Страница:
Потомъ показывалъ Хаиме большія гравюры съ изображеніемъ городовъ, гдѣ жилъ; онѣ казались мальчику сказочными мѣстами. Иногда онъ разглядывалъ портретъ «бабушки съ арфой», своей жены, интересной доньи Эльвиры, то самое полотно, которое находилось теперь въ пріемной залѣ, съ остальными сеньорами рода. Казалось, ничуть не волновался: сохранялъ важный видъ, который имѣлъ, когда шутилъ – шутить онъ любилъ – или уснащалъ свою рѣчь крѣпкими словами. Но говорилъ несколько дрожащимъ голосомъ.
– Твоя бабушка была великой сеньорой, ангельской души, артистка. Рядомъ съ нею я выглядѣлъ варваромъ… Изъ благородной семьи; но пріѣхала изъ Мексики обвѣнчаться со мной. Отецъ ея былъ морякъ и остался тамъ съ инсургентами. Во всемъ нашемъ роду никто съ этою женщиной не сравнится.
Въ половинѣ двѣнадцатаго утра онъ оставлялъ внука, надѣвалъ цилиндръ, зимою черный шелковый, лѣтомъ касторовый, выходилъ гулять по пальмскимъ улицамъ, постоянно въ одномъ и томъ же направленіи, по однимъ и тѣмъ же тротуарамъ, и въ дождь и подъ палящими солнечными лучами, нечувствительный ни къ холоду, ни къ жару, всегда въ сюртукѣ, двигаясь съ правильностью заведеннаго автомата, появляющагося и исчезающаго въ точно опредѣленные часы.
Только одинъ разъ за тридцать лѣтъ онъ измѣнилъ свой маршрутъ по пустыннымъ, побѣлѣвшимъ отъ солнца улицамъ, гдѣ раздавались его шаги. Однажды онъ услышалъ женскій голосъ внутри дома.
– Атлота… двѣнадцать часовъ. Ставь рисъ: проходитъ донъ Орасіо.
Онъ повернулся къ двери, съ величіемъ знатнаго сеньора.
– Я не часы для…
И бросилъ крѣпкое словцо, нисколько не тѣряя своего серьезнаго вида, какъ всегда, когда пускалъ въ ходъ энергичныя выраженія. Съ этого дня сталъ ходить по другому пути, чтобы не попадаться на глаза тѣмъ, кто вѣрилъ въ точность его движеній.
Иногда разсказывалъ внуку о быломъ величіи дома. Географическія открытія разорили Фебреровъ. Средиземное море перестало служить дорогой на востокъ. Португальцы и испанцы другого моря нашли новые пути, и майорскіе корабли начали гнить на покоѣ. Прекратились войны съ пиратами: святой мальтійскій орденъ сталъ простымъ почетнымъ отличіемъ. Братъ его отца, командоръ Валетты, когда Бонопартъ завоевалъ островъ, явился въ Пальму доживать свои дни на скудную пенсію. Уже вѣка какъ Фебреры, забывъ море, гдѣ не велось больше торговли, гдѣ воевали одни бѣдные судовладѣльцы и сыновья рыбаковъ, старались поддерживать свое имя роскошью и блескомъ, медленно разоряя себя. Дѣдъ еще видѣлъ времена истиннаго величія, когда быть butifarra означало, въ глазахъ майоркскихъ обывателей, нѣчто среднее между Богомъ и кабальеро. Появленіе на свѣтъ Фебрера было событіемъ, о которомъ говорилъ весь городъ. Высокая роженица сорокъ дней не выходила изъ дворца, и все это время двери были открыты, подъѣздъ полонъ каретъ, прислуга сгрупирована въ сѣняхъ, залы кишали гостями, столы заставлены сладостями, печеньемъ и напитками. Для пріема каждаго класса назначались особые дни въ недѣлю. Одни – исключительно для butifarras, сливокъ аристократіи, привилегированныхъ домовъ, избранныхъ семей, объединенныхъ узами постоянныхъ скрещиваній; другіе – для кабальеро, стариннаго дворянства, которое жило, не зная, почему подчинялось первымъ; затѣмъ принимали mossons, низшій классъ, состоявшій, однако, въ близкихъ отношеніяхъ со знатью, – интеллигентовъ эпохи, медиковъ, адвокатовъ и нотаріусовъ, оказывавшихъ услуги благороднымъ семействамъ.
Донъ Орасіо вспоминалъ о блескѣ этихъ пріемовъ. Въ старину умѣли устраивать въ широкихъ размѣрахъ.
– Когда родился твой отецъ – говорилъ онъ внуку – былъ послѣдній праздникъ въ нашемъ домѣ. Восемьсотъ майоркскихъ фунтовъ я заплатилъ одному кондитеру на Борне за конфекты, печенье и напитки.
Своего отца Хаиме помнилъ меньше, чѣмъ дѣда. Въ его памяти отецъ являлся симпатичной, пріятной, но нѣсколько туманной фигурой. Думая о немъ, Хаиме видѣлъ только нѣжную, свѣтловатую, какъ у него самого, бороду, лысую голову, нѣжную улыбку и лорнетъ, который блестѣлъ, когда отецъ его приславлялъ. Разсказывали, что юношей онъ влюбленъ былъ въ свою двоюродную сестру Хуану, строгую сеньору, прозванную папессой, жившую, какъ монахиня, располагавшую громадными средствами, нѣкогда щедро жертвовавшую ихъ претенденту дону Карлосу, а теперь духовнымъ лицамъ, окружавшимъ ее.
Разрывъ отца съ нею, безъ сомнѣнія, былъ причиной того, что папесса Хуана держалась въ сторонѣ отъ этой вѣтви рода и относилась къ Хаиме съ враждебной холодностью.
Отецъ, слѣдуя семейной традиціи, служилъ офицеромъ Армады. Участвовалъ въ войнѣ на Тихомъ Океанѣ, былъ лейтенантомъ на фрегатѣ изъ числа бомбардировавшихъ Кальяо и, какъ будто, только ждалъ случая показать свою храбрость – тотчасъ же вышелъ въ отставку. Затѣмъ женился на пальмской сеньоритѣ, со скуднымъ состояніемъ, отецъ которой былъ военнымъ губернаторомъ острова Ибисы. Папесса Хуана, разговаривая однажды съ Хаиме, захотѣпа его уязвить, холоднымъ тономъ, съ высокомѣрнымъ выраженіемъ лица заявивъ:
– Мать твоя была благородная, изъ семьи кабальеро… но не butifarra, какъ мы.
Когда Хаиме подросъ и началъ давать себѣ огчетъ въ окружающемъ, онъ видѣлъ отца лишь во время краткихъ пріѣздовъ послѣдняго на Майорку. Отецъ былъ прогрессистъ, и революція сдѣлала его депутатомъ. По своемъ провозглашеніи королемъ Амедей Савойскій, этотъ монархъ – революціонеръ, проклинаемый и покинутый стариннымъ дворянствомъ, принужденъ былъ для своего двора вербовать новыя историческія фамиліи. Butifarra, по требованію партіи, и занялъ мѣсто высокаго придворнаго сановника. Его жена, несмотря на настоятельныя просьбы перебраться въ Мадридъ, не пожелала оставить островъ. Отправиться въ столицу? А сынъ?.. Донъ Орасіо съ каждымъ днемъ худѣлъ и слабелъ, но держался прямо въ своемъ вѣчно новомъ сюртукѣ, продолжая совершать ежедневныя прогулки, согласовавъ свою жизнь съ ходомъ думскихъ часовъ. Старый либералъ, великій поклонникъ Мартинеса де ла Росы, за его стихи и дипломатическое изящество его галстуковъ, морщился, читая газеты и письма сына. Къ чему приведетъ все это?..
