Страница:
Въ гавани моряки, переодѣтые мусульманами и воинами – христіанами, стрѣляя изъ штуцеровъ, размахивая шпагами, представляли морскую битву на своихъ утлыхъ лодкахъ или же преслѣдовали другъ друга по береговымъ дорогамъ. Въ церкви торжественно праздновали память чудесной побѣды, и Хаиме, сидя рядомъ съ матерью на почетномъ мѣстѣ, съ волненіемъ слушалъ проповѣдника, такъ, какъ читалъ интересный фельетонъ въ библіотекѣ своего дѣдушки, во второмъ этажѣ пальмскаго дома.
Населеніе, вмѣстѣ съ жителями Аларб и Буньолы вооружилось, узнавъ черезъ одно ибисское судно, что двадцать два турецкихъ гальота съ нѣсколькими галерами шли на Сольеръ, самое богатое мѣстечко острова. Тысяча семьсотъ турокъ и африканцевъ, гроза пиратскаго міра, высадилась на берегъ, привлеченные богатствами, а еще больше желаніемъ захватить женскій монастырь, куда укрылись отъ свѣта молодыя красавицы благородной семьи. Они раздѣлились на двѣ колонны: одни двинулись противъ христіанскаго отряда, вышедшаго имъ на встрѣчу; другая обходнымъ путемъ проникла въ мѣстечко, брала въ плѣнъ дѣвушекъ и юношей, грабила церкви, убивала священниковъ. Христіане видѣли, что ихъ положеніе сомнительно. Впереди наступала тысяча турокъ; сзади городъ во власти грабителей, семьи, обреченныя на униженія и насилія, семьи, тщетно призывавшія ихъ. Но колебанія были не долги. Сольерскій сержантъ, бравый ветеранъ войскъ Карла V во времена войнъ въ Германіи и съ Великимъ Туркомъ убѣдилъ всѣхъ немедленно аттаковать непріятеля. Становятся на колѣни, призываютъ св. апостола Якова и уповая на чудо, нападаютъ со своими ружьями, аркебузами, копьями, топорами. Турки отступаютъ, обращаются въ бѣгство. Напрасно старается ихъ воодушевить ихъ страшный визирь Суффараисъ, главный морской предводитель, старый, очень жирный, знаменитый своей храбростью и смѣлостью. Во главѣ негровъ, составлявшихъ его гвардію, съ саблей въ рукѣ онъ бросается впередъ. Кругомъ него растетъ гора труповъ. Но одинъ сольерецъ пронзаетъ его грудь копьемъ. Онъ падаетъ, враги бѣгутъ, теряя свое знамя. Новый непріятель преграждаетъ имъ дорогу къ берегу, куда они устремляются въ надеждѣ спастись на корабляхъ. Шайка разбойниковъ наблюдала за сраженіеімъ съ утесовъ. Видя бѣгство турокъ, она выходитъ имъ на встрѣчу, стрѣляя изъ мушкетовъ, размахивая кинжалами. Съ ними свора собакъ, дикихъ товарищей ихъ безчестной жизни. Эти животныя кидаются на бѣгущихъ, рвутъ ихъ, доказываютъ согласно лѣтописцамъ, «доброту майоркской породы». Отрядъ побѣдоносно возвращается назадъ, вступаетъ въ покинутый городъ, и грабители удираютъ къ морю или, зарѣзанные, падаютъ на улицахъ.
Проповѣдникъ съ экстазомъ повѣствовалъ объ этомъ доблестномъ дѣлѣ, приписывая большую долю успѣха Царицѣ Небесной и апостолу – воину. Затѣмъ прославлялъ капитана Анхелатса, героя сраженія, сольерскаго Сида и храбрыхъ донъ Кана Тамани, двухъ женщинъ изъ сосѣдняго помѣстья, которыхъ схватили три турка, желая удовлетворить свою плотскую похоть послѣ долгаго воздержанія среди морскихъ пустынь. Храбрыя доны, смѣлыя и твердыя, какъ добрыя крестьянки, не подняли крика, не бѣжали при видѣ трехъ пиратовъ, враговъ Бога и святыхъ. Двернымъ засовомъ они убили одного и заперлись въ домѣ. Выбросивъ черезъ окно трупъ на нападающихъ, они разбили голову второму и камнями преслѣдовали третьяго, какъ мужественные потомки майоркскихъ пращниковъ. О, храбрыя доны, мужественныя женщины Кана Тамани. Добрый народъ чтилъ ихъ, какъ святыхъ героинь тысячелѣтней войны съ невѣрными и ласково смѣялся надѣ подвигами этихъ Жаннъ д'Аркъ, съ гордостью думая о томъ, какъ опасно было мусульманамъ добываль свѣжее тѣло для гаремовъ.
Затѣмъ, слѣдуя традиціонному обычаю, проповѣдникъ заканчивалъ рѣчь перечнемъ семействъ, принимавшихъ участіе въ битвѣ. Внимательно выслушивала деревенская аудиторія сотню фамилій и каждый разъ, какъ произносилось имя одного изъ живущихъ потомковъ, кивками головъ выражала сочувствіе. Безконечный перечень многимъ казался короткимъ, и, когда проповѣдникъ умолкалъ, они заявляли протестъ. – Участвовало больше, а не помянули, – ворчали крестьяне, чьи фамиліи не были произнесены. Всѣмъ хотѣлось быть потомками воиновъ капитана Анхелатса.
Когда заканчивались праздненства и въ Сольерѣ водворялись обычная тишина и спокойствіе, маленькій Хаиме проводилъ дни, гуляя среди апельсинныхъ садовъ съ Антоніей, теперь старухой мадò Антоніей, а тогда цвѣтущей женщиной, съ бѣлыми зубами, выпуклой грудью, твердой поступью. – вдовой послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ замужества, преслѣдуемой пламенными взорами всѣхъ крестьянъ. Вмѣстѣ ходили они въ гавань, спокойное, пустынное озеро: входа ея почти не видно изъ-за поворотовъ, которые морской заливъ дѣлалъ среди скалъ. Только изрѣдка на этомъ замкнутомъ пространствѣ голубой воды показывались мачты паруснаго судна, плывшаго грузить апельсины для Марселя. Стаи старыхъ чаекъ, величиною съ курицъ, совершая движенія контраданса, парили надъ гладкой поверхностью. При насупленіи вечера возвращались рыбацкія лодки, и подъ береговыми навѣсами на крючьяхъ висѣли огромныя рыбы, распластавъ хвосты по землѣ, истекая кровью, какъ быки, скаты и осьминоги, простирая, словно дрожащее стекло, свою бѣлую слизь.
Хаиме любилъ эту спокойную, таинственно – пустынную гавань религіозною любовью. Въ ней онъ припоминалъ чудесныя исторіи, какія по ночамъ, стараясь усыпить, разсказывала ему мать, – о великомъ чудѣ одного божьяго раба, посмѣявшагося въ этихъ водахъ надъ закаменѣлыми грѣшниками. Св. Раймундо изъ Пеньяфорте, добродѣтельный, строгій монахъ, негодовалъ на короля дона Хаиме Майоркскаго, вступившаго въ позорную связь съ одной дамой, доньей Беренгелой, глухого къ его святымъ совѣтамъ. Братъ хотѣлъ бѣжать съ пагубнаго острова, а король воспротивился, наложилъ запретъ на всѣ лодки и корабли. Тогда святой спустился въ уединенную Сольерскую гавань, разостлалъ свой плащъ на волнахъ, взошелъ на него и поплылъ къ берегамъ Каталоніи. Мадò Антонія также разсказывала объ этомъ чудѣ, но въ майорскихъ стихахъ, въ формѣ простого романса, который дышалъ искренней вѣрой вѣковъ, поклонявшихся чудесному. Святой, взойдя на плащъ, поставилъ посохъ вмѣсто мачты и повѣсилъ капюшонъ вмѣсто паруса: вѣтеръ Бога гналъ этотъ удивительный корабль. – Черезъ нѣсколько часовъ рабъ Господа приплылъ изъ Майорки въ Барселону. Монтжуйская стража со знаменемъ возвѣщала о появленіи чудеснаго судна; звонили колокола Сео и купцы сбѣгались на стѣну встрѣчать святого путешественника.
