Януш Леон Вишневский
На фейсбуке с сыном (cюрреалистическая история)

   Лица, места и события, о которых говорится на страницах этой книги, выдуманы автором, а их возможное совпадение с фактами, местами или реально существующими лицами носит случайный характер.
   Правда, время от времени такое как раз и происходит…
Ирена Вишневская (1914–†1977)

   20 апреля 2011 года
   Мой день рождения
 
   У нас в аду, сыночек, нынче рождение Гитлера отмечали.
   А и то сказать, сыночек, – событие-то для нас немаловажное… Мало кто заслугами своими так способствовал процветанию ада, как Адольф Г. Я им сказала, меня это сильно интересует: Гитлер самую большую любовь у меня отнял… но если бы не он, я никогда бы не встретила другую свою любовь. Еще большую. Так что у меня с ним свои счеты. Потому я его рождение стороной обхожу. Ведь радость-то – она не в оргиях каких… радость – она в покое и воспоминаниях. Как сказал бы мой супруг Леон Вишневский, сын Леона, «пошли они в ж… со своей академией». А уж он-то прекрасно знал, что говорил, хоть и выражался порой грубовато.
   Вчера что-то меня так сильно и ощутимо толкнуло, что решила я «добавиться» к Тебе на фейсбуке. И добавилась. Ну, вернее – Ты меня добавил. Под номером три тысячи каким-то в ленте Твоих «фейсовых» друзей.
   Ты писал мне, что в мой день рождения Ты всегда со мной… и даже вчера, когда Тебя не было, Ты был – хотя и очень далеко. Что Ты скучаешь. И иногда так сильно, что испытываешь физическую боль. Ты свечи и лампадки в Торуни зажигаешь на моей могилке, а если покупаешь цветы – то всегда белые розы. И если в день поминовения усопших не можешь там побывать, в этот день приходишь на кладбище, будь то в другой стране или даже на другом континенте, и там ставишь мне свечку.
   И все время молишься за меня. За отца, за бабу Марту и даже за дедушку Брунона, который вечно устраивал Тебе дома проверочные работы по математике. Но больше всех, со слезами, Ты молишься за меня, говоришь, что в эти минуты чувствуешь ко мне особую близость.
   И то ли Ты плакал, то ли пил, а может, и то и другое сразу, потому что чуть ли не в каждом слове, написанном Твоей рукой, есть ошибки – то не те буквы, то описки…
   Что это с Тобой, сыночек? Я ведь Тебя знаю, знаю своего Нушика. Ближе-то никого не было и не будет, с самой первой минуты, с первого Твоего вздоха. С того момента, как Тебя из живота моего достали и на грудь мою обмершую положили, когда я от наркоза отошла… и как у меня дыхание перехватило, да не от чего такого, не от гравитации какой или еще чего, а от любви к Тебе, сыночек. До потери дыхания я Тебя в ту минуту полюбила, головку Твою, без единого волоска и такую бесформенную, миллиметр за миллиметром целовала и безмолвно, прикосновениями губ, в любви Тебе признавалась.
   Вечером Леон пришел со службы с букетом полевых цветов, что собрал на лугу, и с плиткой шоколада, и его пустили ко мне только по знакомству – он в здравоохранении работал. Сел возле нас с Тобой на край кровати и плакал, и на Тебя сквозь слезы смотрел, и руки мне целовал, и нежными словами за то, что я ему Тебя родила, благодарил. И такую я в этот момент неразрывную связь со всем миром ощущала! Никакого допамина во мне не было – я сама и была тем допамином, сыночек. В ту минуту я словно почувствовала, как во мне распрямляется спираль ДНК, и в животе моем изболевшемся что-то раскрывается – нежнейшее, тончайшее, невесомое, словно крылья бабочки цветной… Да так явственно я это почувствовала, что за швы свои испугалась.
   Никогда Ты не был от меня далеко! Никогда! Уж я-то, сыночек, знаю… и хочу, чтобы знал это Ты.
   Нуша, Нушик, Нушенька, Нушатик мой, сыночек мой любимый…
   Ты теперь старик.
   Старый и некрасивый.
