Вишневская Галина. Галина

   - В легких ничего не прослушивается, а кровь - это от кашля лопнул сосудик. Получите больничный лист. Следующий!
   - Нет, я требую, чтобы сделали анализы и назначили рентген!
   - Послушайте, у меня, видали, какая очередь, а вы всех задерживаете! Ну хорошо, возьмите направление и идите на анализы и на рентген. Следующий!
   Сделали анализ: в мокроте - палочки Коха. Посмотрели на рентгене половина легкого поражена очагами, под ключицей - каверна. Диагноз: открытая форма туберкулеза.
   (Вот оно - предостережение моей умирающей матери. Видно, перед смертью увидела она мою судьбу.)
   Для мужа моего это было как гром с ясного неба. Он настолько привык к моей выносливости - никогда я ни на что не жаловалась, работала в любом состоянии, - что теперь совсем растерялся. Тут же повез меня в туберкулезный диспансер - ему пришло в голову, что лечиться лучше в теплом южном городе, а не в сыром Ленинграде.
   Осмотрев меня, врач в приемной сказал, что положение особенно опасно изза того, что я очень молода: может начаться скоротечный процесс. Нужно наложить пневмоторакс, то есть поддуть, сжать легкое - иного выхода нет. Марк был в совершенной панике, абсолютно не мог владеть собой - все винил себя в том, что ничего не заметил раньше, не придал значения тому, что со мной происходит. Доля правды в этом, конечно, была. Он понимал, что пневмоторакс конец моей певческой карьере. Сама же я - оттого, должно быть, что болезнь свалилась на меня так внезапно, - совершенно не понимала всей серьезности моего заболевания и была уверена, что через какой-нибудь месяц буду совершенно здорова. Кровать мне поставили в кабинете врача, и я уснула, полная оптимизма.
   Утром пришли угрюмые, молчаливые санитарки, надели на меня отвратительный, из серой фланели, халат. Когда я посмотрела на себя в зеркало, мне вдруг почудилось, что на мне - саван. Я не испугалась растерялась только. Это была не я, передо мной стояла совсем другая женщина, словно осыпанная серым пеплом. Мне послышалось холодное дыхание смерти... Чтобы не оставаться одной, я поскорее вышла из комнаты.
   В коридоре стояли покрытые клеенкой столы, и за ними в мертвой тишине сидели люди, все одетые в эти ужасные серые халаты, будто специально предназначенные, чтобы создать атмосферу смертельной безысходности. Все медленно ели свой убогий завтрак. Я села за стол. Боже мой, кругом такие несчастные, серые, исхудалые лица. Мужчины, женщины, должно быть, уже долгие годы страдающие туберкулезом, все - много старше меня. С какой жалостью они на меня смотрят!.. В их глазах я читала свой приговор, ясно видела мое будущее.
   Только теперь я поняла весь трагизм моего положения, и леденящий ужас пополз к сердцу.
   Пожилая женщина, сидевшая напротив меня, долго на меня смотрела и вдруг громко заплакала. Чувствуя, что начинаю задыхаться от слез, я выскочила из-за стола и убежала в свою комнату. Сбросила с себя халат - будто костлявую руку стряхнула с плеча. Нет, нет, немедленно домой - и если мне суждено умереть, Господи, - пусть не здесь, только не здесь!
   Вечером того же дня я возвращалась поездом в Ленинград и, приехав домой, буквально упала на постель, почти без памяти от слабости.
   В больнице консилиум врачей, осмотрев меня, единогласно решил: немедленно пневмоторакс - начался скоротечный процесс. Значит, мне выносят смертный приговор.
   - Доктор, может быть, можно обойтись без этого? Ведь я - певица!
   - Дорогая моя, сейчас вам нужно думать не о пении, а о жизни. Я вижу, что вы не понимаете всей опасности своего положения, и потому обязан прямо сказать: счастье будет, если пневмоторакс вам поможет. У вас, попросту говоря, скоротечная чахотка, и я не могу гарантировать вам жизнь.
