу плескались о борт корабля волны. И невольно вспоминал, как Старик Хайн рассказывал, что часто перед бурей, особенно когда духи тумана и духи воды действуют заодно, с моря доносятся голоса: «Время пришло! Наступил час! Нет ли тут людей?» Вот такие раздаются слова. Но Клаус не боялся моря. Все остальные на корабле, и даже Старик Хайн, кажется, боялись. Это было удивительно. Зачем же они тогда выходят в море? Море прекрасно! Море — это свобода. Море — это борьба. И это — победа! И все-таки в тумане есть что-то таинственное, что-то связанное с духами.
И вдруг ему показалось, что впереди что-то темнеет. Не ошибка ли это? Затаив дыхание, он всматривался в туман в том направлении, где оно мелькнуло. И верно, в тумане вырисовывалась тёмная полоска.
— Халло-о! — крикнул он вниз. — Земля слева по борту!
— Ва-а-хта! — прокричали снизу.
— Земля слева по борту! — повторил Клаус.
Им надо было как можно скорее добраться до Новгорода, крупного торгового города, и успеть покинуть его до наступления зимы. В декабре реки и морские заливы замерзали, а зима в этих восточных районах была долгая и суровая.
«Санта Женевьева» достигла берега, так и не встретившись с пиратами. Скорее всего, они побаивались когги. Впрочем, «думкёне» на корме всегда была готова встретить огнём непрошеных гостей.
Плоской была земля, которая простиралась перед ними. Ровная, как море, она казалась и такой же бесконечной. Ставшая неповоротливой, когга преодолела водный путь, стиснутый с обеих сторон сушей, чтобы, наконец, опять выбраться на широкую воду. Затем снова долгие дни продолжался путь далеко в глубь страны, а однажды, когда ветер подул совсем в другую сторону, корабль длинной бечевой потащила ватага бредущих по берегу людей.
«Кто может противиться богу и Новгороду!» — гласит поговорка тех лет; и это показывает, каким авторитетом пользовался этот город во всем мире. В то время как Киев — важный торговый центр — потерял из-за своих князей самостоятельность, Новгород сумел её успешно отстоять. Как город, входящий в Ганзейский союз, он был важнейшим перевалочным пунктом Ганзы на востоке. Он связывал торговые пути Северной Европы с далёкой Азией, с землями Кавказа. Отгороженный непроходимыми болотами, спрятанный глубоко внутри континента и лишь в течение нескольких месяцев связанный с миром водными путями, он был надёжно защищён от врага уже самим расположением. Благодаря этой своей особенности ему не было надобности соперничать с городами Балтики за господство на море, зато он играл главную роль в торговле со всем Востоком. Новгород был самостоятельной республикой и пользовался покровительством Ярослава Мудрого, которому оказал помощь в борьбе за престол. Город сохранял самостоятельность и даже избирал князя. Когда вторглись из своих восточных владений татары, Новгород выдержал их натиск, а когда против Новгорода выступили шведы, их разбил Александр — великий князь Новгородский: за эту победу на Неве он получил имя Невский. Позднее он же разбил на льду Чудского озера рыцарей Тевтонского ордена[45].
Но все же и гордому Новгороду пришлось платить дань. И несмотря на это, он долго ещё оставался в Ганзейском союзе посредником в торговле с Востоком.
Путь к Новгороду был очень утомительным, но все заботы и волнения были забыты, когда открылся вид на большой торговый город Востока. Это было нечто удивительное! Такого великолепия ни Клаусу, ни Киндербасу не приходилось видеть. Только Старик Хайн был здесь однажды много лет назад. Трое друзей, стоя на корме, с любопытством глядели на этот величественный город. Вероятно, около сотни необыкновенной формы церковных куполов — голубых и патина-зелёных[46], красных и даже золотых — возвышалось над домами. В центре города, обнесённого высокой, мощной стеной, находилась ещё одна маленькая крепость, также защищённая каменной стеной, и в этой крепости возвышались самые большие и самые великолепные церкви. Дома были большею частью деревянные, но таких искусно и красиво построенных Клаусу не случалось ещё видеть. Горожане с длинными косматыми бородами, в красочных кафтанах до пят, воины с роскошно расписанными щитами, в остроконечных шлемах, вооружённые мечами и алебардами, — все было непривычно, ярко, красочно. Город казался невообразимо богатым и могущественным. Отсюда шёл торговый путь на Чёрное море, в Персию и Китай, таящие неисчислимые сокровища. Клаус стоял на корме и не мог насмотреться на это чудо.
