Страница:
Реновалесъ добродушно смѣялся надъ безчисленными занятіями и пустыми развлеченіями жены. Бѣдняжка! Надо же ей жить весело, на то онъ и работаетъ. Достаточно того, что онъ можетъ выѣзжать съ нею вмѣстѣ только по вечерамъ. Днемъ онъ довѣрялъ ее вѣрному Котонеру, который ходилъ за Хосефиною всюду, какъ пажъ, нося пакеты, когда она выходила за покупками, и исполняя обязанности дворецкаго, а иногда и повара.
Реновалесъ познакомился съ нимъ по пріѣздѣ въ Римъ. Котонеръ былъ его лучшимъ другомъ. Несмотря на то, что Реновалесъ былъ моложе его на десять лѣтъ, Котонеръ относился къ нему съ обожаніемъ, какъ ученикъ къ маэстро, и любилъ его, какъ старшій братъ. Весь Римъ зналъ его, смѣясь надъ его картинами (когда онъ занимался живописью, что, впрочемъ, случалось довольно рѣдко) и цѣня въ немъ искреннюю услужливость, которая извиняла въ нѣкоторой степени его паразитную жизнь. Этотъ полный, лысый человѣчекъ маленькаго роста, съ торчащими ушами, безобразный, какъ веселый и добродушный сатиръ, этотъ сеньоръ Котонеръ всегда находилъ лѣтомъ пріютъ въ замкѣ какого-нибудь кардинала въ окрестностяхъ Рима. Зимою онъ постоянно показывался на Корсо, одѣтый въ зеленоватую крылатку, размахивая широкими рукавами, какъ летучая мышь крыльями. Онъ началъ свою карьеру на родинѣ въ качествѣ пейзажиста, но захотѣлъ писать людей, стать равнымъ знаменитымъ художникамъ, и попалъ неожиданно въ Римъ съ епископомъ изъ родного города, считавшимъ его міровымъ талантомъ. Съ тѣхъ поръ онъ не выѣзжалъ ни разу изъ великаго Рима. Успѣхи онъ сдѣлалъ тамъ огромные. Онъ зналъ біографіи и имена всѣхъ художниковъ; никто не могъ сравниться съ нимъ въ отношеніи познаній, какъ можно устроиться въ Римѣ экономно и гдѣ купить вещи дешевле всего. Ни одинъ испанецъ не проѣзжалъ черезъ великій городъ безъ того, чтобы Котонеръ не явился къ нему съ визитомъ. Дѣти знаменитыхъ художниковъ смотрѣли на него, какъ на старую нянюшку, потому что онъ таскалъ ихъ вѣчно на рукахъ. Величайшимъ событіемъ въ его жизни было то, что онъ фигурировалъ въ кавалькадѣ донъ Кихота въ роли Санчо Панса. Котонеръ писалъ только портреты папы римскаго въ трехъ размѣрахъ и ставилъ ихъ въ своей жалкой коморкѣ, служившей ему одновременно спальней и мастерской. Его пріятели кардиналы, которыхъ онъ часто навѣщалъ относились къ бѣдному синьору Котонеру съ состраданіемъ и покупали у него за нѣсколько лиръ портретъ папы, невѣроятно безобразный, даря его какой-нибудь деревенской церкви, гдѣ картина вызывала всеобщій восторгъ, потому что была писана въ Римѣ и притомъ другомъ-пріятелемъ его святѣйшества.
Такая продажа озаряла Котонера радостью; онъ являлся въ этихъ случаяхъ въ мастерскую Реновалеса съ гордымъ видомъ и искусственно скромною улыбкою.
– Я продалъ картину, голубчикъ. Папа… и большой. Въ два метра высотою.
Въ немъ сразу вспыхивала вѣра въ свой талантъ, и онъ начиналъ говорить о своей будущности. Другіе жаждали успѣха на выставкахъ и медалей, но онъ былъ скромнѣе. Онъ довольствовался тѣмъ, что старался угадать, кто будетъ папой ло смерти теперешняго, и писалъ его портреты дюжинами авансомъ. Какой получился бы успѣхъ, если бы онъ выпустилъ свой товаръ на рынкѣ на слѣдующій же день послѣ Конклава. Это дало бы ему цѣлое состояніе! Зная прекрасно всѣхъ кардиналовъ, онъ перебиралъ въ умѣ всю священную коллегію, словно номера въ лоттереѣ, стараясь заранѣе угадать, на чью долю изъ полдюжины членовъ ея выпадетъ папская тіара.
Котонеръ жилъ, какъ паразитъ, среди важныхъ персонъ церкви, но былъ равнодушенъ къ религіи, какъ будто постоянная близость къ слугамъ ея искоренила въ немъ всю вѣру. Старецъ въ бѣломъ одѣяніи и остальные господа въ красномъ внушали ему уваженіе, потому что были богаты и служили косвеннымъ образомъ его жалкому портретному ремеслу. Весь его восторгъ выливался на Реновалеса. Онъ сносилъ унизизительныя шутки художниковъ съ мирною улыбкою человѣка, довольнаго всѣмъ на свѣтѣ, но никому не разрѣшалось дурно отзываться въ его присутствіи о Реновалесѣ или критиковать его талантъ. По мнѣнію Котонера, одинъ только Реновалесъ могъ писать истинные шедевры, и слѣпое обожаніе побуждало его наивно восхищаться маленькими картинками, которыя Реновалесъ писалъ для своего антрепренера.
Хосефина являлась иногда неожиданно въ мастерскую мужа и болтала съ нимъ въ то время, какъ онъ работалъ, или расхваливала картины, сюжетъ которыхъ былъ ей по душѣ. Она предпочитала заставать его въ такихъ случаяхъ одного, рисующимъ изъ головы или въ лучшемъ случаѣ съ помощью нѣсколькихъ тряпокъ, наброшенныхъ на манекенъ. Она чувствовала нѣкоторое отвращеніе къ натурщицамъ, и Реновалесъ тщетно пытался убѣдить ее въ необходимости ихъ для работы. Онъ былъ достаточно талантливъ, по ея мнѣнію, чтобы писать красивыя картины, не прибѣгая къ помощи этихъ простыхъ мужиковъ, и особенно женщинъ – нечесанныхъ бабъ съ огненными глазами и волчьими зубами, которыя внушали Хосефинѣ страхъ въ тихомъ уединеніи мастерской, Реновалесъ смѣялся. Какія глупости! Ревнивая! Неужели могъ онъ думать съ палитрою въ рукѣ о чемъ-нибудь иномъ кромѣ своей работы.
Однажды вечеромъ, войдя неожиданно въ мастерскую, Хосефина увидѣла на эстрадѣ для натурщицъ голую женщину, лежавшую на мѣхахъ; Реновалесъ писалъ желтоватыя округлости ея нагого тѣла. Хосефина сжала губы и сдѣлала видъ, что не замѣтила натурщицы, разсѣянно глядя на Реновалеса, который объяснялъ ей это нововведеніе. Онъ писалъ вакханалію и не могъ обойтись безъ модели. Это было необходимо, такъ какъ нагое тѣло нельзя писать наизусть. Натурщицѣ, спокойно лежавшей передъ художникомъ, стало стыдно своей наготы въ присутствіи этой нарядной дамы; она закуталась въ мѣха и, скрывшись за ширмою, быстро одѣлась.
Реновалесъ окончательно успокоился по возвращеніи домой, гдѣ жена встрѣтила его, ио обыкновенію, ласково, словно совершенно забыла недавнюю непріятность. Онъ посмѣялся со знаменитымъ Котонеромъ, побывалъ съ женой послѣ обѣда въ театрѣ и, ложась поздно вечеромъ спать, не помнилъ совершенно о неожиданной сценѣ въ мастерской. Онъ засыпалъ уже, когда его испугалъ тяжелый, протяжный вздохъ, какъ-будто кто-то задыхался рядомъ съ нимъ.