   И вот я - на операционном столе. Мысли мелькают, как молнии: "Поддуть легкое - конец пению, без пения мне не жить, значит, конец жизни..."
   Вижу - идут приготовления... врач держит большую трубчатую иглу... спиртом протирают мне левый бок...
   "Пытаться сохранить жизнь, чтобы влачить жалкое существование, не петь" никогда не петь, превратиться в те серые халаты... серые халаты... Да ни за что на свете! Лучше умереть!"
   С криком: "Не трогайте меня, не смейте, не смейте!.." - я соскакиваю с операционного стола, расталкиваю врачей и бегу прочь...
   С меня взяли подписку о том, что я отказалась от назначенного лечения, что всю ответственность за последствия своего решения беру на себя, и я вернулась домой.
   На меня нашла апатия, я не сопротивлялась болезни; мне хотелось только тишины, только дремать и ни о чем не думать. Есть я не могла: даже если брала кусок в рот, мне было никак его не проглотить - такое отвращение я чувствовала к пище. Конечно, я надорвала свой организм: блокада, голод, роды и смерть ребенка, работа, работа, работа - спектакли, концерты в холодных, неотапливаемых помещениях...
   Я лежала и будто бы в первый раз в жизни отдыхала: не надо никуда ехать, нигде выступать- только бы никто не входил в комнату, только бы со мной никто ни о чем не говорил... Мне было спокойно, ни морально, ни физически я не страдала. Я так устала...
   Конечно, я быстро двигалась к смерти - летом 1951 года, в белые петербургские ночи, когда все нереально: застывшие сады и парки, величественные, имперские проспекты и площади и весь этот ослепительной красоты город-призрак, устремленный в бездонное, белое небо, таинственный и завораживающий... Умереть в нем совсем не страшно: только закрыть глаза и перестать дышать... И будет легко... легко...
   - Дать что-нибудь?
   - Нет.
   - Болит что-нибудь?
   - Нет.
   Захотелось перечитать Тургенева. "Ася", "Вешние воды", "Первая любовь" какие изумительные, поэтические описания нашей дивной русской природы, какие возвышенные человеческие чувства! У меня кровь приливает к щекам. Неужели бывает такая любовь? И с бьющимся сердцем я мысленно уже иду рядом с героинями моих любимых книг - быстрее, быстрее - по великолепному заросшему парку "Дворянского гнезда"... За моей спиной развевается плащ... Бушует гроза, сверкают молнии, но я бегу, мне не страшно, меня в беседке ждет ОН...
   Слезы льются потоком из моих глаз, падают на любимые страницы; задыхаясь от волнения, я ни на минуту не могу оторваться от сладостных переживаний.
   И вдруг мне захотелось встать. Не может быть, что я должна умереть, - я так же молода, как героини этих книг. Я хочу быть! Хочу жить! Я словно увидела впереди яркий свет и пошла к нему. С этого дня я начала бороться за жизнь.
   Я через силу, преодолевая отвращение, стала есть - пила теплое растопленное свиное сало, мед с маслом, выпивала до 10 сырых яиц в день. Тогда только что появился стрептомицин, но в аптеках его не продавали - нужно было доставать на черном рынке за бешеные деньги. Врачи сказали, что можно попробовать инъекции стрептомицина, хотя вряд ли поможет. Мы решили пробовать все, что можно, все существующие лекарства. Марк раз в неделю ездил в аэропорт: из Москвы приезжал спекулянт и привозил маленькие флакончики по 30 рублей за грамм - моя концертная ставка. А мне нужно было 120 г, т. е. 3600 рублей. А где их взять, когда я не работаю? А если бы работала, то нужно спеть 120 концертов! Начали продавать вещи.
   Марку с большим трудом удалось достать путевку в туберкулезный санаторий под Ленинградом, и он отвез меня туда на два месяца. Санаторий стоял в сосновом лесу и мало напоминал больницу, хотя иногда ночью оттуда выносили умерших.