Въ короткій періодъ республики отецъ вернулся на островъ: его карьера была кончена. Папесса Хуана, несмотря на родство, дѣлала видъ, будто не знаетъ его. Въ эту эпоху она была очень занята. Ѣздила на полуостровъ: выбрасывала, какъ гласила молва, громадныя суммы на сторонниковъ дона Карлоса, поддерживавшихъ военныя операціи въ Каталоніи и сѣверныхъ провинціяхъ. Пусть ей не говорятъ о бывшемъ морякѣ, Хаиме Фебрерѣ! Она была настоящая butifarra, защитница старины, и приносила жертвы, лишь бы Испаніей управляла кабальеро. Ея двоюродный братъ хуже, чѣмъ Ryem'а: онъ – безъ рубашки».[2] Какъ утверждали, къ ненависти за идеи примѣшивалась горечь разочарованій прошлаго, котораго она не могла забыть.
По реставраціи бурбоновъ, прогрессистъ, паладинъ дона Амедея превратился въ республиканца и заговорщика. Совершалъ частыя поѣздки; получалъ шифрованныя письма изъ Парижа; отправлялся въ Минорку посѣщать эскадру стоявшую въ Махонѣ; при помощи старыхъ офицерскихъ связей велъ пропаганду и подготовлялъ возстаніе во флотѣ. Занялся революціонными дѣлами съ пыломъ древнихъ предпріимчивыхъ Фебреровъ, со свойственной ему спокойной отвагой; но неожиданно умеръ въ Барселонѣ, вдали отъ своихъ.
Дѣдъ встрѣтилъ извѣстіе о его смерти невозмутимо – гордо; но больше не видѣли его въ полдень на улицахъ Пальмы обывательницы ждавшія, когда онъ пройдетъ, – чтобы постазить рисъ въ печку. Восемьдесятъ шесть лѣтъ: досіаточно нагулялся. На что еще глядѣть!.. Затворился во второмъ этажѣ, куда допускалъ только внука. Когда являлись къ нему родственники, предпочиталъ спускаться въ залу, несмотря на свою старческую немощь, парадно одѣтый, въ новомъ сюртукѣ, съ двумя бѣлыми треугольниками надъ складками галстука, всегда только что выбритый, съ гладко причесанными бакенбардами, съ блестяще напомаженнымъ хохолкомъ волосъ впереди, Насталъ день, когда онъ не смогъ встать съ постели, и внукъ увидѣлъ его подъ простыней, но сохранивиимъ свой неизмѣнный видъ, въ тонкой батистовой сорочкѣ, въ галстукѣ, который перемѣнялъ ему ежедневно слуга, въ цвѣтномъ шелковомъ жилетѣ. Когда докладывали о приходѣ невѣстки, донъ Орасіо дѣлалъ останавливающій жестъ.
– Хаимито, сюртукъ… Она – сеньора, и нужно встрѣтить ее прилично.
Та же самая операція повторялась при визитѣ доктора или рѣдкихъ гостей, которыхъ онъ удостоивалъ пріема. Необходимо было держаться до послвдняго момента «во всеоружіи», какъ видѣли его всю жизнь.
Однажды вечеромъ слабымъ голосомъ позвалъ внука: тотъ у окна читалъ книгу о путешестіяхъ. Можетъ уйти: тргбовалось остаться одному. Хаиме вышелъ, и дѣдъ могъ умереть достойно, въ пустой комнатѣ, безъ пытки слѣдить за своей внѣшностью, – могъ безъ свидѣтелей отдаться мукамъ агоніи, отражать на своемъ лицѣ эти муки.
Оставшись одинъ съ матерью, мальчикъ почувствовалъ жажду свободы. Его голова занята была приключеніями и путешествіями, вычитанными въ библіотекѣ дѣдушки, и подвигами предковъ, увѣковѣченными въ семейныхъ сказаніяхъ Хотѣлъ сдѣлаться морякомъ – воиномъ, какъ отецъ, какъ большинство предковъ. Мать воспротивилась, со страстной горячностью; щеки ея становились блѣдными, губы синѣли. Единственный Фебреръ, будетъ вести опасное существованіе, вдали отъ нея… Нѣтъ, достаточно было героевъ въ роду. Долженъ быть сеньоромъ на островѣ, кабальеро спокойной жизни, создастъ семью, продолжитъ фамилію, которую носилъ.
Хаиме уступилъ просьбамъ вѣчно больной матери: малѣйшее противорѣчіе подвергало, казалось, ее опасности смерти. Разъ она не хочетъ, чтобы онъ сдѣлался морякомъ, онъ изберегъ другое поприще. Долженъ жить какъ другіе юноши его возрасга, когорыхъ встрѣчалъ въ стѣнахъ института. Шестнадцати лѣтъ онъ отправился на полуостровъ. Мать желала видѣть его адвокатомъ, чтобъ онъ распуталъ дѣла состоянія, разстроеннаго, отягченнаго ипотеками и займами. Былъ снабженъ громаднымъ багажемъ: цѣлой домашней обстановкой; кошелекъ былъ туго набитъ. Фебреръ не могъ вести образъ жизни бѣднаго студента. Сначала былъ въ Валенсіи: мать считала этотъ городъ менѣе опаснымъ для юношества; второй курсъ прослушалъ въ Барселонѣ, и такъ странствовалъ изъ одного университета въ другой, въ зависимости оті. характера профессоровъ и симпатій къ воспитанникамъ. Успѣхи оказалъ не большіе. Сошло нѣсколько курсовъ, по счастливой случайности въ моментъ экзамена и благодаря умѣнью спокойно и смѣло говорить, чего не зналъ. На другихъ курсахъ срѣзывался и не могъ двигаться дальше. Мать находила удовлетворительными всѣ объясненія при его пріѣздахъ въ Майорку. Даже сама утѣшала его, совѣтуя не заниматься особенно усиленно, и сбрушивалась на несправедливость настоящихъ временъ. Ея неумолимый врагъ, папесса Хуана отлично это знала. Это времена не кабальеро. Имъ объявили войну; съ ними творили всякія несправедливости, дабы затирать ихъ.
Хаиме пользовался популярностью въ барселонскихъ и валенсіанскихъ кружкахъ и кофейняхъ, гдѣ игралъ. Его звали «майоркинецъ съ унціями»: мать присылала ему деньги золотыми унціями, вызывающе сверкавшими на зеленыхъ столахъ. Престижъ великолѣпія сочетался со страннымъ титуломъ butifarra: титулъ этотъ вызывалъ на полуостровѣ смѣхъ и, въ то же время, у многихъ представленіе объ особой феодальной власти, правахъ верховнаго сеньора отдаленныхъ острововъ.
Прошло пять лѣтъ. Хаиме былъ уже мужчиной, но до сихъ поръ и наполовину не закончилъ курса ученья. Его сотоварищи – островитяне, возвращаясь на лѣто, развлекали пріятелей въ кофейняхъ на Борне разсказами о барселонскихъ похожденіяхъ Фебрера. Видѣли его на улицахъ подъ руку съ шикарными дамами; дикіе завсегдатаи домовъ, гдѣ играютъ въ азартныя игры, питали великое уваженіе къ «майоркинцу съ унціями» за его силу и мужество. Разсказывали что однажды ночью онъ схватилъ извѣстнаго драчуна и поднялъ его на своихъ атлетскихъ рукахъ, какъ перышко, чтобы выбросить за окно. И мирные майоркинцы, при такихъ повѣствованіяхъ, улыбались съ патріотическою гордостью. Фебреръ! истинный Фебреръ! Островъ, какъ всегда, производитъ на свѣтъ Божій бравыхъ молодцовъ.