Реновалесъ зажегъ лампу и увидѣлъ, что Хосефина, вытираетъ льющіяся ручьемъ слезы; грудь ея судорожно вздымалась, и она била по кровати ногами, какъ капризная дѣвчонка, скинувъ на полъ роскошную перину.
– Я не хочу! Я не хочу! – стонала она тономъ протеста.
Художникъ въ тревогѣ соскочилъ съ постели, бѣгая взадъ и впередъ по комнатѣ и не зная, что дѣлать, пробуя отвести ея руки отъ глазъ, но уступая ея нервнымъ движеніямъ, несмотря на свою силу.
– Но что съ тобою? Чего ты хочешь? Что съ тобою?
Она продолжала стонать, ворочаясь въ постели и бѣшено ерзая ногами.
– Оставь меня! Я не желаю тебя… He трогай меня… Я не допущу этого, нѣтъ, сеньоръ, я не допущу этого. Я уѣду… уѣду жить къ матери.
Испуганный бѣшенымъ настроеніемъ тихой и нѣжной женщины, Реновалесъ не зналъ, что предпринять для ея успокоенія. Онъ бѣгалъ въ одной рубашкѣ по спальнѣ и сосѣдней уборной, оставляя открытыми свои атлетическіе мускулы, предлагалъ ей воды, хватая въ испугѣ флаконы съ духами, какъ-будто они могли успокоить ее, и въ концѣ концовъ опустился передъ нею на колѣни, пытаясь поцѣловать судорожно сведенныя руки, которыя отталкивали его, путаясь въ бородѣ и волосахъ.
– Оставь меня… Говорю тебѣ, оставь меня. Я вижу, что ты не любишь меня. Я уѣду.
Художникъ былъ испуганъ и изумленъ неожиданною нервностью своей обожаемой куколки; онъ не рѣшался дотронуться до нея изъ боязни причинить ей боль… Какъ только взойдетъ солнце, она уѣдетъ изъ этого дома навсегда! Мужъ не любитъ ея, одна мамаша попрежнему любить ее. Художникъ пробовалъ устыдить жену… Эти безсвязныя жалобы, безъ объясненія причины, продолжались очень долго, пока художникъ не сообразилъ въ чемъ дѣло. Такъ это изъ-за натурщицы?.. изъ-за голой женщины? Да, именно. Она не желала, чтобы въ мастерской, т. е. почти у нея дома, показывались въ неприличномъ видѣ безстыжія бабы. И протестуя противъ этихъ безобразій, она рвала на себя судорожными руками рубашку, обнажая прелестную грудь, которая приводила Реновалеса въ восторгъ.
Несмотря на крики и слезы жены, расшатавшіе его нервы, художникъ не могъ удержаться отъ смѣха, узнавъ причину всего горя.
… – Ахъ, такъ это все изъ-за натурщицы?.. Будь спокойна, голубушка. Ни одна женщина не войдетъ больше въ мою мастерскую. Онъ обѣщалъ Хосефинѣ все, чего она требовала, чтобы только успокоить ее. Когда въ комнатѣ стало опять темно, она все-таки продолжала вздыхать; но теперь она лежала въ объятіяхъ мужа, положивъ голову ему на грудь и разговаривая капризнымъ тономъ огорченной дѣвочки, которая оправдывается послѣ вспышки гнѣва. Маріано ничего не стоило доставить ей удовольствіе.
Она очень любила его и могла бы любить еще сильнѣе, если бы онъ уважалъ ея предразсудки. Онъ могъ называть ее мѣщанкою, и некультурною душою, но она желала оставаться такою, какъ была всегда. Кромѣ того къ чему ему писать голыхъ женщинъ? Развѣ нѣтъ другихъ сюжетовъ? И Хосефина совѣтовала ему писать дѣтей въ безрукавкахъ и лаптяхъ, играющихъ на дудочкѣ, кудрявыхъ и пухлыхъ, какъ младенецъ Іисусъ, или старыхъ крестьянокъ съ морщинистыми и смуглыми лицами, или лысыхъ старцевъ съ длинною бородою, или жанровыя картинки, но отнюдь не молодыхъ женщинъ или какихъ-нибудь голыхъ красавицъ. Реновалесъ обѣщалъ ей все рѣшительно, прижимая къ себѣ очаровательное тѣло, продолжавшее еще вздрагивать и нервно трепетать послѣ вспышки гнѣва. Они жались другъ къ другу съ нѣкоторою тревогою, желая забыть все случившееся, и ночь окончилась для Реновалеса тихо и пріятно подъ впечатлѣніемъ полнаго примиренія.
Когда наступило лѣто, они наняли въ Кастель-Гандольфо маленькую виллу. Котонеръ уѣхалъ въ Тиволи въ хвостѣ свиты одного кардинала, и молодые поселились на дачѣ въ обществѣ лишь двухъ прислугъ и одного лакея, который убиралъ мастерскую Реновалеса.
Хосефина была довольна этимъ одиночествомъ, вдали отъ Рима; она разговаривала съ мужемъ, когда ей хотѣлось, и не тяготилась постояннымъ безпокойствомъ, не покидавшимъ ее, пока онъ работалъ въ мастерской. Реновалесъ бездѣльничалъ и отдыхалъ цѣлый мѣсяцъ. Онъ забылъ, казалось, о своемъ искусствѣ; ящики съ красками, мольберты и всѣ художественныя принадлежности, привезенныя изъ Рима, лежали забытые и нераспакованные въ сараѣ.
Онъ дѣлалъ по вечерамъ длинныя прогулки съ Хосефиной и медленно возвращался ночью домой, обнявъ ее за талію, любуясь полосою матоваго золота на горизонтѣ и наполняя тишину равнины пѣніемъ какого-нибудь страстнаго и нѣжнаго неаполитанскаго романса. Въ этой одинокой жизни, безъ друзей и опредѣленныхъ занятій, у Реновалеса вспыхнула горячая любовь къ женѣ, какъ въ первые дни послѣ свадьбы. Но «демонъ искусства» вскорѣ взмахнулъ надъ художникомъ своими невидимыми крыльями, отъ которыхъ вѣяло какимъ-то непреодолимымъ обаяніемъ. Онъ скучалъ въ жаркіе дневные часы и зѣвалъ въ своемъ тростниковомъ креслѣ, выкуривая трубку за трубкою и не зная, о чемъ говорить. Хосефина со своей стороны боролась со скукою, читая англійскіе романы съ подавляющею моралью и изображеиіемъ аристократическихъ нравовъ. Она полюбила это чтеніе еще со временъ школы.
Реновалесъ снова принялся за работу. Лакей распаковалъ все необходимое, и художникъ взялся за палитру съ энтузіазмомъ новичка. Онъ писалъ для себя и по своему вкусу съ благоговѣйнымъ усердіемъ, какъ будто хотѣлъ очиститься отъ гадкаго подчиненія требованіямъ торговца втеченіе цѣлаго года.
Онъ сталъ непосредственно изучать Природу и писать очаровательные пейзажи и загорѣлыя, антипатичныя головы, дышавшія животнымъ эгоизмомъ крестьянина. Но такая работа, повидимому, не удовлетворяла его. Жизнь наединѣ съ Хосефиною возбуждала въ немъ тайное желаніе, котораго онъ не рѣшался высказать вслухъ. По утрамъ, когда жена представлялась его глазамъ почти голая, вся свѣжая и розовая отъ холоднаго обливанія, Реновалесъ пожиралъ ее глазами.