   Там начали мне делать инъекции стрептомицина по два раза в день. Он был тогда плохо очищенным, уколы поэтому - страшно болезненные. Когда мне сделали последний, 120-й укол, на мне живого места не было - все тело в синяках и опухолях: лекарство плохо рассасывалось. Мне повезло, что у меня к нему не было аллергии. Он и спас мне жизнь.
   Счастливчики, имевшие стрептомицин, держали его у себя под замком. На них смотрели с завистью: большинству больных он из-за дороговизны своей был недоступен (где же она, наша бесплатная медицина?).
   Наступило заметное улучшение, но врачи категорически запрещали мне петь, а я уходила в лес и пела. Я чувствовала, как с каждым днем наливаюсь жизнью, и мне хотелось кричать об этом на весь мир; мне хотелось петь, любить - ведь мне было только 23 года! Я разжигала костер и пела над ним Марфу из "Хованщины": "Силы потайные! Силы великие! Души, отбывшие в мир неведомый! К вам взываю!" В эти минуты я чувствовала себя владычицей мира.
   То, что со мной произошло, врачи считали чудом: исчезли палочки Коха, затянулась каверна. За два месяца я поправилась на 16 кг, знакомые не узнавали меня на улице - так я изменилась внешне. А еще через месяц я уже выступала в концертах - не было денег, мы влезли в долги, продали все, что можно, чтобы платить за стрептомицин.
   Первое время старалась не перегружаться, береглась от простуды, - а потом все опять пошло, как прежде: в машину - и пошел!.. на том свете отдыхать будем...
   Когда я снова пришла к Вере Николаевне, сильная, пополневшая, - голос прямо рвался наружу, меня несло, как на крыльях. Вера Николаевна сказал мне:
   - Не слушай врачей. Начинай заниматься. Правильное дыхание и пение на дыхании поможет тебе вылечиться навсегда.
   Так оно и случилось.
   Со свежими силами и энтузиазмом я окунулась в любимые занятия. На уроках у Веры Николаевны я - уже певица с хорошей техникой, с большим, раскрытым оперным звуком, но, кроме нее, нескольких ее учеников и моей пианистки, никто еще не слышал, не знает моего настоящего голоса - даже мой муж, потому что в моих концертах по провинциям я продолжаю петь свой прежний репертуар, требующий интимности, легкого напевания. У меня репутация талантливой, обаятельной, но "безголосой" певицы.
   Сама же чувствую, что скоро выйду на другую дорогу. О карьере оперной певицы я не думала, оперный театр творчески не привлекал меня, я, скорее, готовилась в будущем быть хорошей концертной певицей, тем более, что по природе я - индивидуалистка, вот у меня и будет свой театр.
   Мой муж относился к занятиям моим скептически:
   - Зачем тебе это нужно? Ты на пути к прекрасной карьере. Делай эстрадный репертуар, и через пару лет ты уже будешь знаменитостью. "Чистое искусство" неизвестно еще, что из этого выйдет, может - да, а может - нет, а здесь у тебя верняк, в будущем - большие деньги, сама себе хозяйка.
   На уроках моих он никогда не бывал - уверен был, что мое увлечение скоро мне надоест. Он хорошо ко мне относился - как и я к нему. Заботился обо мне, как нянька, за продуктами сам ходил, за руку меня на улицу гулять водил... Мне жилось с ним спокойно, и я, в общем-то, была счастлива, до тех пор, пока не поняла, что отношусь к нему не как к мужу, к мужчине, а как к любящему отцу. А тогда супружеские отношения становятся противоестественными. Марк, конечно, чувствовал, что я все больше отстраняюсь от него, и надеялся удержать меня совместной работой - в жизни артиста это чрезвычайно важно. Незаинтересованность, равнодушие, с которым он относился к моим занятиям, уязвили меня. Я замыкалась в себе, перестала делиться с ним своими замыслами и надеждами и скорей спешила убежать к Вере Николаевне.
   К тому времени я почти восемь лет выступала на профессиональной сцене, у меня уже был большой опыт. Я хорошо знала вокальную литературу, любила симфоническую, инструментальную музыку, все свободные вечера я - на концертах в Большом зале Ленинградской филармонии.