   Твой отец в этом возрасте лучше выглядел, гораздо лучше. Гены, что ли? Хотя странно – ведь Ты его гены тоже должен унаследовать… ну да чего уж тут. От Леона, отца Твоего, у меня голова шла кругом, я могу быть пристрастной, конечно. От Тебя, сыночек, у меня тоже голова кругом, только совсем по-другому. Но Ты все-таки что-нибудь сделай. Займись собой. Похудей. Позаботься о своем здоровье. И столько не пей. Твой отец пил много, но оставался стройным, а Ты вон пухнешь. Тут, в аду, говорят – мол, все писатели ненормально много пьют. Но разве Ты писатель, сыночек? Никакой Ты не писатель. Я им, со всем убеждением и по совести, так и отвечаю: дескать, мой Нушичек не писатель, у него дела поважнее имеются… А писательство – это что, одно баловство. Писать-то каждый может. Зато вон в химии – поди разберись, это учиться нужно, долго, упорно. Не каждому по плечу. Но Ты, Нушичек, всегда хотел учиться. Все хотел знать и понимать, потому что тот, кто много знает, меньше боится – это отец вам обоим, Тебе и Казику однажды сказал, и вы сразу поняли.
   Ты как раз «не каждый». И всегда был не таким, как все. И я всегда за Тебя волновалась.
   Чудно мне писать «Ты» с большой буквы – ведь Ты для меня навсегда остался маленьким. Крохотным. Беспомощным…
   Нушик мой любимый…
   Но так уж принято – с большой-то буквы в письмах писать. Хотя когда Ты в техникуме учился – я с маленькой буквы писала, и Ты мне тогда был гораздо ближе. А сейчас – важный стал, серьезный… образованный, «остепененный» научным званием, в телевизоре Тебя показывают и в газетах про Тебя пишут. В аду много об этом говорят. Это, сыночек, суетное тщеславие и искушение… а для Ада подобное очень приятно, и такие-то сюда куда чаще прибывают, чем те, от которых остается две даты – ну, может, три: еще когда брак зарегистрировали. А про Тебя, сыночек, записи-то что ни день, а то и несколько за день: в газетах, порталах, в фейсбуке вот.
   У нас тут, в аду, сыночек, фейсбук этот прямо с уст не сходит в последнее время.
   Там грешат массово, регулярно и вдобавок – публично, а это в аду очень поощряется. На фейсе движущая сила – грех, тот, что идет первым в списке В7, что на продвинутом английском означает «Биг севен», а на нашем, польском, толкуется как «Большой Список Семи» (БСС). Грех-то этот – тщеславие, а по-простому спесь. Фейсбук в аду уважают – значимая величина. Как инвестор или спонсор. Уже во всевозможных конкурсах награды получил, а в номинации «Технологии на службе ада» который год остается на недосягаемой высоте: все, что земной грех распространяет, здесь уважается и ценится. А фейсбук нам, для ада, грех генерирует с энергией, которую разве что с цунами можно сравнить. И ведь все совершенно задаром. Конечно, есть и критики, недовольные – но так всегда бывает, сыночек. Если не получается разгромить произведение – они громят автора, от бессилия. Так им легче своего добиться. Да что я Тебе, сыночек, рассказываю – Ты с этим встречаешься постоянно, Тебе ли не знать… Плохую Ты книгу написал, потому что усы мещанские отрастил, в провинции глухой родился, гуманитарного образования у Тебя нету, оказывается, по-польски писать не умеешь, к тому же Ты эротоман и онанист, помешанный на менструальной крови, да еще и в Германии проживаешь, а значит – куда Тебе Польшу, поляков и полячек скудным своим умом понять, и потом Ты богатый, то есть зажравшийся, у Тебя в книгах все с ноутбуками от аэропорта к аэропорту бегают и бизнес-классом в самолетах летают, вместо того чтобы в поте лица, задыхаясь от вони, каблуки к ботинкам на фабрике приклеивать…
   За фамилию автора идеи и создателя фейсбука цепляются, не нравится им фамилия Цукерберг…Ну ясно, что они имеют в виду: жидовство мировое и заговоры масонские. Будто бы он стремится весь мир объединить в семейно-дружескую сеть и сам ее возглавить, а потом и в аду власть прибрать к рукам. Ты уж, сыночек, прости меня за грубость, но так сказал бы Твой отец: «Пусть эти козлы обосрутся».
   Много предложений вносится по оптимизации фейсбука и финансированию различных проектов, комиссии всякие образуются. Мыслят функции фейса расширить и приспособить к своим нуждам. Например, повесить под постами баннер «Я ненавижу автора», что многократно повысит уровень негативных эмоций и агрессии и сделает их главным элементом контактов на фейсбуке. Или к «Показать все комментарии» добавить опцию «Показать только негативные комментарии», что приведет к тому же результату. Я в петиции, из-за меня правой рукой подписанной, очень возражала против таких нововведений, ведь все это настоящую картину земной жизни никак бы не отражало и в конечном итоге пошло бы на пользу только Небесам: если так сделать, люди от фейсбука захотят отсоединиться, Добро-то, оно всегда в конце концов побеждает. И это могло бы аду только краткосрочную выгоду принести, а ад на долгосрочные проекты должен направление держать, и не нужно грехом-то спекулировать, это все последние события на Земле доказывают. Но вообще-то анализ активности на фейсбуке меня радует и приводит к выводам, которые представляются мне вполне положительными. Особенно один:
   Ты, сыночек, прямиком направляешься к аду.
   Здесь много об этом говорят.
   А я радуюсь. Потому что знаю – на Небеса Ты не хотел бы попасть. Ты ведь считаешь, что там скучно, не правда ли? Тебе везде и всегда очень скоро скучно становилось. Ты вспыхивал, зажигался чем-то новым, узнавал об этом побольше – и потом, как старую игрушку или разлюбленную женщину, бросал без сожалений. В обычной школе в Торуни ты учиться не захотел – это же скучно, так мира не познаешь. И потому с великим трудом сдал экзамены в дорожный техникум, который официально как-то иначе назывался, а для меня это было как конец света, просто конец света… где дьявол с распростертыми объятиями Тебя поджидал.
   Огромное огорчение Ты мне этим техникумом причинил. Огромное. Никогда Тебе этого не говорила, а теперь скажу. Ты покинул меня, сыночек, бросил, оставил. Оставил в такой тоске невыразимой, что не знаю, как и сказать. Я пять лет оправиться не могла, с 31 августа 1969-го до 26 июня 1973 года. И я писала Тебе об этом, сыночек, писала. Все пять лет, каждый день. Если бы не эти письма и не польская почта – было бы мне на том свете совсем невыносимо, не выдержать бы мне. А так – я вечером Тебе напишу, и мне немножко легче. Отец-то Твой человек добрый был, но несуразный какой-то. К тому же прагматик, даром что поляк. Он мне сказал, мои письма вы на помойку выбросили, мол, слишком много их было, целый бы чемодан заняли, а к чему? Он мог по попавшему под машину коту три дня убиваться, а на похороны родных сестер не явился – мол, к чему? Он был непредсказуемо непредсказуем. До самого конца я не ведала, чего мне от него ждать.
   Потому что он, сыночек, познал тайную суть женщины.
   Такой был прямой… никогда сам себе не изменял. И мне о нем ничего толком не было известно. Видно, поэтому я с ним и жила. Хотела знать о нем побольше, все хотела знать. Даже умирая – все равно всего не знала. Может, потому я и сейчас к нему неравнодушна и им очарована. Иногда я встречаю его, сыночек. Он ведь тоже здесь – где ж ему быть-то? Пьяница, ярый атеист и провокатор. Сюда ему и дорога. Только он и здесь в черном списке. Вопросы неудобные задает и ничегошеньки не боится. Он даже в Штутхофе[1] перестал бояться – и печей, и пламени, и самого зла. А тут, в аду, все построено и держится на страхе: на страхе вечной боли, безнадежности, вечного искупления ради мига забытья. Твой отец ничего этого не боится, ходит себе по местным закоулкам и говорит, мол, пошло все в жопу.
   Твой отец, сыночек, всегда и везде был в черном списке.