Добрая донья Пурификасіонъ, мать Хаиме была очень недовольна и, въ то же время, радовалась материнскою радостью, узнавъ, что одна возмутительная женщина пріѣхала на островъ вслѣдъ за ея сыномъ. Понимала и оправдывала ее. Хаиме такой славный юноша!.. Но дѣвица своими костюмами и фигурой смущала благонравныхъ горожанъ; хорошія семьи негодовали, и донья Пурификасіонъ, черезъ посредниковъ, вступила въ переговоры съ нею, предложила ей взять денегъ и оставить островъ. Въ слѣдующія вакаціи произошелъ болѣе серьезный скандалъ. Охотясь въ Сонъ Фебреръ, онъ завязалъ интригу съ молодой, красивой крестьянкой и едва не дошелъ до перестрѣлки съ деревенскимъ парнемъ, ухаживавшимъ за нею, Сельскіе романы помогали ему коротать скучное лѣтнее одиночество. Настоящій Фебреръ, какъ и его дѣдушка! Бѣдная сеньора знала, какъ слѣдуетъ относиться къ свекору, всегда серьезному и парадному, ласкавшему за подбородокъ молодыхъ крестьянокъ съ холоднымъ величіемъ дворянина. Въ окрестностяхъ помѣсіья Сонъ Фебреръ не мало ребятъ походило на дона Орасіо, но его супруга – мексиканка, поэтическая натура, была выше всякихъ подобныхъ пустяковъ и съ арфой на колѣняхъ, полузакрывъ глаза, декламировала поэмы Оссіана. Деревенскія чары блестящей косынки, спущенной косы, бѣлыхъ пеньковыхъ башмаковъ привлекли нарядныхъ, важныхъ Фебреровъ съ неотразимой силой.
Когда донья Пурификасіонъ сѣтовала на продолжительныя охотничьи экскурсіи по острову, совершаемыя сыномъ, послѣдній оставался въ городѣ и проводилъ день въ саду, занимаясь стрѣльбой изъ пистолета. Показывалъ встревоженной матери мѣшокъ, спрятанный въ тѣни апельсиннаго дерева.
– Видите это?.. центнеръ пороху. Пока не изведу, не успокоюсь.
Боялась появляться у окна кухни мадò Антонія. На минуту показывали свои бѣлыя токи монахини, занимавшія часть стариннаго дворца, и тотчасъ прятались, какъ голуби, которыхъ спугнула безпрерывная сгрѣльба.
Окруженный зубчатыми оградами, примыкающими къ береговой стѣнѣ, съ утра до ночи оглашался садъ трескомъ. Встревоженно взвивались птицы и исчезали, метались по щелистымъ стѣнамъ зеленыя ящерицы, скрывавшіяся между побѣговъ плюща, въ смятеніи, галопомъ пробѣгали по алеямъ кошки. Деревья, старыя – престарыя, выглядѣли столь же внушительно, какъ и дворецъ; столѣтнія апельсинныя деревья, съ искривленными стволами, нуждавшіяся въ подпоркахъ для своихъ почтенныхъ членовъ; гигантскія магноліи, съ очень скудной листвой; безплодныя пальмы, устремлявшіяся въ голубую высоту надъ зубцами ограды – видѣть море и привѣтствовать его кивками своихъ хохлатыхъ вершинъ.
Отъ солнца трещала древесная кора и лопались забытыя на землѣ сѣмена. Словно золотыя искры, роились жужжащія насѣкомыя въ полосахъ свѣта, прорѣзывавшихъ листву; по временамъ, какъ будто всплескивая, падали спѣлыя фиги, разставаясь съ вѣтвями; издали слышалась колыбельная пѣсня моря, ударившаго въ скалы у подножія стѣны. И среди этой тишины, населенной тихими звуками, Фебреръ продолжалъ стрѣлять изъ пистолета. Онъ былъ уже маэстро. Цѣлясь въ чучело, нарисованное на стѣнѣ, онъ жалелъ, что передъ нимъ не человѣкъ, ненавистный врагъ, котораго необходимо уничтожить. Эта пуля предназначена для сердца. Пули! Радостно улыбался, убѣдившись, что пробита дыра какъ разъ въ томъ мѣстѣ, куда цѣлился. Шумъ выстрѣловъ, дымъ пороха порождали въ его воображеніи воинственныя фантазіи исторіи борьбы и смерти, и въ нихъ онъ всегда выходилъ героемъпобѣдителемъ. Двадцать лѣтъ, а онъ еще ни разу не дрался… Непремѣнно требовалось поспорить, чтобы доказать храбрость. Къ несчастію, у него не имѣдось врагов; но онъ постарается создать себѣ врага, когда вернется на полуостровъ. И повинуясь безумному полету своего воображенія, возбужденнаго трескомъ выстрѣловъ, онъ рисовалъ себѣ поединокъ чести. Противникъ стрѣляетъ первымъ, онъ падаетъ на землю. Но пистолетъ еще у него въ рукахъ: простертый на землѣ, онъ долженъ защищаться, бороться. И къ великому ужасу матеріи и мадò Антоніи, которыя, выглянувъ изъ окна, принимали его за сумасшедшаго, онъ лежалъ лицомъ къ землѣ и продолжалъ стрѣлять въ такомъ положеніи, упражняясь «на случай, если его ранятъ».
Вернувшись на полуостровъ съ намѣреніемъ продолжать безконечныя занятія, онъ чувствовалъ себя окрѣпшимъ благодаря деревенской жизни; упражненія въ саду сдѣлали его смѣлымъ; онъ жаждалъ сразиться съ первымъ, кто дастъ малѣйшій предлогъ. Но былъ онъ человѣкъ вѣжливый, неспособный къ несправедливому задору; видъ его внушалъ забіякамъ уваженіе – время шло, подраться не удавалось. Бьющая ключемъ юность, избытокъ рвущихся наружу силъ расходовались на темныя похожденія и безумное мотовство: съ восхищеніемъ повѣствовали потомъ о нихъ его университетскіе товарищи.
Въ Барселонѣ онъ получилъ телеграмму извѣщавшую, что мать его тяжко заболѣла. Потерялъ два дня: не находилось судна, готоваго сняться съ якоря. Когда прибылъ на островъ, его мать уже умерла. Изъ родныхъ, которыхъ онъ видѣлъ въ дѣтствѣ, не оставалось никого. Одна мадò Антонія могла напоминать ему о прошломъ.
Въ моментъ, когда Хаиме оказался хозяиномъ состоянія Фебреровъ и получилъ возможность пользоваться неограниченной свободой, шелъ ему тридцать четвертый годъ. Стремленія предковъ блистать истощили это состояніе; всякаго рода обязательства лежали на немъ. Домъ Фебреровъ былъ великъ, какъ суда, которыя, будучи выброшены на мель и безповоротно погибая, обогащаютъ берегь, гдѣ имъ суждена гибель. Остатки, на которые съ презрѣніемъ взглянули бы предки, все же представляли собой цѣлое богатство. Хаиме не хотѣлъ думать, не хотѣлъ знать. Нужно жить, видѣть свѣтъ, – и онъ оставилъ науку. Чтобы пожить на славу, требуются развѣ римскіе законы и обычаи или каноническія правила? Онъ уже достаточно зналъ. На самомъ дѣлѣ, наиболѣе пригодныя и пріятныя познанія онъ получилъ отъ матери, еще мальчикомъ, дома, еще не видавъ никакихъ учителей. Она научила его немного французскому языку, немного игрѣ на фортепьяно, пользуясь стариннымъ инструментомъ съ пожелтѣвшими клавишами и высокимъ, почти до самаго потолка, пюпитромъ обтянутымъ краснымъ шелкомъ. Другіе знали меньше его, а были такими кабальеро и куда счастливѣе его. Жить!
Два года пробывъ въ Мадридѣ, онъ имѣлъ любовницъ, составившихъ ему извѣстную популярность, имѣлъ знаменитыхъ лошадей, шумѣлъ на форносскихъ антресоляхъ, былъ интимнымъ другомъ одного знаменитаго тореадора, – напропалую игралъ въ клубахъ улицы Алькала. Сразился на дуэли, но не такъ, какъ рисовалъ въ своемъ воображеніи – лежа, съ пистолетомъ въ правой рукѣ – а на шпагахъ. Вышелъ изъ поединка съ колотой раной въ руку – настоящій булавочный уколъ на кожѣ слона. Пересталъ быть «майоркинцемъ съ унціями». Запасъ золотыхъ свитковъ, сохраняемыхъ матерью, истощился; теперь Хаиме щедрою рукою бросалъ на игорные столы билеты и, при «двойномъ козырѣ» писалъ своему управляющему – адвокату, представителю старой семьи mossons, зависѣвшей отъ Фебреровѵ уже нѣсколько вѣковъ.