   Идет к концу второй год моих занятий с Верой Николаевной, открывшей мне тайны вокального искусства, и для меня уже не существует технических трудностей. Я научилась филировать звук, петь piano, у меня большое дыхание, крепкие, безотказные верхние ноты, причем пользуюсь я всеми вокальными приемами совершенно сознательно, применяю их легко - к своему профессиональному сценическому опыту я добавила хорошую вокальную школу. Я уже могу реализовать мои природные возможности, мой драматический дар и музыкальность - все, что жило во мне и чем я не умела пользоваться раньше.
   Жизнь прекрасна! Ощущая себя молодой и счастливой, иду в мае 1952 года по Невскому проспекту. Солнце светит, погода чудесная. Сейчас поверну направо и выйду на Марсово поле, к любимому Летнему саду. Стоп! - афиша на Доме актера: "Большой театр СССР объявляет конкурс в стажерскую группу. Запись заранее и т. д." Рядом стоят люди, тоже читают афишу. Спрашиваю их:
   - Что такое стажеры, вы не знаете?
   - Это молодежная группа. Сегодня уже третий день конкурса.
   Пойти, что ли, послушать? Пойду.
   В то лето представители Большого театра прослушивали певцов почти во всех крупных городах Союза: в Ленинграде, Киеве, Харькове, Саратове, Одессе, Минске, Свердловске, Новосибирске и многих других. Первый тур прослушивания проводился на местах, а второй и третий - в Москве, в Большом театре.
   Надо сказать, что я в жизни своей не участвовала ни в одном конкурсе, не хотела.
   Вошла. Зал небольшой, темно, впереди - стол и за ним жюри: тенор Большого театра С. Хромченко, пианист С. Бриккер и Н. Дугин, секретарь. Смотрю, моя пианистка Люда Патрушева пришла слушать конкурс - ее знакомая поет. Сели вместе. Выходят молодые певцы, студенты консерватории - неопытные, зелень все, хотя голоса хорошие.
   - Люда, что происходит-то? Ведь это все до смерти неинтересно.
   А чуть кто получше споет, в комиссии уже оживляются: эту арию спойте, ту спойте. Меня даже зло берет.
   Да что они, с ума сошли, что ли? Ну и уровень! Дальше и слушать нечего... А все же не ухожу.
   Сидим; мы час, другой, и вдруг Люда толкает меня в бок:
   - Вам бы пойти...
   Как будто мысли мои подслушала.
   - А что? Может, и правда пойти?
   - Конечно. Вы же опытнее их всех.
   - А что петь?
   А сердце уже колотится.
   - Как что? Аиду.
   Эх, была - не была! Я влетела в перерыве в комнату жюри:
   - Здравствуйте! Я бы хотела спеть.
   Из тех троих первым отреагировал тенор, Соломон Хромченко:
   - О-о, здравствуйте! Вы спеть хотите?
   И уже разглядывает, что за птица. Тенору по амплуа полагается включать эмоции на хорошеньких женщин. Так боевой конь реагирует на звук трубы.
   Дугин - тот свое:
   - Вы записаны?
   - Нет.
   - Что же вы не записались? У нас порядок...
   - Я не знала, что конкурс, только сегодня афишу увидела.
   - Так вы и не готовились, завтра последний день...
   Хромченко не выдержал:
   - Слушай, чего ты ей голову морочишь? Готовилась - не готовилась, не твое дело. Приходите петь.
   - Когда?
   - Сегодня.
   - Сегодня?!
   - Ну да, после перерыва, в 4 часа. Мы должны были закончить завтра, но если сегодня успеем прослушать всех оставшихся, то ночью уедем.
   - Хорошо. (А сама волнуюсь - может, сегодня у меня и голос не звучит!)
   - Что же вы будете нам петь?
   - Аиду.
   - Аиду? Какую арию?
   - "Берег Нила".
