Страница:
Глава третья
1
Никогда не задумывался, отчего мне нравится читать биографии великих людей, и только недавно пришло на ум: причина – в том, что вся их жизнь была наполнена страданиями, муками и потерями, а ведь ничто так не укрощает собственное отчаяние и кручину, как чужие страдания. И еще я подумал, что клин следует выбивать только клином, а лучше – несколькими, и стал заводить романы на каждом перекрестке, ища себе приключений, столь далеких от моей степенной патриархальной натуры. Меня подхватило столь бурное течение влечений и закружило в своем водовороте с такой силой, что сопротивляться было уже невмоготу, а поскольку мне редко попадались девушки, с которыми хотелось бы после секса понежиться в постели, кайфуя от страстной симфонии, вдохновенно исполненной двумя божественными инструментами, то я менял своих избранниц, как меняют, пардон, носки. Иногда моя близорукость подсовывала мне свинью: приведя вечером барышню к себе, наутро я готов был удирать из собственного дома куда глаза глядят. Когда же они надоедали мне, я их уничтожал, топил в ванне, в озере, в тарелке борща, растворял в кофе, сжигал их вместе с вещами, которыми они захламляли мой быт, я испепелял их, обложив газетами и стихами, посвященными им в минуты малодушия, я разделывал их на кухне, пропускал через мясорубку и подсыпал ими яблони, от чего те плодоносили, как бешеные. Я разбивал сердца в отместку за свое разбитое вдребезги, я вел себя, как браконьер в заповеднике, и не было у меня ни совести, ни жалости, не существовало разницы между добром и злом, я жил, как мотылек-однодневка: без планов, без перспектив, типичный прожигатель жизни… Я бесстрашно приходил на семейные обеды в дома своих избранниц, знакомился с их родителями, вел с ними солидные беседы, строил общие планы на будущее. При этом я отменно играл роль вполне порядочного и покладистого человека, мне доверяли, со мной по-семейному советовались, проявляли ко мне глубокий интерес, тогда как лично меня по-настоящему глубоко интересовало лишь влагалище их доченьки.
Я попытался задуматься над собственным поведением. Это были тяжкие, неподъемные мысли. Я почувствовал себя негодяем, мне приходилось постоянно изобретать какие-то двойные игры, от которых на душе становилось противно, и во всем виноват был несомненно мой стержень, это он двигал моими намерениями, вкусами и идеями. Мой стержень, мой ненасытный блудень, страдал тяжелой формой клаустрофобии: как только попадал в темную закрытую среду, так сразу же приходил в движение. Не раз и не два я представлял себе, как беру в руки бритву – старую раскладную отцовскую бритву, ее лезвие настолько острое, что легко рассекает волосок, и одним движением отрубаю свой конец, потом смотрю на него, только что налитого мощью и кровью, как он выплескивает из себя свою мощь и кровь, никнет, уменьшается, становится беспомощным и слабым.
Я пылал в любви, в страсти и в похоти, я кончал и кончал, кончал во влагалища и уста, в простыни и подушки, в ладони и перси, в листья и цветы, в платочки и салфетки, в трусики и пелеринки, в уши и волосы, в воздух и небеса, в реки и моря, в песок и траву, в газеты и рукописи. Секс позволял мне убежать от себя самого. Убив сотни и сотни миллиардов сперматозоидов, я, безусловно, заслуживаю Нюрнбергского процесса.
Блуждание в бесконечном лесу женщин, которые вырастают на каждом шагу и манят тебя взглядами и улыбками, блуждание в поисках их сладчайших сокровищ похоже на перелет шмеля от цветка к цветку, монотонное собирание нектара, впитывание запахов, поцелуев, ласк, вышептанных слов, шелеста губ. Женщины созданы для любви и измены, их можно любить, а затем превращать в литературу. Однако подсознательно я все же ужасно хотел влюбиться, даже ощущал в своей душе признаки большой влюбленности, правда, не в реальную особь, а в нечто мглистое и мерцающее, в нечто такое, чего я до сих пор еще не встретил. Исподволь эти блуждания превращались в погоню за счастьем, затаившимся невесть где. Я словно оказался в сказочном дворце с анфиладами, где за каждой дверью тебя ждет неописуемое счастье, и только в одну из сотен комнат входить строго запрещено, за этой дверью – путь в никуда, в тупик, в пропасть, и все же я с какой-то удивительной закономерностью открывал дверь именно той комнаты. Я не знал, что ловить счастье – тщетно, оно должно само поманить тебя возле открытой двери, и чем дольше ты его ожидаешь, тем оно прельстительней. Так же и любовь не может прийти раньше или позже, она придет в назначенное время с одним лишь уточнением – назначать его дано не тебе.
И все же я знал, что в какой-то момент должен остановиться, выбрать одну из многих и упорядочить свою слишком бурную жизнь, и для этого вовсе не обязательно жениться, главное осознать, что она у тебя есть, и ты можешь когда угодно ей позвонить, пригласить на уик-энд, а остальное время посвятить писательству. Но шальная волна безрассудства несла меня, словно щепку, швыряя то вверх, то вниз, временами затягивая в жуткий водоворот, спастись от которого удается лишь крайним напряжением сил. Я не мог остановиться, ведь каждая новая избранница была краше предыдущей, я не знаю, каким образом им удалось так выстроиться в строгой последовательности, однако мне казалось – этому не будет ни конца ни края.