…Прекрасны и неповторимы были большие торговые города, но самыми приятными для Клауса оставались часы, когда он стоял у руля в открытом море. Теперь он изучил все капризы и причуды ветра, мог проявлять в борьбе с ним отчаянную смелость и идти на риск, а мог и перехитрить ветер и заставить его наполнить паруса и гнать коггу вперёд. Он умело лавировал при встречном ветре, ведь, как говорил Свен, беспомощным рулевой имеет право быть только при полнейшем штиле — самом страшном бедствии для моряка. Но штиль редко бывает в северных морях.
Вполне самостоятельным, зрелым человеком казался Клаус рядом с Киндербасом, который был лишь несколькими годами моложе, но, как и все подростки, неуклюж в движениях и манерах, хвастлив, беспечен. И совсем юным казался Клаус рядом со старым рулевым Свеном; тот держался, как и подобает шестидесятилетнему, и ни циклоны, ни пираты не оставили следа на его круглом спокойном лице. Вокруг него белоснежным венчиком шла коротко подстриженная бородка и ещё больше подчеркивала полноту.
Свен, как и Старик Хайн и Киндербас, был для Клауса близким человеком на борту. Клаус охотно стоял рядом со стариком, а тот, невозмутимо выставив перед собой своё брюшко, всем своим видом выражал довольство и благополучие. Клаус удивлялся хладнокровию и уверенности, с какими Свен вёл корабль, удивлялся и его особенной, необыкновенно упорной даже и по северным понятиям неразговорчивости. Клаусу это было совершенно непостижимо. Часами он мог стоять рядом со старым Свеном, а у того даже не возникало желания произнести хотя бы слово. Поначалу Клаус обижался, считая, что его просто не удостаивают внимания. Потом ему стало даже интересно, сколько же времени старик может молчать. И он убедился, что старик молчит, словно немой. Только время от времени посматривал он на Клауса, подмигивал и снова глядел вперёд. И этот разговор его вполне устраивал.
Другое дело Клаус — тот не мог переносить такого молчания; у него постоянно возникали вопросы, и он хотел получить ответы на них; все его существо протестовало против молчания. Он все время видел что-то новое и не мог молча переживать это в себе; ему надо было с кем-то поделиться, что-то разъяснить, на что-то получить ответ. Но старый морской волк, когда Клаус задавал вопрос, только поворачивался к нему и упорно не отвечал.
— Что вы за человек, штурман[47], — укоризненно сказал Клаус. — Вы разучитесь говорить, если хоть немного не будете упражняться. Мой бог! Ну не для того же вам дан рот, чтобы только есть, пить да дышать!
— Эх, юноша, юноша, — печально вздохнул старик, — спрашивай других, которые все знают.
— Нет, штурман, я хочу услышать от вас: были ли корабли викингов лучше, чем когги? Говорят, они глубже сидели в воде и поэтому были остойчивее. Это верно? Они должны бы тогда быть и значительно быстроходнее. Не так ли? Почему теперь больше не строят таких кораблей? Разве моряк должен думать только об удобстве? Я этого не нахожу. Я думаю, что это совсем не имеет значения. Самоё главное — скорость и мореходность. Не правда ли?.. Правда ведь, штурман?
Свен молчал. Он взглянул на Клауса и кивнул… но говорить? Ни, ни. Он уже достаточно наговорился на сегодня; Клаус мог умолять его, ругаться, насмехаться над ним — все напрасно.