   Он, наверное, подумал, что я ненормальная, потому что в таком возрасте и с такой внешностью петь труднейшую арию совсем не обязательно.
   - Вы учитесь или работаете?
   - Я концертная певица, работаю в Ленинградской областной филармонии.
   (Марка для Большого театра невысокая...)
   - Так вот, - я уже ставлю свои условия, - сначала я спою романс Рахманинова "О, не грусти".
   Те - сразу хором:
   - Нам романс не нужен, времени не хватает, пойте арию.
   - Нет, я спою романс. Во-первых, я на нем распоюсь, а во-вторых, может, я вам не понравлюсь, так зачем мне стараться, арию петь? Вот так, иначе не пойду.
   - Хорошо, приходите.
   Им хочется послушать - случай уж очень интригующий, не каждая молодая певица Аиду поет, да еще "Берег Нила".
   Я договорилась с Людой встретиться в 4 часа в Доме актера и - бегом к Вере Николаевне.
   - Вера Николаевна, распойте меня, я иду на конкурс!..
   - Господи, в каком ты виде - вся растрепанная. Какой конкурс?
   - В Большой театр, в молодежную группу. Я уже говорила с жюри, в четыре часа надо петь, сейчас уже два, скорее, скорее!.. Что вы молчите, о чем думаете?
   - О тебе... Хотела я с тобой еще год поработать, но, видно, такая твоя судьба. Ничего, не пропадешь, ты уже можешь заниматься сама. А что до конкурса, то не сомневайся - тебя примут, ты уже готова. Ну, начнем...
   Распела она меня, дала мне последние наставления: при филировке не опускать дыхания, держать высокую позицию при переходных нотах, piano на дыхании, при сложном ходе на верхнее "до" дыхания не зажимать... Сохранять холодную голову...
   Бегу по Невскому и повторяю себе: только ничего этого не забыть, только помнить все время на сцене о Вере Николаевне.
   Пришла с Людой в комнату жюри:
   - Мы готовы.
   - Вы со своей пианисткой? Не полагается. У нас здесь лучший концертмейстер Большого театра, он знает наши темпы - нужно петь с ним.
   Я уже нервничаю, огрызаюсь:
   - Я очень уважаю вашего пианиста, но я привыкла работать со своим аккомпаниатором, она знает мои темпы. Я артистка.
   - Хорошо, идите.
   "Господи, помоги!" - вышла на сцену, сразу взяла себя в руки: "Надо с первых же звуков создать нужную атмосферу, ввести слушателей в мой мир... и сдерживать темперамент... всегда холодная голова..." Итак, романс Рахманинова "О, не грусти"...
   Я запела тихим, бесплотным голосом:
   О, не грусти по мне...
   Я там, где нет страданий.
   Забудь былых скорбей
   Мучительные сны...
   Голос умершей, обращенный к возлюбленному... Воздушный звук, почти без вибрации... Чувствую, что в зале замерли (уже в театре Хромченко все вспоминал, что он буквально похолодел, когда я запела).
   Дальше голос должен набрать силу. В покинувшую этот мир душу постепенно как бы вливаются былые жизненные соки, когда она просит: "О, не тоскуй по мне..." - и дальше, с затаенной страстью, вибрирующим приглушенным шепотом, боясь, чтобы не услышали, она ему признается:
   Меж нами нет разлуки...
   Я так же, как и встарь,
   Душе твоей близка,
   Меня по-прежнему
   Твои волнуют муки,
   Меня гнетет твоя тоска.
   И, уже не в силах скрыть, как памятна ей оставленная плоть, со всею страстью:
   Живи! Ты должен жить?..
   И если силой чуда
   Ты здесь найдешь
   Отраду и покой...
   И, как последнее "прости", на кульминационном си-бемоль (величие смерти - и бесконечность жизни в ней):
   Так знай, что это я
   Откликнулась оттуда...
   После этого успеть моментально переключиться мыслью и звуком, как бы опоминаясь, и закончить широко, умиротворенно:
   На зов души твоей больной.