Я попытался задуматься над собственным поведением. Это были тяжкие, неподъемные мысли. Я почувствовал себя негодяем, мне приходилось постоянно изобретать какие-то двойные игры, от которых на душе становилось противно, и во всем виноват был несомненно мой стержень, это он двигал моими намерениями, вкусами и идеями. Мой стержень, мой ненасытный блудень, страдал тяжелой формой клаустрофобии: как только попадал в темную закрытую среду, так сразу же приходил в движение. Не раз и не два я представлял себе, как беру в руки бритву – старую раскладную отцовскую бритву, ее лезвие настолько острое, что легко рассекает волосок, и одним движением отрубаю свой конец, потом смотрю на него, только что налитого мощью и кровью, как он выплескивает из себя свою мощь и кровь, никнет, уменьшается, становится беспомощным и слабым.
Я пылал в любви, в страсти и в похоти, я кончал и кончал, кончал во влагалища и уста, в простыни и подушки, в ладони и перси, в листья и цветы, в платочки и салфетки, в трусики и пелеринки, в уши и волосы, в воздух и небеса, в реки и моря, в песок и траву, в газеты и рукописи. Секс позволял мне убежать от себя самого. Убив сотни и сотни миллиардов сперматозоидов, я, безусловно, заслуживаю Нюрнбергского процесса.
Блуждание в бесконечном лесу женщин, которые вырастают на каждом шагу и манят тебя взглядами и улыбками, блуждание в поисках их сладчайших сокровищ похоже на перелет шмеля от цветка к цветку, монотонное собирание нектара, впитывание запахов, поцелуев, ласк, вышептанных слов, шелеста губ. Женщины созданы для любви и измены, их можно любить, а затем превращать в литературу. Однако подсознательно я все же ужасно хотел влюбиться, даже ощущал в своей душе признаки большой влюбленности, правда, не в реальную особь, а в нечто мглистое и мерцающее, в нечто такое, чего я до сих пор еще не встретил. Исподволь эти блуждания превращались в погоню за счастьем, затаившимся невесть где. Я словно оказался в сказочном дворце с анфиладами, где за каждой дверью тебя ждет неописуемое счастье, и только в одну из сотен комнат входить строго запрещено, за этой дверью – путь в никуда, в тупик, в пропасть, и все же я с какой-то удивительной закономерностью открывал дверь именно той комнаты. Я не знал, что ловить счастье – тщетно, оно должно само поманить тебя возле открытой двери, и чем дольше ты его ожидаешь, тем оно прельстительней. Так же и любовь не может прийти раньше или позже, она придет в назначенное время с одним лишь уточнением – назначать его дано не тебе.
И все же я знал, что в какой-то момент должен остановиться, выбрать одну из многих и упорядочить свою слишком бурную жизнь, и для этого вовсе не обязательно жениться, главное осознать, что она у тебя есть, и ты можешь когда угодно ей позвонить, пригласить на уик-энд, а остальное время посвятить писательству. Но шальная волна безрассудства несла меня, словно щепку, швыряя то вверх, то вниз, временами затягивая в жуткий водоворот, спастись от которого удается лишь крайним напряжением сил. Я не мог остановиться, ведь каждая новая избранница была краше предыдущей, я не знаю, каким образом им удалось так выстроиться в строгой последовательности, однако мне казалось – этому не будет ни конца ни края.
2
Первые мои эротические похождения, начавшиеся с дня, когда я подал на развод, не прибавили мне оптимизма, наоборот, они вызвали еще большую ностальгию по утерянному, казалось, что какой-то фатум висит надо мной. Сначала я переспал с одной знакомой, которая занималась танцами и была значительно выше меня ростом. Никогда не приходилось спать с каланчой? Ну, так и не пытайтесь. Надежда на то, что в горизонтальной позиции ее рост не будет доминировать над вами, – напрасна. Каланча она и в кровати каланча. Особенно, если этой каланче двадцать восемь лет. У Славки грудки были, как у третьеклассницы, я не знаю даже, зачем она вообще надевала лифчик, была такая худющая, что я заочно прозвал ее «Привет из Бухенвальда». Я-то привык во время любовных игр сначала прокладыватъ поцелуями путь к персям, однако в случае со Славкой такая тактика потерпела полное фиаско, мои интенсивные притирания-лобызания в тех местах, где должны были затаиться манящие возвышенности, не вызывали у нее ни малейшего энтузиазма. Она смотрела на меня, как страус на фиалку: сверху вниз. Это ужасное ощущение, когда женщина смотрит на тебя сверху, а ты суетишься, мельтешишь, напрягаешься, пока не расчухаешь, что все твои манипуляции похожи на ухаживания суслика за жирафой. Наконец я решил, что завел ее достаточно, и повалил на кровать. Но, оказалось, ошибся, так как Славка изрекла холодно, словно сама Снежная королева: она еще не готова. Да, так и сказала:
– Я не готова.