– Ахъ, если бы ты согласилась! Если бы ты бросила свои предразсудки!
Эти возгласы восторга вызывали на губахъ Хосефины улыбку. Это обожаніе льстило ея женскому тщеславію. Реновалесъ жаловался, что ему приходится искать для своей работы красивые сюжеты, когда величайшая и лучшая модель находилась тутъ подлѣ него. Онъ разсказывалъ ей о Рубенсѣ, великомъ маэстро, окружавшемъ Елену Фроманъ царственною роскошью, а та въ свою очередь не стѣснялась обнажать свою чудную миѳологическую красоту, чтобы служить мужу моделью. Реновалесъ расхваливалъ фламандскую даму, какъ никогда. Художники составляли особую семью; грубая мораль и предразсудки были для другихъ людей. Они жили, поклоняясь красотѣ и считая естественнымъ то, на что другіе люди смотрѣли, какъ на грѣхъ…
Хосефина пресмѣшно возмущалась желаніями мужа, но позволяла ему любоваться собою. Откровенность съ мужемъ дѣлалась въ ней все сильнѣе и сильнѣе. Вставая по утрамъ, она подолгу оставалась неодѣтою, умышленно растягидая одѣванье, а художникъ вертѣлся вокругъ нея, расхваливая со всѣхъ сторонъ красоту ея тѣла. «Это чистый Рубенсъ… это краски Тиціана… Ну-ка, дѣточка, подними руки… вотъ такъ. Ахъ, ты – Обнаженная, маленькая Обнаженная Гойи!..» А Хосефина давала ему вертѣть себя съ прелестною, довольною минкою, словно наслаждаясь выраженіемъ страстной любви и въ то же время досады на лицѣ мужа, который обладалъ ею, какъ женщиною, но не какъ моделью.
Однажды, когда вѣтеръ разносилъ свое раскаленное дыханіе по римской равнинѣ, Хосефина уступила мольбамъ мужа. Они сидѣли дома полураздѣтые, плотно закрывъ окна въ надеждѣ найти спасеніе отъ ужаснаго сирокко. Хосефинѣ надоѣло слушать жалобы мужа и видѣть его грустное лицо. Разъ онъ сумасшествуетъ и упорно цѣпляется за свою прихоть, она не способна долѣе сопротивляться ему. Пусть пишетъ ея тѣло, но только въ видѣ этюда, а не цѣлую картину. Когда ему надоѣстъ воспроизводить ея тѣло на полотнѣ, онъ уничтожитъ свою работу… и все будетъ шито-крыто.
Художникъ согласился на все, стремясь только встать какъ можно скорѣе съ кистью въ рукѣ передъ очаровательнымъ обнаженнымъ тѣломъ. Три дня онъ работалъ съ безумною лихорадочностью, широко раскрывъ глаза, словно ему хотѣлось поскорѣе и поглубже воспринять гармоничныя формы тѣла. Хосефина, привыкшая уже къ наготѣ, спокойно лежала, забывъ о своемъ положеніи, съ безстыдствомъ женщины, которая колеблется только, пока не сдѣлаетъ перваго шага. Жара утомляла ее, и она безмятежно спала въ то время, какъ мужъ работалъ.
Когда картина была окончена, Хосефина не могла удержаться отъ восхищенія. «Какой ты талантливый! Но неужели я дѣйствйтельно… такъ красива?» Маріано былъ очень доволенъ. Эта картина была его лучшею работою; дальше онъ не могъ пойти. Можетъ-быть во всю его будущую жизнь у него не явится больше такой поразительно интенсивной дѣятельности ума – того, что называется въ общежитіи вдохновеніемъ. Хосефина продолжала любоваться картиною, такъ же, какъ разглядывала себя иногда по утрамъ въ большомъ зеркалѣ въ спальнѣ. Она расхваливала со спокойною нескромностью отдѣльныя части своего красиваго тѣла, останавливаясь съ особеннымъ вниманіемъ на животѣ съ нѣжными изгибами и на вызывающихъ и крѣпкихъ соскахъ, гордясь этою эмблемою молодости. Ослѣпленная красотою тѣла, она не обращала вниманія на лицо, которое не было вырисовано и терялось въ нѣжной дымкѣ. Когда же взглядъ ея остановился на немъ, она почувствовала нѣкоторое разочарованіе.
– Это не мое лицо. Я совсѣмъ непохожа.
Художникъ улыбался. Да, это не было ея лицо; онъ постарался измѣнить его. Это была лишь маска – необходимая уступка соціальному приличію. Въ такомъ видѣ никто не могъ узнать Хосефину, и его картина, его великое произведеніе могло увидѣть свѣтъ и завоевать восторгъ и восхищеніе всего міра.
– Вѣдь, этого то мы не уничтожимъ, – продолжалъ Ревновалесъ съ легкою дрожью въ голосѣ. – Это было бы преступленіемъ. Я никогда въ жизни не напишу ничего подобнаго. Мы не уничтожимъ картины, неправда ли, дѣточка?
Дѣточка долго стояла молча, не сводя глазъ съ картины. Реновалесъ глядѣлъ на нее съ затаенною тревогою; на лицо Хосефины надвигалась мало-по-малу грозовая туча, подобно тому, какъ тѣнь распространяется по бѣлой стѣнѣ. Художнику почудилось, будто онъ проваливается сквозь землю. Буря приближалась. Хосефина поблѣднѣла; двѣ слезы тихонько катились вдоль ея носика, расширившагося отъ волненія; двѣ другія заняли ихъ мѣсто въ глазахъ и тоже выкатились, а за ними полились еще и еще.
– Я не хочу! Я не хочу!
Это былъ прежній хриплый, нервный, деспотичный голосъ, который вызвалъ у него ледяной страхъ и безпокойство въ ту ночь, когда они впервые поссорились въ Римѣ. Маленькая женщина съ ненавистью глядѣла на обнаженное тѣло, отливавшее на полотнѣ ослѣпительными перламутровыми тонами. Она чувствовала себя, казалось, какъ лунатикъ, который просыпается внезапно посреди площади подъ взорами тысячъ любопытныхъ глазъ, жадно впившихся въ его наготу, и не знаетъ, что дѣлать и куда скрыться. Какъ могла она пойти на такое безстыдство?
– Я не желаю, – кричала она въ бѣшенствѣ. – Уничтожь ее, Маріано, уничтожь.
Но Маріано тоже чуть не плакалъ. Уничтожить картину? Можно-ли требовать такую нелѣпость! Лицо было совсѣмъ другое; никто же не могъ узнать Хозефину. Съ какой стати лишала она его шумнаго успѣха?.. Но жена не слушала его. Она бѣшено ворочалась на мѣхахъ и стонала, и корчилась, какъ въ ту памятную ночь, стискивая руки и дрожа, какъ умирающая овца, а изъ губъ ея, искривленныхъ отвратительною гримасою, продолжали вылетать хриплые крики:
– Я не желаю… я не желаю. Уничтожь картину.
Она жаловалась на судьбу, оскорбляя Реновалеса. Она, барышня, подвергалась такому униженію, какъ публичная дѣвка. О, если-бы она знала это впередъ!.. Какъ могла она подумать, что мужъ предложитъ ей такую гадость!
Оскорбленный низменными упреками, которыми рѣзкій и хриплый голосъ Хосефины осыпалъ его, забрасывая грязью его художественный талантъ, Реновалесъ не подходилъ къ женѣ, предоставляя ей кататься въ бѣшенствѣ по полу, и ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, сжавъ кулаки, глядя въ потолокъ и бормоча себѣ подъ носъ испанскія и итальянскія ругательства, которыя были въ ходу у него въ мастерской.