   Закончила. В зале тишина. Никто ничего мне не говорит. Не просят петь еще... Значит, не понравилась? Шепотом спрашиваю Люду:
   - Больше ничего не нужно, что ли? Она растерянно отвечает:
   - Не знаю, спросите...
   Я обращаюсь в зал, к жюри:
   - Больше ничего не нужно?
   - Что вы! Пойте, пойте - мы ждем!
   "Аида" - здесь уже совсем другие задачи. Нужно уметь филировать высокие ноты, петь полным, насыщенным звуком а расчете на большой оркестр, иметь звучащий нижний регистр. Все - крупным масштабом. Над арией я работала с Верой Николаевной очень много, отшлифована была каждая фраза, и, когда после высокого "до" замерло в pianissimo последнее "ля", зал загудел:
   - Кто такая? Откуда?..
   В самом деле, никто меня не знал. В Ленинграде я не выступала, только в области, и в областной филармонии меня знали как эстрадную певицу,
   В общем - сенсация. Меня - в комнату жюри:
   - Консерваторию окончили?
   - Нет, я там не занималась, брала частные уроки, пою в концертах, раньше четыре года пела в оперетте.
   - В оперетте?!
   Час от часу - новые открытия.
   - Мы сегодня уезжаем в Москву, второй тур будет в Большом театре, вы сможете приехать?
   - Конечно, смогу.
   - Ждите вызова...
   Кругам меня поздравляют незнакомые люди, а я - скорей к телефону:
   - Вера Николаевна, дорогая, милая, я прошла на второй тур в Москву, в Большой театр! Сейчас забегу домой, переоденусь (я вся мокрая от волнения) и буду у вас, расскажу, все-все расскажу...
   Я бежала по Невскому проспекту, не чуя под собою ног. Из меня, наверное, искры летели, потому что прохожие шарахались в стороны, как от локомотива, и, если бы в этот момент передо мной выросла стена, я разнесла бы ее вдребезги.
   Влетаю домой:
   - Марк, я пела на конкурсе в Большой театр!
   - Что?! Какой конкурс? Какой театр? Ты что, с ума сошла?
   - Я пела на конкурсе в Большой театр, прошла на второй тур, меня скоро вызовут в Москву... Понял? А теперь бегу к Вере Николаевне...
   Он совершенно онемел, дар речи потерял! И это мой муж - что же говорить о других: для них эта новость была, как взорвавшаяся бомба. Звонят по телефону - не верят. Я и сама не верю - думаю, уехали они теперь в Москву и думать забыли обо мне. Неделя прошла, как вечность. И наконец - телеграмма!
   Последние занятия с Верой Николаевной, последние ее наставления:
   - В день конкурса встань пораньше, хорошо поешь, в театр иди часа за два до начала. Походи по сцене, чтобы почувствовать атмосферу зала, кулис. Распевайся в течение часа, ни с кем не разговаривай. Сосредоточься только на том, что будешь петь.
   - Вера Николаевна, какие еще арии петь, если попросят? Может быть, чтонибудь нетрудное для начала, чтобы распеться?
   - Если будешь петь "Аиду", больше ничего не попросят. А распеваться артист должен за кулисами, а не на сцене, при публике. Ты не студентка, ты артистка. Выйдешь с арией Аиды - покажешь в ней сразу все: и диапазон, и владение голосом, и профессиональную выносливость. Это произведет впечатление на дирижеров. Если споешь ее так, как пела у меня на уроках, никаких вопросов к тебе больше не будет. А теперь дай я тебя благословлю - и с Богом!
   В поезде - бессонная от волнения ночь, и утром я - в Москве. Так вот он Большой театр, мечта каждого артиста в Советском Союзе! Я стою перед ним и не могу разобраться в своих мыслях, настолько фантастично все, что произошло со мной. Но чувствую, что этот монументальный колосс не пугает меня. Наоборот, я полна решимости и сил, я готова бороться за свое место в нем.
   Да, да - из провинциальных клубов, из нищеты, без специального музыкального образования. Оружие мое - мой голос, талант, молодость, и я вступаю в борьбу за самое высокое и почетное положение, какое только есть в этой стране.