Любопытство маленькаго Фебрера разгоралось при повѣствованіи объ этихъ чудесахъ: онъ хотѣлъ знать больше, и его спутница призывала старыхъ рыбаковъ; они показывали ему скалу, гдѣ стоялъ святой и молился Богу о помощи передъ отплытіемъ. Одна гора въ глубинѣ суши, которую видно изъ гавани, имѣла форму монаха въ капюшонѣ. На берегу, въ неприступномъ мѣстѣ одна скала – ее видѣли только рыбаки – походила на колѣнопреклоненнаго, молящагося монаха. Такія чудеса сотворилъ Господь – утверждали простыя души – дабы увѣковѣчить знаменитое чудо.
Хаиме и теперь вспоминалъ дрожь, охватывавшую его отъ подобныхъ сообщеній. Ахъ, Сольеръ! Дни святой невинности, когда открылись глаза его на жизнь, среди разсказовъ о чудесахъ и отзвуковъ героической борьбы. Домъ Луны потерянъ имъ навсегда, какъ и вѣра и невинность тѣхъ далекихъ – далекихъ дней. Оставались одни воспоминанія. Больше двадцати лѣтъ не возвращался онъ въ забытый Сольеръ, который сейчасъ воскресалъ въ его памяти со всѣми смѣющимися образами дѣтства.
Экипажъ поѣхалъ до развѣтвленія дороги и повернулъ на Вальдемосу. Всѣ воспоминанія, казались, остались позади, на краю шоссе и, по мѣрѣ удаленія, испарялись.
Никакихъ воспоминаній прошлаго дорога въ немъ не пробуждала. Всего два раза, уже взрослымъ, онъ ѣздилъ по ней съ пріятелями въ картезанскія кельи. Помнилъ онъ придорожныя оливковыя деревья, знаменитыя вѣковыя маслины странной, фантастической формы, служившія моделью для многихъ художниковъ, и высовывалъ голову изъ окошка, чтобъ посмотрѣть на нихъ. Дорога подымалась въ гору; начинались каменистыя, сухія поля, первые признаки горной мѣстности. Путь извивался среди деревьевъ: мимо окна экипажа уже пробѣжали первыя маслины.
Фебреръ ихъ зналъ, часто говорилъ о нихъ и, однако, получилъ впечатлѣніе чего-то необычайнаго, какъ будто видѣлъ ихъ впервые. To были черныя деревья, съ громадными, вѣтвистыми, голыми стволами, казавшіяся шарообразными, при своей толщинѣ и скудости листвы. Маслины насчитывали цѣлые вѣка своего существованія, ихъ никогда не обрѣзали; старость отнимала сокъ у ихъ вѣтвей и заставляла стволы медленно, мучительно округляться. Поле имѣло видъ заброшенной скульптурной мастерской: тысячи безформенныхъ этюдовъ, тысячи разбросанныхъ чудовищъ на зеленомъ коврѣ, пестрѣющемъ маргаритками и лѣсными колокольчиками.
Маслина, похожая на громадную жабу, отвратительную, собирающуюся прыгнуть съ пучкомъ листьевъ во рту; другая – на безобразнаго удава въ кольцахъ, съ оливковымъ хохолкомъ на головѣ: виднѣлись голые стволы, между ними просвѣчивало голубое небо; чудовищныя змѣи, обвившіяся другъ съ другомъ, какъ спирали вьющейся колонны; черные гиганты, съ опущенной головой; руки простерты по землѣ, пальцы – корни, ноги – подняты кверху и отъ нихъ идутъ палки съ листьями. Нѣкоторыя маслины, побѣжденныя вѣками, лежали поддерживаемыя подпорками, словно старухи, старающіеся опереться на клюку.
Казалось, надъ полемъ пронеслась буря, все ниспровергла, все вывернула, а затѣмъ окаменѣла, чтобы своею тяжестью давить на разрушенное, чтобы оно не приняло первоначальныхъ формъ. Нѣкоторыя маслины, высокія, съ болѣе нѣжными контурами, какъ бы имѣли женскія лица и формы. Это были византійскія дѣвы, съ тіарами легкихъ листьевъ, въ длинныхъ деревянныхъ одѣяніяхъ. Другія представляли изъ себя дикихъ идоловъ, съ выпученными глазами, съ всклокоченными, низко спущенными бородами; фетишей темныхъ, варварскихъ религій, фетишей, способныхъ задержать первобытныхъ людей въ ихъ странствованіяхъ, заставить упасть на колѣни въ трепетѣ передъ встрѣченнымъ божествомъ. Въ тишинѣ бурнаго, но застывшаго разгрома, въ уединеніи полей, населенныхъ страшными вѣчными видѣніями, пѣли птицы; вплоть до самыхъ стволовъ, источенныхъ червями, совершали свой набѣгъ лѣсные цвѣты, и безконечными четками двигались взадъ и впередъ муравьи, подкапывались, какъ неутомимые рудокопы, подъ столѣтніе корни.
Густавъ Дорэ, говорили, набросалъ среди этой вѣковой рощи свои наиболѣе фантастическія вещи, и воспоминаніе о немъ воскресило въ памяти Хаиме образъ другихъ, болѣе знаменитыхъ художниковъ, также проѣзжавшихъ по этой дорогѣ, жившихъ и страдавшихъ въ Вальдемосѣ.
Два раза посѣтилъ онъ картезіанскій монастырь, съ единственной цѣлью взглянуть поближе на мѣста, которыя обезсмертила печальная, больная любовь двухъ прославленныхъ существъ. Дѣдъ часто разсказывалъ Хаиме о вальдемосской «француженкѣ» и ея товарищѣ «музыкантѣ».
Однажды обитатели Майорки и уроженцы полуострова, укрывшіеся на островѣ отъ ужасовъ гражданской войны, увидѣли, какъ на берегъ высадилась супружеская чета иностранцевъ, съ мальчикомъ и дѣвочкой. Это было въ 1838 г. Когда снесли багажъ на сушу, островитяне восхищались громадной роялью, эрардовой роялью: тогда онѣ были рѣдкостью. Рояль конфисковали въ таможнѣ, до выполненія нѣкоторыхъ административныхъ формальностей. Путешественникамъ пришлось помѣститься въ гостиницѣ. Потомъ они сняли имѣніе Сонъ Вентъ, около Пальмы. Мужчина выглядѣлъ больнымъ. Онъ былъ моложе ея, но измученъ страданіями, прозрачно блѣденъ, какъ жертва, обреченная на закланіе; свѣтлые глаза горѣли лихорадочнымъ огнемъ; узкую грудь душилъ жестокій, непрестанный кашель. Нѣжнѣйшіе бакенбарды оттѣняли щеки; львиные волосы, черные, своевольные, обрамляли лобъ и каскадомъ кудрей падали сзади. Она, мужественная, хлопотала по хозяйству, какъ добрая горожанка, проявіяя больше усердія, чѣмъ умѣнья. Какъ дѣвочка играла со своими дѣтьми, и ея доброе, веселое лиііо омрачалось только при звукѣ кашля «больного возлюбленнаго». Обстановка экзотизма, неправильнаго образа жизни, протеста противъ законовъ, царящихъ надъ людьми, окружала, видимо, эту скитающуюся семью. Женщина одѣвалась въ нѣсколько фантастическіе костюмы; въ волосахъ ея былъ воткнутъ серебряный кинжалъ, – романтическое украшеніе, скандализировавшее набожныхъ майоркскихъ дамъ. Кромѣ того она не ѣздила къ мессѣ въ городъ, не дѣлала визитовъ; выходила изъ дому только для игръ съ дѣтьми или когда выводила подъ руку бѣднаго чахоточнаго. Дѣти казались такими же особенными, какъ ихъ мать: дѣвочка носила платье мальчика, чтобы удобнѣе было бѣгать по полямъ.
Скоро любопытство островитянъ сосредоточилось на именахъ вносящихъ смуту чужеземцевъ. Она была француженка, сочинительница книгъ, Аврора Дюзенъ, бывшая баронесса, разведшаяся съ мужемъ, пріобрѣтшая всемірную извѣстность своими романами, которые подписывала мужскимъ именемъ и фамиліей политическаго убійцы: Жоржъ Сандъ. Онъ былъ польскій музыкантъ, нѣжная натура, которая, казалось, оставляла частицу своего существованія въ каждомъ изъ своихъ твореній и чувствовала себя угасавшей въ двадцать девять лѣтъ. Его звали Фридрихъ Шопенъ. Дѣти принадлежали романисткѣ. Ей уже шелъ тридцать шестой годъ.
Майорскское общество, застывшее въ традиціонныхъ предразсудкахть, какъ молюскъ въ своей оболочкѣ, инстинктивный врагъ нечестивыхъ парижскихъ новшествъ, возмущалось подобнымъ скандаломъ. Внѣ брака!.. И она писала романы, смущавшіе своей смѣлостью добрыхъ лоідей!.. Женское любопытство хотѣло съ ними познакомиться, но въ Майоркѣ получалъ книги одинъ только Орасіо Фебреръ, дѣдъ Хаиме, и маленькіе томики Индіаны и Леліи, его собственность, ходили по рукамъ, непонятныя для читателей. Замужняя женщина писала книги и жила съ человѣкомъ, который не былъ ея супругомъ!.. Донья Эльвира, бабушка Хаиме, сеньора изъ Мексики, – на ея портретъ Хаиме такъ часто смотрѣлъ и представлялъ ее себѣ всегда одѣтою въ бѣлое, съ поднятыми кверху глазами, съ золотой арфой на колѣняхъ, – посѣтила отшельницу Сонъ Вента. Она могла подавлять своимъ превосходствомъ иностранки сстровитянокъ, не знавшихъ французскаго языка. Она слушала лирическіе гимны писательницы оригинальному африканскому пейзажу, съ его бѣлыми домиками, колючими кактусами, стройными пальмами и вѣковыми маслинами, составлявшими рѣзкій контрастъ гармоническому порядку французскихъ равнинъ. Потомъ донья Эльвира на пальмскихъ вечерахъ горячо защищала писательницу, бѣдную страждущую женщину: теперешняя жизнь ея сводилась больше къ горестямъ и заботамъ сестры милосердія, чѣмъ къ радостямъ любви. Дѣдъ принужденъ былъ вмѣшаться и запретилъ жене дѣлать туда визиты, для прекращенія возникшихъ толковъ.
Вокругъ скандализирующей четы образовалась пустота. Пока дѣти играли съ матерью на полѣ, какъ маленькіе дикари, больной кашлялъ, запершись въ спальнѣ, за окнами, или же высовызался за дверь, отыскивая солнечные лучи. Ночами, въ глухіе часы его посѣщала муза, больная, меланхоличная, и, сидя за роялью, онъ импровизировалъ, среди кашля и стоновъ, свои вещи, полныя горькой страстности.
Владѣлецъ Сона Вентъ, горожанинъ, приказалъ иностранцамъ очистить мѣсто, какъ будто они были цыгане. Піанистъ боленъ чахоткой, и онъ не хочетъ заражать своего имѣнія. Куда отправиться?.. Возвращеніе на родину затруднительно: стояла глубокая зима, и Шопенъ дрожалъ, какъ брошеная птица, при мысли о парижскихъ холодахъ. Негостепріимный островъ, все же, былъ дорогъ благодаря своему нѣжному климату. Вальдемосскій картезіанскій монастырь оказался единственнымъ убѣжищемъ, – зданіе безъ архитектурныхъ красотъ, привлекательное только своею средневѣковою стариной, запертое между горъ, по склонамъ которыхъ сбѣгаютъ сосновыя рощи, предохраняющія, словно завѣсы, отъ солнечнаго зноя плантаціи миндальныхъ деревьевъ и пальмъ; и сквозь вѣтви ихъ глазу видны зеленая равнина и далекое море. To былъ почти разрушенный памятникъ прошлаго, мелодраматическій монастырь, мрачный и таинственный. Въ переходахъ его находили пріютъ бродяги и нищіе. Чтобы войти въ него, нужно было миновать монашеское кладбище; гроба выворочены корнями лѣсныхъ растеній, кости вываливались на землю. Въ лунныя ночи по корридору блуждалъ бѣлый призракъ, душа проклятаго монаха: ожидая часа искупленія, она странствовала по мѣстамъ, гдѣ нагрѣшила.
Туда направлялись бѣглецы, въ непогодный зимній день, застигнутые проливнымъ дождемъ и ураганомъ, по тому самому пути, гдѣ ѣхалъ теперь Фебреръ, но по старой дорогъ, отъ которой сохранилось теперь одно имя. Экипажи каравана двигались, какъ разсказывала Жоржъ Сандъ «однимъ колесомъ на горѣ, другимъ въ руслѣ ручья». Закутавшись въ плащъ, музыкантъ дрожалъ и кашлялъ подъ пологомъ коляски, испытывая мучительные толчки. Въ опасныхъ мѣстахъ этого странствованія романистка шла пѣшкомъ, ведя дѣтей за руки.
Всю зиму прожили въ уединеніи картезіанскаго монастыря. Она, въ бабучахъ (восточныхъ туфляхъ), съ кинжаломъ въ заплетенныхъ на скорую руку волосахъ, усердно занималась стряпней, при содѣйствіи дѣвочки – туземки, которая безъ зазрѣнія совѣсти глотала куски, предназначенные для «больного возлюбленнаго». Вальдемосскіе мальчишки бросали камни въ маленькихъ французовъ, считая ихъ за мавровъ, враговъ Бога. Женщины обворовывали мать, продавая ей съѣстные припасы, и, вдобавокъ, прозвали ее «вѣдьмой». Всѣ открещивались отъ этихъ цыганъ, дерзнувшихъ жить въ монастырской кельѣ, рядомъ съ мертвецомъ, въ постоякномъ сосѣдствѣ съ призракомъ монаха, блуждавшимъ по корридору.
Днемъ, когда больной отдыхалъ, она готовила мясо въ горшкѣ и помогала служанкѣ, своими тонкими, блѣдными руками артистки, чистить овощи; потомь бѣжала съ дѣтьми на крутой берегъ Мирамаръ покрытый деревьями, гдѣ Раймундо Луліо основалъ школу восточныхъ наукъ. Лишь съ наступленіемъ ночи начиналась для нея настоящая жизнь.
Темный, громадный коридоръ наполнялся таинственной музыкой, которая, казалось, доносилась очень издалека, сквозь толстыя стѣны. Это Шопенъ, склонившись надъ роялью, слагалъ свои Ноктюрны. Романистка, при свѣтѣ свѣчи, писала Спиридона, исторію монаха, кончающаго крушеніемъ всей его вѣры. Часто она прерывала работу, бѣжала къ музыканту и приготовляла лѣкарство, встревоженная его сильнымъ кашлемъ. Въ лунныя ночи ее томила жажда таинственнаго, сладость страха: она выходила въ коридоръ, во мракѣ котораго вырисовывались молочныя пятна оконъ. Никого… Потомъ садилась на монашескомъ кладбищѣ, тщетно ожидая, не появится ли призракъ, не оживитъ ли ея монотоннаго существованія чѣмъ-то романтическимъ.
Однажды ночью, въ карнавалъ, картезіанскій монастырь наводнили мавры. Пальмская молодежь, набѣгавшись по городу въ берберійскихъ костюмахъ, вспомнила о «француженкѣ» и, безъ сомнѣнія, устыдилась, что обыватели обрекли ее на затворничество. Они явились въ полночь, своими пѣснями и игрой на гитарѣ нарушили таинственную тишину монастыря, спугнули пернатыхъ, пріютившихся въ развалкнахъ Въ одной кельѣ танцовали испанскіе танцы; музыкантъ лихорадочными глазами слѣдилъ за ними, a poманистка переходила отъ группы къ группѣ, испытывая простую радость горожанки, видящей, что она не забыта.
Это была единственная счастливая ночь въ Майоркѣ. Потомъ, съ наступленіемъ весны «больной возлюбленный» почувствовалъ себя лучше. Медленно двинулись обратно въ Парижъ. Перелетныя птицы, на зимовкѣ они не оставляли никакихъ слѣдовъ, кромѣ воспоминанія. Хаиме не могъ достовѣрно узнать, въ какой именно комнатѣ они помѣщались. Произведенныя въ монастырѣ реформы смели всякіе слѣды. Многія пальмскія семейства проводили теперь лѣто въ картезіанской обители и превратили кельи въ красивыя комнаты: каждое изъ нихъ желало, чтобы занимаемое имъ помѣщеніе оказалось кельей Жоржъ Сандъ, которую безчестили и презирали нѣкогда ихъ бабушки. Фебреръ посѣтилъ монастырь съ девятидесятилѣтнимъ старикомъ изъ числа тѣхъ, кто въ костюмѣ мавровъ дали серанаду француженкѣ. Старикъ ничего не помнилъ, не могъ указать комнаты.
Внукъ дона Орасіо чувствовалъ нѣкоторую запоздалую любовь къ необычайной женщинѣ. Онъ видѣлъ ее на портретахъ ея молодости; невыразительное лицо, глубокіе загадочные глаза, волосы въ безпорядкѣ; единственное ихъ украшеніе – роза у виска. Бѣдная Жоржъ Сандъ! Любовь была для нея древнимъ сфинксомъ: каждый разъ, какъ она вопрошала ее, любовь безжалостно царапала ей сердце. Всѣ отреченія, все упрямство любви извѣдала эта женщина. Капризная женщина венеціанскихъ ночей, невѣрная подруга Мюссе, она сама была больна, приготовляя обѣдъ и питье для умиравшаго Шопена въ вальдемосскомъ уединеніи… Еслибъ онъ только узналъ такую женщину, таившую въ себѣ тысячи женщинъ, со всѣмъ безконечнымъ разнообразіемъ женской нѣжности и жестокости!.. Быть любимымъ высшей женщиной, неотразимо вліять на нее и въ тоже время чувствовать уваженіе къ ея умственному величію!..
Долго онъ, словно загипнотизированный этимъ желаніемъ, смотрѣлъ на пейзажъ и не видѣлъ его. Потомъ улыбнулся, какъ бы изъ состраданія къ своему ничтожеству. Вспомнилъ о цѣли своего путешествія, и ему стало больно. Онъ, мечтавшій о великой любви, безкорыстной, необычайной, намѣревался продать себя, предложивъ свою руку и имя женшинѣ, которую мелькомъ видѣлъ, намѣревался заключить союзъ, скандализирующій весь островъ. Достойный конецъ безполезной, легкомысленной жизни.
Пустота его существованія теперь ясно раскрывалась передъ нимъ, безъ всякихъ прикрасъ, создаваемыхъ самомнѣніемъ, какъ никогда раньше. Близость самопожертвованія заставила его обратиться къ воспоминаніямъ, – какъ – будто въ нихъ онъ могъ найти олравдывающіе мотивы его поступка. Къ чему его странствованіе въ мірѣ?
Онъ еще разъ перебралъ образы дѣтства, воскрешенные имъ по дорогѣ къ Сольеру. Видѣлъ себя въ высокомъ домѣ Фебреровъ со своими родителями и дѣдомъ. Онъ былъ единственный сынъ. Мать его, блѣдная сеньора, меланхолически прекрасная, заболѣла послѣ родовъ. Донъ Орасіо жилъ во второмъ этажѣ, со старымъ слугой, словно гость, заходя къ семьѣ или уединяясь отъ нея по своему капризу. Среди смутныхъ дѣтскихъ воспоминаній Хаиме рельефно выдѣлялась фигура его дѣда. Онъ никогда не видалъ улыбки на его лицѣ, съ бѣлыми бакенбардами, составлявшими контрастъ чернымъ, властнымъ глазамъ. Домашнимъ запрещалось подыматься въ его покоиж Онъ не показывался иначе, какъ въ выходномъ костюмѣ, изысканно изящномть. Внукъ, которому одному позволялось посѣщать когда угодно его спальню, заставалъ его рано утромъ въ синемъ сюртукѣ, высокомъ кружевномъ воротникѣ, черномъ, завязанномъ нѣсколькими бантами галстукѣ, съ громаднымъ жемчугомъ. Даже чувствуя себя нездоровымъ, онъ сохранялъ свой корректный видъ, со старинной элегантностью. Если болѣзнь приковывала его къ постели, онъ отдавалъ слугѣ приказаніе не принимать никого, включая сына.
Хаиме цѣлыми часами просиживалъ у ногъ дѣда, слушая его разсказы, пугаясь массы книгъ, не помѣщавшихся въ шкапахъ и лежащихъ по стульямъ и столамъ. Дѣдъ былъ неизмѣненъ въ своемъ сюртукѣ съ красной шелковой подкладкой, который всегда выглядѣлъ одинаково, но мѣнялся черезъ шесть мѣсяцевъ. Времена года отражались только тѣмъ, что зимній бархатный жилетъ уступалъ мѣсто вышитому шелковому. Главную его гордость составляли бѣлое бѣлье и книги. Дюжинами ему привозили изъ-за границы сорочки; часто, необновленныя, забытыя, онѣ желтѣли въ глубинѣ шкаповъ. Парижскіе книжные магазины присылали громадные пакеты – только что вышедшія изданія и, въ виду его постоянныхъ заказовъ, къ адресу дѣлали приписку – приписку эту донъ Орасій показывалъ съ шутливо – снисходигельнымъ видомъ – «книгопродавцу».
Говорилъ послѣдній изъ Фебреровъ съ добродушіемъ дѣдушки, стараясь сдѣлать понятными свои разсказы, хотя въ своихъ отношеніяхъ къ семьѣ онъ былъ скупъ на слова и мало себя сдерживалъ. Онъ разсказывалъ внуку о своихъ поѣздкахъ въ Парижъ и Лондонъ, то на парусномъ суднѣ до Марселя и затѣмъ въ почтовой каретѣ, то на колесномъ пароходѣ и по желѣзной дорогѣ, – великія изобрѣтенія, имѣвшія мѣсто въ дни его дѣтства. Говорилъ объ обществѣ Луи Филиппа; о великихъ дебютахъ романтизмз, свидѣтелемъ которыхъ онъ былъ; о баррикадахъ, постройку которыхъ онъ наблюдалъ изъ своей комнаты, умалчивая, что при этомъ обнималъ за талію смотрѣвшую съ нимъ изъ окна гризетку. Внукъ родился въ хорошее время: самое счастливое. Донъ Орасіо вспомнилъ о ссорахъ со своимъ страшнымъ отцомъ, заставившихъ его путешествовать по Европѣ, о томъ кабальеро, который встрѣчалъ короля Фернандо и требовалъ возстановленія старыхъ обычаевъ, а дѣтей благословлялъ, говоря: «Да сдѣлаетъ Господь изъ тебя хорошаго инквизитора!»
Населеніе, вмѣстѣ съ жителями Аларб и Буньолы вооружилось, узнавъ черезъ одно ибисское судно, что двадцать два турецкихъ гальота съ нѣсколькими галерами шли на Сольеръ, самое богатое мѣстечко острова. Тысяча семьсотъ турокъ и африканцевъ, гроза пиратскаго міра, высадилась на берегъ, привлеченные богатствами, а еще больше желаніемъ захватить женскій монастырь, куда укрылись отъ свѣта молодыя красавицы благородной семьи. Они раздѣлились на двѣ колонны: одни двинулись противъ христіанскаго отряда, вышедшаго имъ на встрѣчу; другая обходнымъ путемъ проникла въ мѣстечко, брала въ плѣнъ дѣвушекъ и юношей, грабила церкви, убивала священниковъ. Христіане видѣли, что ихъ положеніе сомнительно. Впереди наступала тысяча турокъ; сзади городъ во власти грабителей, семьи, обреченныя на униженія и насилія, семьи, тщетно призывавшія ихъ. Но колебанія были не долги. Сольерскій сержантъ, бравый ветеранъ войскъ Карла V во времена войнъ въ Германіи и съ Великимъ Туркомъ убѣдилъ всѣхъ немедленно аттаковать непріятеля. Становятся на колѣни, призываютъ св. апостола Якова и уповая на чудо, нападаютъ со своими ружьями, аркебузами, копьями, топорами. Турки отступаютъ, обращаются въ бѣгство. Напрасно старается ихъ воодушевить ихъ страшный визирь Суффараисъ, главный морской предводитель, старый, очень жирный, знаменитый своей храбростью и смѣлостью. Во главѣ негровъ, составлявшихъ его гвардію, съ саблей въ рукѣ онъ бросается впередъ. Кругомъ него растетъ гора труповъ. Но одинъ сольерецъ пронзаетъ его грудь копьемъ. Онъ падаетъ, враги бѣгутъ, теряя свое знамя. Новый непріятель преграждаетъ имъ дорогу къ берегу, куда они устремляются въ надеждѣ спастись на корабляхъ. Шайка разбойниковъ наблюдала за сраженіеімъ съ утесовъ. Видя бѣгство турокъ, она выходитъ имъ на встрѣчу, стрѣляя изъ мушкетовъ, размахивая кинжалами. Съ ними свора собакъ, дикихъ товарищей ихъ безчестной жизни. Эти животныя кидаются на бѣгущихъ, рвутъ ихъ, доказываютъ согласно лѣтописцамъ, «доброту майоркской породы». Отрядъ побѣдоносно возвращается назадъ, вступаетъ въ покинутый городъ, и грабители удираютъ къ морю или, зарѣзанные, падаютъ на улицахъ.
Проповѣдникъ съ экстазомъ повѣствовалъ объ этомъ доблестномъ дѣлѣ, приписывая большую долю успѣха Царицѣ Небесной и апостолу – воину. Затѣмъ прославлялъ капитана Анхелатса, героя сраженія, сольерскаго Сида и храбрыхъ донъ Кана Тамани, двухъ женщинъ изъ сосѣдняго помѣстья, которыхъ схватили три турка, желая удовлетворить свою плотскую похоть послѣ долгаго воздержанія среди морскихъ пустынь. Храбрыя доны, смѣлыя и твердыя, какъ добрыя крестьянки, не подняли крика, не бѣжали при видѣ трехъ пиратовъ, враговъ Бога и святыхъ. Двернымъ засовомъ они убили одного и заперлись въ домѣ. Выбросивъ черезъ окно трупъ на нападающихъ, они разбили голову второму и камнями преслѣдовали третьяго, какъ мужественные потомки майоркскихъ пращниковъ. О, храбрыя доны, мужественныя женщины Кана Тамани. Добрый народъ чтилъ ихъ, какъ святыхъ героинь тысячелѣтней войны съ невѣрными и ласково смѣялся надѣ подвигами этихъ Жаннъ д'Аркъ, съ гордостью думая о томъ, какъ опасно было мусульманамъ добываль свѣжее тѣло для гаремовъ.
Затѣмъ, слѣдуя традиціонному обычаю, проповѣдникъ заканчивалъ рѣчь перечнемъ семействъ, принимавшихъ участіе въ битвѣ. Внимательно выслушивала деревенская аудиторія сотню фамилій и каждый разъ, какъ произносилось имя одного изъ живущихъ потомковъ, кивками головъ выражала сочувствіе. Безконечный перечень многимъ казался короткимъ, и, когда проповѣдникъ умолкалъ, они заявляли протестъ. – Участвовало больше, а не помянули, – ворчали крестьяне, чьи фамиліи не были произнесены. Всѣмъ хотѣлось быть потомками воиновъ капитана Анхелатса.
Когда заканчивались праздненства и въ Сольерѣ водворялись обычная тишина и спокойствіе, маленькій Хаиме проводилъ дни, гуляя среди апельсинныхъ садовъ съ Антоніей, теперь старухой мадò Антоніей, а тогда цвѣтущей женщиной, съ бѣлыми зубами, выпуклой грудью, твердой поступью. – вдовой послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ замужества, преслѣдуемой пламенными взорами всѣхъ крестьянъ. Вмѣстѣ ходили они въ гавань, спокойное, пустынное озеро: входа ея почти не видно изъ-за поворотовъ, которые морской заливъ дѣлалъ среди скалъ. Только изрѣдка на этомъ замкнутомъ пространствѣ голубой воды показывались мачты паруснаго судна, плывшаго грузить апельсины для Марселя. Стаи старыхъ чаекъ, величиною съ курицъ, совершая движенія контраданса, парили надъ гладкой поверхностью. При насупленіи вечера возвращались рыбацкія лодки, и подъ береговыми навѣсами на крючьяхъ висѣли огромныя рыбы, распластавъ хвосты по землѣ, истекая кровью, какъ быки, скаты и осьминоги, простирая, словно дрожащее стекло, свою бѣлую слизь.
Хаиме любилъ эту спокойную, таинственно – пустынную гавань религіозною любовью. Въ ней онъ припоминалъ чудесныя исторіи, какія по ночамъ, стараясь усыпить, разсказывала ему мать, – о великомъ чудѣ одного божьяго раба, посмѣявшагося въ этихъ водахъ надъ закаменѣлыми грѣшниками. Св. Раймундо изъ Пеньяфорте, добродѣтельный, строгій монахъ, негодовалъ на короля дона Хаиме Майоркскаго, вступившаго въ позорную связь съ одной дамой, доньей Беренгелой, глухого къ его святымъ совѣтамъ. Братъ хотѣлъ бѣжать съ пагубнаго острова, а король воспротивился, наложилъ запретъ на всѣ лодки и корабли. Тогда святой спустился въ уединенную Сольерскую гавань, разостлалъ свой плащъ на волнахъ, взошелъ на него и поплылъ къ берегамъ Каталоніи. Мадò Антонія также разсказывала объ этомъ чудѣ, но въ майорскихъ стихахъ, въ формѣ простого романса, который дышалъ искренней вѣрой вѣковъ, поклонявшихся чудесному. Святой, взойдя на плащъ, поставилъ посохъ вмѣсто мачты и повѣсилъ капюшонъ вмѣсто паруса: вѣтеръ Бога гналъ этотъ удивительный корабль. – Черезъ нѣсколько часовъ рабъ Господа приплылъ изъ Майорки въ Барселону. Монтжуйская стража со знаменемъ возвѣщала о появленіи чудеснаго судна; звонили колокола Сео и купцы сбѣгались на стѣну встрѣчать святого путешественника.
Любопытство маленькаго Фебрера разгоралось при повѣствованіи объ этихъ чудесахъ: онъ хотѣлъ знать больше, и его спутница призывала старыхъ рыбаковъ; они показывали ему скалу, гдѣ стоялъ святой и молился Богу о помощи передъ отплытіемъ. Одна гора въ глубинѣ суши, которую видно изъ гавани, имѣла форму монаха въ капюшонѣ. На берегу, въ неприступномъ мѣстѣ одна скала – ее видѣли только рыбаки – походила на колѣнопреклоненнаго, молящагося монаха. Такія чудеса сотворилъ Господь – утверждали простыя души – дабы увѣковѣчить знаменитое чудо.
Хаиме и теперь вспоминалъ дрожь, охватывавшую его отъ подобныхъ сообщеній. Ахъ, Сольеръ! Дни святой невинности, когда открылись глаза его на жизнь, среди разсказовъ о чудесахъ и отзвуковъ героической борьбы. Домъ Луны потерянъ имъ навсегда, какъ и вѣра и невинность тѣхъ далекихъ – далекихъ дней. Оставались одни воспоминанія. Больше двадцати лѣтъ не возвращался онъ въ забытый Сольеръ, который сейчасъ воскресалъ въ его памяти со всѣми смѣющимися образами дѣтства.
Экипажъ поѣхалъ до развѣтвленія дороги и повернулъ на Вальдемосу. Всѣ воспоминанія, казались, остались позади, на краю шоссе и, по мѣрѣ удаленія, испарялись.
Никакихъ воспоминаній прошлаго дорога въ немъ не пробуждала. Всего два раза, уже взрослымъ, онъ ѣздилъ по ней съ пріятелями въ картезанскія кельи. Помнилъ онъ придорожныя оливковыя деревья, знаменитыя вѣковыя маслины странной, фантастической формы, служившія моделью для многихъ художниковъ, и высовывалъ голову изъ окошка, чтобъ посмотрѣть на нихъ. Дорога подымалась въ гору; начинались каменистыя, сухія поля, первые признаки горной мѣстности. Путь извивался среди деревьевъ: мимо окна экипажа уже пробѣжали первыя маслины.
Фебреръ ихъ зналъ, часто говорилъ о нихъ и, однако, получилъ впечатлѣніе чего-то необычайнаго, какъ будто видѣлъ ихъ впервые. To были черныя деревья, съ громадными, вѣтвистыми, голыми стволами, казавшіяся шарообразными, при своей толщинѣ и скудости листвы. Маслины насчитывали цѣлые вѣка своего существованія, ихъ никогда не обрѣзали; старость отнимала сокъ у ихъ вѣтвей и заставляла стволы медленно, мучительно округляться. Поле имѣло видъ заброшенной скульптурной мастерской: тысячи безформенныхъ этюдовъ, тысячи разбросанныхъ чудовищъ на зеленомъ коврѣ, пестрѣющемъ маргаритками и лѣсными колокольчиками.
Маслина, похожая на громадную жабу, отвратительную, собирающуюся прыгнуть съ пучкомъ листьевъ во рту; другая – на безобразнаго удава въ кольцахъ, съ оливковымъ хохолкомъ на головѣ: виднѣлись голые стволы, между ними просвѣчивало голубое небо; чудовищныя змѣи, обвившіяся другъ съ другомъ, какъ спирали вьющейся колонны; черные гиганты, съ опущенной головой; руки простерты по землѣ, пальцы – корни, ноги – подняты кверху и отъ нихъ идутъ палки съ листьями. Нѣкоторыя маслины, побѣжденныя вѣками, лежали поддерживаемыя подпорками, словно старухи, старающіеся опереться на клюку.
Казалось, надъ полемъ пронеслась буря, все ниспровергла, все вывернула, а затѣмъ окаменѣла, чтобы своею тяжестью давить на разрушенное, чтобы оно не приняло первоначальныхъ формъ. Нѣкоторыя маслины, высокія, съ болѣе нѣжными контурами, какъ бы имѣли женскія лица и формы. Это были византійскія дѣвы, съ тіарами легкихъ листьевъ, въ длинныхъ деревянныхъ одѣяніяхъ. Другія представляли изъ себя дикихъ идоловъ, съ выпученными глазами, съ всклокоченными, низко спущенными бородами; фетишей темныхъ, варварскихъ религій, фетишей, способныхъ задержать первобытныхъ людей въ ихъ странствованіяхъ, заставить упасть на колѣни въ трепетѣ передъ встрѣченнымъ божествомъ. Въ тишинѣ бурнаго, но застывшаго разгрома, въ уединеніи полей, населенныхъ страшными вѣчными видѣніями, пѣли птицы; вплоть до самыхъ стволовъ, источенныхъ червями, совершали свой набѣгъ лѣсные цвѣты, и безконечными четками двигались взадъ и впередъ муравьи, подкапывались, какъ неутомимые рудокопы, подъ столѣтніе корни.
Густавъ Дорэ, говорили, набросалъ среди этой вѣковой рощи свои наиболѣе фантастическія вещи, и воспоминаніе о немъ воскресило въ памяти Хаиме образъ другихъ, болѣе знаменитыхъ художниковъ, также проѣзжавшихъ по этой дорогѣ, жившихъ и страдавшихъ въ Вальдемосѣ.
Два раза посѣтилъ онъ картезіанскій монастырь, съ единственной цѣлью взглянуть поближе на мѣста, которыя обезсмертила печальная, больная любовь двухъ прославленныхъ существъ. Дѣдъ часто разсказывалъ Хаиме о вальдемосской «француженкѣ» и ея товарищѣ «музыкантѣ».
Однажды обитатели Майорки и уроженцы полуострова, укрывшіеся на островѣ отъ ужасовъ гражданской войны, увидѣли, какъ на берегъ высадилась супружеская чета иностранцевъ, съ мальчикомъ и дѣвочкой. Это было въ 1838 г. Когда снесли багажъ на сушу, островитяне восхищались громадной роялью, эрардовой роялью: тогда онѣ были рѣдкостью. Рояль конфисковали въ таможнѣ, до выполненія нѣкоторыхъ административныхъ формальностей. Путешественникамъ пришлось помѣститься въ гостиницѣ. Потомъ они сняли имѣніе Сонъ Вентъ, около Пальмы. Мужчина выглядѣлъ больнымъ. Онъ былъ моложе ея, но измученъ страданіями, прозрачно блѣденъ, какъ жертва, обреченная на закланіе; свѣтлые глаза горѣли лихорадочнымъ огнемъ; узкую грудь душилъ жестокій, непрестанный кашель. Нѣжнѣйшіе бакенбарды оттѣняли щеки; львиные волосы, черные, своевольные, обрамляли лобъ и каскадомъ кудрей падали сзади. Она, мужественная, хлопотала по хозяйству, какъ добрая горожанка, проявіяя больше усердія, чѣмъ умѣнья. Какъ дѣвочка играла со своими дѣтьми, и ея доброе, веселое лиііо омрачалось только при звукѣ кашля «больного возлюбленнаго». Обстановка экзотизма, неправильнаго образа жизни, протеста противъ законовъ, царящихъ надъ людьми, окружала, видимо, эту скитающуюся семью. Женщина одѣвалась въ нѣсколько фантастическіе костюмы; въ волосахъ ея былъ воткнутъ серебряный кинжалъ, – романтическое украшеніе, скандализировавшее набожныхъ майоркскихъ дамъ. Кромѣ того она не ѣздила къ мессѣ въ городъ, не дѣлала визитовъ; выходила изъ дому только для игръ съ дѣтьми или когда выводила подъ руку бѣднаго чахоточнаго. Дѣти казались такими же особенными, какъ ихъ мать: дѣвочка носила платье мальчика, чтобы удобнѣе было бѣгать по полямъ.