Но вдругъ онъ остановился, застывъ на мѣстѣ отъ испуга и изумленія. Хосефина, въ голомъ видѣ, прыгнула на картину съ ловкостью бѣшеной кошки. Первымъ же ударомъ ногтей она прорѣзала картину сверху до низу, смѣшавъ еще не засохшія краски и сорвавъ корочку въ сухихъ мѣстахъ. Затѣмъ она схватила ножичекъ изъ ящика съ красками и трахъ… Полотно издало протяжный стонъ и раздѣлилось на двѣ части подъ напоромъ бѣлой руки, которая посинѣла, казалось, отъ неудержимой ярости.
Реновалесъ не пошевелился. Возмущеніе вспыхнуло было въ немъ, у него явилось желаніе броситься на жену, но онъ упалъ, подавленный, какъ ребенокъ, желая плакать, убѣжать куда-нибудь въ уголъ и спрятать свою слабую и тяжелую голову. Хосефина продолжала рвать картину, путаясь ногами въ деревянномъ мольбертѣ, отрывая отъ холста куски, бѣгая со своею добычею взадъ и впередъ, какъ взбѣсившееся животное. Художникъ прислонился головою къ стѣнѣ, и изъ атлетической груди его вырывались трусливые стоны. Къ огорченію художника, лишившагося своей картины, присоединилась горечь разочарованія. Онъ впервые понялъ теперь, чѣмъ будетъ его существованіе. Какъ опрометчиво поступилъ онъ, женившись на барышнѣ, которая видѣла въ его искуствѣ лишь карьеру и средства къ добыванію денегъ и хотѣла заставить его примѣниться къ предразсудкамъ и традиціямъ міра, гдѣ она родилась! Онъ любилъ ее, несмотря на это, и былъ увѣренъ въ томъ, что она любила его не меньше. Но увы! можетъ-быть онъ сдѣлалъ бы лучше, оставшись одинокимъ и свободнымъ для искусства, а, если бы почувствовалъ потребность въ подругѣ жизни, то отыскалъ бы себѣ красивую, простую бабу, покорную, какъ хорошее и породистое животное; такая по крайней мѣрѣ восхищалась бы имъ, какъ маэстро, и слѣпо подчинялась бы его волѣ.
Прошло три дня. Реновалесъ и Хосефина почти не разговарили между собою, лишь украдкою поглядывая другь на друга; оба были подавлены домашнею бурею. Но одиночество, въ которомъ они жили, и пребываніе подъ одною крышею заставили ихъ пойти другъ другу навстрѣчу. Хосефина заговорила первая, какъ будто грустное и подавленное настроеніе великана, бродившаго по квартирѣ съ видомъ больного, внушало ей страхъ. Она обняла его, поцѣловала въ лобъ и пустила въ ходъ всевозможныя ласки, чтобы вызвать на его лицѣ слабую улыбку. Кто любитъ его? Его Хосефина, его… обнаженная. Но… наготѣ былъ положенъ теперь конецъ. Онъ долженъ быть забыть свои отвратительныя желанія навсегда. Приличный художникъ не думаетъ о подобныхъ вещахъ. Что сказали бы его многочисленныя друзья? Въ мірѣ столько прекрасныхъ сюжетовъ для картинъ. Они могутъ отлично жить дальше въ мирѣ и любви, если онъ не будетъ дѣлать ей непріятности своею неприличною маніею. Эта страсть къ наготѣ была просто постыднымъ пережиткомъ временъ его богемы.
Побѣжденный ласками жены, Реновалесъ помирился съ нею, постарался забыть о своей картинѣ и улыбнулся съ покорностью раба, который любитъ свои цѣпи, потому что онѣ обезпечиваютъ ему жизнь и покой.
Съ наступленіемъ осени они переѣхали въ Римъ. Реновалесъ снова принялся работать для своего антрепренера, но тотъ выразилъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ недовольство его работою. He то, чтобы сеньоръ Маріано исписался, это нѣтъ. Но корреспонденты антрепренера жаловались на нѣкоторое однообразіе въ его сюжетахъ. Торговецъ посовѣтовалъ ему поѣхать путешествовать. Онъ могъ прожить зиму въ Умбріи и писать старыя церкви или крестьянъ на фонѣ суровыхъ пейзажей. А лучше всего сдѣлалъ-бы онъ, если-бы уѣхалъ въ Венецію. Какія великія вещи могъ-бы создать сеньоръ Маріано у венеціанскихъ каналовъ. И такимъ образомъ зародился у художника планъ покинуть Римъ.
Хосефина безпрекословно подчинилась его желанію. Ежедневные выѣзды и визиты въ безчксленное множество посольствъ начали надоѣдать ей. Какъ только сгладилось первое пріятное впечатлѣніе, Хосефина замѣтила, что важныя дамы относятся къ ней съ обидною снисходительностью, какъ будто она спустилась чиномъ ниже, выйдя замужъ за художника. Кромѣ того посольская молодежь, атташе всевозможныхъ расъ, блондины и брюнеты – все холостяки, искавшіе развлеченій въ предѣлахъ міра дипломатіи – позволяли себѣ съ нею дерзости во время тура вальса или фигуры котильона, какъ будто считали ее доступною изъ-за ея брака съ художникомъ, который не могъ блистать въ салонахъ парадною формою. Они дѣлали Хосефинѣ циничныя предложенія на англійскомъ или нѣмецкомъ языкѣ, а она, бѣдная, должна была только сдерживаться вмѣсто отвѣта, улыбаясь и кусая губы, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Реновалеса, который не понималъ ни слова на иностранныхъ языкахъ и былъ доволенъ вниманіемъ къ женѣ со стороны свѣтской молодежи, изящнымъ манерамъ которой онъ старался подражать.
Переѣздъ въ Венецію былъ рѣшенъ. Другъ Котонеръ распрощался съ ними. Ему было очень жаль разставаться съ молодою четою, но его мѣсто было въ Римѣ. Папа чувствовалъ себя какъ разъ очень плохо въ эти дни, и, въ надеждѣ на его смерть, Котонеръ готовилъ портреты всѣхъ размѣровъ, стараясь отгадать, кто будетъ преемникомъ больного.
Перебирая впослѣдствіи событія своей жизни, Реновалесъ вспоминалъ всегда съ наслажденіемъ и тихою тоскою о времени, прожитомъ въ Венеціи. Это былъ лучшій періодъ его жизни. Прелестный городъ на лагунахъ, окутанный золотымъ свѣтомъ среди трепещущихъ водъ, очаровалъ его съ первой же минуты, заставивъ забыть страстную любовь къ человѣческому тѣлу. Восхищеніе наготою улеглось на нѣкоторое время. Онъ влюбился въ старые дворцы, одинокіе каналы, лагуны съ зеленою и неподвижною водою и въ духъ славнаго прошлаго, который виталъ, казалось, надъ величественною стариною мертваго, но вѣчно улыбающагося города.
Супруги поселились во дворцѣ Фоскарини, огромномъ красномъ домѣ съ подоконниками изъ бѣлаго камня; дворецъ этотъ выходилъ на узенькій водяной переулокъ вблизи Большого канала. Въ прежнія времена тутъ жили торговцы, мореплаватели и военный людъ съ острововъ Востока. Но практичный и непочтительный духъ современности преобразилъ дворецъ въ доходный домъ, раздѣливъ золоченые салоны гадкими, некрасивыми перегородками, устроивъ кухни въ филиграновыхъ аркадахъ роскошнаго двора, наполнивъ сохнущимъ бѣльемъ мраморныя галлереи, которымъ вѣка придали янтарную прозрачность старинной слоновой кости, и замѣнивъ простыми плитками старый испорченный полъ изъ чудной мозаики.