   Поначалу потому, что поляк. Потом – потому, что не тех взглядов. А он не захотел быть ни красным, ни черным. Потом – потому, что презирал Союз борцов за свободу и демократию. Этот союз ему вообще был поперек горла… Ты-то всего не помнишь, конечно, не можешь помнить, а он свою биографию вспоминать не любил. О Штутхофе никому, даже самым близким не рассказывал, а уж остальным тем более не считал нужным. Эти деятели, эти костогрызы, как он их называл, непрестанно его соблазняли: удостоверение норовили выдать, бесплатный проезд на трамвае и поездах, мол, ему не придется в очередях за мясом стоять, а сыновьям счастливое будущее обеспечено, мол, угля он больше, чем депутат, получит, на море в доме отдыха сможет косточки свои греть вместе с семьей… А он ни в какую – нет и нет! Как-то раз так разнервничался, что даже номер Штутхофа на руке свел – поверх другую татуировку сделал, чтобы видно не было. По пьяни конечно. Что есть то есть.
   «Immer hin»[2], как с гордостью говорила всем баба Марта, Твоя бабушка. Леона она уважала, хотя в жизни ему бы в том не призналась, не особо ее радовало, что я от него родила, ну поначалу-то точно.
   А Твой отец был политическим дальтоником. И этот изъян внутреннего зрения здорово портил ему жизнь. До самого конца.
   И после – тоже.
   Помнишь, как Ты и Казик, Твой брат, к ксендзу ходили, чтобы похоронить отца как положено? Просили, умоляли. А отец ваш, хоть и ценил ваши добрые намерения и даже чувствовал благодарность, все же стыд его брал за такое как будто унижение. Лежал в морге и притворялся еще холоднее, чем был, – от стыда совсем в лед превратился. А Ты сначала просто просил, потом из кармана деньги вытаскивал, доллары, потом – умолял, заклинал, убеждал, что это Твой отец, и он заслужил достойные похороны! А отец Твой в это время прятался в крематории, который еще с лагеря прекрасно помнил, и с нетерпением ждал огня печей – чтобы поскорее от этого унижения избавиться и сгореть.
   И я скажу Тебе, сыночек, ксендз этот, который отца вашего похоронить по-человечески отказался, – он тут, между нами слоняется! И все его презирают. Потому что даже грех имеет свое достоинство, а его грехи невообразимо недостойны. А с отцом Твоим он, скорее всего, никогда не встретится – и хорошо, и правильно, и к лучшему, ведь Леон, он нервный, и когда высказаться не может – потому что уже все сказал! – становится непредсказуем. А здесь, в аду, обличения не в почете. Здесь ценят, когда люди себя словами, как бритвой или ножом хлещут. Потому что ад – он очень польский. Здесь если люди себе словом какую несправедливость причиняют – докладывают об этом с умилением и радостным удивлением, а ты ж понимаешь, это очень по-польски. Поэтому полякам здесь полегче – они к аду на Земле приноровиться успели.
   Кстати о поляках, сыночек.
   Шипят здесь ядовитые языки, что Ты никакой не поляк, а немец.
   Врагам продался за деньги. Мол, в Польше у Тебя мозг переполняется, а в Германии ты его опорожняешь. Немцы Тебя «Мерседесом» купили. Так здесь ненавистники шипят, и я потом разбитая вся хожу, потому что Ты, сыночек, Ты изменником никогда не был. А мне вдвойне тяжело – я ведь немка, я чувствую свою с немцами связь. Но гораздо больше я полячка! Я от польского гимна плачу, а от немецкого – нет, только делаю вид, для посторонних. И вот ходят здесь люди и такие глупости и гадости про Тебя распространяют. Одно слово – грешники. Негодяи и завистники. Тут ведь, в аду, зла, конечно, много – гораздо больше, чем Добра на Небесах. А Чистилище – это пустыня… моральная пустыня… ни Добра там, ни зла, лишь скука смертная, там поэтому столько себя забывших, в Чистилище.
   Сынок, Ты ведь никогда не станешь немцем, правда?