Но постепенно, неделя за неделей, месяц за месяцем, бесконечно терпеливый Клаус добился того, что старик стал чаще раскрывать рот. Рулевой проникся несомненной симпатией к жизнерадостному любознательному юноше, несмотря на то, что тот досаждал ему, нарушая его душевный покой. Понемногу между ними установилось даже чувство взаимного доверия, какое только возможно между двумя столь различными по возрасту людьми. Клаус в опытных руках Свена стал отличным рулевым.
ПРЕСТУПЛЕНИЕ И МЯТЕЖ
Однажды октябрьским вечером, когда судно находилось близ берегов Швеции, Старик Хайн выглядывал из крюйт-камеры, намереваясь предложить своему другу, который вот-вот должен был заступить на вахту, стаканчик горячего вина — подкрепление в холодную ночь. Хайн заметил промелькнувшую позади Клауса тень. Он не шелохнулся. Ничего не подозревающий Клаус поднялся по маленькому крутому трапу наверх, на корму. Тёмная фигура застыла у подножия трапа. Вниз по трапу спускался Штуве, увидев человека, он метнулся к нему. Оружейник услышал шёпот. Всего несколько слов — и Штуве пошёл дальше. Некоторое время все было спокойно. Затем кто-то тихо скользнул по трапу вверх. Старик Хайн одним махом подскочил к ступенькам. Берндт Дрёзе поднимался на корму, он обернулся к неожиданному противнику. Оружейник увидел в руке Дрёзе увесистую железину.
— Ну, кого же ты хочешь прикончить?
— Убирайся к черту! — прохрипел Дрёзе, спускаясь на пару ступенек вниз.
— Послушай-ка, — примирительно зашептал оружейник, — не будь глупцом! Не стоит из-за оскорблённого самолюбия становиться убийцей.
Дрёзе остановился. И вдруг, обернувшись, он замахнулся железиной. Старик Хайн увернулся. Однако Дрёзе все же сумел схватить его; оружейник успел своей единственной рукой выхватить нож и всадить его нападающему пониже затылка.
Услышав шум, Клаус закричал.
— Вахта! Ва-а-ахта!
— Молчи, Клаус!.. Молчи! — крикнул Хайн.
Первым выскочил из своей каюты капитан. За ним появились рулевой и цирюльник.
— Что случилось? Кто это тут сбил с ног человека?
Два запыхавшихся матроса подоспели с носовой вахты. Подошёл и Штуве: он ещё не успел раздеться.
— Он мёртв, — произнёс цирюльник, опустившийся рядом с Дрёзе на колени.
— Оружейник, я арестовываю вас по подозрению в убийстве.
— Я только защищался, капитан, — сказал Хайн.
— В этом мы разберёмся завтра.
Оружейника связали, и одного из матросов поставили охранять его у крюйт-камеры. Убитого перенесли на фордек.
Клаус все это время не мог отойти от руля. Берндт Дрёзе убит. Старик Хайн арестован. Клаус больше не сомневался в том, что Дрёзе хотел напасть на него. Но кто может это подтвердить? Старик Хайн помешал негодяю и схвачен, закован в цепи. Над ним тяготеет обвинение в убийстве. «Он меня спас. Бог мой, я должен ему помочь! Но как? Как? Нет никакого сомнения, что он, однорукий, только защищался. Это же ясно, как божий день. И что нужно было Дрёзе ночью на корме? Нет, не могут они обвинить Старика Хайна в убийстве».
И тут он услышал, как кто-то опять подкрадывается к корме. Клаус стал смотреть вниз, но решил не подавать больше голоса, чтобы не поднимать снова суматохи. По фигуре и шаркающим шагам Клаус узнал Штуве. Тот, видимо, что-то искал. Потом он нагнулся. И Клаус услышал тихий всплеск; Штуве тут же исчез.