Хаиме скучалъ въ Мадридѣ, гдѣ чувствовалъ себя почти иностранцемъ. Въ немъ жила душа древнихъ Фебреровъ, великихъ скитальцевъ по всѣмъ странамъ кромѣ Испаніи: постоянно они поворачивались спиною къ своимъ королямъ. Многіе изъ предковъ освоились со всѣми главными городами Средиземнаго моря, посѣщали князей мелкихъ итальянскихъ государствъ, получали аудіенціи у папы и великаго турка, но никогда не приходилось имъ отправляться въ Мадридъ. Помимо того, Фебреръ часто сердился на своихъ столичныхъ родственниковъ, юношей, гордыхъ своими благородными титулами, смѣявшихся надъ его страннымъ званіемъ butifarra. И, замѣтьте себѣ, семья представила родственникамъ, живущимъ на полуостровѣ, различныя маркизскія прерогативы, предпочла высшій титулъ островной знати и высокія отличія мальтійскихъ рыцарей!..
Онъ началъ путешествовать по Европѣ, осенью и въ началѣ зимы дѣлая своимъ постояннымъ мѣстопребываніемъ Парижъ, въ холодные мѣсяца, Голубой берегъ, весною Лондонъ и лѣтомъ Остенде, временами наѣзжая въ Италію, Египетъ и Норвегію смотрѣть полунощное солнце. При своемъ новомъ образѣ жизни онъ почти стушевался. Жилъ скорѣе какъ простой путешественникъ, какъ незначительный шарикъ великой артеріальной сѣти, которую страсть къ путешествіямъ раскинула поконтиненту. Но эта безпрерывно – подвижная жизнь, съ гнетущимъ однообразіемъ и неожиданными приключеніями, удовлетворяли его атавистическимъ инстинктамъ, наклонностямъ, унаслѣдованнымъ отъ отдаленныхъ предковъ, великихъ гостей новыхъ странъ. Затѣмъ, странствованія утоляли его страсть ко всему необычайному. Въ отеляхъ Ниццы, фаланстеріяхъ мірового разврата, самаго лицемѣрнаго и прикрытаго, въ темнотѣ комнаты его чувственность щекотали неожиданныя посѣщенія. Въ Египтѣ ему пришлось бѣжать отъ декадентскихъ ласкъ венгерской графини, блѣднаго цвѣтка изящества, съ глубокими глазами, сильно надушенной; за нѣжнымъ, молодымъ, блестящимъ обликомъ ея скрывалось гнилое тѣло.
Въ Мюнхенѣ ему исполнилось двадцать восемь лѣтъ. Передъ тѣмъ онъ ѣздилъ въ Байрейтъ на представленія вагнеровскихъ оперъ, а теперь, въ столицѣ Баваріи посѣщалъ городской театръ, гдѣ шли моцартовскія празднества. Хаиме не былъ меломаномъ, но странническая жизнь вынуждала его направляться туда, куда направлялась толпа, и роль піаниста – любителя два года къ ряду обрекала его на музыкальное паломничество.
Въ мюнхенскомъ отелѣ онъ встрѣтился съ миссъ Мэри Гордонъ, которую раньше видѣлъ въ вагиеровскомъ театрѣ. Это была высокая, стройная, тонкая англичанка, съ крѣпкимъ тѣломъ гимнастки: sports не дали развиться женскимъ полнымъ круглымъ формамъ, придали ей цвѣтущій, здоровый, безполый видъ, – видъ красиваго юноши. Наибольшей красотой отличалась голова – голова пажа, прозрачная, какъ форфоръ: розовыя ноздри игривой собаки, влажные голубые глаза и свѣтлыя волосы, бѣловато – золотые сверху, темно – золотые снизу. Красота ея вызывала поклоненіе, хрупкая, британская красота; въ тридцать лѣтъ ее хоронятъ фіолетово – мѣдный налетъ и желтыя пятнышки на кожѣ.
Иногда она изумляла Хаиме въ ресторанѣ взглядомъ голубыхъ глазъ, ясныхъ, спокойно – смѣлыхъ, устремленныхъ на него. Ходила съ толстой, рыхлой, нарумяненой дамой, компаньонкой въ черномъ костюмѣ, canotier соломенномъ красномъ, такого же цвѣта поясѣ, раздѣлявшемъ на два большихъ полушарія ея грудь и животъ. Она, молодая, легкая, казалась цвѣткомъ изъ золота и жемчуга въ своемъ бѣломъ фланелевомъ платьѣ, мужского покроя, въ мужскомъ галстукѣ, въ панамѣ съ вогнутыми полями, со спущенной голубой вуалью.
Фебреръ встрѣчался съ ними на каждомъ шагу: въ картинной галлереѣ, передъ Евангелистами Дюрера; въ скульптурной гаплереѣ, осматривая эгинскіе мраморы въ городскомъ театрѣ рококо, гдѣ пѣли въ честь Моцарта, старинной залѣ, съ украшеніями изъ форфора и гирляндъ, внушавшими зрителямъ мысль о пурпурныхъ каблукахъ и бѣлыхъ парикахъ. Привыкши встрѣчаться, Хаиме привѣтствовалъ ее улыбкой, а она, казалось, робко отвѣчала сверкающимъ взглядомъ своихъ глазъ.
Однажды утромъ, выйдя изъ комнаты, онъ встрѣтился съ англичанкой на площадкѣ лѣстницы. Она наклонила свой мужской бюстъ надъ перилами.
– Лифтъ! Лифтъ! – кричала она своимъ птичьимъ голоскомъ, вызывая служителя подъемной машины.
Войдя вмѣстѣ съ нею въ клѣтку, Фебреръ поклонился и сказалъ нѣсколько словъ, чтобы завязать разговоръ, Англичанка молчала, пристально глядя на него ясно – голубыми зрачками, въ которыхъ, казалось, искрилась золотая звѣзда. Она сидѣла неподвижно, какъ будто не поняла. Но Хаиме видалъ ее въ читальной залѣ перелистывающей парижскія газеты.
Выйдя изъ подъемной машины, англичанка быстрымъ шагомъ направилась въ контору, гдѣ съ перомъ въ рукѣ находился кассиръ гостинницы, Послѣдній выслушалъ ее съ услужливымъ видомъ, какъ полиглотъ, понимающій всѣхъ квартирантовъ, вышелъ изъ-за своей загородки и спустился къ Хаиме. Фебреръ притворился, будто читаетъ объявленія въ вестибюлѣ, все еще смущенный своимъ фіаско. Онъ не повѣрилъ своимъ ушамъ, когда услышалъ: – Господинъ, эта барышня проситъ васъ представить.
И, обернувшись къ англичанкѣ, служащій прибавилъ съ нѣмецкимъ спокойствіемъ, какъ человѣкъ, выполняющій свой проффессіональный долгъ:
– Monsieur гидальго Фебреръ, испанскій маркизъ!
Онъ зналъ свою обязанность. Каждый испанецъ, путешествующій съ хорошими чемоданами, есть гидальго и маркизъ, разъ не заявляетъ о себѣ иначе.
Затѣмъ указалъ глазами на англичанку. Та стояла строгая и важная во время церемоніи, безъ которой ни одна дѣвушка не можетъ переброситься словомъ съ мужчиной. – Миссъ Гордонъ, докторъ мельбурнскаго университета.
Миссъ протянула свою маленькую ручку въ бѣлой перчаткѣ и съ грубостью гимнаста пожала правую руку Фебрера. Только тогда рѣшилась говорить.
– О, Испанія!.. О, донъ Кихотъ!
He помня какъ, они вышли вмѣстѣ изъ отеля, бесѣдуя о представленіяхъ, которыя посѣщали по вечерамъ. Сегодня театра не было, и она, думала отправиться на поле Theresienwiese у статуи Бавapіи, посмотрѣть тирольскій праздникъ, послушать тирольскія пѣсни. Позавтракавъ въ отелѣ, они явились на поле; поднялись на вершину огромной статуи, обозрѣвали баварскую равнину, ея озера и далекія горы; пробѣжали Галлерею славы, заставленную бюстами знаменитыхъ баварцевъ, имена которыхъ, по большой части, читали впервые, и закончили хожденіемъ изъ балагановъ въ балаганъ, восхищаясь костюмами тирольцевъ, ихъ гимнастическими танцами, ихъ руладами и трелями въ родѣ соловьиныхъ.