И точка. Думай, что хочешь. Она лежит передо мной полураздетая, но еще не готова, а я готов, но еще не при деле. У женщины имеется тысяча и один способ просигналить о собственной неготовности, но ледяной тон Снежной королевы – это уже явно то, чего не ожидаешь и что повергает тебя в смятение. Когда в ответ на твои атаки женщина шепчет нежно и страстно: «Не торопись», это одно, но когда она ставит тебя на место, поневоле чувствуешь себя семиклассником, вознамерившимся поиметь учительницу математики. Еще немного – и она с указкой в руках начнет объяснять, где у нее эрогенные зоны. У Славки эрогенные зоны находились явно не там, где я привык. На сиськах, то бишь на месте их отсутствия, эрогенными зонами и не пахло. Тогда я переключился на ноги, точнее на бедра, стремясь к вожделенной цели. Ноги у Славки были километровые, но и здесь я не добился успеха, она молчала как партизанка, она лежала как узкоколейка Львов – Перемышль, такая же волнисто-длинная, с той существенной разницей, что ни единый семафор не подсказывал мне о приближении к станции. Я блуждал вслепую, я прошел губами и пальцами по всему ее телу от пяток до ушных раковин, исследовал его лучше, чем Амундсен Антарктиду, но от этого она не перестала быть Антарктидой. В какой-то момент мне захотелось сказать ей пару теплых слов и дать стрекача, но именно в это мгновение она сорвала с себя остатки одежды и, ухватив меня за вставень, направила его куда следует. Дальше я только двигался, как автомат, однако ощущение какой-то несуразности происходящего не оставляло меня. Я был уже изрядно вымучен бесконечной прелюдией, мы опьянели, и было достаточно поздно, мне хотелось спать, в голову лезли дурные мысли, а Славка даже и не пыталась шевельнуться, казалось, я трахал саму Снегурочку, и как только это сравнение пришло мне на ум, как мой меч-леденец бряк – и спрятался в ножны. В глубине души я был даже благодарен ему за это. Я сполз со Славки и сказал: «Давай спать», она молча повернулась ко мне спиной и захрапела. Под утро я реабилитировал себя, однако это не доставило мне никакого удовольствия. Больше со Славкой я не хотел иметь никаких отношений. Я сжег ее, а пепел развеял по ветру.
Иные впечатления оставила после себя оперная певица, которую я прозвал Аидой. Она не была слишком высокой, однако все ее поведение говорило, что она старше меня лет на двадцать, хотя была моложе на пятнадцать. Она принадлежала к тем женщинам, которые просто обречены быть маменьками, только того и ждут, когда им удастся захомутать объект, который они начнут с особым тщанием воспитывать и наставлять на истинный путь. Аида в первый же день, попав ко мне на кровать, высказала сто один совет насчет того, как следует делать ремонт, куда переставить мебель и таким образом превратить холостяцкую квартиру в уютное семейное гнездышко. Секс с ней ничем особенным не запомнился, зато осталось в памяти нечто иное: Аида была ранней птичкой, и, пока я еще спал без задних ног, она доставала из холодильника сырое яйцо, выходила с ним на балкон, проделывала аккуратную дырочку в скорлупе, выпивала одним духом, а после этого распевала на всю округу арию Аиды. Тихие предрассветные Винники, погрязшие в сумраке и дремоте, сразу просыпались: отовсюду доносился бешеный собачий лай, хлопали окна и двери, слышались удивленные голоса и ругань, крякали утки, кудахтали куры, включалась сигнализация… а над всем этим выше крыш и деревьев плыла прощальная песня Аиды. Я с ужасом представил себе эти ежедневные утренние распевы и, растворив Аиду в чашке с кофе, выпил ее за завтраком.
– Я не готова.
И точка. Думай, что хочешь. Она лежит передо мной полураздетая, но еще не готова, а я готов, но еще не при деле. У женщины имеется тысяча и один способ просигналить о собственной неготовности, но ледяной тон Снежной королевы – это уже явно то, чего не ожидаешь и что повергает тебя в смятение. Когда в ответ на твои атаки женщина шепчет нежно и страстно: «Не торопись», это одно, но когда она ставит тебя на место, поневоле чувствуешь себя семиклассником, вознамерившимся поиметь учительницу математики. Еще немного – и она с указкой в руках начнет объяснять, где у нее эрогенные зоны. У Славки эрогенные зоны находились явно не там, где я привык. На сиськах, то бишь на месте их отсутствия, эрогенными зонами и не пахло. Тогда я переключился на ноги, точнее на бедра, стремясь к вожделенной цели. Ноги у Славки были километровые, но и здесь я не добился успеха, она молчала как партизанка, она лежала как узкоколейка Львов – Перемышль, такая же волнисто-длинная, с той существенной разницей, что ни единый семафор не подсказывал мне о приближении к станции. Я блуждал вслепую, я прошел губами и пальцами по всему ее телу от пяток до ушных раковин, исследовал его лучше, чем Амундсен Антарктиду, но от этого она не перестала быть Антарктидой. В какой-то момент мне захотелось сказать ей пару теплых слов и дать стрекача, но именно в это мгновение она сорвала с себя остатки одежды и, ухватив меня за вставень, направила его куда следует. Дальше я только двигался, как автомат, однако ощущение какой-то несуразности происходящего не оставляло меня. Я был уже изрядно вымучен бесконечной прелюдией, мы опьянели, и было достаточно поздно, мне хотелось спать, в голову лезли дурные мысли, а Славка даже и не пыталась шевельнуться, казалось, я трахал саму Снегурочку, и как только это сравнение пришло мне на ум, как мой меч-леденец бряк – и спрятался в ножны. В глубине души я был даже благодарен ему за это. Я сполз со Славки и сказал: «Давай спать», она молча повернулась ко мне спиной и захрапела. Под утро я реабилитировал себя, однако это не доставило мне никакого удовольствия. Больше со Славкой я не хотел иметь никаких отношений. Я сжег ее, а пепел развеял по ветру.
