Страница:
Нѣкоторые родственники доньи Эмиліи, мамаши Хосефины, оказывали ей помощь, но не деныами (это никогда), а избыткомъ своей роскоши, чтобы она и дочь могли представлять слабое подобіе довольства. Одни посылали имъ иногда свой экипажъ, чтобы прокатиться по аллеѣ Кастельяна и по парку Ретиро, гдѣ онѣ раскланивались съ катающимися пріятельницами; другіе давали имъ время отъ времени свою абонементную ложу въ Королевскомъ театрѣ, въ дни неинтересныхъ представленій. Состраданіе не позволяло богатымъ родственникамъ забывать о матери и дочери и передъ семейными обѣдами и другими торжествами. «He забыть бы бѣдныхъ Торреалта…» И на слѣдующій день въ великосвѣтской хроникѣ отмѣчались въ числѣ присутствовавшихъ на торжествѣ «прелестная сеньорита де Торреалта и ея почтенная мать, вдова незабвеннаго, знаменитаго дипломата». Донья Эмилія забывала тогда свое положеніе, воображая, что вернулись опять хорошія времена, и пролѣзала всюду въ своемъ вѣчномъ черномъ платьѣ, преслѣдуя своею навязчивостью важныхъ дамъ, горничныя которыхъ были богаче и питались лучше, чѣмъ она съ дочерью. Если какой-нибудь старый господинъ подсаживался къ ней, дипломатическая дама старалась уничтожить его своими величественными воспоминаніями. «Когда мы были посланниками въ Стокгольмѣ…» или «Когда мой близкій другъ Евгенія была императрицей…»
Хосефина же, со своимъ инстинктомъ робкой дѣвушки, повидимому, лучше матери понимала свое положеніе. Она спокойно сидѣла среди пожилыхъ дамъ, разрѣшая себѣ лишь изрѣдка подходить къ молодымъ дѣвушкамъ, которыя были ея школьными подругами, но относились къ ней теперь свысока, видя въ бѣдной Хосефинѣ чтото въ родѣ компаньонки, поднявшейся до ихъ высоты только по положенію покойнаго отца. Мать сердилась на нее за робость, требуя, чтобы она много танцовала, держала себя бойко и оживленно и отпускала шутки, хотя бы даже нѣсколько смѣлыя, чтобы мужчины повторяли ихъ и создали ей репутацію остроумной барышни.
Трудно вѣрилось даже, чтобы она могда быть такимъ ничтожествомъ. И это дочь великаго человѣка, вокругъ котораго тѣснились люди, какъ только онъ входилъ въ первые салоны Европы! Это дѣвушка, которая воспитывалась въ Парижѣ въ Sacre Coeur, говорила по-англійски, знала немного по-нѣмецки и проводила цѣлые дни за книгою, когда не надо было передѣлывать старое платье или чистить перчатки! Что она о себѣ думаетъ? Видно, ей замужъ не хочется!.. Должно быть ей живется очень хорошо въ маленькой квартирѣ въ третьемъ этажѣ, гдѣ ихъ знатный родъ влачитъ свое жалкое существовованіе?
Хосефина грустно улыбалась. Выйти замужъ! Она была увѣрена, что не найдетъ жениха въ обществѣ, къ которому принадлежала. Всѣ знали, что она бѣдна. Молодежь искала въ салонахъ невѣстъ съ приданымъ. Если кто изъ молодыхъ людей и подходилъ къ Хосефинѣ, привлеченный ея блѣдною красотою, то лишь для того, чтобы шепнуть ей на ухо дерзкія слова или попросить въ насмѣшку во время танцевъ ея руки, или предложить ей близкія отношенія съ чисто англійскою осторожностью – напримѣръ, флиртъ, безъ особенно дурныхъ послѣдствій, на который охотно идутъ дѣвушки, желающія и сохранить дѣвственность, и познать тайну физической любви, хотя бы въ извращенномъ видѣ.
Реновалесъ не могъ отдать себѣ отчета въ томъ, какъ началась его дружба съ Хосефиною. Можетъ-быть, здѣсь сыгралъ роль контрастъ между нимъ и маленькою женщиною, которая еле доходила ему до плеча и выглядѣла пятнадцатилѣтнею дѣвочкою, когда ей минуло уже двадцать лѣтъ. Ея нѣжный голосъ ласкалъ его слухъ; ему было смѣшно подумать, что онъ можетъ обнять это хрупкое и граціозное тѣльце; ему казалось даже, что онъ раздавилъ бы его въ своихъ крѣпкихъ объятіяхъ, словно восковую куклу. Маріано искалъ Хосефину всегда въ салонахъ, гдѣ появлялись мать съ дочерью, и проводилъ цѣлые вечера подлѣ молодой дѣвушки, охваченный чувствомъ братскаго довѣрія и желаніемъ сообщить ей всю свою жизнь, свое прошлое, свои надежды и труды, словно она была товарищемъ по профессіи. Хосефина слушала, глядя на него своими сѣрыми, слегка улыбающимися глазами и утвердительно качая головою, хотя она не понимала всего, что онъ говорилъ; живой и открытый характеръ Маріано разливался, казалось, въ огненныхъ волнахъ и пріятно ласкалъ ее. Реновалесъ не походилъ на тѣхъ людей, которыхъ она знала до сихъ поръ.
Замѣтивъ ихъ дружескія отношенія, кто-то – можетъ-быть, подруга Хосефины – пустилъ ради насмѣшки слухъ, что художникъ – женихъ Хосефины Торреалта. Тогда только оба они поняли, что молча любятъ другъ друга. He братская дружба побуждала Реновалеса проходить по той улицѣ, гдѣ жила Хосефина, и глядѣть вверхъ въ надеждѣ увидѣть у окна ея стройную фигурку. Однажды въ домѣ герцогини, очутившись съ Хосефиною наединѣ въ корридорѣ, Реновалесъ схватилъ ее за руку и такъ робко поднесъ руку къ губамъ, что онѣ еле прикоснулись къ перчаткѣ. Онъ самъ испугался этой дерзости, стыдясь своей силы и боясь причинить боль такому нѣжному и слабому созданію. Хосефина могла свободно положить конецъ этой дерзости самымъ слабымъ движеніемъ, но вмѣсто этого не только не отняла руки, а опустила голову и расплакалась.
– Какой вы добрый, Маріано!
Она чувствовала къ нему глубокую благодарность, встрѣтивъ впервые искреннюю, хорошую любовь, и притомъ со стороны человѣка, который пользовался извѣстною славою и, избѣгая общества счастливыхъ женщинъ, обратился къ ней, робкой и всѣми забытой. Чувство любви, не находившее исхода во время одинокой и угнетенной жизни, накипѣло въ ея душѣ и излилось на Реновалеса. О, какою горячею взаимностью отвѣчала она тому, кто любилъ ее и вывелъ изъ тяжелаго состоянія прозябанія, поднявъ, благодаря своей силѣ и любви, до уровня презиравшихъ ее людей!
Знатная вдова де Торреалта возмутилась сперва, узнавъ о сдѣланномъ ея дочери предложеніи. «Сынъ кузнеца! Знаменитый дипломатъ незабвенной памяти!..» Но гордый протестъ какъ бы открылъ ей глаза на истинное положеніе вещей, и она вспомнила, сколько лѣтъ тщетно вывозила дочь въ свѣтъ. Дураки мужчины! Она подумала также о томъ, что знаменитый художникъ – важная персона, впомнила про статьи, посвященныя послѣдней картинѣ Реновалеса, а главное, что было особенно убѣдительно для нея, приняла къ свѣдѣнію богатства, сыпавшіяся на художниковъ заграницею, и сотни тысячъ франковъ, уплачиваемые за картинку, которую можно было унести подъ мышкой. Почему не могъ Реновалесъ попасть въ число этихъ счастливцевъ?..
Донья Эмилія начала приставать ко всѣмъ своимъ безчисленнымъ родственникамъ. У дѣвочки не было отца, и они должны были замѣнить его теперь. Одни отвѣчали ей равнодушно. «Художникъ! Гм… Ну, что же?» давая ей понять, что такой мужъ былъ ничѣмъ не лучше таможеннаго досмотрщика. Другіе невольно оскорбляли ее своимъ плотнѣйшимъ одобреніемъ. «Реновалесъ? Художникъ съ великимъ будущимъ? Чего же тебѣ еще? Ты должна радоваться, что онъ обратилъ вниманіе на твою дочь». Но убѣдительнѣе всего былъ для доньи Эмиліи совѣтъ ея знатнаго родственника маркиза де Тарфе, котораго она уважала, какъ перваго человѣка въ государствѣ, несомнѣнно за то, что онъ былъ вѣчнымъ начальникомъ испанскихъ дипломатовъ, занимая чуть ли не каждые два года постъ министра иностранныхъ дѣлъ.
– По-моему, это дѣло разумное, – сказалъ великій человѣкъ торопливо, такъ какъ его ждали въ сенатѣ. – Это современный бракъ, а надо жить соотвѣтственно своему времени. Я – консерваторъ, но либеральный, очень либеральный и вполнѣ современный человѣкъ. Я позабочусь о молодыхъ, мнѣ нравится этотъ бракъ. Искусство соединяетъ свою славу съ великимъ историческимъ именемъ! Народная кровь поднимается, благодаря своимъ заслугамъ, до сліянія со старинною знатью.
Маркизъ де Тарфе, титулъ котораго не насчитывалъ и полувѣка, положилъ своею образною рѣчью сенатскаго оратора и обѣщаніемъ позаботиться о молодыхъ конецъ колебаніямъ надменной вдовы. Она первая заговорила съ Реновалесомъ, понимая, насколько тяжело ему объясненіе съ матерью невѣсты, принадлежавшей не къ его кругу.
– Я все знаю, Маріано, и согласна на этотъ бракъ.
При этомъ донья Эмилія предпочитала, чтобы свадьба состоялась поскорѣе. Когда онъ думаетъ вѣнчаться? Реновалесъ жаждалъ этого брака гораздо болѣе, чѣмъ мать. Хосефина была непохожа, по его мнѣнію, на остальныхъ женщинъ, которыя почти не возбуждали въ немъ животнаго чувства. Цѣломудріе упорнаго труженика перешло въ лихорадочное возбужденіе и въ жажду поскорѣе обладать этою очаровательною куклою. Кромѣ того этотъ бракъ льстилъ его самолюбію. Невѣста была бѣдна, и все приданое ея состояло изъ нѣсколькихъ тряпокъ, но она принадлежала къ роду грандовъ, изъ которыхъ одни были министрами, другіе генералами и всѣ были титулованными особами. Немало тоннъ вѣсили короны и гербы безчисленныхъ родственниковъ, которые не обращали большого вниманія на Хосефину и ея мать, но должны были въ скоромъ времени стать и его родственниками. Что подумалъ бы сеньоръ Антонъ, куя желѣзо въ своей далекой кузницѣ? Что сказали бы завистливые товарищи въ Римѣ, которые жили обыкновенно внѣ брака съ ciociara'ми, служившими имъ моделями, и вѣнчались съ ними въ концѣ-концовъ изъ страха передъ кинжаломъ почтеннаго калабрійца, который желалъ во что бы то ни стало дать своему внуку законнаго отца.
Въ газетахъ много писалось про этотъ бракъ, и повторялись съ легкими варіантами слова маркиза де Тарфе: «Искусство соедиияется со знатью». Реновалесъ желалъ уѣхать съ Хосефиною сейчасъ же послѣ свадьбы въ Римъ. Онъ сдѣлалъ тамъ всѣ нужныя приготовленія къ новой жизни, вложивъ въ нихъ нѣсколько тысячъ песетъ, полученныхъ отъ правительства за картину и за нѣсколько портретовъ для сената, написанныхъ по заказу будущаго знаменитаго родственника – маркиза де Тарфе.
Одинъ изъ римскихъ пріятелей Реновалеса (милѣйшій Котонеръ) нанялъ для молодыхъ квартиру на улицѣ Маргутта и меблировалъ ее соотвѣтственно указаніямъ художника. Донья Эмилія оставалась въ Мадридѣ съ однимъ изъ своихъ сыновей, перешедшимъ на службу въ министерство иностранныхъ дѣлъ. Молодыхъ стѣсняетъ присутствіе даже матери. И донья Эмилія смахивала кончикомъ перчатки незамѣтную слезинку съ глазъ. Вдобавокъ ей не хотѣлось возвращаться въ страну, гдѣ она играла извѣстную роль; она предпочитала оставаться въ Мадридѣ, гдѣ многіе знали ее.
Свадьба Хосефины была крупнымъ событіемъ. Родня ея собралась въ полномъ составѣ; никто не посмѣлъ не явиться на назойливое приглашеніе знатной вдовы, составившей списокъ родственниковъ до шестого колѣна.
Сеньоръ Антонъ пріѣхалъ въ Мадридъ за два дня до свадьбы, одѣтый въ новое платье – короткіе штаны и мохнатую шляпу съ широкими полями; онъ испуганно глядѣлъ на всѣхъ этихъ людей, смотрѣвшихъ на него съ улыбкою, какъ на любопытный типъ. Въ присутствіи же Хосефины съ матерью онъ стоялъ, дрожа, съ опущенною головою, называя невѣстку «сеньоритоюа, съ почтительностью стараго крестьянина.
– Нѣтъ, папа, называйте меня дочерью. Говорите мнѣ ты.
Но несмотря на простоту Хосефины и нѣжную благодарсть, которую онъ чувствовалъ къ ней за горячую любовь къ сыну, свѣтившуюся въ ея глазахъ, старикъ не осмѣливался говорить невѣсткѣ ты и дѣлалъ величайшія усилія, чтобы изгѣгнуть этой опасности, разговаривая съ нею всегда въ третьемъ лицѣ.
Донья Эмилія со своею надменною осанкою и золотыми очками внушала ему еще больше страха. Онъ называпъ ее не иначе, какъ «сеньора маркиза», такъ какъ не могъ повѣрить, по простотѣ душевной, чтобы эта важная дама не была по крайней мѣрѣ маркизою. Вдова была нѣсколько обезоружена такою честью и, продолжая считать его простякомъ, признавала, что онъ довольно симпатичный человѣкъ, и терпѣла его потѣшные короткіе штаны.
Когда же сеньоръ Антонъ, стоя въ дверяхъ часовни во дворцѣ маркиза де Тарфе, гдѣ происходило вѣнчаніе, обвелъ взоромъ всѣхъ нарядныхъ гостей, собравшихся на свадьбу его сына, бѣдный старикъ залился слезами.
– Теперь я могу спокойно умереть. Господи! Теперь я могу умереть.
И онъ повторялъ свое печальное желаніе, не обращая вниманія на смѣхъ лакеевъ, какъ будто счастье послѣ трудовой жизни было для него вѣрнымъ предвѣстникомъ близкой смерти.
Молодые уѣхали въ Римъ сейчасъ же послѣ вѣнчанія. Сеньоръ Антонъ впервые поцѣловалъ свою невѣстку въ лобъ, оросивъ его слезами, и вернулся въ свою кузницу, повторяя желаніе умереть, какъ будто ему ничего было ждать больше отъ жизни.
Реновалесъ пріѣхалъ съ женою въ Римъ, остановившись по дорогѣ нѣсколько разъ. Но короткія остановки въ городахъ Ривьеры и два-три дня, проведенные въ Пизѣ и во Флоренціи показались имъ, несмотря на пріятныя воспоминанія о первой близости, невыносимо вулыарными въ сравненіи съ жизнью въ прелестной римской квартиркѣ. Здѣсь, у собственнаго очага начался для нихъ настоящій медовый мѣсяцъ, вдали отъ назойливыхъ людей и суеты шумныхъ отелей.
Хосефина, привыкшая къ тайнымъ лишеніямъ и бѣдной жизни въ третьемъ этажѣ, гдѣ онѣ жили съ матерью, словно на бивуакахъ, приберегая весь внѣшный блескъ для улицы, была въ восторгѣ отъ изящной и кокетливой маленькой квартирки на улицѣ Маргутта. Пріятель Маріано, нѣкій Пепе Котонеръ, художникъ, который почти не бралъ въ руки кисти и тратилъ весь свой художественный энтузіазмъ на восхищеніе Реновалесомъ, хорошо исполнилъ данное ему порученіе.
Хосефина дѣтски-радостно захлопала въ ладоши при видѣ спальни; роскошная венеціанская мебель съ инкрустаціями изъ перламутра и чернаго дерева привела ее въ восторгъ. Это была царская роскошь, купленная художникомъ въ разсрочку.
О, первая ночь ихъ пребыванія въ Римѣ! Какъ глубоко врѣзалась она въ памяти Маріано! Растянувшись на монументальной венеціанской кровати, Хосефина наслаждалась отдыхомъ послѣ утомительнаго пути, потягиваясь всѣмъ тѣломъ прежде чѣмъ закрыться тонкою простынею, съ непринужденностью женщины, которой нечего больше скрывать. Розовые пальцы ея маленькихъ, пухлыхъ ножекъ тихонько шевелились, словно призывая Реновалеса.
А онъ стоялъ у ея кровати, нахмурившись, и глядѣлъ на нее съ серьезнымъ видомъ, обуреваемый однимъ желаніемъ, котораго онъ не рѣшался высказывать.
Ему хотѣлось видѣть ее обнаженною, любоваться ея тѣломъ; онъ еще не зналъ ея послѣ ночей проведенныхъ въ гостиницахъ, гдѣ слышались за перегородками чужіе голоса.
Это была не прихоть влюбленнаго, а желаніе художника; глаза его жаждали увидѣть ея красоту.
Она противилась, покраснѣвъ и слегка возмущаясь этимъ требованіемъ, которое оскорбляло въ ней чувство стыдливссти.
– He будь сумасшедшимъ, Маріанито. Ложись, не говори глупостей.
Но желаніе росло въ немъ, и онъ упорно настаивалъ на своемъ. Она должна была побороть въ себѣ буржуазные принципы, искусство не признавало такой стыдливости, человѣческая красота была создана для того, чтобы сіять во всемъ своемъ величіи, а отнюдь не скрываться и жить въ презрѣніи и проклятіи.
Онъ не собирался писать съ Хосефины картину и не смѣлъ даже просить объ этомъ; онъ жаждалъ только видѣть ея обнаженное тѣло и любоваться имъ, безо всякихъ грубыхъ желаній, съ благоговѣйнымъ чувствомъ обожанія.
И его огромныя руки, сдерживаемыя страхомъ сдѣлать ей больно, нѣжно старались разъединить ея скрещенныя на груди руки, которыя противились его усиліямъ. Хосефина смѣялась: «Сумасшедшій! Оригиналъ! Ты же щекочешь меня… ты же дѣлаешь мнѣ больно». Но въ концѣ концовъ, побѣжденная его упорствомъ и удовлетворенная въ женскомъ самолюбіи этимъ поклоненіемъ ея тѣлу, она уступила и позволила дѣлать съ собою все, какъ ребенокъ, переставъ сопротивляться и издавая лишь тихіе стоны, словно ее подвергали пыткѣ.
Обнаженное тѣло заблистало перламутровою бѣлизною. Хосефина закрыла глаза, какъ-будто желая скрыться отъ стыда. На бѣлой простынѣ выдѣлялись блѣдно-розовыя, гармоничныя округлости, опьяняя глаза художника своею красотою.
Лицо Хосефины не преоставляло ничего особеннаго. Но тѣло ея! О, если бы онъ могъ побѣдить когда-нибудь ея предразсудки и написать это чудное тѣло!..
He открывая попрежнему глазъ, какъ будто это нѣмое обожаніе утомляло ее, маленькая женщина заложила руки за голову и выгнулась туловищемъ, приподнявъ бѣлыя округлости на груди.
Реновалесъ опустился у постели на колѣни въ порывѣ восторга, въ пылу художественнаго энтузіазма, цѣлуя роскошное тѣло, но не подъ вліяніемъ животнаго чувства.
– Я обожаю тебя, Хосефина. Ты хороша, какъ Венера. Нѣтъ, не Венера. Она холодна и спокойна, какъ богиня, а ты женщина. Ты похожа… на кого же ты похожа?.. Да, именно такъ. Ты – маленькая Обнаженная Гойи, съ ея нѣжною граціей, миніатюрная, обаятельная. Ты – Обнаженная!
III
Хосефина же, со своимъ инстинктомъ робкой дѣвушки, повидимому, лучше матери понимала свое положеніе. Она спокойно сидѣла среди пожилыхъ дамъ, разрѣшая себѣ лишь изрѣдка подходить къ молодымъ дѣвушкамъ, которыя были ея школьными подругами, но относились къ ней теперь свысока, видя въ бѣдной Хосефинѣ чтото въ родѣ компаньонки, поднявшейся до ихъ высоты только по положенію покойнаго отца. Мать сердилась на нее за робость, требуя, чтобы она много танцовала, держала себя бойко и оживленно и отпускала шутки, хотя бы даже нѣсколько смѣлыя, чтобы мужчины повторяли ихъ и создали ей репутацію остроумной барышни.
Трудно вѣрилось даже, чтобы она могда быть такимъ ничтожествомъ. И это дочь великаго человѣка, вокругъ котораго тѣснились люди, какъ только онъ входилъ въ первые салоны Европы! Это дѣвушка, которая воспитывалась въ Парижѣ въ Sacre Coeur, говорила по-англійски, знала немного по-нѣмецки и проводила цѣлые дни за книгою, когда не надо было передѣлывать старое платье или чистить перчатки! Что она о себѣ думаетъ? Видно, ей замужъ не хочется!.. Должно быть ей живется очень хорошо въ маленькой квартирѣ въ третьемъ этажѣ, гдѣ ихъ знатный родъ влачитъ свое жалкое существовованіе?
Хосефина грустно улыбалась. Выйти замужъ! Она была увѣрена, что не найдетъ жениха въ обществѣ, къ которому принадлежала. Всѣ знали, что она бѣдна. Молодежь искала въ салонахъ невѣстъ съ приданымъ. Если кто изъ молодыхъ людей и подходилъ къ Хосефинѣ, привлеченный ея блѣдною красотою, то лишь для того, чтобы шепнуть ей на ухо дерзкія слова или попросить въ насмѣшку во время танцевъ ея руки, или предложить ей близкія отношенія съ чисто англійскою осторожностью – напримѣръ, флиртъ, безъ особенно дурныхъ послѣдствій, на который охотно идутъ дѣвушки, желающія и сохранить дѣвственность, и познать тайну физической любви, хотя бы въ извращенномъ видѣ.
Реновалесъ не могъ отдать себѣ отчета въ томъ, какъ началась его дружба съ Хосефиною. Можетъ-быть, здѣсь сыгралъ роль контрастъ между нимъ и маленькою женщиною, которая еле доходила ему до плеча и выглядѣла пятнадцатилѣтнею дѣвочкою, когда ей минуло уже двадцать лѣтъ. Ея нѣжный голосъ ласкалъ его слухъ; ему было смѣшно подумать, что онъ можетъ обнять это хрупкое и граціозное тѣльце; ему казалось даже, что онъ раздавилъ бы его въ своихъ крѣпкихъ объятіяхъ, словно восковую куклу. Маріано искалъ Хосефину всегда въ салонахъ, гдѣ появлялись мать съ дочерью, и проводилъ цѣлые вечера подлѣ молодой дѣвушки, охваченный чувствомъ братскаго довѣрія и желаніемъ сообщить ей всю свою жизнь, свое прошлое, свои надежды и труды, словно она была товарищемъ по профессіи. Хосефина слушала, глядя на него своими сѣрыми, слегка улыбающимися глазами и утвердительно качая головою, хотя она не понимала всего, что онъ говорилъ; живой и открытый характеръ Маріано разливался, казалось, въ огненныхъ волнахъ и пріятно ласкалъ ее. Реновалесъ не походилъ на тѣхъ людей, которыхъ она знала до сихъ поръ.
Замѣтивъ ихъ дружескія отношенія, кто-то – можетъ-быть, подруга Хосефины – пустилъ ради насмѣшки слухъ, что художникъ – женихъ Хосефины Торреалта. Тогда только оба они поняли, что молча любятъ другъ друга. He братская дружба побуждала Реновалеса проходить по той улицѣ, гдѣ жила Хосефина, и глядѣть вверхъ въ надеждѣ увидѣть у окна ея стройную фигурку. Однажды въ домѣ герцогини, очутившись съ Хосефиною наединѣ въ корридорѣ, Реновалесъ схватилъ ее за руку и такъ робко поднесъ руку къ губамъ, что онѣ еле прикоснулись къ перчаткѣ. Онъ самъ испугался этой дерзости, стыдясь своей силы и боясь причинить боль такому нѣжному и слабому созданію. Хосефина могла свободно положить конецъ этой дерзости самымъ слабымъ движеніемъ, но вмѣсто этого не только не отняла руки, а опустила голову и расплакалась.
– Какой вы добрый, Маріано!
Она чувствовала къ нему глубокую благодарность, встрѣтивъ впервые искреннюю, хорошую любовь, и притомъ со стороны человѣка, который пользовался извѣстною славою и, избѣгая общества счастливыхъ женщинъ, обратился къ ней, робкой и всѣми забытой. Чувство любви, не находившее исхода во время одинокой и угнетенной жизни, накипѣло въ ея душѣ и излилось на Реновалеса. О, какою горячею взаимностью отвѣчала она тому, кто любилъ ее и вывелъ изъ тяжелаго состоянія прозябанія, поднявъ, благодаря своей силѣ и любви, до уровня презиравшихъ ее людей!
Знатная вдова де Торреалта возмутилась сперва, узнавъ о сдѣланномъ ея дочери предложеніи. «Сынъ кузнеца! Знаменитый дипломатъ незабвенной памяти!..» Но гордый протестъ какъ бы открылъ ей глаза на истинное положеніе вещей, и она вспомнила, сколько лѣтъ тщетно вывозила дочь въ свѣтъ. Дураки мужчины! Она подумала также о томъ, что знаменитый художникъ – важная персона, впомнила про статьи, посвященныя послѣдней картинѣ Реновалеса, а главное, что было особенно убѣдительно для нея, приняла къ свѣдѣнію богатства, сыпавшіяся на художниковъ заграницею, и сотни тысячъ франковъ, уплачиваемые за картинку, которую можно было унести подъ мышкой. Почему не могъ Реновалесъ попасть въ число этихъ счастливцевъ?..
Донья Эмилія начала приставать ко всѣмъ своимъ безчисленнымъ родственникамъ. У дѣвочки не было отца, и они должны были замѣнить его теперь. Одни отвѣчали ей равнодушно. «Художникъ! Гм… Ну, что же?» давая ей понять, что такой мужъ былъ ничѣмъ не лучше таможеннаго досмотрщика. Другіе невольно оскорбляли ее своимъ плотнѣйшимъ одобреніемъ. «Реновалесъ? Художникъ съ великимъ будущимъ? Чего же тебѣ еще? Ты должна радоваться, что онъ обратилъ вниманіе на твою дочь». Но убѣдительнѣе всего былъ для доньи Эмиліи совѣтъ ея знатнаго родственника маркиза де Тарфе, котораго она уважала, какъ перваго человѣка въ государствѣ, несомнѣнно за то, что онъ былъ вѣчнымъ начальникомъ испанскихъ дипломатовъ, занимая чуть ли не каждые два года постъ министра иностранныхъ дѣлъ.
– По-моему, это дѣло разумное, – сказалъ великій человѣкъ торопливо, такъ какъ его ждали въ сенатѣ. – Это современный бракъ, а надо жить соотвѣтственно своему времени. Я – консерваторъ, но либеральный, очень либеральный и вполнѣ современный человѣкъ. Я позабочусь о молодыхъ, мнѣ нравится этотъ бракъ. Искусство соединяетъ свою славу съ великимъ историческимъ именемъ! Народная кровь поднимается, благодаря своимъ заслугамъ, до сліянія со старинною знатью.
Маркизъ де Тарфе, титулъ котораго не насчитывалъ и полувѣка, положилъ своею образною рѣчью сенатскаго оратора и обѣщаніемъ позаботиться о молодыхъ конецъ колебаніямъ надменной вдовы. Она первая заговорила съ Реновалесомъ, понимая, насколько тяжело ему объясненіе съ матерью невѣсты, принадлежавшей не къ его кругу.
– Я все знаю, Маріано, и согласна на этотъ бракъ.
При этомъ донья Эмилія предпочитала, чтобы свадьба состоялась поскорѣе. Когда онъ думаетъ вѣнчаться? Реновалесъ жаждалъ этого брака гораздо болѣе, чѣмъ мать. Хосефина была непохожа, по его мнѣнію, на остальныхъ женщинъ, которыя почти не возбуждали въ немъ животнаго чувства. Цѣломудріе упорнаго труженика перешло въ лихорадочное возбужденіе и въ жажду поскорѣе обладать этою очаровательною куклою. Кромѣ того этотъ бракъ льстилъ его самолюбію. Невѣста была бѣдна, и все приданое ея состояло изъ нѣсколькихъ тряпокъ, но она принадлежала къ роду грандовъ, изъ которыхъ одни были министрами, другіе генералами и всѣ были титулованными особами. Немало тоннъ вѣсили короны и гербы безчисленныхъ родственниковъ, которые не обращали большого вниманія на Хосефину и ея мать, но должны были въ скоромъ времени стать и его родственниками. Что подумалъ бы сеньоръ Антонъ, куя желѣзо въ своей далекой кузницѣ? Что сказали бы завистливые товарищи въ Римѣ, которые жили обыкновенно внѣ брака съ ciociara'ми, служившими имъ моделями, и вѣнчались съ ними въ концѣ-концовъ изъ страха передъ кинжаломъ почтеннаго калабрійца, который желалъ во что бы то ни стало дать своему внуку законнаго отца.
Въ газетахъ много писалось про этотъ бракъ, и повторялись съ легкими варіантами слова маркиза де Тарфе: «Искусство соедиияется со знатью». Реновалесъ желалъ уѣхать съ Хосефиною сейчасъ же послѣ свадьбы въ Римъ. Онъ сдѣлалъ тамъ всѣ нужныя приготовленія къ новой жизни, вложивъ въ нихъ нѣсколько тысячъ песетъ, полученныхъ отъ правительства за картину и за нѣсколько портретовъ для сената, написанныхъ по заказу будущаго знаменитаго родственника – маркиза де Тарфе.
Одинъ изъ римскихъ пріятелей Реновалеса (милѣйшій Котонеръ) нанялъ для молодыхъ квартиру на улицѣ Маргутта и меблировалъ ее соотвѣтственно указаніямъ художника. Донья Эмилія оставалась въ Мадридѣ съ однимъ изъ своихъ сыновей, перешедшимъ на службу въ министерство иностранныхъ дѣлъ. Молодыхъ стѣсняетъ присутствіе даже матери. И донья Эмилія смахивала кончикомъ перчатки незамѣтную слезинку съ глазъ. Вдобавокъ ей не хотѣлось возвращаться въ страну, гдѣ она играла извѣстную роль; она предпочитала оставаться въ Мадридѣ, гдѣ многіе знали ее.
Свадьба Хосефины была крупнымъ событіемъ. Родня ея собралась въ полномъ составѣ; никто не посмѣлъ не явиться на назойливое приглашеніе знатной вдовы, составившей списокъ родственниковъ до шестого колѣна.
Сеньоръ Антонъ пріѣхалъ въ Мадридъ за два дня до свадьбы, одѣтый въ новое платье – короткіе штаны и мохнатую шляпу съ широкими полями; онъ испуганно глядѣлъ на всѣхъ этихъ людей, смотрѣвшихъ на него съ улыбкою, какъ на любопытный типъ. Въ присутствіи же Хосефины съ матерью онъ стоялъ, дрожа, съ опущенною головою, называя невѣстку «сеньоритоюа, съ почтительностью стараго крестьянина.
– Нѣтъ, папа, называйте меня дочерью. Говорите мнѣ ты.
Но несмотря на простоту Хосефины и нѣжную благодарсть, которую онъ чувствовалъ къ ней за горячую любовь къ сыну, свѣтившуюся въ ея глазахъ, старикъ не осмѣливался говорить невѣсткѣ ты и дѣлалъ величайшія усилія, чтобы изгѣгнуть этой опасности, разговаривая съ нею всегда въ третьемъ лицѣ.
Донья Эмилія со своею надменною осанкою и золотыми очками внушала ему еще больше страха. Онъ называпъ ее не иначе, какъ «сеньора маркиза», такъ какъ не могъ повѣрить, по простотѣ душевной, чтобы эта важная дама не была по крайней мѣрѣ маркизою. Вдова была нѣсколько обезоружена такою честью и, продолжая считать его простякомъ, признавала, что онъ довольно симпатичный человѣкъ, и терпѣла его потѣшные короткіе штаны.
Когда же сеньоръ Антонъ, стоя въ дверяхъ часовни во дворцѣ маркиза де Тарфе, гдѣ происходило вѣнчаніе, обвелъ взоромъ всѣхъ нарядныхъ гостей, собравшихся на свадьбу его сына, бѣдный старикъ залился слезами.
– Теперь я могу спокойно умереть. Господи! Теперь я могу умереть.
И онъ повторялъ свое печальное желаніе, не обращая вниманія на смѣхъ лакеевъ, какъ будто счастье послѣ трудовой жизни было для него вѣрнымъ предвѣстникомъ близкой смерти.
Молодые уѣхали въ Римъ сейчасъ же послѣ вѣнчанія. Сеньоръ Антонъ впервые поцѣловалъ свою невѣстку въ лобъ, оросивъ его слезами, и вернулся въ свою кузницу, повторяя желаніе умереть, какъ будто ему ничего было ждать больше отъ жизни.
Реновалесъ пріѣхалъ съ женою въ Римъ, остановившись по дорогѣ нѣсколько разъ. Но короткія остановки въ городахъ Ривьеры и два-три дня, проведенные въ Пизѣ и во Флоренціи показались имъ, несмотря на пріятныя воспоминанія о первой близости, невыносимо вулыарными въ сравненіи съ жизнью въ прелестной римской квартиркѣ. Здѣсь, у собственнаго очага начался для нихъ настоящій медовый мѣсяцъ, вдали отъ назойливыхъ людей и суеты шумныхъ отелей.
Хосефина, привыкшая къ тайнымъ лишеніямъ и бѣдной жизни въ третьемъ этажѣ, гдѣ онѣ жили съ матерью, словно на бивуакахъ, приберегая весь внѣшный блескъ для улицы, была въ восторгѣ отъ изящной и кокетливой маленькой квартирки на улицѣ Маргутта. Пріятель Маріано, нѣкій Пепе Котонеръ, художникъ, который почти не бралъ въ руки кисти и тратилъ весь свой художественный энтузіазмъ на восхищеніе Реновалесомъ, хорошо исполнилъ данное ему порученіе.
Хосефина дѣтски-радостно захлопала въ ладоши при видѣ спальни; роскошная венеціанская мебель съ инкрустаціями изъ перламутра и чернаго дерева привела ее въ восторгъ. Это была царская роскошь, купленная художникомъ въ разсрочку.
О, первая ночь ихъ пребыванія въ Римѣ! Какъ глубоко врѣзалась она въ памяти Маріано! Растянувшись на монументальной венеціанской кровати, Хосефина наслаждалась отдыхомъ послѣ утомительнаго пути, потягиваясь всѣмъ тѣломъ прежде чѣмъ закрыться тонкою простынею, съ непринужденностью женщины, которой нечего больше скрывать. Розовые пальцы ея маленькихъ, пухлыхъ ножекъ тихонько шевелились, словно призывая Реновалеса.
А онъ стоялъ у ея кровати, нахмурившись, и глядѣлъ на нее съ серьезнымъ видомъ, обуреваемый однимъ желаніемъ, котораго онъ не рѣшался высказывать.
Ему хотѣлось видѣть ее обнаженною, любоваться ея тѣломъ; онъ еще не зналъ ея послѣ ночей проведенныхъ въ гостиницахъ, гдѣ слышались за перегородками чужіе голоса.
Это была не прихоть влюбленнаго, а желаніе художника; глаза его жаждали увидѣть ея красоту.
Она противилась, покраснѣвъ и слегка возмущаясь этимъ требованіемъ, которое оскорбляло въ ней чувство стыдливссти.
– He будь сумасшедшимъ, Маріанито. Ложись, не говори глупостей.
Но желаніе росло въ немъ, и онъ упорно настаивалъ на своемъ. Она должна была побороть въ себѣ буржуазные принципы, искусство не признавало такой стыдливости, человѣческая красота была создана для того, чтобы сіять во всемъ своемъ величіи, а отнюдь не скрываться и жить въ презрѣніи и проклятіи.
Онъ не собирался писать съ Хосефины картину и не смѣлъ даже просить объ этомъ; онъ жаждалъ только видѣть ея обнаженное тѣло и любоваться имъ, безо всякихъ грубыхъ желаній, съ благоговѣйнымъ чувствомъ обожанія.
И его огромныя руки, сдерживаемыя страхомъ сдѣлать ей больно, нѣжно старались разъединить ея скрещенныя на груди руки, которыя противились его усиліямъ. Хосефина смѣялась: «Сумасшедшій! Оригиналъ! Ты же щекочешь меня… ты же дѣлаешь мнѣ больно». Но въ концѣ концовъ, побѣжденная его упорствомъ и удовлетворенная въ женскомъ самолюбіи этимъ поклоненіемъ ея тѣлу, она уступила и позволила дѣлать съ собою все, какъ ребенокъ, переставъ сопротивляться и издавая лишь тихіе стоны, словно ее подвергали пыткѣ.
Обнаженное тѣло заблистало перламутровою бѣлизною. Хосефина закрыла глаза, какъ-будто желая скрыться отъ стыда. На бѣлой простынѣ выдѣлялись блѣдно-розовыя, гармоничныя округлости, опьяняя глаза художника своею красотою.
Лицо Хосефины не преоставляло ничего особеннаго. Но тѣло ея! О, если бы онъ могъ побѣдить когда-нибудь ея предразсудки и написать это чудное тѣло!..
He открывая попрежнему глазъ, какъ будто это нѣмое обожаніе утомляло ее, маленькая женщина заложила руки за голову и выгнулась туловищемъ, приподнявъ бѣлыя округлости на груди.
Реновалесъ опустился у постели на колѣни въ порывѣ восторга, въ пылу художественнаго энтузіазма, цѣлуя роскошное тѣло, но не подъ вліяніемъ животнаго чувства.
– Я обожаю тебя, Хосефина. Ты хороша, какъ Венера. Нѣтъ, не Венера. Она холодна и спокойна, какъ богиня, а ты женщина. Ты похожа… на кого же ты похожа?.. Да, именно такъ. Ты – маленькая Обнаженная Гойи, съ ея нѣжною граціей, миніатюрная, обаятельная. Ты – Обнаженная!
III
Жизнь Реновалеса измѣнилась. Онъ былъ влюбленъ въ жену, боялся, какъ бы она не почувствовала въ чемъ нибудь недостатка, и съ бсзпокойствомъ думалъ о вдовѣ Торреалта, которая могла выразить сожалѣніе по поводу того, что дочь «знаменитаго дипломата незабвенной памяти» несчастна, снизойдя до брака съ художникомъ; все это заставляло его упорно работать, чтобы поддержать комфортъ, которымъ онъ окружилъ Хосефину.
И Реновалесъ, относившійся прежде съ презрѣніемъ къ искусству, какъ ремеслу, и къ живописи за деныи, которою занимались его товарищи по профессіи, сталъ подражать имъ, но съ усердіемъ и горячностью, свойственными ему во всѣхъ начинаніяхъ. Этотъ неутомимый конкурентъ, скандально понижавшій цѣны на картины, вызвалъ въ нѣкоторыхъ мастерскихъ громкій протестъ. Онъ продалъ свою кисть на годъ одному изъ евреевъ торговцевъ, вывозившихъ картины заграницу, подъ условіемъ полученія опредѣленной суммы съ каждой написанной имъ картины и полнаго отказа отъ своего права работать для другихъ коммерсантовъ. Реновалесъ работалъ съ утра до вечера, мѣняя сюжеты по требованію того, котораго онъ называлъ своимъ антрепренеромъ. «Хватитъ ciociari, пишите теперь мавровъ». Затѣмъ мавры теряли цѣиность на рынкѣ, и въ моду входили мушкетеры, дерущіеся на дуэли, румяные пастушки а la Watteau или дамы въ напудренныхъ парикахъ, усаживающіяся въ золотую гондолу подъ звуки гитаръ. Для большаго разнообразія Реновалесъ писалъ иногда сцены въ церкви съ массою вышитыхъ хоругвей и золоченыхъ кадилъ или какую-нибудь вакханалію, подражая на память и безъ моделей очаровательнымъ округлостямъ и янтарнымъ тѣламъ фигуръ Тиціана. Когда каталогъ былъ исчерпанъ, ciociari снова входили въ моду, и Реновалесъ начиналъ сначала. Благодаря необычайной легкости исполненія, ему удавалось писать по двѣ-три картинки въ недѣлю. Антрепренеръ навѣщалъ его часто для подбодренія и слѣдилъ за ходомъ его кисти съ энтузіазмомъ человѣка, который цѣнитъ искусство по столько-то за дюймъ и за часъ. Всѣ его разговоры съ Реновалесомъ имѣли лишь цѣлью поднять въ немъ бодрость.
Послѣдняя вакханалія, написанная Реновалесомъ, находилась въ нарядномъ bar'ѣ въ Нью-Іоркѣ. Его процессія въ Абруццскихъ горахъ была куплена для одного изъ наиболѣе аристократическихъ домовъ Россіи. Другая картина, изо бражавшая танецъ маркизъ, переодѣтыхъ пастушками, на лугу съ фіалками, находилась въ рукахъ одного барона, еврейскаго банкира во Франкфуртѣ… Торговецъ потиралъ руки и сообщалъ обо всемъ этомъ Реновалесу съ покровительственнымъ видомъ. Имя художника становилось все извѣстнѣе, благодаря ему, и онъ собирался сдѣлать все для созданія Реновалесу всемірной репутаціи. Корреспонденты уже писали ему, прося присылать только произведенія сеньора Реновалеса, потому что они пользовались наилучшимъ сбытомъ на рынкѣ. Но Маріано отвѣчалъ антрепренеру рѣзко, и въ этой рѣзкости выливалась вся горечь художника. Всѣ эти картины – одно свинство. Если искусство состоитъ въ такой мазнѣ, лучше уже бить щебень на большой дорогѣ.
Но весь этотъ протестъ противъ униженіяего кисти исчезалъ при видѣ Хосефимы, которая обставляла и украшала маленькую квартирку, обращая ее въ прелестное гнѣздышко, достойное его любви. Она чувствовала себя счастливою въ этой очаровательной квартиркѣ, пользуясь роскошнымъ экипажемъ и полною свободою въ отношеніи своихъ туалетовъ и драгоцѣнностей Супруга Реновалеса не знала недостатка ни въ чемъ рѣшительно; въ ея распоряженіи находился даже, въ качествѣ совѣтника и вѣрнаго слуги, добрый Котонеръ, проводившій ночи въ крошечной комнаткѣ дешеваго квартала, служившей ему мастерскою, а все остальное время – въ квартирѣ молодыхъ. Хосефина неограниченно распоряжалась деныами; она никогда не видала столько денегъ сразу. Когда Реновалесъ передавалъ ей пачку полученныхъ отъ антрепренера кредитныхъ бумажекъ, она весело кричала: «Ахъ, деныи, денежки!» и бѣжала спрятать ихъ, съ прелестною улыбкою дѣловой и экономной хозяюшки, а на слѣдующій день вынимала деныи и тратила ихъ съ дѣтскою безсознательностью. Какое великое дѣло живопись! Ея знаменитый отецъ (несмотря на увѣренія мамаши) никогда не зарабатывалъ столько денегъ, переѣзжая отъ одного двора къ другому въ качествѣ представителя своего короля.
Пока Реновалесъ писалъ въ мастерской, Хосефина ѣздила кататься въ своемъ ландо въ Пинчіо, раскланиваясь съ безчисленными посланницами, живущими въ Римѣ, съ нѣкоторыми дамами изъ аристократіи, которыя останавливались проѣздомъ на нѣсколько дней въ великомъ городѣ и были представлены Хосефинѣ въ какой нибудь модной гостиной, и со всею тучею дипломатовъ, жившихъ при двухъ дворахъ – Ватиканѣ и Квириналѣ.
Реновалесъ былъ введенъ женою въ міръ высшаго изящества. Племянница маркиза де Тарфе, вѣчнаго испанскаго министра была принята съ распростертыми объятіями въ высшее римское общество, самое тонное въ Европѣ. Ни одно торжество въ обоихъ испанскихъ посольствахъ не проходило безъ того, чтобы на немъ не фигурировали «знаменитый художникъ Реновалесъ со своею элегантною супругою»; вскорѣ эти приглашенія распространились и на другія посольства. Рѣдкій вечеръ проходилъ безъ выѣзда въ свѣтъ. Въ виду того, что дипломатическихъ центровъ было два – одинъ, группировавшійся вокругъ итальянскаго короля, и другой, преданный Ватикану, пріемы и вечера слѣдовали одинъ за другимъ почти непрерывно въ этомъ особомъ мірѣ, который собирался каждый вечеръ, удовлетворяясь самимъ собою для полученія полнаго удовольствія.
Когда Реновалесъ возвращался подъ вечеръ домой, усталый отъ работы, Хосефина ждала его уже полуодѣтая, а знаменитый Котонеръ помогалъ ему натягивать парадный фракъ.
– А орденъ! – кричала Хосефина, видя мужа во фракѣ. – Господи, какъ это ты забываешь всегда орденъ! Ты же знаешь, что тамъ у всѣхъ есть что нибудь на груди.
Котонеръ немедленно отправлялся за большимъ крестомъ, который испанское правительство пожаловало Реновалесу за его картину и, надѣвъ на грудь ленту, и воткнувъ въ петлицу фрака блестящую розетку, художникъ уѣзжалъ съ женою изъ дому, чтобы провести вечеръ среди дипломатовъ, знаменитыхъ путешественниковъ и племянниковъ кардиналовъ. Его товарищи по профессіи бѣсились отъ зависти, видя, какъ часто навѣщаютъ Реновалеса въ мастерской испанскіе посланники, консулъ и разныя лица, причастныя къ Ватикану. Они отрицали въ немъ художественный талантъ, приписывая это вниманіе важныхъ людей положенію Хосефины, и называли его карьеристомъ и льстецомъ, предполагая, что онъ женился по разсчету. Однимъ изъ его наиболѣе усердныхъ посѣтителей былъ отецъ Рековеро, представитель одного монашескаго ордена, игравшаго въ Испаніи большую роль; онъ представлялъ изъ себя что-то въ родѣ посланника въ рясѣ и пользовался большимъ вліяніемъ при папскомъ дворѣ. Когда его не было въ мастерской, Реновалесъ твердо зналъ, что отецъ Рековеро сидитъ у него дома или исполняетъ какое нибудь порученіе Хосефины, которая гордилась своею дружбою съ этимъ вліятельнымъ монахомъ, жизнерадостнымъ и претенціозно-элегантнымъ, несмотря на свой грубый нарядъ. У супруги Реновалеса всегда находились для монаха порученія, такъ какъ подруги засыпали ее изъ Мадрида всевозможными просьбами.
Вдова Торреалта много способствовала этому, разсказывая направо и налѣво о высокомъ положеніи, которое дочь ея занимала въ Римѣ. Маріанито зарабатывалъ милліоны, по ея словамъ; Хосефина слыла близкимъ другомъ папы, домъ ея былъ полонъ кардиналовъ, а самъ великій отецъ не навѣщалъ ее только по той причинѣ, что бѣдняжка не выходилъ изъ Ватикана. Супругѣ художника постоянно приходилось посылать въ Мадридъ какія нибудь четки изъ гробницы Святого Петра или реликвіи, извлеченныя изъ катакомбъ. Онъ то просила отца Рековеро, чтобы онъ похлопоталъ о разрѣшеніи на бракъ, представлявшемъ какія нибудь затрудненія, то интересовалась прошеніями разныхъ набожныхъ дамъ, пріятельницъ ея матери. Большія торжества римской церкви приводили ее въ восторгъ своею театральною пышностью, и она была очень благодарна щедрому монаху за то, что онъ никогда не забывалъ о ней и оставлялъ ей хорошее мѣсто. Хосефина не пропускала ни одного пріема паломниковъ въ соборѣ Святого Петра съ тріумфаньной процессіей, гдѣ папу несли на роскошныхъ носилкахъ подъ опахалами изъ перьевъ. Иной разъ добрый монахъ сообщалъ ей съ таинственнымъ видомъ, что на слѣдующій день будетъ пѣть Паллестри, знаменитый кастратъ папскаго хора, и испанка вставала на разсвѣтѣ, оставляя мужа въ постели, чтобы услышать высокій и нѣжный голосъ папскаго евнуха, безбородое лицо котораго красовалось въ окнахъ магазиновъ среди портретовъ модныхъ балеринъ и теноровъ.
И Реновалесъ, относившійся прежде съ презрѣніемъ къ искусству, какъ ремеслу, и къ живописи за деныи, которою занимались его товарищи по профессіи, сталъ подражать имъ, но съ усердіемъ и горячностью, свойственными ему во всѣхъ начинаніяхъ. Этотъ неутомимый конкурентъ, скандально понижавшій цѣны на картины, вызвалъ въ нѣкоторыхъ мастерскихъ громкій протестъ. Онъ продалъ свою кисть на годъ одному изъ евреевъ торговцевъ, вывозившихъ картины заграницу, подъ условіемъ полученія опредѣленной суммы съ каждой написанной имъ картины и полнаго отказа отъ своего права работать для другихъ коммерсантовъ. Реновалесъ работалъ съ утра до вечера, мѣняя сюжеты по требованію того, котораго онъ называлъ своимъ антрепренеромъ. «Хватитъ ciociari, пишите теперь мавровъ». Затѣмъ мавры теряли цѣиность на рынкѣ, и въ моду входили мушкетеры, дерущіеся на дуэли, румяные пастушки а la Watteau или дамы въ напудренныхъ парикахъ, усаживающіяся въ золотую гондолу подъ звуки гитаръ. Для большаго разнообразія Реновалесъ писалъ иногда сцены въ церкви съ массою вышитыхъ хоругвей и золоченыхъ кадилъ или какую-нибудь вакханалію, подражая на память и безъ моделей очаровательнымъ округлостямъ и янтарнымъ тѣламъ фигуръ Тиціана. Когда каталогъ былъ исчерпанъ, ciociari снова входили въ моду, и Реновалесъ начиналъ сначала. Благодаря необычайной легкости исполненія, ему удавалось писать по двѣ-три картинки въ недѣлю. Антрепренеръ навѣщалъ его часто для подбодренія и слѣдилъ за ходомъ его кисти съ энтузіазмомъ человѣка, который цѣнитъ искусство по столько-то за дюймъ и за часъ. Всѣ его разговоры съ Реновалесомъ имѣли лишь цѣлью поднять въ немъ бодрость.
Послѣдняя вакханалія, написанная Реновалесомъ, находилась въ нарядномъ bar'ѣ въ Нью-Іоркѣ. Его процессія въ Абруццскихъ горахъ была куплена для одного изъ наиболѣе аристократическихъ домовъ Россіи. Другая картина, изо бражавшая танецъ маркизъ, переодѣтыхъ пастушками, на лугу съ фіалками, находилась въ рукахъ одного барона, еврейскаго банкира во Франкфуртѣ… Торговецъ потиралъ руки и сообщалъ обо всемъ этомъ Реновалесу съ покровительственнымъ видомъ. Имя художника становилось все извѣстнѣе, благодаря ему, и онъ собирался сдѣлать все для созданія Реновалесу всемірной репутаціи. Корреспонденты уже писали ему, прося присылать только произведенія сеньора Реновалеса, потому что они пользовались наилучшимъ сбытомъ на рынкѣ. Но Маріано отвѣчалъ антрепренеру рѣзко, и въ этой рѣзкости выливалась вся горечь художника. Всѣ эти картины – одно свинство. Если искусство состоитъ въ такой мазнѣ, лучше уже бить щебень на большой дорогѣ.
Но весь этотъ протестъ противъ униженіяего кисти исчезалъ при видѣ Хосефимы, которая обставляла и украшала маленькую квартирку, обращая ее въ прелестное гнѣздышко, достойное его любви. Она чувствовала себя счастливою въ этой очаровательной квартиркѣ, пользуясь роскошнымъ экипажемъ и полною свободою въ отношеніи своихъ туалетовъ и драгоцѣнностей Супруга Реновалеса не знала недостатка ни въ чемъ рѣшительно; въ ея распоряженіи находился даже, въ качествѣ совѣтника и вѣрнаго слуги, добрый Котонеръ, проводившій ночи въ крошечной комнаткѣ дешеваго квартала, служившей ему мастерскою, а все остальное время – въ квартирѣ молодыхъ. Хосефина неограниченно распоряжалась деныами; она никогда не видала столько денегъ сразу. Когда Реновалесъ передавалъ ей пачку полученныхъ отъ антрепренера кредитныхъ бумажекъ, она весело кричала: «Ахъ, деныи, денежки!» и бѣжала спрятать ихъ, съ прелестною улыбкою дѣловой и экономной хозяюшки, а на слѣдующій день вынимала деныи и тратила ихъ съ дѣтскою безсознательностью. Какое великое дѣло живопись! Ея знаменитый отецъ (несмотря на увѣренія мамаши) никогда не зарабатывалъ столько денегъ, переѣзжая отъ одного двора къ другому въ качествѣ представителя своего короля.
Пока Реновалесъ писалъ въ мастерской, Хосефина ѣздила кататься въ своемъ ландо въ Пинчіо, раскланиваясь съ безчисленными посланницами, живущими въ Римѣ, съ нѣкоторыми дамами изъ аристократіи, которыя останавливались проѣздомъ на нѣсколько дней въ великомъ городѣ и были представлены Хосефинѣ въ какой нибудь модной гостиной, и со всею тучею дипломатовъ, жившихъ при двухъ дворахъ – Ватиканѣ и Квириналѣ.
Реновалесъ былъ введенъ женою въ міръ высшаго изящества. Племянница маркиза де Тарфе, вѣчнаго испанскаго министра была принята съ распростертыми объятіями въ высшее римское общество, самое тонное въ Европѣ. Ни одно торжество въ обоихъ испанскихъ посольствахъ не проходило безъ того, чтобы на немъ не фигурировали «знаменитый художникъ Реновалесъ со своею элегантною супругою»; вскорѣ эти приглашенія распространились и на другія посольства. Рѣдкій вечеръ проходилъ безъ выѣзда въ свѣтъ. Въ виду того, что дипломатическихъ центровъ было два – одинъ, группировавшійся вокругъ итальянскаго короля, и другой, преданный Ватикану, пріемы и вечера слѣдовали одинъ за другимъ почти непрерывно въ этомъ особомъ мірѣ, который собирался каждый вечеръ, удовлетворяясь самимъ собою для полученія полнаго удовольствія.
Когда Реновалесъ возвращался подъ вечеръ домой, усталый отъ работы, Хосефина ждала его уже полуодѣтая, а знаменитый Котонеръ помогалъ ему натягивать парадный фракъ.
– А орденъ! – кричала Хосефина, видя мужа во фракѣ. – Господи, какъ это ты забываешь всегда орденъ! Ты же знаешь, что тамъ у всѣхъ есть что нибудь на груди.
Котонеръ немедленно отправлялся за большимъ крестомъ, который испанское правительство пожаловало Реновалесу за его картину и, надѣвъ на грудь ленту, и воткнувъ въ петлицу фрака блестящую розетку, художникъ уѣзжалъ съ женою изъ дому, чтобы провести вечеръ среди дипломатовъ, знаменитыхъ путешественниковъ и племянниковъ кардиналовъ. Его товарищи по профессіи бѣсились отъ зависти, видя, какъ часто навѣщаютъ Реновалеса въ мастерской испанскіе посланники, консулъ и разныя лица, причастныя къ Ватикану. Они отрицали въ немъ художественный талантъ, приписывая это вниманіе важныхъ людей положенію Хосефины, и называли его карьеристомъ и льстецомъ, предполагая, что онъ женился по разсчету. Однимъ изъ его наиболѣе усердныхъ посѣтителей былъ отецъ Рековеро, представитель одного монашескаго ордена, игравшаго въ Испаніи большую роль; онъ представлялъ изъ себя что-то въ родѣ посланника въ рясѣ и пользовался большимъ вліяніемъ при папскомъ дворѣ. Когда его не было въ мастерской, Реновалесъ твердо зналъ, что отецъ Рековеро сидитъ у него дома или исполняетъ какое нибудь порученіе Хосефины, которая гордилась своею дружбою съ этимъ вліятельнымъ монахомъ, жизнерадостнымъ и претенціозно-элегантнымъ, несмотря на свой грубый нарядъ. У супруги Реновалеса всегда находились для монаха порученія, такъ какъ подруги засыпали ее изъ Мадрида всевозможными просьбами.
Вдова Торреалта много способствовала этому, разсказывая направо и налѣво о высокомъ положеніи, которое дочь ея занимала въ Римѣ. Маріанито зарабатывалъ милліоны, по ея словамъ; Хосефина слыла близкимъ другомъ папы, домъ ея былъ полонъ кардиналовъ, а самъ великій отецъ не навѣщалъ ее только по той причинѣ, что бѣдняжка не выходилъ изъ Ватикана. Супругѣ художника постоянно приходилось посылать въ Мадридъ какія нибудь четки изъ гробницы Святого Петра или реликвіи, извлеченныя изъ катакомбъ. Онъ то просила отца Рековеро, чтобы онъ похлопоталъ о разрѣшеніи на бракъ, представлявшемъ какія нибудь затрудненія, то интересовалась прошеніями разныхъ набожныхъ дамъ, пріятельницъ ея матери. Большія торжества римской церкви приводили ее въ восторгъ своею театральною пышностью, и она была очень благодарна щедрому монаху за то, что онъ никогда не забывалъ о ней и оставлялъ ей хорошее мѣсто. Хосефина не пропускала ни одного пріема паломниковъ въ соборѣ Святого Петра съ тріумфаньной процессіей, гдѣ папу несли на роскошныхъ носилкахъ подъ опахалами изъ перьевъ. Иной разъ добрый монахъ сообщалъ ей съ таинственнымъ видомъ, что на слѣдующій день будетъ пѣть Паллестри, знаменитый кастратъ папскаго хора, и испанка вставала на разсвѣтѣ, оставляя мужа въ постели, чтобы услышать высокій и нѣжный голосъ папскаго евнуха, безбородое лицо котораго красовалось въ окнахъ магазиновъ среди портретовъ модныхъ балеринъ и теноровъ.