– Твоя бабушка была великой сеньорой, ангельской души, артистка. Рядомъ съ нею я выглядѣлъ варваромъ… Изъ благородной семьи; но пріѣхала изъ Мексики обвѣнчаться со мной. Отецъ ея былъ морякъ и остался тамъ съ инсургентами. Во всемъ нашемъ роду никто съ этою женщиной не сравнится.
Въ половинѣ двѣнадцатаго утра онъ оставлялъ внука, надѣвалъ цилиндръ, зимою черный шелковый, лѣтомъ касторовый, выходилъ гулять по пальмскимъ улицамъ, постоянно въ одномъ и томъ же направленіи, по однимъ и тѣмъ же тротуарамъ, и въ дождь и подъ палящими солнечными лучами, нечувствительный ни къ холоду, ни къ жару, всегда въ сюртукѣ, двигаясь съ правильностью заведеннаго автомата, появляющагося и исчезающаго въ точно опредѣленные часы.
Только одинъ разъ за тридцать лѣтъ онъ измѣнилъ свой маршрутъ по пустыннымъ, побѣлѣвшимъ отъ солнца улицамъ, гдѣ раздавались его шаги. Однажды онъ услышалъ женскій голосъ внутри дома.
– Атлота… двѣнадцать часовъ. Ставь рисъ: проходитъ донъ Орасіо.
Онъ повернулся къ двери, съ величіемъ знатнаго сеньора.
– Я не часы для…
И бросилъ крѣпкое словцо, нисколько не тѣряя своего серьезнаго вида, какъ всегда, когда пускалъ въ ходъ энергичныя выраженія. Съ этого дня сталъ ходить по другому пути, чтобы не попадаться на глаза тѣмъ, кто вѣрилъ въ точность его движеній.
Иногда разсказывалъ внуку о быломъ величіи дома. Географическія открытія разорили Фебреровъ. Средиземное море перестало служить дорогой на востокъ. Португальцы и испанцы другого моря нашли новые пути, и майорскіе корабли начали гнить на покоѣ. Прекратились войны съ пиратами: святой мальтійскій орденъ сталъ простымъ почетнымъ отличіемъ. Братъ его отца, командоръ Валетты, когда Бонопартъ завоевалъ островъ, явился въ Пальму доживать свои дни на скудную пенсію. Уже вѣка какъ Фебреры, забывъ море, гдѣ не велось больше торговли, гдѣ воевали одни бѣдные судовладѣльцы и сыновья рыбаковъ, старались поддерживать свое имя роскошью и блескомъ, медленно разоряя себя. Дѣдъ еще видѣлъ времена истиннаго величія, когда быть butifarra означало, въ глазахъ майоркскихъ обывателей, нѣчто среднее между Богомъ и кабальеро. Появленіе на свѣтъ Фебрера было событіемъ, о которомъ говорилъ весь городъ. Высокая роженица сорокъ дней не выходила изъ дворца, и все это время двери были открыты, подъѣздъ полонъ каретъ, прислуга сгрупирована въ сѣняхъ, залы кишали гостями, столы заставлены сладостями, печеньемъ и напитками. Для пріема каждаго класса назначались особые дни въ недѣлю. Одни – исключительно для butifarras, сливокъ аристократіи, привилегированныхъ домовъ, избранныхъ семей, объединенныхъ узами постоянныхъ скрещиваній; другіе – для кабальеро, стариннаго дворянства, которое жило, не зная, почему подчинялось первымъ; затѣмъ принимали mossons, низшій классъ, состоявшій, однако, въ близкихъ отношеніяхъ со знатью, – интеллигентовъ эпохи, медиковъ, адвокатовъ и нотаріусовъ, оказывавшихъ услуги благороднымъ семействамъ.
Донъ Орасіо вспоминалъ о блескѣ этихъ пріемовъ. Въ старину умѣли устраивать въ широкихъ размѣрахъ.
– Когда родился твой отецъ – говорилъ онъ внуку – былъ послѣдній праздникъ въ нашемъ домѣ. Восемьсотъ майоркскихъ фунтовъ я заплатилъ одному кондитеру на Борне за конфекты, печенье и напитки.
Своего отца Хаиме помнилъ меньше, чѣмъ дѣда. Въ его памяти отецъ являлся симпатичной, пріятной, но нѣсколько туманной фигурой. Думая о немъ, Хаиме видѣлъ только нѣжную, свѣтловатую, какъ у него самого, бороду, лысую голову, нѣжную улыбку и лорнетъ, который блестѣлъ, когда отецъ его приславлялъ. Разсказывали, что юношей онъ влюбленъ былъ въ свою двоюродную сестру Хуану, строгую сеньору, прозванную папессой, жившую, какъ монахиня, располагавшую громадными средствами, нѣкогда щедро жертвовавшую ихъ претенденту дону Карлосу, а теперь духовнымъ лицамъ, окружавшимъ ее.
Разрывъ отца съ нею, безъ сомнѣнія, былъ причиной того, что папесса Хуана держалась въ сторонѣ отъ этой вѣтви рода и относилась къ Хаиме съ враждебной холодностью.
Отецъ, слѣдуя семейной традиціи, служилъ офицеромъ Армады. Участвовалъ въ войнѣ на Тихомъ Океанѣ, былъ лейтенантомъ на фрегатѣ изъ числа бомбардировавшихъ Кальяо и, какъ будто, только ждалъ случая показать свою храбрость – тотчасъ же вышелъ въ отставку. Затѣмъ женился на пальмской сеньоритѣ, со скуднымъ состояніемъ, отецъ которой былъ военнымъ губернаторомъ острова Ибисы. Папесса Хуана, разговаривая однажды съ Хаиме, захотѣпа его уязвить, холоднымъ тономъ, съ высокомѣрнымъ выраженіемъ лица заявивъ:
– Мать твоя была благородная, изъ семьи кабальеро… но не butifarra, какъ мы.
Когда Хаиме подросъ и началъ давать себѣ огчетъ въ окружающемъ, онъ видѣлъ отца лишь во время краткихъ пріѣздовъ послѣдняго на Майорку. Отецъ былъ прогрессистъ, и революція сдѣлала его депутатомъ. По своемъ провозглашеніи королемъ Амедей Савойскій, этотъ монархъ – революціонеръ, проклинаемый и покинутый стариннымъ дворянствомъ, принужденъ былъ для своего двора вербовать новыя историческія фамиліи. Butifarra, по требованію партіи, и занялъ мѣсто высокаго придворнаго сановника. Его жена, несмотря на настоятельныя просьбы перебраться въ Мадридъ, не пожелала оставить островъ. Отправиться въ столицу? А сынъ?.. Донъ Орасіо съ каждымъ днемъ худѣлъ и слабелъ, но держался прямо въ своемъ вѣчно новомъ сюртукѣ, продолжая совершать ежедневныя прогулки, согласовавъ свою жизнь съ ходомъ думскихъ часовъ. Старый либералъ, великій поклонникъ Мартинеса де ла Росы, за его стихи и дипломатическое изящество его галстуковъ, морщился, читая газеты и письма сына. Къ чему приведетъ все это?..
Въ короткій періодъ республики отецъ вернулся на островъ: его карьера была кончена. Папесса Хуана, несмотря на родство, дѣлала видъ, будто не знаетъ его. Въ эту эпоху она была очень занята. Ѣздила на полуостровъ: выбрасывала, какъ гласила молва, громадныя суммы на сторонниковъ дона Карлоса, поддерживавшихъ военныя операціи въ Каталоніи и сѣверныхъ провинціяхъ. Пусть ей не говорятъ о бывшемъ морякѣ, Хаиме Фебрерѣ! Она была настоящая butifarra, защитница старины, и приносила жертвы, лишь бы Испаніей управляла кабальеро. Ея двоюродный братъ хуже, чѣмъ Ryem'а: онъ – безъ рубашки».[2] Какъ утверждали, къ ненависти за идеи примѣшивалась горечь разочарованій прошлаго, котораго она не могла забыть.