Реновалесъ познакомился съ нимъ по пріѣздѣ въ Римъ. Котонеръ былъ его лучшимъ другомъ. Несмотря на то, что Реновалесъ былъ моложе его на десять лѣтъ, Котонеръ относился къ нему съ обожаніемъ, какъ ученикъ къ маэстро, и любилъ его, какъ старшій братъ. Весь Римъ зналъ его, смѣясь надъ его картинами (когда онъ занимался живописью, что, впрочемъ, случалось довольно рѣдко) и цѣня въ немъ искреннюю услужливость, которая извиняла въ нѣкоторой степени его паразитную жизнь. Этотъ полный, лысый человѣчекъ маленькаго роста, съ торчащими ушами, безобразный, какъ веселый и добродушный сатиръ, этотъ сеньоръ Котонеръ всегда находилъ лѣтомъ пріютъ въ замкѣ какого-нибудь кардинала въ окрестностяхъ Рима. Зимою онъ постоянно показывался на Корсо, одѣтый въ зеленоватую крылатку, размахивая широкими рукавами, какъ летучая мышь крыльями. Онъ началъ свою карьеру на родинѣ въ качествѣ пейзажиста, но захотѣлъ писать людей, стать равнымъ знаменитымъ художникамъ, и попалъ неожиданно въ Римъ съ епископомъ изъ родного города, считавшимъ его міровымъ талантомъ. Съ тѣхъ поръ онъ не выѣзжалъ ни разу изъ великаго Рима. Успѣхи онъ сдѣлалъ тамъ огромные. Онъ зналъ біографіи и имена всѣхъ художниковъ; никто не могъ сравниться съ нимъ въ отношеніи познаній, какъ можно устроиться въ Римѣ экономно и гдѣ купить вещи дешевле всего. Ни одинъ испанецъ не проѣзжалъ черезъ великій городъ безъ того, чтобы Котонеръ не явился къ нему съ визитомъ. Дѣти знаменитыхъ художниковъ смотрѣли на него, какъ на старую нянюшку, потому что онъ таскалъ ихъ вѣчно на рукахъ. Величайшимъ событіемъ въ его жизни было то, что онъ фигурировалъ въ кавалькадѣ донъ Кихота въ роли Санчо Панса. Котонеръ писалъ только портреты папы римскаго въ трехъ размѣрахъ и ставилъ ихъ въ своей жалкой коморкѣ, служившей ему одновременно спальней и мастерской. Его пріятели кардиналы, которыхъ онъ часто навѣщалъ относились къ бѣдному синьору Котонеру съ состраданіемъ и покупали у него за нѣсколько лиръ портретъ папы, невѣроятно безобразный, даря его какой-нибудь деревенской церкви, гдѣ картина вызывала всеобщій восторгъ, потому что была писана въ Римѣ и притомъ другомъ-пріятелемъ его святѣйшества.
Такая продажа озаряла Котонера радостью; онъ являлся въ этихъ случаяхъ въ мастерскую Реновалеса съ гордымъ видомъ и искусственно скромною улыбкою.
– Я продалъ картину, голубчикъ. Папа… и большой. Въ два метра высотою.
Въ немъ сразу вспыхивала вѣра въ свой талантъ, и онъ начиналъ говорить о своей будущности. Другіе жаждали успѣха на выставкахъ и медалей, но онъ былъ скромнѣе. Онъ довольствовался тѣмъ, что старался угадать, кто будетъ папой ло смерти теперешняго, и писалъ его портреты дюжинами авансомъ. Какой получился бы успѣхъ, если бы онъ выпустилъ свой товаръ на рынкѣ на слѣдующій же день послѣ Конклава. Это дало бы ему цѣлое состояніе! Зная прекрасно всѣхъ кардиналовъ, онъ перебиралъ въ умѣ всю священную коллегію, словно номера въ лоттереѣ, стараясь заранѣе угадать, на чью долю изъ полдюжины членовъ ея выпадетъ папская тіара.
Котонеръ жилъ, какъ паразитъ, среди важныхъ персонъ церкви, но былъ равнодушенъ къ религіи, какъ будто постоянная близость къ слугамъ ея искоренила въ немъ всю вѣру. Старецъ въ бѣломъ одѣяніи и остальные господа въ красномъ внушали ему уваженіе, потому что были богаты и служили косвеннымъ образомъ его жалкому портретному ремеслу. Весь его восторгъ выливался на Реновалеса. Онъ сносилъ унизизительныя шутки художниковъ съ мирною улыбкою человѣка, довольнаго всѣмъ на свѣтѣ, но никому не разрѣшалось дурно отзываться въ его присутствіи о Реновалесѣ или критиковать его талантъ. По мнѣнію Котонера, одинъ только Реновалесъ могъ писать истинные шедевры, и слѣпое обожаніе побуждало его наивно восхищаться маленькими картинками, которыя Реновалесъ писалъ для своего антрепренера.
Хосефина являлась иногда неожиданно въ мастерскую мужа и болтала съ нимъ въ то время, какъ онъ работалъ, или расхваливала картины, сюжетъ которыхъ былъ ей по душѣ. Она предпочитала заставать его въ такихъ случаяхъ одного, рисующимъ изъ головы или въ лучшемъ случаѣ съ помощью нѣсколькихъ тряпокъ, наброшенныхъ на манекенъ. Она чувствовала нѣкоторое отвращеніе къ натурщицамъ, и Реновалесъ тщетно пытался убѣдить ее въ необходимости ихъ для работы. Онъ былъ достаточно талантливъ, по ея мнѣнію, чтобы писать красивыя картины, не прибѣгая къ помощи этихъ простыхъ мужиковъ, и особенно женщинъ – нечесанныхъ бабъ съ огненными глазами и волчьими зубами, которыя внушали Хосефинѣ страхъ въ тихомъ уединеніи мастерской, Реновалесъ смѣялся. Какія глупости! Ревнивая! Неужели могъ онъ думать съ палитрою въ рукѣ о чемъ-нибудь иномъ кромѣ своей работы.
Однажды вечеромъ, войдя неожиданно въ мастерскую, Хосефина увидѣла на эстрадѣ для натурщицъ голую женщину, лежавшую на мѣхахъ; Реновалесъ писалъ желтоватыя округлости ея нагого тѣла. Хосефина сжала губы и сдѣлала видъ, что не замѣтила натурщицы, разсѣянно глядя на Реновалеса, который объяснялъ ей это нововведеніе. Онъ писалъ вакханалію и не могъ обойтись безъ модели. Это было необходимо, такъ какъ нагое тѣло нельзя писать наизусть. Натурщицѣ, спокойно лежавшей передъ художникомъ, стало стыдно своей наготы въ присутствіи этой нарядной дамы; она закуталась въ мѣха и, скрывшись за ширмою, быстро одѣлась.
Реновалесъ окончательно успокоился по возвращеніи домой, гдѣ жена встрѣтила его, ио обыкновенію, ласково, словно совершенно забыла недавнюю непріятность. Онъ посмѣялся со знаменитымъ Котонеромъ, побывалъ съ женой послѣ обѣда въ театрѣ и, ложась поздно вечеромъ спать, не помнилъ совершенно о неожиданной сценѣ въ мастерской. Онъ засыпалъ уже, когда его испугалъ тяжелый, протяжный вздохъ, какъ-будто кто-то задыхался рядомъ съ нимъ.