Мысли Клауса все время возвращались к Старику Хайну, а тому, закованному в цепи, наверное, было не до него. «Ты не один, Хайн, мы за тебя; мы спасём тебя. Берндт Дрёзе был порядочным мерзавцем».
Рулевой Свен пришёл сменить Клауса.
— Штурман, — сказал Клаус, — я знаю, Дрёзе хотел меня убить. Идиот, не мог перенести того, что и у меня нашлась силёнка. Совершенно ясно, что оружейник не виноват. У него только одна рука. А Дрёзе был самым сильным на борту, не так ли? Оружейник был вынужден защищаться. Мы должны спасти его, штурман.
— Иди спать, юноша. Завтра посмотрим, что делать.
Серым и неприветливым был октябрьский день. Падали первые лёгкие снежинки, тяжёлой мутно-серой пеленой нависло над морем небо. Медленно тащилась «Женевьева», плохо слушающаяся руля при слабом ветре.
На корме шёл суд. Перед капитаном лежало тело. Никто до сих пор не закрыл устремлённые в небо глаза. Никто не прикрыл труп. Берндт Дрёзе лежал в той же позе, как его обнаружили на палубе. Запёкшаяся кровь покрывала рану. На лице убитого застыло выражение ненависти и ярости. И мёртвый, Берндт Дрёзе оставался олицетворением тупости и злобы.
Перед трупом стоял оружейник, его взгляд был устремлён на капитана. Старик Хайн был бледен, и губы его были плотно сжаты. Клаус и Киндербас стояли в первом ряду матросов, которые полукругом обступили убитого и обвиняемого. Свен оставался у штурвала.
— Хайн Виттлин, ты утверждаешь, что Дрёзе хотел напасть на твоего друга Клауса, — сказал капитан. — Чем можешь ты это доказать?
— Он держал в руках железный штырь.
— Что ты хочешь сказать, оружейник? Если у человека в руках кусок железа, значит, он собирается убивать?
— С тех пор, как произошла злополучная проба сил, Дрёзе ни о чем другом и не помышлял, — ответил Старик Хайн.
— К тому же рядом с убитым не обнаружили никакого железа, — снова начал капитан.
— Стой! — закричал Клаус. — Капитан! Я стоял у штурвала и вскоре после случившегося видел, как олдермен Штуве вышел на среднюю палубу. Он что-то искал и нашёл; и выбросил за борт, должно быть, этот железный штырь. Спросите его.
— Парню привиделось, — вмешался Штуве, хотя его никто не спрашивал. — Я не был на средней палубе, я ничего не искал и ничего не бросал за борт.
— И ты, конечно, ничего не слышал о том, что Дрёзе, хотел отравить Клауса, но вместо него погубил беднягу Вентке? — крикнул Старик Хайн олдермену.
Тот только приподнял брови и ничего не ответил.
— Хайн Виттлин, ты убил Дрёзе, и матрос Клаус, который стоял у руля поднял, как и положено, тревогу. Почему же ты крикнул ему, чтобы он замолчал? — спросил капитан. — Если ты только защищался, то чего же тебе было бояться огласки?
Этого вопроса и опасался Хайн. Он побледнел, опустил голову и молчал.
— Признайся же, что своих ты был бы не прочь позвать на помощь? — допытывался капитан.
Рулевой Свен впервые обернулся и со страхом посмотрел на обвиняемого.
— Да!
Свен отвернулся, и весь вид его выражал совершённую безнадёжность. Он только бросил быстрый озабоченный взгляд на Клауса.
— Капитан, вы считаете меня убийцей?
— Я только придерживаюсь фактов.
— Я не виноват! — воскликнул Старик Хайн. — Я хотел только предотвратить нападение на Клауса… Если бы Дрёзе не бросился на меня, я бы и не защищался.
— Но нож ты все-таки предусмотрительно захватил с собой, не так ли? — громко крикнул ему в ответ капитан.
— У меня только одна рука.
— Но если у человека всего одна рука, это не значит, что ему позволено убивать. — Капитан усмехнулся. — И так, тебе больше нечего сказать, Хайн Виттлин?