Иные впечатления оставила после себя оперная певица, которую я прозвал Аидой. Она не была слишком высокой, однако все ее поведение говорило, что она старше меня лет на двадцать, хотя была моложе на пятнадцать. Она принадлежала к тем женщинам, которые просто обречены быть маменьками, только того и ждут, когда им удастся захомутать объект, который они начнут с особым тщанием воспитывать и наставлять на истинный путь. Аида в первый же день, попав ко мне на кровать, высказала сто один совет насчет того, как следует делать ремонт, куда переставить мебель и таким образом превратить холостяцкую квартиру в уютное семейное гнездышко. Секс с ней ничем особенным не запомнился, зато осталось в памяти нечто иное: Аида была ранней птичкой, и, пока я еще спал без задних ног, она доставала из холодильника сырое яйцо, выходила с ним на балкон, проделывала аккуратную дырочку в скорлупе, выпивала одним духом, а после этого распевала на всю округу арию Аиды. Тихие предрассветные Винники, погрязшие в сумраке и дремоте, сразу просыпались: отовсюду доносился бешеный собачий лай, хлопали окна и двери, слышались удивленные голоса и ругань, крякали утки, кудахтали куры, включалась сигнализация… а над всем этим выше крыш и деревьев плыла прощальная песня Аиды. Я с ужасом представил себе эти ежедневные утренние распевы и, растворив Аиду в чашке с кофе, выпил ее за завтраком.
3
Валерия оказалась буддисткой и по вечерам как заведенная бубнила мантры. Каждая мантра была выписана на отдельной полоске бумаги, полоски висели по всей квартире, куда бы ты ни пошел. Те проклятые мантры висели даже в ванной над унитазом. С абажура свисала целая гирлянда мантр, и, когда мы занимались любовью, она произносила их вперемежку со стонами, аханьем и сопением. Ела она только растительную пищу но и ту предварительно скрупулезно делила на инь и ян. Съедобной была только ян: перетертая морковь, картошка «в мундирах», салат из одуванчика и лебеды, суп из крапивы, размоченная сырая гречиха без соли и другие столь же изысканные деликатесы, включая и сперму. Фактически она была весьма выгодной женой. Прокормить ее было так же просто, как канарейку. Мое подворье для нее оказалось настоящим раем: крапива, лебеда и одуванчики родили у меня, как у знатной звеньевой. С такими угодьями я играючи мог бы содержать еще полтора десятка подобных буддисток, правда, при условии, что они не будут засирать мою хату мантрами.
Сокровенной мечтой Валерии было побывать в Тибете или в Непале. Она бредила теми краями и читала одни только буддистские книги. Отдавалась она мне с такой страстью, словно делала это последний раз в нынешней инкарнации, ибо в последующей жизни она, очевидно, должна была стать каким-нибудь растением, желательно полезным.
После занятий любовью она замирала в позе лотоса на два-три часа, и это мне очень нравилось, ведь намного хуже, если любовница после этого начинает расспрашивать о моих творческих планах или рассказывает о своем безмятежном детстве. Из благодарности я выслушивал и не то, однако меня не оставляло сомнение: а стоило ли вообще платить столь ужасную цену за несколько минут удовольствия? После медитации Валерия сообщала мне, что ее карма полностью обновлена, и если я захочу, то могу поиметь ее еще раз. Она была уверена, что мы встретились с ней только потому, что так пожелал Кришна, и все подсовывала мне какие-то цветные Брахмапутры, но я все же оказался слишком стойким католиком. Однажды завалилась ко мне с такой же прибацанной, как и она, подругой, представившейся Нанмуллей, этим имечком она нареклась в честь древнеиндийской поэтессы, впрочем, меня она сразу же великодушно утешила, разрешив величать ее просто Наной. Валерия, знавшая ее под другим именем, тоже загорелась идеей сменить себе имя и, раскопав среди моих книг антологию древней индийской лирики, известила:
– Юрасик, отныне можешь называть меня Лала. Это сокращенно, а полностью – Лала-дэд. А тебе я, чтобы не выделялся, выбрала имя Джаганатха. Сокращенно Джага.
Я не перечил, и затем они вдвоем принялись прованивать мою хату «травой», ведя при этом глубокомысленные диалоги:
– Я достигла, – говорила Лала.
– Оооой, прааааавда? Ты достигла? – радовалась, как дурак пирогу, Нана.
– Да, теперь я знаю, что это такое.
– То, что мы называем ЧЕМ-ТО, ДАРУЮЩИМ УПОКОЕНИЕ?
– Именно. Я его достигла. Я почувствовала, что тело мое само по себе, а я сама по себе, тело мое – это словно рубашка, которую я на какое-то время надела на себя, сама же я – только гость в собственной голове… я, будто птичка, впорхнула в клетку тела и живу здесь… Я полностью оторвалась…
– О, Кришна! Тебе удалось то, к чему я так стремилась.
И они бросились друг дружке в объятия.
– Лаааалла!
– Наааана!
– Ты не представляешь, как я за тебя рада!
– Правда?
– Мне еще никогда это не удавалось. Ты возвысилась куда больше, чем я. Ты на истинном пути.
– А главное – моя карма… она теперь совсем другая… Я это поняла…
– Клаааасс! Я горжусь тобой!
– Я обрела царство света. Мои чакры чисты и ясны, я вся, как луч солнца.
– Лаааааллаааа! Ты проооосто чудо.
Я сидел и слушал весь этот бред, потягивая вино, от «травки» я отказался наотрез, хотя сами они от вина не отказались и продолжали молоть всякий вздор.
– А знаешь, Рона и Ден уехали в Индию.
– Ой, праааавда? И каким образом?
– Автостопом.
– Ну и на фига вам та Индия, – сказал я.
– Джага, ты не шаришь – это ашрам. Мы хотим в ашрам.
– А это что за экзот?
– Это место для медитации и духовного обновления. А еще мы хотим узнать, что такое тантрический секс. Понимаешь?
– Нет.
– Ну, это секс без проникновения, – сказала Нана.
– Какой ужас! Совсем без… проникновения?
– Ну да! Оно, впрочем, и лишнее, ведь оргазм получаешь от чего-то другого.
– Например?
– Например, от медитации через секс, – вставила Лала.
– А-а, это когда я, чтобы не кончить раньше тебя, думаю про неоплаченный газ.
– Вот если бы ты, Джага, задумывался о Кришне или о чем-то другом возвышенном, то это было бы в самый раз.
– И ради этого надо ехать в Индию?
– Конечно. Без УЧИТЕЛЯ нельзя. Он поможет отыскать ТВОЙ центр, – объяснила Нана.
– Какой центр?
– Центральную точку твоего тела, понимаешь?
– А сама ты ее не можешь найти?
– Могу, но не точно. Ее необходимо искать вместе с УЧИТЕЛЕМ.
– И где же, ты думаешь, она расположена?
Нана задрала майку, опустила молнию на шортах, оттянула краешек трусиков и ткнула пальцем прямо в курчавые чащи джунглей Раджастхана.
– О-о, – успокоился я, – собственно, я так себе этот центр и представлял, даже без учителя, но на кой ляд ради этого переться в Индию?
Нана подтянула трусики, дернула вверх молнию на шортах, поправила майку и сказала:
– Это ведь приблизительно. Точка может располагаться на миллиметр левее или правей. Без УЧИТЕЛЯ ее не обнаружить.
– И что будет, когда ты узнаешь расположение своего центра с точностью до микрона?
Знаете, что она ответила?
– Я буду его знать.
– И все?
– Нет. Я буду медитировать на него. Думать о нем, прикасаться к нему.
– Ты о клиторе?
– Возможно.
– Джага, ты пойми одно, – вмешалась Лала, – центр – это тайна. Никто никому не имеет права раскрыть эту тайну. Иначе хана. Иначе кто-нибудь сможет медитировать на твой центр и узнает о тебе та-а-а-кое, что тебе и не снилось.
– Какой ужас, Нана, а можно я прикоснусь к твоему приблизительному центру?
Нана задрала майку, опустила молнию на шортах и оттянула краешек трусиков. Я погладил сначала штат Раджастхан, пощекотал Уттар-Прадеш, проскользнул ниже к Магараштри и, преодолев Годавари, очутился посередке сепаратистского Тамилнада, где указательный палец угодил на влажное побережье Тируванантапурама, а мизинец – в горячую точку Шри-Ланки. Нана закрыла глаза и стала медитировать.
– Ой, и я хочу, – сказала Лала и пододвинулась прямо под мою левую руку, ее центр – о чудо! – располагался так же, как и у Наны, она тоже закрыла глаза и погрузилась в медитацию.
Минут десять я горбатился исключительно на их центры, тогда как мой был предоставлен самому себе, однако вскоре их руки добрались и до него и, выпустив на свободу, начали сеанс тантрагаршапараштри. Вот это, наверное, и есть ашрам, подумал я. А когда Нана наклонилась и начала отыскивать центральную точку губами, а Лала перехватывать в свои, я смекнул, что пришла пора достичь ТОГО, ЧТО ДАЕТ УПОКОЕНИЕ, и радостно выплеснул все свои чакры.
На прощание Нана выдала мне комплимент:
– Мужики, как унитазы: либо заняты, либо засраны. Ты, к сожалению, занят.
Лала в поисках духовного ашрама перешла от «травки» к уколам и умерла от передозировки наркотиков, а меня с тех пор не оставляет чувство, что в каждой выдернутой из грядки морковке, в каждой головке салата может затаиться ее реинкарнированная душа, как бы то ни было, крапиву я на всякий случай больше не употребляю.
Сокровенной мечтой Валерии было побывать в Тибете или в Непале. Она бредила теми краями и читала одни только буддистские книги. Отдавалась она мне с такой страстью, словно делала это последний раз в нынешней инкарнации, ибо в последующей жизни она, очевидно, должна была стать каким-нибудь растением, желательно полезным.
После занятий любовью она замирала в позе лотоса на два-три часа, и это мне очень нравилось, ведь намного хуже, если любовница после этого начинает расспрашивать о моих творческих планах или рассказывает о своем безмятежном детстве. Из благодарности я выслушивал и не то, однако меня не оставляло сомнение: а стоило ли вообще платить столь ужасную цену за несколько минут удовольствия? После медитации Валерия сообщала мне, что ее карма полностью обновлена, и если я захочу, то могу поиметь ее еще раз. Она была уверена, что мы встретились с ней только потому, что так пожелал Кришна, и все подсовывала мне какие-то цветные Брахмапутры, но я все же оказался слишком стойким католиком. Однажды завалилась ко мне с такой же прибацанной, как и она, подругой, представившейся Нанмуллей, этим имечком она нареклась в честь древнеиндийской поэтессы, впрочем, меня она сразу же великодушно утешила, разрешив величать ее просто Наной. Валерия, знавшая ее под другим именем, тоже загорелась идеей сменить себе имя и, раскопав среди моих книг антологию древней индийской лирики, известила:
– Юрасик, отныне можешь называть меня Лала. Это сокращенно, а полностью – Лала-дэд. А тебе я, чтобы не выделялся, выбрала имя Джаганатха. Сокращенно Джага.
Я не перечил, и затем они вдвоем принялись прованивать мою хату «травой», ведя при этом глубокомысленные диалоги:
– Я достигла, – говорила Лала.
– Оооой, прааааавда? Ты достигла? – радовалась, как дурак пирогу, Нана.
– Да, теперь я знаю, что это такое.
– То, что мы называем ЧЕМ-ТО, ДАРУЮЩИМ УПОКОЕНИЕ?