Реновалесъ зажегъ лампу и увидѣлъ, что Хосефина, вытираетъ льющіяся ручьемъ слезы; грудь ея судорожно вздымалась, и она била по кровати ногами, какъ капризная дѣвчонка, скинувъ на полъ роскошную перину.
– Я не хочу! Я не хочу! – стонала она тономъ протеста.
Художникъ въ тревогѣ соскочилъ съ постели, бѣгая взадъ и впередъ по комнатѣ и не зная, что дѣлать, пробуя отвести ея руки отъ глазъ, но уступая ея нервнымъ движеніямъ, несмотря на свою силу.
– Но что съ тобою? Чего ты хочешь? Что съ тобою?
Она продолжала стонать, ворочаясь въ постели и бѣшено ерзая ногами.
– Оставь меня! Я не желаю тебя… He трогай меня… Я не допущу этого, нѣтъ, сеньоръ, я не допущу этого. Я уѣду… уѣду жить къ матери.
Испуганный бѣшенымъ настроеніемъ тихой и нѣжной женщины, Реновалесъ не зналъ, что предпринять для ея успокоенія. Онъ бѣгалъ въ одной рубашкѣ по спальнѣ и сосѣдней уборной, оставляя открытыми свои атлетическіе мускулы, предлагалъ ей воды, хватая въ испугѣ флаконы съ духами, какъ-будто они могли успокоить ее, и въ концѣ концовъ опустился передъ нею на колѣни, пытаясь поцѣловать судорожно сведенныя руки, которыя отталкивали его, путаясь въ бородѣ и волосахъ.
– Оставь меня… Говорю тебѣ, оставь меня. Я вижу, что ты не любишь меня. Я уѣду.
Художникъ былъ испуганъ и изумленъ неожиданною нервностью своей обожаемой куколки; онъ не рѣшался дотронуться до нея изъ боязни причинить ей боль… Какъ только взойдетъ солнце, она уѣдетъ изъ этого дома навсегда! Мужъ не любитъ ея, одна мамаша попрежнему любить ее. Художникъ пробовалъ устыдить жену… Эти безсвязныя жалобы, безъ объясненія причины, продолжались очень долго, пока художникъ не сообразилъ въ чемъ дѣло. Такъ это изъ-за натурщицы?.. изъ-за голой женщины? Да, именно. Она не желала, чтобы въ мастерской, т. е. почти у нея дома, показывались въ неприличномъ видѣ безстыжія бабы. И протестуя противъ этихъ безобразій, она рвала на себя судорожными руками рубашку, обнажая прелестную грудь, которая приводила Реновалеса въ восторгъ.
Несмотря на крики и слезы жены, расшатавшіе его нервы, художникъ не могъ удержаться отъ смѣха, узнавъ причину всего горя.
… – Ахъ, такъ это все изъ-за натурщицы?.. Будь спокойна, голубушка. Ни одна женщина не войдетъ больше въ мою мастерскую. Онъ обѣщалъ Хосефинѣ все, чего она требовала, чтобы только успокоить ее. Когда въ комнатѣ стало опять темно, она все-таки продолжала вздыхать; но теперь она лежала въ объятіяхъ мужа, положивъ голову ему на грудь и разговаривая капризнымъ тономъ огорченной дѣвочки, которая оправдывается послѣ вспышки гнѣва. Маріано ничего не стоило доставить ей удовольствіе.
Она очень любила его и могла бы любить еще сильнѣе, если бы онъ уважалъ ея предразсудки. Онъ могъ называть ее мѣщанкою, и некультурною душою, но она желала оставаться такою, какъ была всегда. Кромѣ того къ чему ему писать голыхъ женщинъ? Развѣ нѣтъ другихъ сюжетовъ? И Хосефина совѣтовала ему писать дѣтей въ безрукавкахъ и лаптяхъ, играющихъ на дудочкѣ, кудрявыхъ и пухлыхъ, какъ младенецъ Іисусъ, или старыхъ крестьянокъ съ морщинистыми и смуглыми лицами, или лысыхъ старцевъ съ длинною бородою, или жанровыя картинки, но отнюдь не молодыхъ женщинъ или какихъ-нибудь голыхъ красавицъ. Реновалесъ обѣщалъ ей все рѣшительно, прижимая къ себѣ очаровательное тѣло, продолжавшее еще вздрагивать и нервно трепетать послѣ вспышки гнѣва. Они жались другъ къ другу съ нѣкоторою тревогою, желая забыть все случившееся, и ночь окончилась для Реновалеса тихо и пріятно подъ впечатлѣніемъ полнаго примиренія.
Когда наступило лѣто, они наняли въ Кастель-Гандольфо маленькую виллу. Котонеръ уѣхалъ въ Тиволи въ хвостѣ свиты одного кардинала, и молодые поселились на дачѣ въ обществѣ лишь двухъ прислугъ и одного лакея, который убиралъ мастерскую Реновалеса.
Хосефина была довольна этимъ одиночествомъ, вдали отъ Рима; она разговаривала съ мужемъ, когда ей хотѣлось, и не тяготилась постояннымъ безпокойствомъ, не покидавшимъ ее, пока онъ работалъ въ мастерской. Реновалесъ бездѣльничалъ и отдыхалъ цѣлый мѣсяцъ. Онъ забылъ, казалось, о своемъ искусствѣ; ящики съ красками, мольберты и всѣ художественныя принадлежности, привезенныя изъ Рима, лежали забытые и нераспакованные въ сараѣ.
Онъ дѣлалъ по вечерамъ длинныя прогулки съ Хосефиной и медленно возвращался ночью домой, обнявъ ее за талію, любуясь полосою матоваго золота на горизонтѣ и наполняя тишину равнины пѣніемъ какого-нибудь страстнаго и нѣжнаго неаполитанскаго романса. Въ этой одинокой жизни, безъ друзей и опредѣленныхъ занятій, у Реновалеса вспыхнула горячая любовь къ женѣ, какъ въ первые дни послѣ свадьбы. Но «демонъ искусства» вскорѣ взмахнулъ надъ художникомъ своими невидимыми крыльями, отъ которыхъ вѣяло какимъ-то непреодолимымъ обаяніемъ. Онъ скучалъ въ жаркіе дневные часы и зѣвалъ въ своемъ тростниковомъ креслѣ, выкуривая трубку за трубкою и не зная, о чемъ говорить. Хосефина со своей стороны боролась со скукою, читая англійскіе романы съ подавляющею моралью и изображеиіемъ аристократическихъ нравовъ. Она полюбила это чтеніе еще со временъ школы.
Реновалесъ снова принялся за работу. Лакей распаковалъ все необходимое, и художникъ взялся за палитру съ энтузіазмомъ новичка. Онъ писалъ для себя и по своему вкусу съ благоговѣйнымъ усердіемъ, какъ будто хотѣлъ очиститься отъ гадкаго подчиненія требованіямъ торговца втеченіе цѣлаго года.
Онъ сталъ непосредственно изучать Природу и писать очаровательные пейзажи и загорѣлыя, антипатичныя головы, дышавшія животнымъ эгоизмомъ крестьянина. Но такая работа, повидимому, не удовлетворяла его. Жизнь наединѣ съ Хосефиною возбуждала въ немъ тайное желаніе, котораго онъ не рѣшался высказать вслухъ. По утрамъ, когда жена представлялась его глазамъ почти голая, вся свѣжая и розовая отъ холоднаго обливанія, Реновалесъ пожиралъ ее глазами.
– Ахъ, если бы ты согласилась! Если бы ты бросила свои предразсудки!