По реставраціи бурбоновъ, прогрессистъ, паладинъ дона Амедея превратился въ республиканца и заговорщика. Совершалъ частыя поѣздки; получалъ шифрованныя письма изъ Парижа; отправлялся въ Минорку посѣщать эскадру стоявшую въ Махонѣ; при помощи старыхъ офицерскихъ связей велъ пропаганду и подготовлялъ возстаніе во флотѣ. Занялся революціонными дѣлами съ пыломъ древнихъ предпріимчивыхъ Фебреровъ, со свойственной ему спокойной отвагой; но неожиданно умеръ въ Барселонѣ, вдали отъ своихъ.
Дѣдъ встрѣтилъ извѣстіе о его смерти невозмутимо – гордо; но больше не видѣли его въ полдень на улицахъ Пальмы обывательницы ждавшія, когда онъ пройдетъ, – чтобы постазить рисъ въ печку. Восемьдесятъ шесть лѣтъ: досіаточно нагулялся. На что еще глядѣть!.. Затворился во второмъ этажѣ, куда допускалъ только внука. Когда являлись къ нему родственники, предпочиталъ спускаться въ залу, несмотря на свою старческую немощь, парадно одѣтый, въ новомъ сюртукѣ, съ двумя бѣлыми треугольниками надъ складками галстука, всегда только что выбритый, съ гладко причесанными бакенбардами, съ блестяще напомаженнымъ хохолкомъ волосъ впереди, Насталъ день, когда онъ не смогъ встать съ постели, и внукъ увидѣлъ его подъ простыней, но сохранивиимъ свой неизмѣнный видъ, въ тонкой батистовой сорочкѣ, въ галстукѣ, который перемѣнялъ ему ежедневно слуга, въ цвѣтномъ шелковомъ жилетѣ. Когда докладывали о приходѣ невѣстки, донъ Орасіо дѣлалъ останавливающій жестъ.
– Хаимито, сюртукъ… Она – сеньора, и нужно встрѣтить ее прилично.
Та же самая операція повторялась при визитѣ доктора или рѣдкихъ гостей, которыхъ онъ удостоивалъ пріема. Необходимо было держаться до послвдняго момента «во всеоружіи», какъ видѣли его всю жизнь.
Однажды вечеромъ слабымъ голосомъ позвалъ внука: тотъ у окна читалъ книгу о путешестіяхъ. Можетъ уйти: тргбовалось остаться одному. Хаиме вышелъ, и дѣдъ могъ умереть достойно, въ пустой комнатѣ, безъ пытки слѣдить за своей внѣшностью, – могъ безъ свидѣтелей отдаться мукамъ агоніи, отражать на своемъ лицѣ эти муки.
Оставшись одинъ съ матерью, мальчикъ почувствовалъ жажду свободы. Его голова занята была приключеніями и путешествіями, вычитанными въ библіотекѣ дѣдушки, и подвигами предковъ, увѣковѣченными въ семейныхъ сказаніяхъ Хотѣлъ сдѣлаться морякомъ – воиномъ, какъ отецъ, какъ большинство предковъ. Мать воспротивилась, со страстной горячностью; щеки ея становились блѣдными, губы синѣли. Единственный Фебреръ, будетъ вести опасное существованіе, вдали отъ нея… Нѣтъ, достаточно было героевъ въ роду. Долженъ быть сеньоромъ на островѣ, кабальеро спокойной жизни, создастъ семью, продолжитъ фамилію, которую носилъ.
Хаиме уступилъ просьбамъ вѣчно больной матери: малѣйшее противорѣчіе подвергало, казалось, ее опасности смерти. Разъ она не хочетъ, чтобы онъ сдѣлался морякомъ, онъ изберегъ другое поприще. Долженъ жить какъ другіе юноши его возрасга, когорыхъ встрѣчалъ въ стѣнахъ института. Шестнадцати лѣтъ онъ отправился на полуостровъ. Мать желала видѣть его адвокатомъ, чтобъ онъ распуталъ дѣла состоянія, разстроеннаго, отягченнаго ипотеками и займами. Былъ снабженъ громаднымъ багажемъ: цѣлой домашней обстановкой; кошелекъ былъ туго набитъ. Фебреръ не могъ вести образъ жизни бѣднаго студента. Сначала былъ въ Валенсіи: мать считала этотъ городъ менѣе опаснымъ для юношества; второй курсъ прослушалъ въ Барселонѣ, и такъ странствовалъ изъ одного университета въ другой, въ зависимости оті. характера профессоровъ и симпатій къ воспитанникамъ. Успѣхи оказалъ не большіе. Сошло нѣсколько курсовъ, по счастливой случайности въ моментъ экзамена и благодаря умѣнью спокойно и смѣло говорить, чего не зналъ. На другихъ курсахъ срѣзывался и не могъ двигаться дальше. Мать находила удовлетворительными всѣ объясненія при его пріѣздахъ въ Майорку. Даже сама утѣшала его, совѣтуя не заниматься особенно усиленно, и сбрушивалась на несправедливость настоящихъ временъ. Ея неумолимый врагъ, папесса Хуана отлично это знала. Это времена не кабальеро. Имъ объявили войну; съ ними творили всякія несправедливости, дабы затирать ихъ.
Хаиме пользовался популярностью въ барселонскихъ и валенсіанскихъ кружкахъ и кофейняхъ, гдѣ игралъ. Его звали «майоркинецъ съ унціями»: мать присылала ему деньги золотыми унціями, вызывающе сверкавшими на зеленыхъ столахъ. Престижъ великолѣпія сочетался со страннымъ титуломъ butifarra: титулъ этотъ вызывалъ на полуостровѣ смѣхъ и, въ то же время, у многихъ представленіе объ особой феодальной власти, правахъ верховнаго сеньора отдаленныхъ острововъ.
Прошло пять лѣтъ. Хаиме былъ уже мужчиной, но до сихъ поръ и наполовину не закончилъ курса ученья. Его сотоварищи – островитяне, возвращаясь на лѣто, развлекали пріятелей въ кофейняхъ на Борне разсказами о барселонскихъ похожденіяхъ Фебрера. Видѣли его на улицахъ подъ руку съ шикарными дамами; дикіе завсегдатаи домовъ, гдѣ играютъ въ азартныя игры, питали великое уваженіе къ «майоркинцу съ унціями» за его силу и мужество. Разсказывали что однажды ночью онъ схватилъ извѣстнаго драчуна и поднялъ его на своихъ атлетскихъ рукахъ, какъ перышко, чтобы выбросить за окно. И мирные майоркинцы, при такихъ повѣствованіяхъ, улыбались съ патріотическою гордостью. Фебреръ! истинный Фебреръ! Островъ, какъ всегда, производитъ на свѣтъ Божій бравыхъ молодцовъ.
Добрая донья Пурификасіонъ, мать Хаиме была очень недовольна и, въ то же время, радовалась материнскою радостью, узнавъ, что одна возмутительная женщина пріѣхала на островъ вслѣдъ за ея сыномъ. Понимала и оправдывала ее. Хаиме такой славный юноша!.. Но дѣвица своими костюмами и фигурой смущала благонравныхъ горожанъ; хорошія семьи негодовали, и донья Пурификасіонъ, черезъ посредниковъ, вступила въ переговоры съ нею, предложила ей взять денегъ и оставить островъ. Въ слѣдующія вакаціи произошелъ болѣе серьезный скандалъ. Охотясь въ Сонъ Фебреръ, онъ завязалъ интригу съ молодой, красивой крестьянкой и едва не дошелъ до перестрѣлки съ деревенскимъ парнемъ, ухаживавшимъ за нею, Сельскіе романы помогали ему коротать скучное лѣтнее одиночество. Настоящій Фебреръ, какъ и его дѣдушка! Бѣдная сеньора знала, какъ слѣдуетъ относиться къ свекору, всегда серьезному и парадному, ласкавшему за подбородокъ молодыхъ крестьянокъ съ холоднымъ величіемъ дворянина. Въ окрестностяхъ помѣсіья Сонъ Фебреръ не мало ребятъ походило на дона Орасіо, но его супруга – мексиканка, поэтическая натура, была выше всякихъ подобныхъ пустяковъ и съ арфой на колѣняхъ, полузакрывъ глаза, декламировала поэмы Оссіана. Деревенскія чары блестящей косынки, спущенной косы, бѣлыхъ пеньковыхъ башмаковъ привлекли нарядныхъ, важныхъ Фебреровъ съ неотразимой силой.