– Именно. Я его достигла. Я почувствовала, что тело мое само по себе, а я сама по себе, тело мое – это словно рубашка, которую я на какое-то время надела на себя, сама же я – только гость в собственной голове… я, будто птичка, впорхнула в клетку тела и живу здесь… Я полностью оторвалась…
– О, Кришна! Тебе удалось то, к чему я так стремилась.
И они бросились друг дружке в объятия.
– Лаааалла!
– Наааана!
– Ты не представляешь, как я за тебя рада!
– Правда?
– Мне еще никогда это не удавалось. Ты возвысилась куда больше, чем я. Ты на истинном пути.
– А главное – моя карма… она теперь совсем другая… Я это поняла…
– Клаааасс! Я горжусь тобой!
– Я обрела царство света. Мои чакры чисты и ясны, я вся, как луч солнца.
– Лаааааллаааа! Ты проооосто чудо.
Я сидел и слушал весь этот бред, потягивая вино, от «травки» я отказался наотрез, хотя сами они от вина не отказались и продолжали молоть всякий вздор.
– А знаешь, Рона и Ден уехали в Индию.
– Ой, праааавда? И каким образом?
– Автостопом.
– Ну и на фига вам та Индия, – сказал я.
– Джага, ты не шаришь – это ашрам. Мы хотим в ашрам.
– А это что за экзот?
– Это место для медитации и духовного обновления. А еще мы хотим узнать, что такое тантрический секс. Понимаешь?
– Нет.
– Ну, это секс без проникновения, – сказала Нана.
– Какой ужас! Совсем без… проникновения?
– Ну да! Оно, впрочем, и лишнее, ведь оргазм получаешь от чего-то другого.
– Например?
– Например, от медитации через секс, – вставила Лала.
– А-а, это когда я, чтобы не кончить раньше тебя, думаю про неоплаченный газ.
– Вот если бы ты, Джага, задумывался о Кришне или о чем-то другом возвышенном, то это было бы в самый раз.
– И ради этого надо ехать в Индию?
– Конечно. Без УЧИТЕЛЯ нельзя. Он поможет отыскать ТВОЙ центр, – объяснила Нана.
– Какой центр?
– Центральную точку твоего тела, понимаешь?
– А сама ты ее не можешь найти?
– Могу, но не точно. Ее необходимо искать вместе с УЧИТЕЛЕМ.
– И где же, ты думаешь, она расположена?
Нана задрала майку, опустила молнию на шортах, оттянула краешек трусиков и ткнула пальцем прямо в курчавые чащи джунглей Раджастхана.
– О-о, – успокоился я, – собственно, я так себе этот центр и представлял, даже без учителя, но на кой ляд ради этого переться в Индию?
Нана подтянула трусики, дернула вверх молнию на шортах, поправила майку и сказала:
– Это ведь приблизительно. Точка может располагаться на миллиметр левее или правей. Без УЧИТЕЛЯ ее не обнаружить.
– И что будет, когда ты узнаешь расположение своего центра с точностью до микрона?
Знаете, что она ответила?
– Я буду его знать.
– И все?
– Нет. Я буду медитировать на него. Думать о нем, прикасаться к нему.
– Ты о клиторе?
– Возможно.
– Джага, ты пойми одно, – вмешалась Лала, – центр – это тайна. Никто никому не имеет права раскрыть эту тайну. Иначе хана. Иначе кто-нибудь сможет медитировать на твой центр и узнает о тебе та-а-а-кое, что тебе и не снилось.
– Какой ужас, Нана, а можно я прикоснусь к твоему приблизительному центру?
Нана задрала майку, опустила молнию на шортах и оттянула краешек трусиков. Я погладил сначала штат Раджастхан, пощекотал Уттар-Прадеш, проскользнул ниже к Магараштри и, преодолев Годавари, очутился посередке сепаратистского Тамилнада, где указательный палец угодил на влажное побережье Тируванантапурама, а мизинец – в горячую точку Шри-Ланки. Нана закрыла глаза и стала медитировать.
– Ой, и я хочу, – сказала Лала и пододвинулась прямо под мою левую руку, ее центр – о чудо! – располагался так же, как и у Наны, она тоже закрыла глаза и погрузилась в медитацию.
Минут десять я горбатился исключительно на их центры, тогда как мой был предоставлен самому себе, однако вскоре их руки добрались и до него и, выпустив на свободу, начали сеанс тантрагаршапараштри. Вот это, наверное, и есть ашрам, подумал я. А когда Нана наклонилась и начала отыскивать центральную точку губами, а Лала перехватывать в свои, я смекнул, что пришла пора достичь ТОГО, ЧТО ДАЕТ УПОКОЕНИЕ, и радостно выплеснул все свои чакры.
На прощание Нана выдала мне комплимент:
– Мужики, как унитазы: либо заняты, либо засраны. Ты, к сожалению, занят.
Лала в поисках духовного ашрама перешла от «травки» к уколам и умерла от передозировки наркотиков, а меня с тех пор не оставляет чувство, что в каждой выдернутой из грядки морковке, в каждой головке салата может затаиться ее реинкарнированная душа, как бы то ни было, крапиву я на всякий случай больше не употребляю.
4
«Жалкий дохляк-богомол ждет не дождется подходящего момента, зыркая на свою могучую подругу, вертя головой и выпячивая грудь. Его маленькая востренькая мордочка излучает страсть. В таком состоянии он долго и неподвижно созерцает свою возлюбленную, но она не трогается с места, притворяясь равнодушной. А тем временем ухажер наконец, уловив какой-то знак согласия, приближается к самке и раскрывает крылышки, вздрагивающие, будто в конвульсиях: так богомол признается в любви. Наконец его объятия приняты, и если красавица возлюбила беднягу как мужа, то еще больше она полюбила его как весьма вкуснуюдичь. В тот же день или в следующий самка, схватив богомола, парализует его поцелуем в затылок и постепенно маленькими кусочками поглощает всего, оставляя на память одни крылышки.$Жан-Анри Фабр (1823 – 1915),
Мне захотелось узнать, как она примет другого самца. Результат оказался тот же. В течение двух недель одна и та же самка уничтожила семерых самцов. Со всеми она заключала брак и всех заставила поплатиться за это жизнью.