Эти возгласы восторга вызывали на губахъ Хосефины улыбку. Это обожаніе льстило ея женскому тщеславію. Реновалесъ жаловался, что ему приходится искать для своей работы красивые сюжеты, когда величайшая и лучшая модель находилась тутъ подлѣ него. Онъ разсказывалъ ей о Рубенсѣ, великомъ маэстро, окружавшемъ Елену Фроманъ царственною роскошью, а та въ свою очередь не стѣснялась обнажать свою чудную миѳологическую красоту, чтобы служить мужу моделью. Реновалесъ расхваливалъ фламандскую даму, какъ никогда. Художники составляли особую семью; грубая мораль и предразсудки были для другихъ людей. Они жили, поклоняясь красотѣ и считая естественнымъ то, на что другіе люди смотрѣли, какъ на грѣхъ…
Хосефина пресмѣшно возмущалась желаніями мужа, но позволяла ему любоваться собою. Откровенность съ мужемъ дѣлалась въ ней все сильнѣе и сильнѣе. Вставая по утрамъ, она подолгу оставалась неодѣтою, умышленно растягидая одѣванье, а художникъ вертѣлся вокругъ нея, расхваливая со всѣхъ сторонъ красоту ея тѣла. «Это чистый Рубенсъ… это краски Тиціана… Ну-ка, дѣточка, подними руки… вотъ такъ. Ахъ, ты – Обнаженная, маленькая Обнаженная Гойи!..» А Хосефина давала ему вертѣть себя съ прелестною, довольною минкою, словно наслаждаясь выраженіемъ страстной любви и въ то же время досады на лицѣ мужа, который обладалъ ею, какъ женщиною, но не какъ моделью.
Однажды, когда вѣтеръ разносилъ свое раскаленное дыханіе по римской равнинѣ, Хосефина уступила мольбамъ мужа. Они сидѣли дома полураздѣтые, плотно закрывъ окна въ надеждѣ найти спасеніе отъ ужаснаго сирокко. Хосефинѣ надоѣло слушать жалобы мужа и видѣть его грустное лицо. Разъ онъ сумасшествуетъ и упорно цѣпляется за свою прихоть, она не способна долѣе сопротивляться ему. Пусть пишетъ ея тѣло, но только въ видѣ этюда, а не цѣлую картину. Когда ему надоѣстъ воспроизводить ея тѣло на полотнѣ, онъ уничтожитъ свою работу… и все будетъ шито-крыто.
Художникъ согласился на все, стремясь только встать какъ можно скорѣе съ кистью въ рукѣ передъ очаровательнымъ обнаженнымъ тѣломъ. Три дня онъ работалъ съ безумною лихорадочностью, широко раскрывъ глаза, словно ему хотѣлось поскорѣе и поглубже воспринять гармоничныя формы тѣла. Хосефина, привыкшая уже къ наготѣ, спокойно лежала, забывъ о своемъ положеніи, съ безстыдствомъ женщины, которая колеблется только, пока не сдѣлаетъ перваго шага. Жара утомляла ее, и она безмятежно спала въ то время, какъ мужъ работалъ.
Когда картина была окончена, Хосефина не могла удержаться отъ восхищенія. «Какой ты талантливый! Но неужели я дѣйствйтельно… такъ красива?» Маріано былъ очень доволенъ. Эта картина была его лучшею работою; дальше онъ не могъ пойти. Можетъ-быть во всю его будущую жизнь у него не явится больше такой поразительно интенсивной дѣятельности ума – того, что называется въ общежитіи вдохновеніемъ. Хосефина продолжала любоваться картиною, такъ же, какъ разглядывала себя иногда по утрамъ въ большомъ зеркалѣ въ спальнѣ. Она расхваливала со спокойною нескромностью отдѣльныя части своего красиваго тѣла, останавливаясь съ особеннымъ вниманіемъ на животѣ съ нѣжными изгибами и на вызывающихъ и крѣпкихъ соскахъ, гордясь этою эмблемою молодости. Ослѣпленная красотою тѣла, она не обращала вниманія на лицо, которое не было вырисовано и терялось въ нѣжной дымкѣ. Когда же взглядъ ея остановился на немъ, она почувствовала нѣкоторое разочарованіе.
– Это не мое лицо. Я совсѣмъ непохожа.
Художникъ улыбался. Да, это не было ея лицо; онъ постарался измѣнить его. Это была лишь маска – необходимая уступка соціальному приличію. Въ такомъ видѣ никто не могъ узнать Хосефину, и его картина, его великое произведеніе могло увидѣть свѣтъ и завоевать восторгъ и восхищеніе всего міра.
– Вѣдь, этого то мы не уничтожимъ, – продолжалъ Ревновалесъ съ легкою дрожью въ голосѣ. – Это было бы преступленіемъ. Я никогда въ жизни не напишу ничего подобнаго. Мы не уничтожимъ картины, неправда ли, дѣточка?
Дѣточка долго стояла молча, не сводя глазъ съ картины. Реновалесъ глядѣлъ на нее съ затаенною тревогою; на лицо Хосефины надвигалась мало-по-малу грозовая туча, подобно тому, какъ тѣнь распространяется по бѣлой стѣнѣ. Художнику почудилось, будто онъ проваливается сквозь землю. Буря приближалась. Хосефина поблѣднѣла; двѣ слезы тихонько катились вдоль ея носика, расширившагося отъ волненія; двѣ другія заняли ихъ мѣсто въ глазахъ и тоже выкатились, а за ними полились еще и еще.
– Я не хочу! Я не хочу!
Это былъ прежній хриплый, нервный, деспотичный голосъ, который вызвалъ у него ледяной страхъ и безпокойство въ ту ночь, когда они впервые поссорились въ Римѣ. Маленькая женщина съ ненавистью глядѣла на обнаженное тѣло, отливавшее на полотнѣ ослѣпительными перламутровыми тонами. Она чувствовала себя, казалось, какъ лунатикъ, который просыпается внезапно посреди площади подъ взорами тысячъ любопытныхъ глазъ, жадно впившихся въ его наготу, и не знаетъ, что дѣлать и куда скрыться. Какъ могла она пойти на такое безстыдство?
– Я не желаю, – кричала она въ бѣшенствѣ. – Уничтожь ее, Маріано, уничтожь.
Но Маріано тоже чуть не плакалъ. Уничтожить картину? Можно-ли требовать такую нелѣпость! Лицо было совсѣмъ другое; никто же не могъ узнать Хозефину. Съ какой стати лишала она его шумнаго успѣха?.. Но жена не слушала его. Она бѣшено ворочалась на мѣхахъ и стонала, и корчилась, какъ въ ту памятную ночь, стискивая руки и дрожа, какъ умирающая овца, а изъ губъ ея, искривленныхъ отвратительною гримасою, продолжали вылетать хриплые крики:
– Я не желаю… я не желаю. Уничтожь картину.
Она жаловалась на судьбу, оскорбляя Реновалеса. Она, барышня, подвергалась такому униженію, какъ публичная дѣвка. О, если-бы она знала это впередъ!.. Какъ могла она подумать, что мужъ предложитъ ей такую гадость!
Оскорбленный низменными упреками, которыми рѣзкій и хриплый голосъ Хосефины осыпалъ его, забрасывая грязью его художественный талантъ, Реновалесъ не подходилъ къ женѣ, предоставляя ей кататься въ бѣшенствѣ по полу, и ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, сжавъ кулаки, глядя въ потолокъ и бормоча себѣ подъ носъ испанскія и итальянскія ругательства, которыя были въ ходу у него въ мастерской.
