Вильмонт Екатерина Николаевна. Зеленые холмы Калифорнии

Екатерина Вильмонт
Зеленые холмы Калифорнии

Стася

   — Добрый вечер, могу я поговорить со Стасей? — раздался в трубке приятный баритон.
   — Я вас слушаю.
   — Привет, я тебе посылочку привез.
   — Из Штатов, что ли?
   — Ну да, от твоей мамы.
   — Куда приехать?
   — Ну вообще-то я и сам могу привезти.
   — Супер!
   — Говори адрес… Я сказала.
   — Завтра утром завезу. Часов в девять. Устроит?
   — Ага.

* * *

   Лёка с утра умотала на работу, а я решила наплевать на школу. Интересно же, что там опять Мамалыга прислала. Я свою родительницу Мамалыгой зову, звания мамы она не заслуживает.
   Он пришел в полдесятого. Красивый — ужас, я аж затрепыхалась. А он на меня так внимательно посмотрел и почему-то ухмыльнулся. Я его сразу возненавидела. Он был взрослый, лет двадцати пяти, наверное, или даже больше и на меня смотрел как на писюху зеленую. Скотина…
   — Ты Стася?
   — Паспорт предъявить?
   — Хочешь сказать, что у тебя уже есть паспорт?
   — Мне семнадцать лет, если хотите знать!
   — О, совсем старуха! На, старуха, держи! Он протянул мне довольно большую сумку.
   — Спасибо.
   — А про мать спросить не хочешь?
   — Чего спрашивать, и так все известно.
   — Злишься на нее?
   — А вам-то что?
   — Значит, злишься. Впрочем, я отчасти тебя понимаю.
   — На фиг вам меня понимать? И мне на фиг ваше понимание?
   — У, какая колючка! Ладно, я пошел.
   — Всего наилучшего.
   — Бывай здорова, Стася. Ах да, я же хотел спросить: Стася — это Анастасия?
   — Нет, Станислава.
   — Есть такое имя? Вот достал!
   — Выходит, есть!
   — Ладно, извини, пока!

* * *

   Да, с именами у нас в семье обстоит круто. Бабка — Леокадия, Мамалыга — Ариадна, я — Станислава. Нехило, да? Хотя мне мое имя нравится. Оригинально. Но не глупо. Не Изабелла какая-нибудь или Клеопатра. В дверь опять позвонили.
   — Кто?
   — Панна Стася, я забыл тебе еще конверт отдать.
   Панна Стася! Меня как что-то стукнуло изнутри, даже живот заболел.
   — Вот держи.
   — Спасибо. А вас как звать?
   — Меня? — почему-то здорово удивился он.
   — Ну да, кого же еще!
   — Игорь, а что?
   — Ничего, просто спросила. Идиот он, что ли?
   — Ну пока, панна Стася.
   — А вы что, там живете, в Штатах?
   — Живу.
   — А… ее откуда знаете? — Я кивнула на сумку.
   — Ариадну? Мы с ней в одном бизнесе крутимся. У тебя, кстати, красивая мама.
   Я поперхнулась, закашлялась. А он засмеялся, да так, что у меня опять живот заболел.
   — Ладно, я пошел. Там, между прочим, приглашение. — Он показал на конверт.
   — Опять? Ей не надоело?
   — Выходит, не надоело. А ты дура!
   — Это почему?
   — Разве кисло посмотреть Америку? Знаешь, какая красота у нас в Калифорнии? Ну пока!
   Он ушел. А я, конечно, прибалдела от него, от этого Игоря. Вообще-то я уже была влюблена в другого Игоря, из параллельного класса, с красивой фамилией Марвич. Но рядом с американским Игорем он сразу как-то скукожился и показался мне обычным сопляком-задавакой. Этот взрослый, мужчина, он крутится в каком-то там бизнесе, в Америке, в штате Калифорния.
   — Ты что, в школе не была? — удивилась Лёка.
   — Не-а.
   — Можно узнать почему?
   — Можно. Мамалыга опять шмотки прислала.
   Лёка только брови подняла.
   — А письма нет?
   — Есть. И приглашение.
   — И ты опять его порвала?
   — Не-а.
   — Что это с тобой?
   — Да я вот подумала… Может, стоит поехать?
   — Стаська, ты издеваешься над бабкой?
   — Даже не собираюсь. Она приглашение на двоих прислала, махнем?
   Мать уехала в Штаты, когда мне было шесть лет. И ни разу не приезжала, только посылала тряпки и изредка деньги. Звонила регулярно, плакала в трубку, канючила, что скучает, мучается и все такое, но… А лет пять назад стала дважды в год приглашения присылать. Но я их рвала на фиг. Больно мне надо! Я обиделась на нее раз и навсегда. Чем шмотки дерьмовые посылать, могла бы хоть разок приехать. Но у нее всегда находилась тысяча причин, по которым она вот именно сейчас никак не могла себе позволить. .. И лет в двенадцать я решила — все, хватит, нет у меня матери и не надо. Мне и с Лёкой хорошо. Тут я точно знаю — Лёка любит меня и за себя и за мать. И Гера мне тоже за деда и за папашу, которого я и не видела никогда. Я стала называть ее Мамалыгой. Отвратительная пресная каша. Если в нее добавить кусочек сыра сулугуни, проглотить можно. В качестве сыра были посылки со шмотьем. По телефону я с ней разговаривала еле-еле, думала, ее проймет, она все бросит и приедет, а потом поняла — ничто ее не проймет. Ну и ладно. Между прочим, Лёка тоже обиделась. Но Мамалыга ей все же дочь и она от меня эту обиду скрывает. Но я знаю…
   Обычно я Мамалыгиных писем не читаю, очень нужно! Читает Лёка. Иногда комментирует, иногда требует, чтобы я прочла. А зачем? Там всегда одно и то же. «Дорогие, любимые, простите, жить без вас не могу…» Жить она без нас не может, видали? Это она без мужиков своих жить не может. То у нее Артур какой-то был, то Джон, а то и вовсе японец. В последнее время русский эмигрант завелся, Игорь…