А как-то я увидел такое зрелище. Самец, вцепившись за спину самки, страстно сжимает ее в объятиях, хотя у него уже нет головы, шеи и почти всей передней части туловища. Самка, повернув голову через плечо, продолжает спокойно лакомиться своим мужем, в то время как мужественные останки его тела продолжают исполнять свое предназначение. Говорят: любовь сильнее смерти. Это высказывание никогда не находило более яркого подтверждения. Съесть возлюбленного после исполнения брачного долга, когда он уже больше не нужен, это еще как-то можно понять, но пожирать мужа во время брачных объятий – это превосходит самые жестокие фантазии. Я видел это собственными глазами и не могу прийти в себя от удивления».
«Жизнь насекомых»
5
Мне казалось, что я, подобно несчастному богомолу, становлюсь жертвой самок, с той только разницей, что ни одна из них не съедает меня целиком, а только мелкими аккуратными кусочками. И все же с каждой покоренной женщиной я неуклонно умаляюсь, какая-то невидимая, но ощутимая для меня часть моего Я исчезает, я становлюсь все более незащищенным, исподволь превращаясь в того самого богомола, который продолжает механическую игру, потеряв голову. Что произойдет, когда и я потеряю голову? Немного осталось. Мои дни проходили в загулах и вечеринках, в сплошном ничегонеделании, а попытки засесть за роман заканчивались все тем же – я срывался и мчал в город в поисках новых приключений. Огромным усилием воли мне удалось лишь ограничить круг своих избранниц, сведя его к трем, и блуждать уже только среди этих трех сосен, а не теряться в чаще, украдкой перебегая от дерева к дереву, стараясь сохранить дистанцию и не сойти с ума. Лида, Леся и Вера заключали в себе все, о чем можно только мечтать, если бы их лучшие черты были воплощены в одном лице, однако, к величайшему сожалению, их все же было три, и это снова делало недостижимой мою мечту устроить свой быт. Значит, на горизонте должна была появиться четвертая, та единственная, которая и разрешила бы все мои сомнения. Она и не заставила себя долго ждать, но лишь для того, чтобы все еще больше запутать и усложнить.
Лида. Леся. Вера.
Глава четвертая
1
В «Вавилоне», как всегда, висел клочьями сизый табачный дым, еле заметно покачиваясь в одном ритме с приглушенным гулом разговоров и ненавязчивой музыкой. Я сидел за столиком в обществе бутылки шампанского. Она у меня была вторая, я у нее – первый. Люблю быть первым. В голове уже растекалась сладкая благодать, все, чего я желал в этот вечер, – напиться и свалить домой. Ничто не могло мне в этом помешать. Правда, оставалась еще вероятность, что в «Вавилон» нагрянет Олюсь, но, насколько мне известно, он в это время гнал на Москву очередную угнанную для продажи машину. Сам он не воровал, но занимался перегоном, находясь в доле с бригадой Мухи. Одной-двух машин вполне хватало, чтобы жить затем целый месяц безбедно.
Домой идти не хотелось. В конце концов, там меня ожидало бы то же самое – попивать вино и вести с собой душеспасительные беседы, чтобы затем предпринять очередную попытку написать шедевр с бодуна. Вы никогда не пробовали сочинять под газом или с похмелья? Нет? Так и не пытайтесь. Получится сплошная фигня. Хотя в момент вдохновенного бумагомарательства вам непременно покажется, что из-под вашего пера рождается подлинный шедевр, и последнее, что забрезжит в вашем потускневшем сознании перед отходом ко сну: ба, а все же я талант! Утром ваш диагноз изменится, даже не сомневайтесь, а рожденный в винном чаду шедевр упокоится в мусорной корзине. Куда балдежнее коротать время в баре. Забиваешься в отдаленный уголок и оттуда, из уютного полумрака, опершись плечом о стену, закинув ногу за ногу, обозреваешь зал, скользя взглядом от столика к столику, или предаешься тупому созерцанию какого-то пятнышка на столе, почему-то напоминающего тебе сову, и размышляешь обо всем сразу и ни о чем конкретно. А можешь отслеживать то и дело промелькивающее перед тобой девичье прекрасножопие – отличное занятие для скучающих мужчин.
Сидеть под кайфом и ничего не делать – это действительно приятно, и желательно при этом ни о чем не думать, выбросить прочь все мысли, разогнать, словно надоедливых мух, все слова, мелькающие в голове, остаться с сознанием младенца: чистым и прозрачным, не оформленным в слова, а лишь облаченным в расплывающиеся звуки, краски и запахи, ощущая наслаждение от этого дурманящего сумеречного состояния. Я вспомнил, что уже переживал такой период, когда целые вечера просиживал в баре. Это было в 1979 году. Я тогда нигде не работал, но регулярно по воскресеньям навещал книжный базар, где проворачивал кое-какие сделки: покупал, продавал, перепродавал, и вырученных денег вполне хватало на то, чтобы скоротать вечерок в баре за графинчиком сухого вина. Иногда, захмелев, я шарил глазами по залу, брал на мушку приглянувшуюся телку и приглашал на танец, вечер заканчивался у меня дома. В этот раз я никого снимать не собирался, просто не было желания идти домой, где меня никто не ждет, где глухо и пусто, мрак и печаль. Время от времени кто-то со мной здоровался, бросал несколько слов или спрашивал, не жду ли кого, я утвердительно кивал, зная, что в ином случае обязательно найдется желающий подсесть ко мне, отвлечь своими беседами, а я часто люблю за вином помолчать.