Когда донья Пурификасіонъ сѣтовала на продолжительныя охотничьи экскурсіи по острову, совершаемыя сыномъ, послѣдній оставался въ городѣ и проводилъ день въ саду, занимаясь стрѣльбой изъ пистолета. Показывалъ встревоженной матери мѣшокъ, спрятанный въ тѣни апельсиннаго дерева.
– Видите это?.. центнеръ пороху. Пока не изведу, не успокоюсь.
Боялась появляться у окна кухни мадò Антонія. На минуту показывали свои бѣлыя токи монахини, занимавшія часть стариннаго дворца, и тотчасъ прятались, какъ голуби, которыхъ спугнула безпрерывная сгрѣльба.
Окруженный зубчатыми оградами, примыкающими къ береговой стѣнѣ, съ утра до ночи оглашался садъ трескомъ. Встревоженно взвивались птицы и исчезали, метались по щелистымъ стѣнамъ зеленыя ящерицы, скрывавшіяся между побѣговъ плюща, въ смятеніи, галопомъ пробѣгали по алеямъ кошки. Деревья, старыя – престарыя, выглядѣли столь же внушительно, какъ и дворецъ; столѣтнія апельсинныя деревья, съ искривленными стволами, нуждавшіяся въ подпоркахъ для своихъ почтенныхъ членовъ; гигантскія магноліи, съ очень скудной листвой; безплодныя пальмы, устремлявшіяся въ голубую высоту надъ зубцами ограды – видѣть море и привѣтствовать его кивками своихъ хохлатыхъ вершинъ.
Отъ солнца трещала древесная кора и лопались забытыя на землѣ сѣмена. Словно золотыя искры, роились жужжащія насѣкомыя въ полосахъ свѣта, прорѣзывавшихъ листву; по временамъ, какъ будто всплескивая, падали спѣлыя фиги, разставаясь съ вѣтвями; издали слышалась колыбельная пѣсня моря, ударившаго въ скалы у подножія стѣны. И среди этой тишины, населенной тихими звуками, Фебреръ продолжалъ стрѣлять изъ пистолета. Онъ былъ уже маэстро. Цѣлясь въ чучело, нарисованное на стѣнѣ, онъ жалелъ, что передъ нимъ не человѣкъ, ненавистный врагъ, котораго необходимо уничтожить. Эта пуля предназначена для сердца. Пули! Радостно улыбался, убѣдившись, что пробита дыра какъ разъ въ томъ мѣстѣ, куда цѣлился. Шумъ выстрѣловъ, дымъ пороха порождали въ его воображеніи воинственныя фантазіи исторіи борьбы и смерти, и въ нихъ онъ всегда выходилъ героемъпобѣдителемъ. Двадцать лѣтъ, а онъ еще ни разу не дрался… Непремѣнно требовалось поспорить, чтобы доказать храбрость. Къ несчастію, у него не имѣдось врагов; но онъ постарается создать себѣ врага, когда вернется на полуостровъ. И повинуясь безумному полету своего воображенія, возбужденнаго трескомъ выстрѣловъ, онъ рисовалъ себѣ поединокъ чести. Противникъ стрѣляетъ первымъ, онъ падаетъ на землю. Но пистолетъ еще у него въ рукахъ: простертый на землѣ, онъ долженъ защищаться, бороться. И къ великому ужасу матеріи и мадò Антоніи, которыя, выглянувъ изъ окна, принимали его за сумасшедшаго, онъ лежалъ лицомъ къ землѣ и продолжалъ стрѣлять въ такомъ положеніи, упражняясь «на случай, если его ранятъ».
Вернувшись на полуостровъ съ намѣреніемъ продолжать безконечныя занятія, онъ чувствовалъ себя окрѣпшимъ благодаря деревенской жизни; упражненія въ саду сдѣлали его смѣлымъ; онъ жаждалъ сразиться съ первымъ, кто дастъ малѣйшій предлогъ. Но былъ онъ человѣкъ вѣжливый, неспособный къ несправедливому задору; видъ его внушалъ забіякамъ уваженіе – время шло, подраться не удавалось. Бьющая ключемъ юность, избытокъ рвущихся наружу силъ расходовались на темныя похожденія и безумное мотовство: съ восхищеніемъ повѣствовали потомъ о нихъ его университетскіе товарищи.
Въ Барселонѣ онъ получилъ телеграмму извѣщавшую, что мать его тяжко заболѣла. Потерялъ два дня: не находилось судна, готоваго сняться съ якоря. Когда прибылъ на островъ, его мать уже умерла. Изъ родныхъ, которыхъ онъ видѣлъ въ дѣтствѣ, не оставалось никого. Одна мадò Антонія могла напоминать ему о прошломъ.
Въ моментъ, когда Хаиме оказался хозяиномъ состоянія Фебреровъ и получилъ возможность пользоваться неограниченной свободой, шелъ ему тридцать четвертый годъ. Стремленія предковъ блистать истощили это состояніе; всякаго рода обязательства лежали на немъ. Домъ Фебреровъ былъ великъ, какъ суда, которыя, будучи выброшены на мель и безповоротно погибая, обогащаютъ берегь, гдѣ имъ суждена гибель. Остатки, на которые съ презрѣніемъ взглянули бы предки, все же представляли собой цѣлое богатство. Хаиме не хотѣлъ думать, не хотѣлъ знать. Нужно жить, видѣть свѣтъ, – и онъ оставилъ науку. Чтобы пожить на славу, требуются развѣ римскіе законы и обычаи или каноническія правила? Онъ уже достаточно зналъ. На самомъ дѣлѣ, наиболѣе пригодныя и пріятныя познанія онъ получилъ отъ матери, еще мальчикомъ, дома, еще не видавъ никакихъ учителей. Она научила его немного французскому языку, немного игрѣ на фортепьяно, пользуясь стариннымъ инструментомъ съ пожелтѣвшими клавишами и высокимъ, почти до самаго потолка, пюпитромъ обтянутымъ краснымъ шелкомъ. Другіе знали меньше его, а были такими кабальеро и куда счастливѣе его. Жить!
Два года пробывъ въ Мадридѣ, онъ имѣлъ любовницъ, составившихъ ему извѣстную популярность, имѣлъ знаменитыхъ лошадей, шумѣлъ на форносскихъ антресоляхъ, былъ интимнымъ другомъ одного знаменитаго тореадора, – напропалую игралъ въ клубахъ улицы Алькала. Сразился на дуэли, но не такъ, какъ рисовалъ въ своемъ воображеніи – лежа, съ пистолетомъ въ правой рукѣ – а на шпагахъ. Вышелъ изъ поединка съ колотой раной въ руку – настоящій булавочный уколъ на кожѣ слона. Пересталъ быть «майоркинцемъ съ унціями». Запасъ золотыхъ свитковъ, сохраняемыхъ матерью, истощился; теперь Хаиме щедрою рукою бросалъ на игорные столы билеты и, при «двойномъ козырѣ» писалъ своему управляющему – адвокату, представителю старой семьи mossons, зависѣвшей отъ Фебреровѵ уже нѣсколько вѣковъ.