Старик Хайн молчал.
— Хайн Виттлин, я признаю тебя виновным в убийстве!
— Нет, капитан! — закричал Клаус. — Вы не должны этого делать! Не должны! Он не убийца! Уверяю вас — нет!
— Дрёзе убийца! — крикнул Киндербас.
— Молчать! — прикрикнул на них капитан.
— Капитан, — обратился к нему Свен, — могу я поговорить с вами с глазу на глаз?
— Нет, никто не может сейчас говорить со мной с глазу на глаз. Сам черт не может! И что это значит? Кроме того, штурман, вы на вахте, не так ли? — И он повернулся к обвиняемому. — По морскому закону убийца вместе с убитым будет сброшен в море.
— Нет, нет! — закричал Клаус. — Капитан, вы не сделаете этого! Это убийство! — Он бросился к пристеру Бенедикту, который молча стоял позади капитана. — Скажите же, патер! Он не убийца! Спасите его!
— Бог ему судья, сын мой, не я.
— Я заклинаю вас, патер, он не виноват, это же всем ясно. Спасите его!
— Я спасу его душу, — мрачно ответил священник.
— Все вы убийцы! — не в силах сдержаться крикнул Клаус.
— Вон стоит мой убийца, Клаус, — произнёс Старик Хайн. — И показал на олдермена, который облокотился о борт. — Капитан вынес приговор, он так и должен был сделать после того, что тут было сказано.
— Я не позволю, чтобы они тебя убили! — закричал Клаус. — Капитан, я…
Свен громко перебил его:
— Капитан, прикажите увести юнца, он уже не соображает, что говорит.
При этих словах Клаус замолчал и уставился на рулевого. Он почувствовал себя преданным. И предал его он, Свен. Свен предал Старика Хайна и предал его, Клауса.
— Зачем же! — крикнул кок, который стоял рядом со Штуве. — Пусть поговорит, горячая голова!
— Вы правы, штурман! В цепи его! В крюйт-камеру! — приказал капитан.
Никто из матросов не пошевельнулся. Вышел Штуве, указал на двоих, те схватили Клауса, который в отчаянии повис на шее у Старика Хайна, сопротивлялся и клял всех на чем свет стоит, стащили его вниз по лестнице.
Корабельный священник подошёл к приговорённому.
— Что вам нужно? — грубо бросил Старик Хайн.
— Сын мой, я несу тебе последнее утешение!
У Хайна едва не сорвалось с языка крепкое словцо, но он удержался; с опущенной головой стоял он, пока священник читал над ним по-латыни «Отче наш».
Штуве, который заковал и запер Клауса, теперь стал палачом. Старик Хайн был положен на убитого лицом к лицу и привязан к нему.
— Ну, кого же ты хочешь прикончить?
— Убирайся к черту! — прохрипел Дрёзе, спускаясь на пару ступенек вниз.
— Послушай-ка, — примирительно зашептал оружейник, — не будь глупцом! Не стоит из-за оскорблённого самолюбия становиться убийцей.
Дрёзе остановился. И вдруг, обернувшись, он замахнулся железиной. Старик Хайн увернулся. Однако Дрёзе все же сумел схватить его; оружейник успел своей единственной рукой выхватить нож и всадить его нападающему пониже затылка.
Услышав шум, Клаус закричал.
— Вахта! Ва-а-ахта!
— Молчи, Клаус!.. Молчи! — крикнул Хайн.
Первым выскочил из своей каюты капитан. За ним появились рулевой и цирюльник.
— Что случилось? Кто это тут сбил с ног человека?
Два запыхавшихся матроса подоспели с носовой вахты. Подошёл и Штуве: он ещё не успел раздеться.
— Он мёртв, — произнёс цирюльник, опустившийся рядом с Дрёзе на колени.
— Оружейник, я арестовываю вас по подозрению в убийстве.
— Я только защищался, капитан, — сказал Хайн.