   Меня закалила жизнь, и я должна выйти победительницей.
   Второй тур проходил в Бетховенском зале Большого театра. Слушать конкурс пришли все солисты труппы, в составе жюри - знаменитые певцы и певицы: М. Максакова, В. Давыдова, Е. Кругликова, Н. Шпиллер, Н. Ханаев, С. Лемешев, И. Козловский, М. Рейзен, А. Пирогов; главный дирижер театра Н. Голованов, дирижеры В. Небольсин и К. Кондрашин, главный режиссер театра Б. Покровский...
   Со всех концов страны съехались молодые певцы - больше ста человек.
   Подошел мой день. Сижу в круглом зале, жду своей очереди и стараюсь не слышать, как за стеной поют другие участники конкурса, чтобы сконцентрироваться на своем. В тот год было много хороших голосов, и женских, и мужских.
   - Вишневская. Верди, "Аида", "Берег Нила"...
   Иду по проходу между кресел на сцену, мимо артистов, мимо стола, где сидят члены жюри... Иду, как во сне, чувствую, что от волнения покрываюсь пятнами, глаза горят - даже векам горячо... Господи, только бы не "занесло" от темперамента!.. И не смотреть в зал, на людей...
   Поднялась на эстраду... и захотелось мне запеть - на весь мир! Чтобы повсюду меня слышали!
   В одну эту арию я вложила столько эмоций, вдохновения, что хватило бы на целую оперу. Было во мне какое-то внутреннее торжество - мне казалось, что я иду, а передо мной раздвигаются, падают стены... Хочется петь еще... еще... Но вот отзвучала последняя нота... Тишина... и вдруг - аплодисменты! А я не могу опомниться, вернуться на землю из своих облачных далей...
   Сошла с эстрады, иду снова мимо членов жюри, меня останавливают, что-то спрашивают, а я ничего не слышу и не понимаю, во мне все трепещет. Потом доходит до сознания:
   - Вы из Ленинграда?
   - Да.
   - В Москве родственников, квартиры, где жить, нет?
   - Квартиры?.. Зачем?.. Нет, квартиры у меня нет...
   Вышла из зала, меня все участники поздравляют - еще бы, в те времена в Большом театре на приемном конкурсе молодежи артисты не аплодировали - а тут такое. Это уже событие.
   А я чувствую, что меня шатает. Села на стул посреди фойе, сняла туфли единственные концертные, на высоком каблуке, поставила их рядом, вытянула ноги... Вдруг из зала выглядывает Никандр Сергеевич Ханаев:
   - Где девушка, которая сейчас Аиду пела?
   - Вон там сидит. Подбежал ко мне:
   - Молодец, ну молодец! Ишь ты, перец какой!..
   И с восхищением смотрит на меня!
   Я знаю, какой это знаменитый артист и какая честь для меня, что он пришел меня подбодрить.
   - Спасибо вам, и простите - я встать не могу, у меня ноги от волнения отнимаются.
   Он смеется:
   - Да не волнуйся, ты уже прошла на третий тур! Через три дня будешь петь с оркестром. Но запомни на всю жизнь: у тебя во время пения перед глазами всегда должен быть стоп-сигнал. Знаешь, как у машин сзади? Красненький такой огонек... Иначе с твоим темпераментом на сцене костей не соберешь.
   Я слушала, "хватала" науку из уст старого, великолепного артиста, и сердце мое изливалось благодарностью.
   Третий тур - в филиале Большого театра. Надо петь с оркестром, а с оркестром я никогда не пела и дирижера перед собой никогда не видела.
   В театре уже прошел слух, что есть молодая певица, подающая большие надежды, и на меня с интересом поглядывают артистки.
   Итак - третий тур. Пропустили на него человек пятнадцать. Репетиции с оркестром не было. Я, конечно, помню, что мне Вера Николаевна говорила, пришла в театр за два часа, попробовала акустику зала. Подходит ко мне молодой, интересный мужчина: