Вильмонт Екатерина Николаевна. Зеленые холмы Калифорнии

   Поженились мы только через год. Многие девочки мне завидовали, а Ольга Густавовна, наш педагог по сценречи, с грустью сказала:
   — Для актрисы такой муж — не в радость.
   — Почему?
   — За границу тебя выпускать не будут.
   — Подумаешь! — фыркнула я. — Не больно-то и хочется. Как послушаешь рассказы о заграничных гастролях, с души воротит. Бульонные кубики, сырокопченая колбаса и консервы… Это же так унизительно…
   Она очень внимательно тогда на меня посмотрела, как будто впервые видела.
   — В чем-то ты права, наверное. И все-таки, когда труппа уедет, а ты останешься… И если в кино будешь сниматься, никаких тебе кинофестивалей.
   — Почему? А московский? — смеялась я. Я была уже влюблена на всю катушку. А театр… Что театр, наверное, я смогу без него обойтись.
   И он тоже без меня смог. Ни в один московский театр меня не взяли. И кто-то посоветовал мне прослушаться на радио. Лёня был счастлив. С одной стороны, я при деле, при профессии, а с другой, никто меня в лицо не знает, никакая звездная болезнь мне не грозит. К тому же диктор всесоюзного радио — это звучало…
   Я долго пробыла на кладбище, хотя погода стояла ужасная. Дождь, холод. Но мне хорошо вспоминалось там, было грустно и нежно на душе. Он был самой большой моей любовью, даже единственной, все остальное не в счет.
   После его смерти были претенденты, как говорится, на руку и сердце, но я даже представить себе не могла другого мужчину рядом с собой, в одной квартире. Лёня никогда меня не раздражал, даже удивительно. Он был неприхотлив и очень благодарен в быту, никогда не лез в женские дела. У него было свое большое дело в жизни. И он любил меня, несмотря на многочисленных баб, которых я про себя называла «подножным кормом». Мучилась из-за этого, но твердо знала — любит он только меня. И это было важнее всего. Я сидела на лавочке под зонтом и вспоминала, вспоминала… Все-таки я — счастливая женщина, в моей жизни была настоящая большая любовь, и мы прожили вместе так много лет… Внезапно мне стало холодно. Пора уходить. Прощай, Лёнечка…
   …Выйдя из лифта, я услышала странные звуки. Как будто в квартире били посуду. Я испугалась. Звон разбитого стекла повторялся со странной периодичностью. Я дрожащими руками отперла дверь и бросилась на кухню. Пол был усеян осколками. Стаська с застывшей на лице странной гримасой сидела на стуле и швыряла на кафельный пол блюдца от кофейного сервиза.
   — Ты спятила? Прекрати сейчас же! — заорала я.
   Она подняла на меня глаза и все же с той же гримасой шмякнула об пол очередное блюдце.
   У меня от ужаса волосы на голове зашевелились. Она что, с ума сошла? Но нельзя поддаваться панике.
   — Станислава! — Я грохнула кулаком по столу. — Я с тобой разговариваю.
   Бац! Еще одно блюдце разбилось вдребезги.
   Я схватила телефонную трубку и сделала вид, будто набираю номер.
   — Скорая психиатрическая? Приезжайте скорее, моя внучка сошла с ума. Записывайте! Городецкая Станислава Юрьевна, семнадцать лет, школьница… Буйное помешательство.
   — Лёка, перестань! Лёка! Я положила трубку.
   — Очухалась?
   — А ты что, сдала бы меня в психушку? — злобно прищурилась она.
   — Можешь не сомневаться. Говори, что стряслось?
   — Я поеду в Америку!
   — Что?
   — Что слышала!
   — Не смей хамить!
   — Я поеду в Америку!
   — Ну поедешь, а зачем же стулья ломать?
   — Какие стулья?
   — Классику читать надо! Посуду зачем била? Смотри, что наделала, поганка. Из чего мы теперь пить будем?
   — Не преувеличивай! Из этого идиотского сервиза мы никогда не пьем.
   — А стаканы?
   — Купим, они дешевые.
   — А если б я не пришла, ты бы и до веджвудского сервиза добралась? Ты же собиралась на день рождения?
   — Рассобиралась, — мрачно буркнула она.
   — Ладно, черт с ней, с посудой, говори, в чем дело.
   — На, наслаждайся!
   Она протянула мне пачку фотографий. Надо заметить, что за все годы Ариадна прислала всего три фотографии. А тут целая пачка. У меня задрожали руки и заболело сердце. Что бы я о ней ни думала, но она же моя единственная дочь. Я жадно всматривалась в ее лицо.
   — Смотри, дальше смотри, что ты так долго? — раздраженно торопила меня Стаська.
   — Отвяжись! И собери осколки. Пока не соберешь, я с тобой разговаривать не буду.
   Она покорно взялась за веник, а я сгребла фотографии и ушла к себе.
   Я видела за последние годы сотни подобных фотографий у друзей и знакомых, чьи родственники уехали за границу. Красивые, яркие картинки словно бы демонстрировали нам, оставшимся, как все здорово и роскошно у них там, какие они умные, что уехали и нисколько об этом не жалеют. А вы, убогие, смотрите и завидуйте. Может, мне это только кажется, не знаю. И тут был такой же набор — красивая женщина в красивых шмотках, красивый дом, красивая машина, красивая собачка на руках. И очень красивый мужчина, высокий, широкоплечий, молодой. Ариадна рядом с ним кажется совсем маленькой и хрупкой. А он так нежно ее обнимает. Она с годами стала еще красивее и почти не постарела. Но что-то в ней неуловимо изменилось. Выражение лица? Не пойму, но она кажется какой-то чужой… Боже мой, неужто я забыла родную дочь? Единственную, обожаемую.
   — Ну как тебе эта физия? — раздался за спиной голос Стаськи.
   — Не смей так…
   — Лёка, ты со мной поедешь? Она обещает прислать бабки.
   — Отстань, я хочу побыть одна.
   — Да не мучайся ты, она просто сделала пластическую операцию.
   — Что?
   — Нос другой, не видишь, что ли?
   Господи, так вот в чем дело! А я не сообразила. Но как Стаська-то заметила? Столько лет прошло, и, казалось бы, она и знать о матери не желает, а вот поди ж ты! Сердце заныло еще сильнее.
   — Лёка, мы поедем?
   — Что это вдруг тебе приспичило?
   — А ты письмо еще не читала? Нас не просто так зовут, а на свадьбу! Интересно же! Девятого февраля у них свадьба.
   — А как же школа? — машинально спросила я.
   — Плевать! Всего на две недельки, Лёкочка!
   — Но с чего вдруг такая перемена?
   — А ты посмотри, как красиво…
   Она ткнула пальцем в фотографию, на которой Ариадна, сидя на корточках, пересаживает какой-то экзотический цветок из одного горшка в другой, а за спиной у нее дивные зеленые холмы.
   — Зеленые холмы Калифорнии, — задумчиво проговорила Стаська. — Я хочу это видеть своими глазами.
   Я внимательно на нее посмотрела. Она выдержала мой взгляд.
   — Лёка, пожалуйста!
   — Послушай, но зачем ехать именно на свадьбу? Ей там не до нас будет.
   — Ей всегда не до нас, но тут она так приглашает… Ты почитай письмо. Она пишет, что к ним в сад заходят еноты, а иногда олени.
   — Сходи в зоопарк.
   — Лёка, ну пожалуйста, я тебя просто умоляю.
   — Езжай одна.
   — Нет, одна я не поеду.
   — Но нас вместе могут не впустить в Америку. Получить у американцев визу не так легко.
   — Не пустят, тогда другое дело. А мы должны попробовать! Все-таки свадьба. И зеленые холмы Калифорнии. Знаешь, я думала, там одни пальмы. А здорово звучит — зеленые холмы Калифорнии, даже лучше, чем у Хемингуэя. «Зеленые холмы Африки». По-моему, у меня лучше — зеленые холмы Калифорнии.
   Я только рот разинула. Она читала Хемингуэя? Людям моего поколения даже в ее возрасте стыдно было не читать Хемингуэя, но теперь…
   — Так мы поедем, Лёкочка?
   — А отпуск? Вдруг не дадут, на школу еще можно плюнуть, но на работу…
   — Лёка, тебя же на работе ценят, а свадьба дочери стопудово уважительная причина.
   — Возможно, ты и права, но скажи мне все-таки, почему ты посуду колошматила?
   Она отвела глаза. Слегка покраснела.
   — Это… из-за другого.
   — Из-за чего конкретно?
   — А можно я сейчас не буду говорить?
   — Нельзя.
   — Ну, я с Мишкой поругалась.
   — Врешь.
   — Лёка, честное слово. Понимаешь, он сказал, что я… совершенно не сексапильная. Что вообще-то я клевая, но не сексапильная. Ну я и психанула.
   Я не поверила ни одному слову, но поняла, что сейчас настаивать бесполезно.
   — Дело твое. Хочешь — молчи.
   — А как ты считаешь, я сексапильная?
   — Понятия не имею. Но в том, что ты набитая дура, у меня нет и тени сомнения.
   Она бросилась меня обнимать. На этом инцидент, казалось бы, был исчерпан. Однако страх за нее стал еще сильнее.