— В этом мы разберёмся завтра.
Оружейника связали, и одного из матросов поставили охранять его у крюйт-камеры. Убитого перенесли на фордек.
Клаус все это время не мог отойти от руля. Берндт Дрёзе убит. Старик Хайн арестован. Клаус больше не сомневался в том, что Дрёзе хотел напасть на него. Но кто может это подтвердить? Старик Хайн помешал негодяю и схвачен, закован в цепи. Над ним тяготеет обвинение в убийстве. «Он меня спас. Бог мой, я должен ему помочь! Но как? Как? Нет никакого сомнения, что он, однорукий, только защищался. Это же ясно, как божий день. И что нужно было Дрёзе ночью на корме? Нет, не могут они обвинить Старика Хайна в убийстве».
И тут он услышал, как кто-то опять подкрадывается к корме. Клаус стал смотреть вниз, но решил не подавать больше голоса, чтобы не поднимать снова суматохи. По фигуре и шаркающим шагам Клаус узнал Штуве. Тот, видимо, что-то искал. Потом он нагнулся. И Клаус услышал тихий всплеск; Штуве тут же исчез.
Мысли Клауса все время возвращались к Старику Хайну, а тому, закованному в цепи, наверное, было не до него. «Ты не один, Хайн, мы за тебя; мы спасём тебя. Берндт Дрёзе был порядочным мерзавцем».
Рулевой Свен пришёл сменить Клауса.
— Штурман, — сказал Клаус, — я знаю, Дрёзе хотел меня убить. Идиот, не мог перенести того, что и у меня нашлась силёнка. Совершенно ясно, что оружейник не виноват. У него только одна рука. А Дрёзе был самым сильным на борту, не так ли? Оружейник был вынужден защищаться. Мы должны спасти его, штурман.
— Иди спать, юноша. Завтра посмотрим, что делать.
Серым и неприветливым был октябрьский день. Падали первые лёгкие снежинки, тяжёлой мутно-серой пеленой нависло над морем небо. Медленно тащилась «Женевьева», плохо слушающаяся руля при слабом ветре.
На корме шёл суд. Перед капитаном лежало тело. Никто до сих пор не закрыл устремлённые в небо глаза. Никто не прикрыл труп. Берндт Дрёзе лежал в той же позе, как его обнаружили на палубе. Запёкшаяся кровь покрывала рану. На лице убитого застыло выражение ненависти и ярости. И мёртвый, Берндт Дрёзе оставался олицетворением тупости и злобы.
Перед трупом стоял оружейник, его взгляд был устремлён на капитана. Старик Хайн был бледен, и губы его были плотно сжаты. Клаус и Киндербас стояли в первом ряду матросов, которые полукругом обступили убитого и обвиняемого. Свен оставался у штурвала.
— Хайн Виттлин, ты утверждаешь, что Дрёзе хотел напасть на твоего друга Клауса, — сказал капитан. — Чем можешь ты это доказать?
— Он держал в руках железный штырь.
— Что ты хочешь сказать, оружейник? Если у человека в руках кусок железа, значит, он собирается убивать?
— С тех пор, как произошла злополучная проба сил, Дрёзе ни о чем другом и не помышлял, — ответил Старик Хайн.
— К тому же рядом с убитым не обнаружили никакого железа, — снова начал капитан.
— Стой! — закричал Клаус. — Капитан! Я стоял у штурвала и вскоре после случившегося видел, как олдермен Штуве вышел на среднюю палубу. Он что-то искал и нашёл; и выбросил за борт, должно быть, этот железный штырь. Спросите его.
— Парню привиделось, — вмешался Штуве, хотя его никто не спрашивал. — Я не был на средней палубе, я ничего не искал и ничего не бросал за борт.
— И ты, конечно, ничего не слышал о том, что Дрёзе, хотел отравить Клауса, но вместо него погубил беднягу Вентке? — крикнул Старик Хайн олдермену.
Тот только приподнял брови и ничего не ответил.