Но когда появилась Марта, я сам ее подозвал и предложил со мной выпить. Мне нравится выпивать с девушками, с ними я делаю это гораздо охотнее, чем с приятелями. Может, потому, что отдаю предпочтение вину. Марта – прекрасная собеседница, мужчины ее не интересуют, с какого-то времени она разочаровалась в них настолько, что решила посвятить себя науке. Если вы уже встречали девушек, отдавших предпочтение науке, то можете легко составить представление о Марте. С кем еще, как не с ней, я мог поделиться последней новостью? Марта сразу же вспыхнула живым интересом.
– Она так и сказала: «Так будет лучше»? Очевидно, имела в виду себя. Но ты не должен терзаться и выискивать в себе причины того, что случилось. Ведь они не в тебе, а в ней, просто она не хочет это признать, намного легче обвинить кого-то другого. В этом ее самозащита. Подумай хорошенько. Наверняка у нее кто-то есть, я даже не сомневаюсь, ведь трудно представить женщину, которая, оказавшись в чужой стране, вдруг решается стать свободной. А значит, все, в чем она тебя обвиняла по телефону, адресовано вовсе не тебе, а тому, кто стоял с нею рядом. И это нормально. Поэтому ты не должен все ее слова воспринимать всерьез. Вместо этого я бы тебе посоветовала, знаешь что?
Домой идти не хотелось. В конце концов, там меня ожидало бы то же самое – попивать вино и вести с собой душеспасительные беседы, чтобы затем предпринять очередную попытку написать шедевр с бодуна. Вы никогда не пробовали сочинять под газом или с похмелья? Нет? Так и не пытайтесь. Получится сплошная фигня. Хотя в момент вдохновенного бумагомарательства вам непременно покажется, что из-под вашего пера рождается подлинный шедевр, и последнее, что забрезжит в вашем потускневшем сознании перед отходом ко сну: ба, а все же я талант! Утром ваш диагноз изменится, даже не сомневайтесь, а рожденный в винном чаду шедевр упокоится в мусорной корзине. Куда балдежнее коротать время в баре. Забиваешься в отдаленный уголок и оттуда, из уютного полумрака, опершись плечом о стену, закинув ногу за ногу, обозреваешь зал, скользя взглядом от столика к столику, или предаешься тупому созерцанию какого-то пятнышка на столе, почему-то напоминающего тебе сову, и размышляешь обо всем сразу и ни о чем конкретно. А можешь отслеживать то и дело промелькивающее перед тобой девичье прекрасножопие – отличное занятие для скучающих мужчин.
Сидеть под кайфом и ничего не делать – это действительно приятно, и желательно при этом ни о чем не думать, выбросить прочь все мысли, разогнать, словно надоедливых мух, все слова, мелькающие в голове, остаться с сознанием младенца: чистым и прозрачным, не оформленным в слова, а лишь облаченным в расплывающиеся звуки, краски и запахи, ощущая наслаждение от этого дурманящего сумеречного состояния. Я вспомнил, что уже переживал такой период, когда целые вечера просиживал в баре. Это было в 1979 году. Я тогда нигде не работал, но регулярно по воскресеньям навещал книжный базар, где проворачивал кое-какие сделки: покупал, продавал, перепродавал, и вырученных денег вполне хватало на то, чтобы скоротать вечерок в баре за графинчиком сухого вина. Иногда, захмелев, я шарил глазами по залу, брал на мушку приглянувшуюся телку и приглашал на танец, вечер заканчивался у меня дома. В этот раз я никого снимать не собирался, просто не было желания идти домой, где меня никто не ждет, где глухо и пусто, мрак и печаль. Время от времени кто-то со мной здоровался, бросал несколько слов или спрашивал, не жду ли кого, я утвердительно кивал, зная, что в ином случае обязательно найдется желающий подсесть ко мне, отвлечь своими беседами, а я часто люблю за вином помолчать.
Но когда появилась Марта, я сам ее подозвал и предложил со мной выпить. Мне нравится выпивать с девушками, с ними я делаю это гораздо охотнее, чем с приятелями. Может, потому, что отдаю предпочтение вину. Марта – прекрасная собеседница, мужчины ее не интересуют, с какого-то времени она разочаровалась в них настолько, что решила посвятить себя науке. Если вы уже встречали девушек, отдавших предпочтение науке, то можете легко составить представление о Марте. С кем еще, как не с ней, я мог поделиться последней новостью? Марта сразу же вспыхнула живым интересом.
– Она так и сказала: «Так будет лучше»? Очевидно, имела в виду себя. Но ты не должен терзаться и выискивать в себе причины того, что случилось. Ведь они не в тебе, а в ней, просто она не хочет это признать, намного легче обвинить кого-то другого. В этом ее самозащита. Подумай хорошенько. Наверняка у нее кто-то есть, я даже не сомневаюсь, ведь трудно представить женщину, которая, оказавшись в чужой стране, вдруг решается стать свободной. А значит, все, в чем она тебя обвиняла по телефону, адресовано вовсе не тебе, а тому, кто стоял с нею рядом. И это нормально. Поэтому ты не должен все ее слова воспринимать всерьез. Вместо этого я бы тебе посоветовала, знаешь что?