Скоро любопытство островитянъ сосредоточилось на именахъ вносящихъ смуту чужеземцевъ. Она была француженка, сочинительница книгъ, Аврора Дюзенъ, бывшая баронесса, разведшаяся съ мужемъ, пріобрѣтшая всемірную извѣстность своими романами, которые подписывала мужскимъ именемъ и фамиліей политическаго убійцы: Жоржъ Сандъ. Онъ былъ польскій музыкантъ, нѣжная натура, которая, казалось, оставляла частицу своего существованія въ каждомъ изъ своихъ твореній и чувствовала себя угасавшей въ двадцать девять лѣтъ. Его звали Фридрихъ Шопенъ. Дѣти принадлежали романисткѣ. Ей уже шелъ тридцать шестой годъ.
Майорскское общество, застывшее въ традиціонныхъ предразсудкахть, какъ молюскъ въ своей оболочкѣ, инстинктивный врагъ нечестивыхъ парижскихъ новшествъ, возмущалось подобнымъ скандаломъ. Внѣ брака!.. И она писала романы, смущавшіе своей смѣлостью добрыхъ лоідей!.. Женское любопытство хотѣло съ ними познакомиться, но въ Майоркѣ получалъ книги одинъ только Орасіо Фебреръ, дѣдъ Хаиме, и маленькіе томики Индіаны и Леліи, его собственность, ходили по рукамъ, непонятныя для читателей. Замужняя женщина писала книги и жила съ человѣкомъ, который не былъ ея супругомъ!.. Донья Эльвира, бабушка Хаиме, сеньора изъ Мексики, – на ея портретъ Хаиме такъ часто смотрѣлъ и представлялъ ее себѣ всегда одѣтою въ бѣлое, съ поднятыми кверху глазами, съ золотой арфой на колѣняхъ, – посѣтила отшельницу Сонъ Вента. Она могла подавлять своимъ превосходствомъ иностранки сстровитянокъ, не знавшихъ французскаго языка. Она слушала лирическіе гимны писательницы оригинальному африканскому пейзажу, съ его бѣлыми домиками, колючими кактусами, стройными пальмами и вѣковыми маслинами, составлявшими рѣзкій контрастъ гармоническому порядку французскихъ равнинъ. Потомъ донья Эльвира на пальмскихъ вечерахъ горячо защищала писательницу, бѣдную страждущую женщину: теперешняя жизнь ея сводилась больше къ горестямъ и заботамъ сестры милосердія, чѣмъ къ радостямъ любви. Дѣдъ принужденъ былъ вмѣшаться и запретилъ жене дѣлать туда визиты, для прекращенія возникшихъ толковъ.
Вокругъ скандализирующей четы образовалась пустота. Пока дѣти играли съ матерью на полѣ, какъ маленькіе дикари, больной кашлялъ, запершись въ спальнѣ, за окнами, или же высовызался за дверь, отыскивая солнечные лучи. Ночами, въ глухіе часы его посѣщала муза, больная, меланхоличная, и, сидя за роялью, онъ импровизировалъ, среди кашля и стоновъ, свои вещи, полныя горькой страстности.
Владѣлецъ Сона Вентъ, горожанинъ, приказалъ иностранцамъ очистить мѣсто, какъ будто они были цыгане. Піанистъ боленъ чахоткой, и онъ не хочетъ заражать своего имѣнія. Куда отправиться?.. Возвращеніе на родину затруднительно: стояла глубокая зима, и Шопенъ дрожалъ, какъ брошеная птица, при мысли о парижскихъ холодахъ. Негостепріимный островъ, все же, былъ дорогъ благодаря своему нѣжному климату. Вальдемосскій картезіанскій монастырь оказался единственнымъ убѣжищемъ, – зданіе безъ архитектурныхъ красотъ, привлекательное только своею средневѣковою стариной, запертое между горъ, по склонамъ которыхъ сбѣгаютъ сосновыя рощи, предохраняющія, словно завѣсы, отъ солнечнаго зноя плантаціи миндальныхъ деревьевъ и пальмъ; и сквозь вѣтви ихъ глазу видны зеленая равнина и далекое море. To былъ почти разрушенный памятникъ прошлаго, мелодраматическій монастырь, мрачный и таинственный. Въ переходахъ его находили пріютъ бродяги и нищіе. Чтобы войти въ него, нужно было миновать монашеское кладбище; гроба выворочены корнями лѣсныхъ растеній, кости вываливались на землю. Въ лунныя ночи по корридору блуждалъ бѣлый призракъ, душа проклятаго монаха: ожидая часа искупленія, она странствовала по мѣстамъ, гдѣ нагрѣшила.
Туда направлялись бѣглецы, въ непогодный зимній день, застигнутые проливнымъ дождемъ и ураганомъ, по тому самому пути, гдѣ ѣхалъ теперь Фебреръ, но по старой дорогъ, отъ которой сохранилось теперь одно имя. Экипажи каравана двигались, какъ разсказывала Жоржъ Сандъ «однимъ колесомъ на горѣ, другимъ въ руслѣ ручья». Закутавшись въ плащъ, музыкантъ дрожалъ и кашлялъ подъ пологомъ коляски, испытывая мучительные толчки. Въ опасныхъ мѣстахъ этого странствованія романистка шла пѣшкомъ, ведя дѣтей за руки.
Всю зиму прожили въ уединеніи картезіанскаго монастыря. Она, въ бабучахъ (восточныхъ туфляхъ), съ кинжаломъ въ заплетенныхъ на скорую руку волосахъ, усердно занималась стряпней, при содѣйствіи дѣвочки – туземки, которая безъ зазрѣнія совѣсти глотала куски, предназначенные для «больного возлюбленнаго». Вальдемосскіе мальчишки бросали камни въ маленькихъ французовъ, считая ихъ за мавровъ, враговъ Бога. Женщины обворовывали мать, продавая ей съѣстные припасы, и, вдобавокъ, прозвали ее «вѣдьмой». Всѣ открещивались отъ этихъ цыганъ, дерзнувшихъ жить въ монастырской кельѣ, рядомъ съ мертвецомъ, въ постоякномъ сосѣдствѣ съ призракомъ монаха, блуждавшимъ по корридору.
Днемъ, когда больной отдыхалъ, она готовила мясо въ горшкѣ и помогала служанкѣ, своими тонкими, блѣдными руками артистки, чистить овощи; потомь бѣжала съ дѣтьми на крутой берегъ Мирамаръ покрытый деревьями, гдѣ Раймундо Луліо основалъ школу восточныхъ наукъ. Лишь съ наступленіемъ ночи начиналась для нея настоящая жизнь.
Темный, громадный коридоръ наполнялся таинственной музыкой, которая, казалось, доносилась очень издалека, сквозь толстыя стѣны. Это Шопенъ, склонившись надъ роялью, слагалъ свои Ноктюрны. Романистка, при свѣтѣ свѣчи, писала Спиридона, исторію монаха, кончающаго крушеніемъ всей его вѣры. Часто она прерывала работу, бѣжала къ музыканту и приготовляла лѣкарство, встревоженная его сильнымъ кашлемъ. Въ лунныя ночи ее томила жажда таинственнаго, сладость страха: она выходила въ коридоръ, во мракѣ котораго вырисовывались молочныя пятна оконъ. Никого… Потомъ садилась на монашескомъ кладбищѣ, тщетно ожидая, не появится ли призракъ, не оживитъ ли ея монотоннаго существованія чѣмъ-то романтическимъ.
Однажды ночью, въ карнавалъ, картезіанскій монастырь наводнили мавры. Пальмская молодежь, набѣгавшись по городу въ берберійскихъ костюмахъ, вспомнила о «француженкѣ» и, безъ сомнѣнія, устыдилась, что обыватели обрекли ее на затворничество. Они явились въ полночь, своими пѣснями и игрой на гитарѣ нарушили таинственную тишину монастыря, спугнули пернатыхъ, пріютившихся въ развалкнахъ Въ одной кельѣ танцовали испанскіе танцы; музыкантъ лихорадочными глазами слѣдилъ за ними, a poманистка переходила отъ группы къ группѣ, испытывая простую радость горожанки, видящей, что она не забыта.
Это была единственная счастливая ночь въ Майоркѣ. Потомъ, съ наступленіемъ весны «больной возлюбленный» почувствовалъ себя лучше. Медленно двинулись обратно въ Парижъ. Перелетныя птицы, на зимовкѣ они не оставляли никакихъ слѣдовъ, кромѣ воспоминанія. Хаиме не могъ достовѣрно узнать, въ какой именно комнатѣ они помѣщались. Произведенныя въ монастырѣ реформы смели всякіе слѣды. Многія пальмскія семейства проводили теперь лѣто въ картезіанской обители и превратили кельи въ красивыя комнаты: каждое изъ нихъ желало, чтобы занимаемое имъ помѣщеніе оказалось кельей Жоржъ Сандъ, которую безчестили и презирали нѣкогда ихъ бабушки. Фебреръ посѣтилъ монастырь съ девятидесятилѣтнимъ старикомъ изъ числа тѣхъ, кто въ костюмѣ мавровъ дали серанаду француженкѣ. Старикъ ничего не помнилъ, не могъ указать комнаты.
Внукъ дона Орасіо чувствовалъ нѣкоторую запоздалую любовь къ необычайной женщинѣ. Онъ видѣлъ ее на портретахъ ея молодости; невыразительное лицо, глубокіе загадочные глаза, волосы въ безпорядкѣ; единственное ихъ украшеніе – роза у виска. Бѣдная Жоржъ Сандъ! Любовь была для нея древнимъ сфинксомъ: каждый разъ, какъ она вопрошала ее, любовь безжалостно царапала ей сердце. Всѣ отреченія, все упрямство любви извѣдала эта женщина. Капризная женщина венеціанскихъ ночей, невѣрная подруга Мюссе, она сама была больна, приготовляя обѣдъ и питье для умиравшаго Шопена въ вальдемосскомъ уединеніи… Еслибъ онъ только узналъ такую женщину, таившую въ себѣ тысячи женщинъ, со всѣмъ безконечнымъ разнообразіемъ женской нѣжности и жестокости!.. Быть любимымъ высшей женщиной, неотразимо вліять на нее и въ тоже время чувствовать уваженіе къ ея умственному величію!..
Долго онъ, словно загипнотизированный этимъ желаніемъ, смотрѣлъ на пейзажъ и не видѣлъ его. Потомъ улыбнулся, какъ бы изъ состраданія къ своему ничтожеству. Вспомнилъ о цѣли своего путешествія, и ему стало больно. Онъ, мечтавшій о великой любви, безкорыстной, необычайной, намѣревался продать себя, предложивъ свою руку и имя женшинѣ, которую мелькомъ видѣлъ, намѣревался заключить союзъ, скандализирующій весь островъ. Достойный конецъ безполезной, легкомысленной жизни.
Пустота его существованія теперь ясно раскрывалась передъ нимъ, безъ всякихъ прикрасъ, создаваемыхъ самомнѣніемъ, какъ никогда раньше. Близость самопожертвованія заставила его обратиться къ воспоминаніямъ, – какъ – будто въ нихъ онъ могъ найти олравдывающіе мотивы его поступка. Къ чему его странствованіе въ мірѣ?
Онъ еще разъ перебралъ образы дѣтства, воскрешенные имъ по дорогѣ къ Сольеру. Видѣлъ себя въ высокомъ домѣ Фебреровъ со своими родителями и дѣдомъ. Онъ былъ единственный сынъ. Мать его, блѣдная сеньора, меланхолически прекрасная, заболѣла послѣ родовъ. Донъ Орасіо жилъ во второмъ этажѣ, со старымъ слугой, словно гость, заходя къ семьѣ или уединяясь отъ нея по своему капризу. Среди смутныхъ дѣтскихъ воспоминаній Хаиме рельефно выдѣлялась фигура его дѣда. Онъ никогда не видалъ улыбки на его лицѣ, съ бѣлыми бакенбардами, составлявшими контрастъ чернымъ, властнымъ глазамъ. Домашнимъ запрещалось подыматься въ его покоиж Онъ не показывался иначе, какъ въ выходномъ костюмѣ, изысканно изящномть. Внукъ, которому одному позволялось посѣщать когда угодно его спальню, заставалъ его рано утромъ въ синемъ сюртукѣ, высокомъ кружевномъ воротникѣ, черномъ, завязанномъ нѣсколькими бантами галстукѣ, съ громаднымъ жемчугомъ. Даже чувствуя себя нездоровымъ, онъ сохранялъ свой корректный видъ, со старинной элегантностью. Если болѣзнь приковывала его къ постели, онъ отдавалъ слугѣ приказаніе не принимать никого, включая сына.
Хаиме цѣлыми часами просиживалъ у ногъ дѣда, слушая его разсказы, пугаясь массы книгъ, не помѣщавшихся въ шкапахъ и лежащихъ по стульямъ и столамъ. Дѣдъ былъ неизмѣненъ въ своемъ сюртукѣ съ красной шелковой подкладкой, который всегда выглядѣлъ одинаково, но мѣнялся черезъ шесть мѣсяцевъ. Времена года отражались только тѣмъ, что зимній бархатный жилетъ уступалъ мѣсто вышитому шелковому. Главную его гордость составляли бѣлое бѣлье и книги. Дюжинами ему привозили изъ-за границы сорочки; часто, необновленныя, забытыя, онѣ желтѣли въ глубинѣ шкаповъ. Парижскіе книжные магазины присылали громадные пакеты – только что вышедшія изданія и, въ виду его постоянныхъ заказовъ, къ адресу дѣлали приписку – приписку эту донъ Орасій показывалъ съ шутливо – снисходигельнымъ видомъ – «книгопродавцу».
Говорилъ послѣдній изъ Фебреровъ съ добродушіемъ дѣдушки, стараясь сдѣлать понятными свои разсказы, хотя въ своихъ отношеніяхъ къ семьѣ онъ былъ скупъ на слова и мало себя сдерживалъ. Онъ разсказывалъ внуку о своихъ поѣздкахъ въ Парижъ и Лондонъ, то на парусномъ суднѣ до Марселя и затѣмъ въ почтовой каретѣ, то на колесномъ пароходѣ и по желѣзной дорогѣ, – великія изобрѣтенія, имѣвшія мѣсто въ дни его дѣтства. Говорилъ объ обществѣ Луи Филиппа; о великихъ дебютахъ романтизмз, свидѣтелемъ которыхъ онъ былъ; о баррикадахъ, постройку которыхъ онъ наблюдалъ изъ своей комнаты, умалчивая, что при этомъ обнималъ за талію смотрѣвшую съ нимъ изъ окна гризетку. Внукъ родился въ хорошее время: самое счастливое. Донъ Орасіо вспомнилъ о ссорахъ со своимъ страшнымъ отцомъ, заставившихъ его путешествовать по Европѣ, о томъ кабальеро, который встрѣчалъ короля Фернандо и требовалъ возстановленія старыхъ обычаевъ, а дѣтей благословлялъ, говоря: «Да сдѣлаетъ Господь изъ тебя хорошаго инквизитора!»