Хаиме скучалъ въ Мадридѣ, гдѣ чувствовалъ себя почти иностранцемъ. Въ немъ жила душа древнихъ Фебреровъ, великихъ скитальцевъ по всѣмъ странамъ кромѣ Испаніи: постоянно они поворачивались спиною къ своимъ королямъ. Многіе изъ предковъ освоились со всѣми главными городами Средиземнаго моря, посѣщали князей мелкихъ итальянскихъ государствъ, получали аудіенціи у папы и великаго турка, но никогда не приходилось имъ отправляться въ Мадридъ. Помимо того, Фебреръ часто сердился на своихъ столичныхъ родственниковъ, юношей, гордыхъ своими благородными титулами, смѣявшихся надъ его страннымъ званіемъ butifarra. И, замѣтьте себѣ, семья представила родственникамъ, живущимъ на полуостровѣ, различныя маркизскія прерогативы, предпочла высшій титулъ островной знати и высокія отличія мальтійскихъ рыцарей!..
Онъ началъ путешествовать по Европѣ, осенью и въ началѣ зимы дѣлая своимъ постояннымъ мѣстопребываніемъ Парижъ, въ холодные мѣсяца, Голубой берегъ, весною Лондонъ и лѣтомъ Остенде, временами наѣзжая въ Италію, Египетъ и Норвегію смотрѣть полунощное солнце. При своемъ новомъ образѣ жизни онъ почти стушевался. Жилъ скорѣе какъ простой путешественникъ, какъ незначительный шарикъ великой артеріальной сѣти, которую страсть къ путешествіямъ раскинула поконтиненту. Но эта безпрерывно – подвижная жизнь, съ гнетущимъ однообразіемъ и неожиданными приключеніями, удовлетворяли его атавистическимъ инстинктамъ, наклонностямъ, унаслѣдованнымъ отъ отдаленныхъ предковъ, великихъ гостей новыхъ странъ. Затѣмъ, странствованія утоляли его страсть ко всему необычайному. Въ отеляхъ Ниццы, фаланстеріяхъ мірового разврата, самаго лицемѣрнаго и прикрытаго, въ темнотѣ комнаты его чувственность щекотали неожиданныя посѣщенія. Въ Египтѣ ему пришлось бѣжать отъ декадентскихъ ласкъ венгерской графини, блѣднаго цвѣтка изящества, съ глубокими глазами, сильно надушенной; за нѣжнымъ, молодымъ, блестящимъ обликомъ ея скрывалось гнилое тѣло.
Въ Мюнхенѣ ему исполнилось двадцать восемь лѣтъ. Передъ тѣмъ онъ ѣздилъ въ Байрейтъ на представленія вагнеровскихъ оперъ, а теперь, въ столицѣ Баваріи посѣщалъ городской театръ, гдѣ шли моцартовскія празднества. Хаиме не былъ меломаномъ, но странническая жизнь вынуждала его направляться туда, куда направлялась толпа, и роль піаниста – любителя два года къ ряду обрекала его на музыкальное паломничество.
Въ мюнхенскомъ отелѣ онъ встрѣтился съ миссъ Мэри Гордонъ, которую раньше видѣлъ въ вагиеровскомъ театрѣ. Это была высокая, стройная, тонкая англичанка, съ крѣпкимъ тѣломъ гимнастки: sports не дали развиться женскимъ полнымъ круглымъ формамъ, придали ей цвѣтущій, здоровый, безполый видъ, – видъ красиваго юноши. Наибольшей красотой отличалась голова – голова пажа, прозрачная, какъ форфоръ: розовыя ноздри игривой собаки, влажные голубые глаза и свѣтлыя волосы, бѣловато – золотые сверху, темно – золотые снизу. Красота ея вызывала поклоненіе, хрупкая, британская красота; въ тридцать лѣтъ ее хоронятъ фіолетово – мѣдный налетъ и желтыя пятнышки на кожѣ.
Иногда она изумляла Хаиме въ ресторанѣ взглядомъ голубыхъ глазъ, ясныхъ, спокойно – смѣлыхъ, устремленныхъ на него. Ходила съ толстой, рыхлой, нарумяненой дамой, компаньонкой въ черномъ костюмѣ, canotier соломенномъ красномъ, такого же цвѣта поясѣ, раздѣлявшемъ на два большихъ полушарія ея грудь и животъ. Она, молодая, легкая, казалась цвѣткомъ изъ золота и жемчуга въ своемъ бѣломъ фланелевомъ платьѣ, мужского покроя, въ мужскомъ галстукѣ, въ панамѣ съ вогнутыми полями, со спущенной голубой вуалью.
Фебреръ встрѣчался съ ними на каждомъ шагу: въ картинной галлереѣ, передъ Евангелистами Дюрера; въ скульптурной гаплереѣ, осматривая эгинскіе мраморы въ городскомъ театрѣ рококо, гдѣ пѣли въ честь Моцарта, старинной залѣ, съ украшеніями изъ форфора и гирляндъ, внушавшими зрителямъ мысль о пурпурныхъ каблукахъ и бѣлыхъ парикахъ. Привыкши встрѣчаться, Хаиме привѣтствовалъ ее улыбкой, а она, казалось, робко отвѣчала сверкающимъ взглядомъ своихъ глазъ.
Однажды утромъ, выйдя изъ комнаты, онъ встрѣтился съ англичанкой на площадкѣ лѣстницы. Она наклонила свой мужской бюстъ надъ перилами.
– Лифтъ! Лифтъ! – кричала она своимъ птичьимъ голоскомъ, вызывая служителя подъемной машины.
Войдя вмѣстѣ съ нею въ клѣтку, Фебреръ поклонился и сказалъ нѣсколько словъ, чтобы завязать разговоръ, Англичанка молчала, пристально глядя на него ясно – голубыми зрачками, въ которыхъ, казалось, искрилась золотая звѣзда. Она сидѣла неподвижно, какъ будто не поняла. Но Хаиме видалъ ее въ читальной залѣ перелистывающей парижскія газеты.
Выйдя изъ подъемной машины, англичанка быстрымъ шагомъ направилась въ контору, гдѣ съ перомъ въ рукѣ находился кассиръ гостинницы, Послѣдній выслушалъ ее съ услужливымъ видомъ, какъ полиглотъ, понимающій всѣхъ квартирантовъ, вышелъ изъ-за своей загородки и спустился къ Хаиме. Фебреръ притворился, будто читаетъ объявленія въ вестибюлѣ, все еще смущенный своимъ фіаско. Онъ не повѣрилъ своимъ ушамъ, когда услышалъ: – Господинъ, эта барышня проситъ васъ представить.
И, обернувшись къ англичанкѣ, служащій прибавилъ съ нѣмецкимъ спокойствіемъ, какъ человѣкъ, выполняющій свой проффессіональный долгъ:
– Monsieur гидальго Фебреръ, испанскій маркизъ!
Онъ зналъ свою обязанность. Каждый испанецъ, путешествующій съ хорошими чемоданами, есть гидальго и маркизъ, разъ не заявляетъ о себѣ иначе.
Затѣмъ указалъ глазами на англичанку. Та стояла строгая и важная во время церемоніи, безъ которой ни одна дѣвушка не можетъ переброситься словомъ съ мужчиной. – Миссъ Гордонъ, докторъ мельбурнскаго университета.
Миссъ протянула свою маленькую ручку въ бѣлой перчаткѣ и съ грубостью гимнаста пожала правую руку Фебрера. Только тогда рѣшилась говорить.
– О, Испанія!.. О, донъ Кихотъ!
He помня какъ, они вышли вмѣстѣ изъ отеля, бесѣдуя о представленіяхъ, которыя посѣщали по вечерамъ. Сегодня театра не было, и она, думала отправиться на поле Theresienwiese у статуи Бавapіи, посмотрѣть тирольскій праздникъ, послушать тирольскія пѣсни. Позавтракавъ въ отелѣ, они явились на поле; поднялись на вершину огромной статуи, обозрѣвали баварскую равнину, ея озера и далекія горы; пробѣжали Галлерею славы, заставленную бюстами знаменитыхъ баварцевъ, имена которыхъ, по большой части, читали впервые, и закончили хожденіемъ изъ балагановъ въ балаганъ, восхищаясь костюмами тирольцевъ, ихъ гимнастическими танцами, ихъ руладами и трелями въ родѣ соловьиныхъ.