* * *

   Когда я завалилась спать, на тумбочке письмо увидела. Значит, Лёка хочет, чтобы я его прочла.
   «Солнышко мое единственное, если бы ты знала, как я тоскую, как мне стыдно и больно, что ты без меня растешь, да что там, выросла уже и влюбилась, наверное, когда ж и влюбляться, если не в семнадцать лет. Мне вот уж тридцать семь, а я все еще жду настоящей любви…»
   Мне стало тошно, я это читать не хочу. Пусть ждет своей любви хоть до гроба. Дура она совсем, что ли? Я скомкала письмо и зашвырнула на шкаф. Пускай пылится до генеральной уборки. К черту, не желаю я никакой любви. Ничего в ней нет хорошего. Никто не знает, но я один раз переспала с парнем. Гадость! И девчонки все врут, что это кайф. Со всех сторон гадость!
   Утром Лёка спросила:
   — Прочла письмо?
   — Не-а. Начала и сблеванула.
   — А что насчет поездки?
   — На фиг!
   — Твердо?
   — Тверже не бывает. Лучше в свои Мариански Лазни езжай, подлечишься, все больше толку будет.
   На том мы и порешили. А на красавчика Игоря я решила забить.

Леокадия Петровна

   Когда Стаська уходит в школу, я, если есть время, очень осторожно и тщательно обыскиваю ее комнату. Знаю, это некрасиво, но ничего не могу с собой поделать. Я за нее боюсь, боюсь давно, постоянно, панически. Что я ищу? Шприцы, наркотики, обугленную ложку, противозачаточные средства, сама не знаю что. К счастью, пока я ничего такого не находила, но береженого Бог бережет… Следов моих обысков она пока не обнаружила, иначе закатила бы грандиозный скандал. Она бывает излишне резкой, даже грубой, но ведь она сирота при живой матери, отца даже я никогда не видела. Стаська сама про себя говорит, что она полукруглая соломенная сирота. Надо отдать ей должное — она девочка развитая, любит читать, и не только детективы.
   Ну вот, кажется, обыскала все. Сюрпризом для меня явилось лишь то, что на сей раз она не порвала приглашение, а спрятала в стол. Неужто вдруг захотела в Америку и только из альтруизма отказывается, чтобы я могла полечиться в Марианских Лазнях? Меня эта мысль тронула до слез. А на шкафу валяются уже три скомканных письма. Давненько мы не делали генеральную уборку.
   Зазвонил телефон. Бухгалтерша с нашей радиостанции.
   — Леокадия Петровна, приезжайте денежки получать. Последний раз в руки даем.
   — То есть как? — испугалась я.
   — Дальше на карточки переводить будем.
   — А у меня нет карточки.
   Сделаем, не проблема. Как раз и заявление напишете. Кстати, придумайте заранее какое-нибудь слово, не меньше семи букв.
   — Зачем? Какое еще слово?
   — Кодовое, только никому не говорите. И такое, чтобы не забыть. Все, миленькая, я вас жду с двенадцати до четырех.

* * *

   Кодовое слово из семи букв? Такое, чтобы не забыть? Ариадна, чего проще! Единственная дочь, которая так бездарно, нелепо, жестоко устроила свою жизнь, сломав разом жизнь дочери и матери. Когда она упорхнула за океан, мне было всего сорок шесть, по нашим временам — не возраст. — Но она думала только о себе. И что? Чего ради были все эти жертвы? Чего она там достигла, в своей Америке? Сделала карьеру? Нет. Устроила личную жизнь? Тоже нет. Менять мужиков как перчатки можно и здесь. И, по-видимому, с каждым годом шансов у нее все меньше, Дура, жестокая эгоистичная дура. И это я виновата, я воспитала ее такой. Нет, я ее такой не воспитывала. Я старалась привить ей… Ах, да какая разница теперь, что я там старалась ей привить… Как говорится, что выросло, то выросло. Теперь главное — не упустить Стаську. Но почему же все-таки она не выбросила приглашение?

* * *

   Ненавижу нововведения, вроде зарплаты на карточках, электронных пропусков и прочей дребедени, хотя радиослушатели считают меня вполне современной и, как выражается Стаська, «суперпродвинутой бабкой». Всю жизнь смолоду я проработала диктором Всесоюзного радио, а потом наша профессия «принакрылась медным тазом». А надо было на что-то жить и растить Стаську. Тогда я стала репетитором, подтягивала по русскому языку безграмотных компьютерных детей. Иногда мне хотелось убить этих долдонов или самой удавиться, и я твердо решила ни за что не заводить в доме компьютер, чтобы Стаська научилась читать и писать как нормальный ребенок, хотя, конечно, она клянчила и канючила, но я отвечала, что у меня просто нет денег. С тех пор я приучилась скрывать от нее часть своих заработков, чтобы она привыкла соразмерять запросы и желания с реальными возможностями, и кажется, мне это удалось. Не то чтобы я купалась в деньгах, какое там, но все же она считала и считает, что я зарабатываю несколько меньше, чем на самом деле. Иногда, правда, я устраиваю ей сюрпризы — дарю хорошие вещи, вожу куда-нибудь на отдых, но у меня всегда есть «заначка» на черный день. Ах да, я отвлеклась. Работу репетитора я ненавидела, но жить-то надо. И вдруг… Бывают в моей жизни такие прекрасные «вдруг»! Мне позвонила одна моя приятельница и бывшая коллега и с искренним возмущением сообщила, что ей, известному диктору, предложили черт знает что. А именно — вести передачу на молодежном канале, и не просто так, а на сленге. — Можешь себе представить, я должна была говорить: «Элвис Пресли откинул копыта в таком-то году…» Как тебе такое нравится?
   — И ты отказалась? — с замиранием сердца спросила я.
   — А ты полагаешь, я могу так низко пасть? Разумеется, отказалась. А ты бы согласилась?
   — Я бы с превеликой радостью!
   — Ты с ума сошла!
   — А чем это хуже ликующих репортажей об успехах советской промышленности или сельского хозяйства? По крайней мере Элвис Пресли и в самом деле откинул копыта. Это правда, и ничего, кроме правды. А уж в каких выражениях сообщать эту правду, мне абсолютно все равно. Хоть в матерных. Умоляю, сведи меня с этими людьми.
   Несмотря на неподдельное возмущение, просьбу мою она выполнила. И я своим глубоким, поставленным в Школе-студии МХАТ голосом стала произносить в эфире весьма причудливые сленговые тексты, которые поначалу редактору даже приходилось мне переводить. Но меня это только забавляло. Моя закадычная подруга Натэлла чуть не врезалась в столб, когда в машине услыхала по радио, как я читаю этот текст. У нее случилась форменная истерика от хохота. Зато мой братец Гера позвонил вечером и сказал:
   — Лёка, передай своим патронам, что это гениальный ход! У них большое будущее. Мои студенты в диком восторге. Торчат и тащатся.
   Вот так я вернулась к любимой профессии и, должна сказать, полюбила ее еще больше. Теперь я зачастую сама пишу свои тексты, черпая новые словечки и обороты из лексикона внучки и ее окружения.

* * *

   Наша студия располагается в здании бывшего заводского профилактория, а недавно в это же здание въехал новый дециметровый телеканал и во дворе стало так тесно, что даже пешком пройти проблема, не то что припарковаться. За мной всегда присылают машину, и шофер Вася, въезжая во двор, матерится так виртуозно, что я только диву даюсь. У меня даже создается впечатление, что он своими матюгами разгоняет плотные ряды машин, так что ему удается каким-то образом вклиниваться между ними.
   — Ты уж извини, мать, но без этого разве ж по Москве проедешь?
   Я только смеюсь в ответ. Он хороший парень, Вася. А в борьбе с московскими пробками все средства хороши. Например Натэлла, женщина с тонким музыкальным вкусом, однажды повергла меня в шок. Мы с ней попали как-то в пробку на Ленинградском проспекте, она тяжело вздохнула, поменяла диск в магнитофоне и вдруг врубила Верку Сердючку. Я чуть из машины не выпала, а подруга объяснила:
   — Понимаешь, при пробках помогает, как это ни дико! Вот, смотри, что я говорила!
   И в самом деле, пробка начала рассасываться!
   — Но как тебе в голову пришло такое купить? — полюбопытствовала я.
   — Это не мне, а Датико.
   Датико был ее любимым племянником.
   Я хотела было посоветовать этот способ Васе, но потом решила, что его виртуозный мат для меня приятнее.
   Зарплату у нас выдают в конвертах. Вскрыв его, я обнаружила некоторую прибавку. Приятный сюрприз.
   — Ошибки нет? — поинтересовалась я на всякий случай.
   — Нет-нет, все правильно, — успокоила меня бухгалтерша.
   Надо бы чем-то порадовать Стаську, но угодить ей сложно, тем более что Ариадна заваливает ее тряпками, очевидно полагая их достойной заменой материнской любви. И я купила внучке коробку ее любимых конфет «Рафаэлло». Обожаю смотреть, как она их ест. Это целый ритуал. Ни чаю, ни кофе. Она садится в кресло, кладет свои длиннющие ноги на пуфик, двумя пальчиками берет конфету из коробки, подносит ко рту, потом, словно опомнившись, осматривает ее со всех сторон, нюхает, откусывает половину, закрывает глаза и долго-долго мнет языком во рту, наконец громко выдыхает: «Кайф!» — и бросает в рот вторую половину, но уже не смакует, а быстро проглатывает и облизывает пальцы. Интересно, что любые другие конфеты она ест только с чаем и без всяких фокусов. Как-то я ее спросила, почему, но она только плечами пожала:
   — Понятия не имею.
   Не успела я войти в квартиру, как позвонила Стаськина классная руководительница:
   — Леокадия Петровна, прошу вас выбрать время и зайти в школу.
   — Что-то случилось? — перепугалась я.
   — Пока нет, но поведение Станиславы… Да и вообще, учебный год только начался и еще можно кое-что сделать… Как-никак выпускной класс.
   — Но она же хорошо учится!
   — Она стала много пропускать, и, думаю, вы не всегда в курсе.
   — Прогуливает? — Да!
   — Я поговорю с ней.
   — Леокадия Петровна, если бы я не знала про ваши обстоятельства, я бы и внимания не обратила, но в данном случае… Девочка одна со старой женщиной… Прошу вас, будьте внимательнее. Хорошие оценки еще не все. Есть примеры, когда оценки отличные, а на деле ребенок отпетый…
   — Есть что-то конкретное или это так, общие соображения? — вскипела я.
   — Пока — общие! Но до конкретного может быть один шаг, — зловеще пропела училка.
   — Хорошо, я учту и непременно поговорю с внучкой. Спасибо за сигнал! Это очень мило с вашей стороны, — дрожа от бешенства сказала я.
   Идиотка не поняла иронии.
   — Ну что вы — это мой долг!
   — Я могу пока не приходить в школу?
   — Да-да, я надеюсь этого разговора будет достаточно.
   Вот же сука! Я и без нее боюсь за Стаську на каждом шагу, а она… Ну прогуляла девчонка урок, подумаешь, большое дело… Я и сама в юности прогуливала почем зря и ничего, выросла… Сейчас, конечно, совсем другие времена. Я-то, прогуливая, ходила в кино за двадцать копеек, а куда Стаська таскается? И с кем? Надо будет с ней поговорить. Хотя она меня совсем не боится. А вот Геру все же побаивается. Во всяком случае, прислушивается к его мнению. Гера — это мой брат, известный ученый и писатель-фантаст одновременно. Однажды я застала ее крутящейся перед зеркалом в купальнике с трусиками-стрингами, присланном Ариадной. Я знала, что она собирается на день рождения к однокласснику, который будут отмечать в бассейне. И ужаснулась:
   — Стаська, ты с ума сошла. Это же просто безобразие!
   — Ничего подобного! Очень даже клевый купальник.
   — Где ты видишь купальник? Невооруженным глазом его не разглядишь.
   — Лёка, ты устарела!
   — Естественно, я ведь твоя бабка. Но глаза и мозги у меня пока еще на месте.
   — Именно что на месте, вперед не двигаются.
   — Не хами!
   — Я не хамлю, просто констатирую факт.
   — Сейчас придет Герман, спроси его.
   — На фиг! Я все равно пойду так!
   — Прямо по улице так пойдешь?
   — Я что, похожа на придурочную?
   — Как две капли воды! — отрезала я и пошла открывать дверь. — Гера, я прошу, посмотри на нее! — патетически воскликнула я.
   — Я, по-твоему, голых девиц не видел? Видел, кстати, и получше.
   — Что? — ахнула Стаська. Они с Герой дружат, и она была уверена, что он ее не сдаст.
   — Что слышишь! Прикройся, особенно зад, он у тебя слишком тощий, чтобы всем демонстрировать.
   Ну она за словом в карман не полезла:
   — Ясный перец, такое старье ничего не понимает. Это самый писк и прикол.
   — Видишь ли, детка, писк и прикол тоже должны быть к лицу, а в данном случае к жопе. Твоей жопке это не идет. Вероятно, эти трусики призваны возбуждать мужчин, но… У меня лично… они вызывают, я бы сказал, самые неприятные ощущения, несколько даже вонючие…
   — Почему? — опешила она.
   — Когда я вижу, как глубоко в задницу врезается эта веревочка, я невольно представляю себе, что когда девица их снимет…
   — Хочешь сказать?..
   — Вот именно.
   И что бы вы думали? С тех пор она и сама таких трусов не носит и на других видеть не может.
   Так что Гера умеет с ней справляться. Я этим не злоупотребляю, у него и своих забот хватает. Он профессор в МГТУ, к тому же пишет фантастические романы, которые пользуются большим успехом, и это не говоря о том, что у него уже пятая жена, которая моложе его лет на двадцать, к тому же, подозреваю, есть еще и любовница.

* * *

   Утром Стаська сказала хмуро:
   — Лёка, я на кладбище не поеду, сегодня у Нельки день рождения…
   — И не надо. Мне лучше одной…
   Сегодня день рождения не только у Нельки, но и у моего покойного мужа. Четырнадцать лет тому назад он умер в одночасье, от инфаркта. Умер на работе. Мы успели отпраздновать серебряную свадьбу… Лёня, Лёнечка, с его смертью для меня кончилась одна жизнь и началась совсем другая, без любви. Так тоже можно жить, особенно когда есть о ком заботиться. Мы с ним любили друг друга и гордились друг другом. Он был крупный инженер-ракетчик, засекреченный до идиотизма, как водилось в те годы. Интересный, эффектный мужчина, веселый, добрый. Подолгу пропадал на полигонах, по несколько месяцев торчал в Капустином Яру на испытаниях и конечно же изменял мне. А как могло быть иначе? В закрытых военных городках полно одиноких неудовлетворенных женщин — вдов, брошенок, разведенок, которым некуда оттуда податься…
   Но он умел ограждать меня от этого. Я никогда не находила следов помады, чужих вещей, я просто знала, и все. Знала. Потому что любила. Я не устраивала сцен ревности — зачем? Такова жизнь. Но я страдала, еще как страдала… Однако утешалась тем, что физическая измена это ерунда… И сама иногда ему изменяла, так, для восстановления справедливости. Ни разу за все годы я не замечала и не чувствовала, что он влюблен в кого-то, и всегда чувствовала и знала, что любит он меня. Натэлла уверяла, что по поведению мужчины в постели можно определить, изменял он тебе или нет. Но я никогда ничего такого не замечала, он всегда был весьма изобретателен в постели. Он был старше меня на пятнадцать лет, но с годами в моем отношении к нему появилось кроме всего прочего еще и что-то материнское — чем бы дитя ни тешилось… А в последние годы я и вовсе успокоилась — ему стало не до баб. Перестройка, конверсия, да и возраст. Помню, мы однажды здорово поссорились. Когда было принято решение о выводе наших войск из Афганистана, он расстроился. Я пришла в негодование. А он кричал:
   — Да пойми ты, это моя работа, я сделал по их заказу такой комплекс! И его даже не успеют применить!
   — Но ведь это же смерть для тысяч людей!
   А ты что, не знала, чем я занимаюсь? Именно смертью! Всю свою жизнь! — Потом он спохватился, понял что-то: — Лёка, думаешь, я не знаю, что эта война — ужас, преступление и все такое? Сколько наших парней погибло, сколько еще бед она наделает в будущем, эта чертова война, но… Ты разве не замечала, что мы никогда не говорим, что работаем на оборонку, всегда только «на войну»…
   Он был прекрасным отцом, обожал Ариадну, и это он настоял, чтобы родилась Стаська.
   — Никаких абортов! Вырастим, воспитаем, вот скоро меня турнут на пенсию, чем прикажешь мне заниматься? Буду внука растить. Или лучше внучку! Да, девочки лучше, их на войну не забирают! А я выращу такую девчонку, чтобы умела за себя постоять! Тобой, Адька, мне некогда было заниматься, зато внучку я возьму на себя! А ты живи, учись, работай, можешь еще и внучкам потом подкинуть, я не возражаю!
   Он же настоял, чтобы Стаську назвали Станиславой, в честь его отца. Сейчас я часто думаю о том, что он вовремя умер. Не дожил до полного краха армии, хоть никогда не был военным, и всей той системы, которой истово служил всю жизнь. В том мире у него было свое место, а в новом он его не нашел бы, превратился бы в жалкого брюзжащего пенсионера. Нет, он просто покончил бы с собой.
   Мне повезло в жизни, что я встретила такого человека и жила за ним как за каменной стеной.
   Я еще училась в театральном, и одна девочка с нашего курса пригласила меня к себе послушать записи Вертинского — отец подарил ей магнитофон. Тогда Вертинский был почти забыт. Помню, мы сидели у них на кухне, слушали Вертинского и пили домашнее вино из чайных чашек, на всякий пожарный случай, для маскировки, заедали жирнющим печеньем курабье и курили — разлагались, одним словом. Я совершенно влюбилась в песни Вертинского, особенно меня пленила одна, которую я с тех пор нигде и никогда не слышала. Там были такие упоительные строчки:

 
Вами бредят в Лондоне и Вене,
Вами пьян Мадрид и Сан-Суси,
Это ваши светлые колени
Вдохновили гений Дебюсси.
 

 
И забыв свой строгий стиль латинский,
Перепутав грозные слова.
Из-за вас епископ Лотарингский
Уронил в причастье кружева…
 

   Боже мой, как кружилась голова от этих строк у молоденьких студенток театрального училища… Как хотелось и верилось, что из-за нас тоже будут сходить с ума если не епископы (епископы нас тогда совсем не занимали), но какие-то знаменитые, талантливые, могущественные мужчины… Но главное — европейские столицы.
   Когда мы слушали эту песню, наверное уже в десятый раз, в дверях вдруг раздался голос:
   — Так! Это что за образ жизни?
   Мы обмерли от ужаса. В кухню вошел отец подружки, генерал в штатском, а с ним мужчина помоложе, мы вскочили, я зажала в кулаке окурок, а генерал схватил со стола чашку и отпил глоток.
   — Гляди, Леонид, как молодежь время проводит, а? Вертинский, вино, сигареты! Этому вас в институте учат?
   Голос у него был грозный, а в глазах плясали веселые черти. Он и сам был подшофе.
   — Это ваше счастье, что я тут парней не застал! Леокадия, брось окурок, а то руку сожжешь, дурища! Ну вот что, девки, быстро заметайте следы оргии и собирайте на стол! Мы голодные! Ольга, грей ужин, чтобы к приходу матери все было чинно-благородно.
   Мы, поняв, что гроза прошла стороной, метнулись выполнять приказание, но я все время чувствовала, что этот Леонид то и дело на меня посматривает. Но он же такой старый!
   — Лёка, смотри, как он на тебя лупится, — шепнула мне Олька. — Потрясающий мужик, между прочим.
   — А сколько ему лет?
   — Тридцать четыре.
   — Но он же старик!
   — Много ты понимаешь! Мужчина в самом соку!
   Почему-то от ее слов меня бросило в жар.
   Потом мы вчетвером ужинали, и Леонид вызвался меня проводить. Я была жутко смущена, но в то же время мне это польстило. Олька успела нашептать, что он очень крупная шишка для своего возраста, без пяти минут доктор наук и еще, что он вдовец.
   У него была бежевая «Волга». Это меня добило. Самое смешное, что он тоже был смущен.
   — Куда вас отвезти, Леокадия?
   — До ближайшего метро. А то мне далеко.
   — Нет уж, я вас до дома довезу. Вы где живете?
   — В Черемушках.
   — Значит, едем в Черемушки. Какое у вас имя красивое — Леокадия. Никогда не встречал девушек с таким именем. Только по радио слыхал — Леокадия Масленникова, певица такая есть. Знаете?
   — Знаю.
   — А вы, значит, актрисой быть собираетесь?
   — Да.
   — У вас получится. Вы красивая, и голос у вас…
   — Этого еще мало.
   — Ну и талант, наверное, есть, если приняли в институт…
   — Этого тоже еще мало.
   — А что же еще нужно? Блат?
   — Нет, везенье.
   — А вы разве невезучая?
   — Да нет, не сказала бы…
   — А парень у вас есть? Хотя что я спрашиваю, еще бы… такая девушка…
   И что-то в его голосе было такое, что я испугалась. Что-то такое, что бывает раз в жизни… так мне тогда показалось. И я почему-то ответила:
   — Нет, парня у меня нет. Был и сплыл.
   — А сколько вам лет, Леокадия?
   — Девятнадцать.
   — Ох, грехи наши тяжкие, — засмеялся он.
   — Какие грехи?
   — Замуж хочешь?
   — Что? — перепугалась я.
   — Замуж за меня пойдешь?
   Это было романтично, как в кино, но настолько дико…
   — Что, страшно? — нежно улыбнулся он.
   — Да, — призналась я.
   Потом он говорил, что именно в этот момент полюбил меня.