Но вдругъ онъ остановился, застывъ на мѣстѣ отъ испуга и изумленія. Хосефина, въ голомъ видѣ, прыгнула на картину съ ловкостью бѣшеной кошки. Первымъ же ударомъ ногтей она прорѣзала картину сверху до низу, смѣшавъ еще не засохшія краски и сорвавъ корочку въ сухихъ мѣстахъ. Затѣмъ она схватила ножичекъ изъ ящика съ красками и трахъ… Полотно издало протяжный стонъ и раздѣлилось на двѣ части подъ напоромъ бѣлой руки, которая посинѣла, казалось, отъ неудержимой ярости.
Реновалесъ не пошевелился. Возмущеніе вспыхнуло было въ немъ, у него явилось желаніе броситься на жену, но онъ упалъ, подавленный, какъ ребенокъ, желая плакать, убѣжать куда-нибудь въ уголъ и спрятать свою слабую и тяжелую голову. Хосефина продолжала рвать картину, путаясь ногами въ деревянномъ мольбертѣ, отрывая отъ холста куски, бѣгая со своею добычею взадъ и впередъ, какъ взбѣсившееся животное. Художникъ прислонился головою къ стѣнѣ, и изъ атлетической груди его вырывались трусливые стоны. Къ огорченію художника, лишившагося своей картины, присоединилась горечь разочарованія. Онъ впервые понялъ теперь, чѣмъ будетъ его существованіе. Какъ опрометчиво поступилъ онъ, женившись на барышнѣ, которая видѣла въ его искуствѣ лишь карьеру и средства къ добыванію денегъ и хотѣла заставить его примѣниться къ предразсудкамъ и традиціямъ міра, гдѣ она родилась! Онъ любилъ ее, несмотря на это, и былъ увѣренъ въ томъ, что она любила его не меньше. Но увы! можетъ-быть онъ сдѣлалъ бы лучше, оставшись одинокимъ и свободнымъ для искусства, а, если бы почувствовалъ потребность въ подругѣ жизни, то отыскалъ бы себѣ красивую, простую бабу, покорную, какъ хорошее и породистое животное; такая по крайней мѣрѣ восхищалась бы имъ, какъ маэстро, и слѣпо подчинялась бы его волѣ.
Прошло три дня. Реновалесъ и Хосефина почти не разговарили между собою, лишь украдкою поглядывая другь на друга; оба были подавлены домашнею бурею. Но одиночество, въ которомъ они жили, и пребываніе подъ одною крышею заставили ихъ пойти другъ другу навстрѣчу. Хосефина заговорила первая, какъ будто грустное и подавленное настроеніе великана, бродившаго по квартирѣ съ видомъ больного, внушало ей страхъ. Она обняла его, поцѣловала въ лобъ и пустила въ ходъ всевозможныя ласки, чтобы вызвать на его лицѣ слабую улыбку. Кто любитъ его? Его Хосефина, его… обнаженная. Но… наготѣ былъ положенъ теперь конецъ. Онъ долженъ быть забыть свои отвратительныя желанія навсегда. Приличный художникъ не думаетъ о подобныхъ вещахъ. Что сказали бы его многочисленныя друзья? Въ мірѣ столько прекрасныхъ сюжетовъ для картинъ. Они могутъ отлично жить дальше въ мирѣ и любви, если онъ не будетъ дѣлать ей непріятности своею неприличною маніею. Эта страсть къ наготѣ была просто постыднымъ пережиткомъ временъ его богемы.
Побѣжденный ласками жены, Реновалесъ помирился съ нею, постарался забыть о своей картинѣ и улыбнулся съ покорностью раба, который любитъ свои цѣпи, потому что онѣ обезпечиваютъ ему жизнь и покой.
Съ наступленіемъ осени они переѣхали въ Римъ. Реновалесъ снова принялся работать для своего антрепренера, но тотъ выразилъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ недовольство его работою. He то, чтобы сеньоръ Маріано исписался, это нѣтъ. Но корреспонденты антрепренера жаловались на нѣкоторое однообразіе въ его сюжетахъ. Торговецъ посовѣтовалъ ему поѣхать путешествовать. Онъ могъ прожить зиму въ Умбріи и писать старыя церкви или крестьянъ на фонѣ суровыхъ пейзажей. А лучше всего сдѣлалъ-бы онъ, если-бы уѣхалъ въ Венецію. Какія великія вещи могъ-бы создать сеньоръ Маріано у венеціанскихъ каналовъ. И такимъ образомъ зародился у художника планъ покинуть Римъ.
Хосефина безпрекословно подчинилась его желанію. Ежедневные выѣзды и визиты въ безчксленное множество посольствъ начали надоѣдать ей. Какъ только сгладилось первое пріятное впечатлѣніе, Хосефина замѣтила, что важныя дамы относятся къ ней съ обидною снисходительностью, какъ будто она спустилась чиномъ ниже, выйдя замужъ за художника. Кромѣ того посольская молодежь, атташе всевозможныхъ расъ, блондины и брюнеты – все холостяки, искавшіе развлеченій въ предѣлахъ міра дипломатіи – позволяли себѣ съ нею дерзости во время тура вальса или фигуры котильона, какъ будто считали ее доступною изъ-за ея брака съ художникомъ, который не могъ блистать въ салонахъ парадною формою. Они дѣлали Хосефинѣ циничныя предложенія на англійскомъ или нѣмецкомъ языкѣ, а она, бѣдная, должна была только сдерживаться вмѣсто отвѣта, улыбаясь и кусая губы, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Реновалеса, который не понималъ ни слова на иностранныхъ языкахъ и былъ доволенъ вниманіемъ къ женѣ со стороны свѣтской молодежи, изящнымъ манерамъ которой онъ старался подражать.
Переѣздъ въ Венецію былъ рѣшенъ. Другъ Котонеръ распрощался съ ними. Ему было очень жаль разставаться съ молодою четою, но его мѣсто было въ Римѣ. Папа чувствовалъ себя какъ разъ очень плохо въ эти дни, и, въ надеждѣ на его смерть, Котонеръ готовилъ портреты всѣхъ размѣровъ, стараясь отгадать, кто будетъ преемникомъ больного.
Перебирая впослѣдствіи событія своей жизни, Реновалесъ вспоминалъ всегда съ наслажденіемъ и тихою тоскою о времени, прожитомъ въ Венеціи. Это былъ лучшій періодъ его жизни. Прелестный городъ на лагунахъ, окутанный золотымъ свѣтомъ среди трепещущихъ водъ, очаровалъ его съ первой же минуты, заставивъ забыть страстную любовь къ человѣческому тѣлу. Восхищеніе наготою улеглось на нѣкоторое время. Онъ влюбился въ старые дворцы, одинокіе каналы, лагуны съ зеленою и неподвижною водою и въ духъ славнаго прошлаго, который виталъ, казалось, надъ величественною стариною мертваго, но вѣчно улыбающагося города.
Супруги поселились во дворцѣ Фоскарини, огромномъ красномъ домѣ съ подоконниками изъ бѣлаго камня; дворецъ этотъ выходилъ на узенькій водяной переулокъ вблизи Большого канала. Въ прежнія времена тутъ жили торговцы, мореплаватели и военный людъ съ острововъ Востока. Но практичный и непочтительный духъ современности преобразилъ дворецъ въ доходный домъ, раздѣливъ золоченые салоны гадкими, некрасивыми перегородками, устроивъ кухни въ филиграновыхъ аркадахъ роскошнаго двора, наполнивъ сохнущимъ бѣльемъ мраморныя галлереи, которымъ вѣка придали янтарную прозрачность старинной слоновой кости, и замѣнивъ простыми плитками старый испорченный полъ изъ чудной мозаики.