— Хайн Виттлин, ты убил Дрёзе, и матрос Клаус, который стоял у руля поднял, как и положено, тревогу. Почему же ты крикнул ему, чтобы он замолчал? — спросил капитан. — Если ты только защищался, то чего же тебе было бояться огласки?
Этого вопроса и опасался Хайн. Он побледнел, опустил голову и молчал.
— Признайся же, что своих ты был бы не прочь позвать на помощь? — допытывался капитан.
Рулевой Свен впервые обернулся и со страхом посмотрел на обвиняемого.
— Да!
Свен отвернулся, и весь вид его выражал совершённую безнадёжность. Он только бросил быстрый озабоченный взгляд на Клауса.
— Капитан, вы считаете меня убийцей?
— Я только придерживаюсь фактов.
— Я не виноват! — воскликнул Старик Хайн. — Я хотел только предотвратить нападение на Клауса… Если бы Дрёзе не бросился на меня, я бы и не защищался.
— Но нож ты все-таки предусмотрительно захватил с собой, не так ли? — громко крикнул ему в ответ капитан.
— У меня только одна рука.
— Но если у человека всего одна рука, это не значит, что ему позволено убивать. — Капитан усмехнулся. — И так, тебе больше нечего сказать, Хайн Виттлин?
Старик Хайн молчал.
— Хайн Виттлин, я признаю тебя виновным в убийстве!
— Нет, капитан! — закричал Клаус. — Вы не должны этого делать! Не должны! Он не убийца! Уверяю вас — нет!
— Дрёзе убийца! — крикнул Киндербас.
— Молчать! — прикрикнул на них капитан.
— Капитан, — обратился к нему Свен, — могу я поговорить с вами с глазу на глаз?
— Нет, никто не может сейчас говорить со мной с глазу на глаз. Сам черт не может! И что это значит? Кроме того, штурман, вы на вахте, не так ли? — И он повернулся к обвиняемому. — По морскому закону убийца вместе с убитым будет сброшен в море.
— Нет, нет! — закричал Клаус. — Капитан, вы не сделаете этого! Это убийство! — Он бросился к пристеру Бенедикту, который молча стоял позади капитана. — Скажите же, патер! Он не убийца! Спасите его!
— Бог ему судья, сын мой, не я.
— Я заклинаю вас, патер, он не виноват, это же всем ясно. Спасите его!
— Я спасу его душу, — мрачно ответил священник.
— Все вы убийцы! — не в силах сдержаться крикнул Клаус.
— Вон стоит мой убийца, Клаус, — произнёс Старик Хайн. — И показал на олдермена, который облокотился о борт. — Капитан вынес приговор, он так и должен был сделать после того, что тут было сказано.
— Я не позволю, чтобы они тебя убили! — закричал Клаус. — Капитан, я…
Свен громко перебил его:
— Капитан, прикажите увести юнца, он уже не соображает, что говорит.
При этих словах Клаус замолчал и уставился на рулевого. Он почувствовал себя преданным. И предал его он, Свен. Свен предал Старика Хайна и предал его, Клауса.
— Зачем же! — крикнул кок, который стоял рядом со Штуве. — Пусть поговорит, горячая голова!
— Вы правы, штурман! В цепи его! В крюйт-камеру! — приказал капитан.
Никто из матросов не пошевельнулся. Вышел Штуве, указал на двоих, те схватили Клауса, который в отчаянии повис на шее у Старика Хайна, сопротивлялся и клял всех на чем свет стоит, стащили его вниз по лестнице.
Корабельный священник подошёл к приговорённому.
— Что вам нужно? — грубо бросил Старик Хайн.
— Сын мой, я несу тебе последнее утешение!
У Хайна едва не сорвалось с языка крепкое словцо, но он удержался; с опущенной головой стоял он, пока священник читал над ним по-латыни «Отче наш».
Штуве, который заковал и запер Клауса, теперь стал палачом. Старик Хайн был положен на убитого лицом к лицу и привязан к нему.