Вильмонт Екатерина Николаевна. Путешествие оптимистки, или Все бабы дуры

   – Мама, признайся, ты про папу все придумала, да?
   – Что ты имеешь в виду? – пробормотала я.
   – Он ведь не умер, да? Он нас бросил? Скажи, не бойся, я не расстроюсь.
   Сердце у меня оборвалось. Откуда дровишки? Но сил скрывать от нее правду не было.
   – Да, девочка моя, он не умер, но он нас бросил, он меня бросил, о тебе же он и по сей день не подозревает.
   – То есть как? Почему?
   – Видишь ли, это трудно объяснить так сразу.
   – А ты не сразу, мамуля, ты подробно расскажи все с самого начала. Мамуля, ты плачешь? Ты что, до сих пор его любишь?
   – Да нет, что ты. Я и забыла, какой он. Вот только гляжу на тебя и вспоминаю; ты на него похожа, особенно глаза – точь-в-точь.
   – О, значит он был красивый! – простодушно воскликнула моя скромная девочка. – Мамуля, расскажи мне все, я обещаю тебе, что не буду мучиться, не буду его разыскивать, как это делают в кино!
   – Еще не хватало! Да его сразу кондрашка хватит!
   Скажи, а почему ты вдруг затеяла этот разговор? Тебе кто-нибудь что-нибудь наболтал?
   – Нет, мама, это дедукция. Просто я кое-что сопоставила. Согласись, странно, что от человека ни одной фотографии не осталось? Только твой рисунок. А кстати, это он?
   – Да нет, скорее фантазия на тему. А его я, честно сказать, уже и не помню. Мы с ним однажды, давным-давно, встретились, «средь шумного бала, случайно», так я его не сразу и узнала. Так мечтала увидеть, что его лицо сплылось в памяти.
   – Ой, мамуля, расскажи, мне так интересно!
   Пришлось ей все рассказать.
   Мы встретились с Маратом у моей подруги Леры.
   Он был другом ее любовника. Оба они были профессорами крупного технического института, оба значительно старше нас. Стояла жара, Леркина мать уехала к сестре в Ленинград, Лерка царевала одна в квартире, а я поехала к ней мыться – у нас не было горячей воды. Едва я вошла в квартиру, как моя подружка затараторила:
   – Иди быстрее мыться, а то через полтора часа придут Волька с Маратом, посидим, выпьем.
   – Ой, тогда надо навести марафет!
   – Да он, кажется, вообще не по этому делу.
   Но тут она попала пальцем в небо. Едва он вошел, я сразу поняла Татьяну Ларину, то есть обомлела, запылала и в мыслях молвила: «Вот он!» Любовь с первого взгляда. Чуть грузноватый, загорелый, седой, с синими-синими глазами, он при виде меня тоже сомлел. Мы вчетвером уселись за стол, но ни я, ни он не могли проглотить ни кусочка. Лера с Волей ели и пили, а мы только изредка опрокидывали рюмку, не сводя друг с друга изумленных глаз. Заметив наше невменяемое состояние, сообразительный Воля пошушукался о чем-то на кухне с Лерой, она вызвала меня и быстро зашептала:
   – Слушай, мы сейчас уедем на дачу, вернемся утром.
   Давай действуй, он от тебя без ума, это невооруженным глазом видно! Да и ты явно млеешь. Давай, Кирусик, не теряйся, он жутко интересный мужик, даже завидки берут!
   – Лер, ты что, в своем уме? Как это мы тут останемся одни?
   – А то ты не, знаешь как! Очень даже просто! Ты что, против?
   – Да я-то не против, а вдруг он не захочет?
   – Ну да, как же! Если только сдрейфит, тогда конечно… Да ладно, на худой конец переночуешь тут одна, а мы в десять уже будем тут! Чао!
   Когда я вернулась в комнату, он по-прежнему сидел за столом и вид у него был понурый.
   – Что-то случилось? – сдавленным голосом спросил он. – Почему они вдруг умчались?
   – Я не очень поняла, но они часа через два вернутся, что-то такое вспомнили…
   Не могу же я сказать, что они просто оставили нас на всю ночь. Положеньице! Он, похоже, вконец растерялся. Я ободряюще улыбнулась ему.
   – Простите меня ради Бога, – начал он.
   Ну вот, сейчас слиняет. А я первый шаг делать не умею.
   – Простите меня, но я так давно не оставался наедине с такой молодой и красивой женщиной… – честно признался он.
   Ну и дела. Мужику за сорок, а он растерялся как школьник, нет, вернее, как гимназист, школьники в наше время так не теряются. Может, если бы не эта его растерянность, я не влюбилась бы в него так безоглядно.
   Мне стало его жаль: хотя в мои двадцать шесть у меня был некоторый жизненный опыт, но просто подойти и обнять его я не могла. Мы сидели за столом, глядя друг на друга безумными глазами, и говорили о чем-то постороннем, кажется об острове Сааремаа, а почему – не знаю. И вдруг он протянул мне руку через стол, как нищий, ладонью кверху.
   – Помогите мне, – взмолился он.
   Я подала ему руку, он крепко сжал ее, и я ответила на его пожатие., О, что это была за ночь! Сколько любви, сколько признаний, сколько разговоров. Я была переполнена нежностью, а он все твердил, какое чудо наша встреча, и я чувствовала, что это не пустые слова, что он тоже полон любви и благодарности. Никогда прежде я не испытывала ничего подобного – каждую мою ласку, каждое слово он воспринимал как величайший дар, а мне было бесконечно радостно приносить ему эти дары. Мы заснули, когда уже стало светать. Я проснулась первой и взглянула на часы. Половина шестого. Времени еще много, Лера вернется в десять. Я смотрела на Марата и чувствовала – вот это мое будущее, наверняка очень трудное, но будущее, и теперь на всем свете для меня есть только он, и всегда был, просто я не знала, а все, что у меня было в прошлом, быльем поросло. Но, как ни странно, чувства мои порождала не страсть, а бесконечная нежность, замешенная на жалости, – он был так наивен и неопытен в свои сорок с лишним. Да и неудивительно: он признался, что впервые изменил жене, с которой без любви прожил больше двадцати лет. Кажется, я знаю о нем почти все, о двух его взрослых детях, о преданной любви к покойной уже матери и даже о том, что он, как и я, страшно любит кошек.
   Вдруг он открыл глаза, и на лице его отразился испуг-Который час?
   – Шесть.
   – А где же Лера и Воля?
   – Вернутся не раньше десяти, – успокоила я его.
   – Ох, какое счастье, значит, у нас как минимум три часа в запасе! Любимая… Это была самая счастливая ночь в моей жизни… Ты такая молодая, красивая, а я…
   Скажи мне, неужто я тебе не противен, ведь я настолько старше тебя…
   Ну что тут ответишь, если тебя переполняют нежность и любовь? И я только молча целовала его.
   – Милая моя Кирочка, я ведь завтра уезжаю на три недели.
   Я обмерла.
   – Куда?
   – В Эстонию, в отпуск. Скажи, ты… мы… мы сможем видеться, когда я вернусь?
   – И ты еще спрашиваешь!
   – А где? Надо что-то придумать.
   – Марат, тебе когда надо уходить?
   – К половине одиннадцатого я поеду в институт, а после часу дня я свободен как птица… до вечера, к восьми мне необходимо попасть на дачу, ведь завтра мы… я уезжаю. Вещи надо собрать и вообще… Знаешь что, давай встретимся в половине второго, пообедаем где-нибудь, а потом…
   – А потом поедем ко мне.
   – Разве это возможно?
   – Да, я сейчас одна, мама с папой в Рузе., – Вот и чудесно, значит, в половине второго встречаемся у «Националя» со стороны Манежной. А сейчас иди ко мне, скорее…
 
   В половине десятого он ушел. Я быстро прибралась и села ждать Леру. Боже мой, вот она, любовь! Пришла и совсем меня оглушила! Ну где же Лерка, скорее бы она вернулась, меня так и распирало, необходимо было с кем-то поделиться. Я набрала номер Алевтины.
   – Аль! Привет!
   – Где тебя носит, я звоню, звоню! – накинулась на меня Алевтина. – Ты что, дома не ночевала?
   – Не ночевала.
   – Где ж это ты гуляешь?
   – У Лерки.
   – Ах, у Лерки, а я-то думала… Слушай, а что это у тебя с голосом? Что-то стряслось?
   – Аленька, я влюбилась. До смерти, до сумасшествия.
   – Вот новости! В кого? Не в Волю, надеюсь?
   – Нет, в его друга, его зовут Марат…
   – Холостой? – деловито осведомилась Алевтина.
   – Да где они, холостые? Женатый! Но это мне неважно, я его все равно люблю!
   – С первого взгляда?
   – Вот именно.
   – Кирка, а почему у тебя голос такой несчастный, он что, на тебя не клюнул?
   – Почему это? – возмутилась я. – Еще как клюнул. Он тоже с первого взгляда.
   – Так вы уже…
   – Ага.
   – Ну и что дальше?
   – Дальше мы идем обедать в «Националь», потом едем ко мне, а завтра он на три недели уезжает в Эстонию, в отпуск.
   – С женой?
   – Надо полагать.
   – Ты из-за этого такая пришибленная, Кирюшка?
   – Да, и вообще, понимаешь, я точно знаю, тут что-то будет, но только очень тяжелое.
   – Почему?
   – Сама не пойму, предчувствие, наверное.
   – Что-то не похоже на тебя, ты же у нас оптимистка.
   – То-то и оно.
   – Кирюшка, прости, мне надо сейчас собираться, мы сегодня к Ваське в лагерь едем. Ты» когда дома будешь?
   – Вот дождусь Лерку и поеду. А вечером, он сказал, ему к восьми надо на дачу, так что часов в восемь заходи.
   – Ладно, целую, не раскисай!
 
   Когда вернулась Лера, я, вкратце изложив ей ситуацию, накинулась на нее с расспросами о Марате. И вот что я узнала: в ранней молодости он женился на дочери соседей по даче. Эти соседи были еще и друзьями его родителей. Обе семьи хотели породниться, и хотя он вовсе не любил эту девушку, все же женился на ней, дабы не огорчать любимую маму. У него двое детей, 19-летняя дочь и 17-летний сын. Они с женой оба – генеральские дети, что называется, одного поля ягоды.
   И, похоже, он действительно не изменял жене, во всяком случае Воля, ближайший друг, ничего об этом не знает.
   Его немало удивило вчерашнее поведение Марата.
   – А ты-то хороша, сидишь, как язык проглотила, вот уж на тебя не похоже! – потешалась надо мною Лерка. – Мы-то с Волькой уписываем за обе щеки, а вы только томно вздыхаете да водку глушите. Смех, ей-богу!
   – Ну уж и глушим!
   – Глушите, глушите!
   И мы покатились со смеху.
   – Угодил тебе, выходит, Воляшка? – чуть ли не рыдая от смеха, спросила Лерка.
   – Угодил, с меня причитается.
   Потом, быстро приняв душ – дома-то горячей воды не было, – я помчалась домой переодеваться и наводить марафет. Ровно в половине второго я была у «Националя». Марат уже ждал меня.
   – Нам везет, – сказал он, целуя мне руку, – я заказал столик.
   В те годы в Москве попасть в хороший ресторан было не так-то просто.
   Мы поднялись по лестнице и сели в одном из небольших залов. Столик был у стены, на двоих, укромный и уютный. Но официанта, как водится, пришлось ждать долго. Впрочем, нас это ничуть не огорчало.
   – Что будем пить? – спросил Марат. – Вообще в» таких случаях принято пить шампанское, но должен тебя предупредить: шампанского не пью никогда, даже в Новый год., Но если ты хочешь – ради Бога!
   – Да нет, предпочитаю белое вино.
   – Отлично. А как насчет коньяка?
   – Терпеть не могу.
   – Тогда, может быть, водки?
   – Нет, хватит вина. А почему это ты не пьешь шампанское?
   – Видишь ли, я родом из Севастополя, и в начале войны, когда я был еще совсем мальчонкой, в городе долго не было воды. Нигде, ни капли. Зато был завод шампанских вин, и все пили только шампанское. Его как-то выпаривали и даже варили на нем компоты. Короче говоря, с тех пор я и на дух его не переношу.
   Я очень живо представила себе, как целый город пьет одно только шампанское, и меня передернуло.
   – До чего же ты красивая. – Он взял мою руку и стал целовать в ладонь. – Сегодня ты еще красивее, чем вчера. Мне страшно оставлять тебя на такой долгий срок. Боюсь, уведут.
   И куда девалось мое хваленое чувство юмора? Я смотрела на него коровьими глазами и уверяла, что никто меня не уведет, никто мне не нужен, короче, вела себя дура дурой. Потом мы поехали ко мне и пробыли там, в неге и любви, до самого вечера. Конечно, он ушел от меня только в десять, махнув на все рукой. Прощались мы чуть ли не со слезами, в его голосе слышался опасный пафос, и я, разумеется, растаяла, как мороженое на солнце. К приходу Алевтины от меня осталась только липкая лужица.
   Алевтина с порога оценила ситуацию.
   – Так, все ясно, судя по кретиническому выражению лица – великая любовь. Отсутствующий взгляд, блаженная улыбка – налицо симптомы тяжелого заболевания.
   – Ладно, чья бы корова мычала…
   – А я что? Я ничего. В свое время и мы болели, и ты надо мной смеялась, теперь моя очередь.
   – Ox, Алька, что-то будет…
   – Что?
   – Понятия не имею.
   – Ну а не имеешь понятия, так помалкивай, а то раскудахталась – что-то будет, что-то будет. Конец света, что ли?
   – Надеюсь, что не света, а Светы.
   – Какой еще Светы?
   – А его жену Светой звать.
   – Ну ты даешь! Ночку с мужиком переночевала, в ресторан сходила – и здрасьте, он разводится. Жди-дожидайся, дурища набитая. И не мечтай. Он сейчас с ней в отпуск укатит, там она живо смекнет, что мужик втюренный, и так его обработает, что он о тебе и думать забудет.
   – Ты что? – безумно пугаюсь я. – Да я просто скаламбурила, а ты и вправду решила, что я его разводить собираюсь? Да Бог с тобой, это вообще не мой стиль.
   Да, кстати, вы когда в Молдавию едете?
   – Андрей уже билеты купил, едем через неделю.
   – И сколько вы там пробудете?
   – До конца августа, а что?
   – Аленька, ты мне ключи оставишь?
   – Ясное дело, оставлю, не боись, Кирюха, будет тебе квартирка для любовных свиданий. Если он, конечно, вообще прорежется, твой Робеспьер.
   – Марат, – слабым от переживаний голосом поправила я.
   – А по мне, один хрен, что Марат, что Робеспьер, я всю эту революционную сволочь терпеть не могу. Ручаюсь, что твоя мама скажет: порядочного человека не могут звать Маратом. Хочешь пари?
   – Какое там пари! Именно так она и скажет.
   В разговорах о Марате мы просидели до глубокой ночи.
 
   В течение недели мои близкие друзья как-то разом разъехались на отдых. Все уже знали о великой любви.
   Не понимаю, что такое со мной приключилось, раньше так не бывало, но у меня возникла такая неодолимая потребность говорить о нем, вновь и вновь проживать эту встречу, что на меня уже начинали смотреть как на полоумную. Во всяком случае, когда, никого не застав, я позвонила жене моего старого друга, с которой мы были в хороших отношениях, но не более того, позвала ее к себе и вывалила ей все, она, похоже, решила, что я рехнулась. Вытаращив глаза, она слушала меня и сочувственно кивала головой. Впрочем, скорее всего, она сочувствовала не мне, а моим родителям, чья дочка вдруг безнадежно сбрендила.
   А потом вернулись родители, и я конечно же рассказала обо всем маме, хотя в последнее время старалась скрывать от нее свои сердечные дела, уж больно решительно она во все вмешивалась. Разумеется, мама заявила, что приличный человек не может носить имя Марат.
   Алевтина как в воду глядела.
   …Наконец он позвонил. Когда раздался звонок, я уже точно знала – это он. Задыхающимся от волнения голосом он сказал, что едва дожил до этого дня.
   – Когда же, когда мы встретимся?
   – Завтра вечером, часов в восемь.
   – Где?
   – У моей подруги.
   – Это далеко?
   – Нет, пять минут ходьбы от моего дома.
   – Чудесно! Значит, завтра в восемь на углу у магазина, да?
   – Да!
   – Я люблю тебя!
   – Я тоже!
   – До завтра, любовь моя.
   – До завтра.
   Неужто свершилось? Он приехал! Приехал и сразу позвонил! Я даже ни о чем его не спросила – как он отдохнул и так далее. Ничего, завтра спрошу. И совершенно не с кем поделиться радостью! Даже мама и та уже спит! Как же теперь дожить до завтрашнего вечера?
   Нет, не до вечера, до утра. Утром предстоит куча дел, надо все успеть, и еще забежать в Алькину квартиру хотя бы пыль смахнуть. А потом еще навести немыслимую красоту. Ведь после разлуки смотришь всегда другими глазами. После разлуки Анна заметила, что у Каренина уши торчат. А вдруг он что-то такое во мне заметит? А если я? Нет, я-то уж точно ничего не замечу, меня так колотит от любви, что я вовсе ослепла, ничего кругом не вижу, где уж тут разглядеть пятна на солнце? Впрочем, если и он в таком же градусе, то можно не волноваться.
   Главное – выспаться, но как заснуть в таком состоянии?
   Взять у папы снотворное? А если я буду завтра как вареная рыба? В результате от всех этих мыслей я заснула как убитая.
   Утром, свежая как огурчик, я понеслась по делам, а их конечно же скопилась чертова уйма. Но, разумеется, я все успела и в шесть часов примчалась домой, уже едва держась на ногах. Сразу плюхнулась в теплую ванну с бадузаном и четверть часа лежала, закрыв глаза. Потом вымыла голову, намазалась разными кремами. Короче говоря, без четверти восемь я была готова – одета, намазана, причесана. И жутко себе понравилась. Даже мама, обычно почитавшая своим долгом обнаружить какой-нибудь изъян в моей внешности, изумленно проговорила:
   – Да ты сегодня просто красавица!
   Ой, спасибо тебе, мамочка, что не испортила мне настроения. Когда же надо выйти? Без пяти – рано.
   Без двух – в самый раз. А вдруг лифт застрянет?
   Побегу лучше пешком с восьмого этажа, по крайней мере можно выйти чуточку раньше.
   Когда я выскочила в переулок, уже совсем пустынный в этот час, я сразу заметила его. Он ждал у магазина, повернувшись спиной ко мне. Почему-то на нем был мохеровый свитер, хотя погода стояла теплая. Мне хотелось тут же его окликнуть, но я боялась, что голос сорвется, и, держа себя в руках, чтобы не побежать, я медленно пошла к нему. Он обернулся, увидел меня и, кажется, тоже едва не побежал. Так мы шли навстречу друг другу и наконец схватились за руки.
   – Кира, какая ты красивая, ты еще похорошела, – хриплым голосом проговорил он. А я вообще язык проглотила. – Куда же мы пойдем?
   – А… Да… Это тут, через сквер.
   Он взял меня под руку, и мы пошли «как по облаку», точнее не скажешь.
   А после этой ночи все кончилось. Он исчез. Я ничего не понимала – столько было слов, клятв, заверений и… ничего. Мне он оставил только свой рабочий телефон, но занятия в институте еще не начались, и звонить туда было бесполезно. Воли с Лерой не было в Москве. Вот тут я поняла, что значит умирать от любви. Я думала только о нем. У меня все валилось из рук. Больше всего мне хотелось стоять в очереди – стоишь себе и думаешь о нем, не обращая внимания ни на что вокруг. Живя на Колхозной площади, я встала в очередь за арбузом на Арбате. Москвичи поймут нелепость такого поступка.
   Волочь тяжеленный арбуз с Арбата – глупее не придумаешь, когда эти арбузы продаются на каждом углу.
   Но очередь была такая длинная, в самый раз для моего настроения.
   Он позвонил недели через три, когда я совсем отчаялась, опять наговорил кучу слов, объяснил, что был болен, ослаб и не хочет встречаться со мной, пока не наберется сил. Я опять ждала, изнемогая, он снова звонил, потом пропадал, опять звонил, объяснялся в любви, всякий раз находя веские причины, чтобы отложить встречу. А на меня тем временем посыпались беды, одна за другой. Слег с микроинфарктом отец, я выхаживала его дома, а потом слегла и уже не встала мама. Я крутилась как белка в колесе и в довершение всего обнаружила, что беременна. Первой моей мыслью было сделать аборт. Немедленно. Куда мне сейчас еще ребенок? Папа, правда, уже пошел на поправку, но маме день ото дня делалось все хуже. Она уже не вставала с постели. Кто знает на собственном опыте, что такое лежачая больная, тот меня поймет. Но это еще полбеды – у моей мамы, умной, острой, блестящей женщины, вдруг развилось старческое слабоумие, хотя она была вовсе не так стара.
   «Результат черепной травмы», – сказали врачи. Куда уж тут ребенка рожать? Но, как ни странно, моя безнадежная любовь помогала мне справляться со всеми трудностями – они попросту не доходили до моего сознания или разве что по касательной задевали его. Вероятно, это было сродни эгоцентризму тяжелобольного человека. А может, просто инстинкт самосохранения срабатывал?
   Как-то поздней ночью, когда я устала так, что даже не было сил лечь в постель, я сидела на кухне и вдруг подумала: я должна родить этого ребенка, я ничего на свете не хочу, кроме него. Почему-то я была уверена, что это будет дочка. И не надо мне Марата, бог с ним, пусть живет как хочет, а я рожу себе ребенка, он будет только моим, а Марат об этом даже не узнает. Я давно уже поняла, в чем причина его странного поведения, – он элементарно струсил. Испугался страстного отчаяния в моем голосе, испугался себя, испугался за свою устроенную налаженную жизнь, за карьеру, испугался разницы в возрасте, хотя она вовсе не была такой уж роковой.
   Что ж, ему же хуже, решила я тогда. Но в глубине души я знала, что он все равно любит меня и я люблю его, хотя никаких иллюзий на его счет у меня уже не было.
   Так пусть от этой краткой любви останется ребенок.
   Я только хотела, чтобы дочка была похожа на него, а уж воспитаю я ее по-своему, доброй и храброй. Чтобы не боялась любви.
   На следующий день я вызвала к себе Леру и мы с ней закрылись на кухне.
   – Лерка, я беременна! – заявила я с места в карьер.
   – Что? От Марата?
   – От кого же еще?
   – Вот скотина! Ну я ему устрою!
   – Лерка, не смей! На коленях прошу – никому ни слова! Я буду рожать!
   – Рожать? Ты в своем уме? Куда тебе еще младенец в этот ад?
   – Ничего, прорвемся, я же оптимистка. Рожу себе дочку с синими глазами…
   – А если будет сын, да с серо-зелеными, тогда что?
   – Нет, я чувствую, будет девочка… Только, ради бога, ни слова ни Вольке, ни тем паче Марату. Ничего от него не хочу, вот дурак, пройти мимо такой любви…
   – Слушай, но ведь пузо-то не скроешь. Воляшка мигом смекнет, что к чему.
   – Я уже все продумала – ты сейчас скажешь своему Воляшке, что я про Марата и думать забыла, что у меня бешеный роман с кем-то другим, а потом сообщишь, что я от него забеременела, а он меня бросил.
   – Вот еще! Что это тебя все бросают!
   – Значит, я такая невезучая.
   Лерка как-то криво улыбнулась: она чувствовала свою вину и ответственность за мои мучения с Маратом.
   Как-никак кандидатура ее Воляшки. И вдруг с жаром заговорила:
   – И правильно, и рожай, ни фига, сдюжим, будем все вместе ее растить, нас много, каждый что-нибудь для нее сделает, будет у нас дочь полка! Молодец Кирусик! Правильно! Раз Бог дает – надо рожать! Тем более такая любовь! Умница! Вот только говорить, что тебя еще какой-то хрен бросил, я ни за что не буду. Не волнуйся, я сумею заткнуть Воляшке рот. Пусть только попробует вякнуть – сразу выгоню к чертям! – развоевалась Лерка. Она не могла иметь детей, и перспектива принять участие в моем ребенке ей, видимо, пришлась по душе.
   В одном мне не откажешь – друзей я выбирать умею. Никто из них не остался равнодушен. Помогали все и морально, и материально, и физически. Когда я была на пятом месяце, умерла мама. А еще через месяц скончался во сне папа. Я осталась одна, беременная, и если бы не халястра… Как-то один старый и мудрый еврей сказал мне, что такая тесная компания друзей по-еврейски называется халястрой. Нам всем так понравилось это слово, что с тех пор мы и сами стали звать себя халястрой. Где теперь та халястра… Иных уж нет, а те далече. Петя в Америке, Мишка-маленький – аж в Зимбабве, Люба в Израиле, Мишка-большой в последние годы так отдалился от нас, что его тоже как бы и нет, Андрей умер… В Москве остались только Лерка с престарелым Воляшкой и Алевтина, которая, овдовев, сбегала замуж в Англию, но через три месяца бросила богатого английского мужа и вернулась в Москву. Кроме меня, ее мало кто понял. Но, едва вернувшись, она сразу же нашла работу, целиком ее захватившую, и любовь, прямо на работе, не отходя от кассы. И совершенно счастлива, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.
   А тогда, двадцать лет назад, вся халястра дружно меня поддержала. Никогда я не чувствовала себя матерью-одиночкой. Расти Даша с родным отцом, наверное, она не была бы так присмотрена и ухожена, как в нашей халястре. Подружки с детьми делились опытом и детскими вещичками, бездетные с упоением нянчились с нею. Мишка-большой присматривал за нею как врач, а Мишка-маленький, геолог, уговорил меня, когда Дашке было три года и остро встал вопрос дачи, поехать с ним на Урал поварихой в геологическую партию и взять с собой Дашку, которая часто простужалась и которую надо было закалять. Я отважилась на эту авантюру, и не зря. Как же там было здорово! Дашка целыми днями паслась на лужайке под присмотром кого-то из наших, плескалась в речке, загорела дочерна, забыла о простудах и диатезе, а я, помимо поварской деятельности, с которой легко справлялась, очень много рисовала. Красота там была необычайная. Синие горы! Мы жили на просторной круглой поляне, на берегу мелкой, но чистой речки Демид.
   Я вставала в шесть утра, вылезала из палатки и в утренней дымке шла мыть оставленную с вечера посуду. Я мыла ее в речке, с песком, вода была необычайно теплая, и эта простая работа доставляла мне огромное удовольствие. Тишина, только пение птиц да плеск воды. Потом я готовила нехитрый завтрак и шла будить команду.
   После завтрака все уезжали, но кто-нибудь один оставался со мной и Дашкой. Ах, что это было за время! Я попала совсем в другой мир. Домашняя девочка, выросшая в семье старых московских интеллигентов, воспитанная в правилах хорошего тона, я вдруг попала в среду работяг, да и интеллигенты в нашей партии были тоже не знакомого мне розлива. Но я мгновенно освоилась, мне было хорошо с ними, я полюбила их, а они полюбили меня, о Дашке и говорить нечего, в ней все души не чаяли. Никто никогда словечка дурного мне не сказал.