   Ты там живешь просто так, да? Так уж получилось, чего теперь. Ты и уехал туда не навсегда. Ну и что, что уж больше двадцати лет, – какая разница? А спрашиваю для чего – если вдруг отца-то Твоего, Леона, встречу – что мне ему сказать? Он никогда в этом вопросе категоричным не был, немцев ненавидеть Тебя не учил, хотя причины к тому были, да. А я к Германии хорошо относилась. Вряд ли я Тебе об этом рассказывала – время-то какое было, такие рассказы не приветствовались – чтобы про Германию и немцев хорошо. А я с 1941-го по 1945-й в оккупированном Гдыне официанткой работала в шикарном ресторане, куда только немцы ходили, да не простые, простых-то там не было. Туда высшие чины СС ходили. А мне эсэсовцы так нравились! Такие были обходительные, никогда не напивались, за филей не хватали, оставляли огромные чаевые. И не ругались. А красивые какие, да еще в этих своих идеально чистых – как их раса – черных мундирах! А уж танцевали, сыночек, танцевали! Иногда по вечерам, если в зале женщин было мало, директор велел нам снимать фартуки и с немцами танцевать. Вот я с эсэсовцами-то и танцевала. Когда танго, когда вальс, а когда и полонез. Немцы уж больно полонез любили, прямо обожали. А я, как истинная полька, полонез танцевала с особенным чувством. Словно меня сам Выспяньский[3] вел, что вот я, простая польская крестьянка, официантка, с интеллигентным офицером, завоевателем Польши, танцую… Танго что, танго – пародия какая-то, что там Мрожек[4] против Выспяньского! Вот что я, сыночек, переживала, когда с эсэсовцем танцевала полонез, – я гордость испытывала, гордость истинной польки.
   Я ведь здесь, сыночек, для многих – пример. Пример грешницы времен Молодой Польши[5].
   Такой яркий, что, будь я жива, обо мне бы в «Плюще»[6] написали – так говорят те, кто постарше и поначитаннее. Ровесники бабушки Марты и бабушки Цецилии. Обеих Твоих бабушек, сыночек, тут, в аду-то и нет, они благонравные обе и в ад попасть никак не могли.
   Но вернемся к «Плющу».
   Про меня написали бы не в этом, новом, что напоминает немощного старика, пытающегося молодиться и через силу бахвалиться. Нет, в том еще, настоящем. Тебе, сыночек, известно, о чем я, потому что этот «новый»-то Тебя соблазнил немножко, и Ты там отметился – и раз, и два, а может, и три. Эти молодые грешники – с рубежа веков или с конца двадцатого века, – бывает, сядут со мной, и я им рассказываю, как грешили между войнами. Только, представляешь, им частенько приходится объяснять, что это значит – «между войнами»: среди них очень много дубин стоеросовых, неучей. Вроде и аттестат есть – а все одно неучи. После войны-то аттестат только что собаке уличной не выдавали. И Твой аттестат, сыночек, такой же. Но уж какой есть…
   Моим-то грешницам, история ни к чему, не интересна. Им подробности подавай. Им интересно, тогда парням тоже «одно только это надо было» или нет и как они это тогда делали. Да что говорить – ну конечно, у парней всегда только это на уме. Потому что – а чему еще у них на уме и быть-то? Да и делали это примерно так же, как сейчас, потому – а как же еще? Только я им подробности не рассказываю, это мое сокровенное, интимное, таким делиться нельзя – какая-то проституция получается. Женщины все примерно одинаковы, и делают это примерно одинаково – да Ты, сыночек, сам знаешь, женщины-то у Тебя были. А вот то, что отличает одну женщину от другой, – уже загадка, тайна великая, это уже на уровне дыхания, прикосновения, шепота, вздоха или крика. И то, что перед тем… и то, что после… да что я Тебе, сыночек, рассказываю, Ты ведь и сам понимаешь!
   Я им о другом говорю. О мужьях своих – не про постель, а в романтическом смысле. Они, молодые-то, такое не сказать что хорошо понимают, но иногда удается их внимание привлечь. Чаще всего они хотят слышать о Твоем отце, но и о других моих мужьях, тех, что до Твоего отца были, я тоже рассказываю. Только о самом первом не вспоминаю – совсем мне о нем вспомнить нечего. Он мне совершенно не подходил, а может – я просто была слишком молодая и безответственная. Ну и потом, я ж не знала, что мужчина, такой солидный и культурный на вид, книг не читает, цветов своей любимой на день рождения не дарит, ботинки не чистит, всегда плохо пахнет, носит обсиканные кальсоны, чуть что повышает голос, на билет в кино жмотничает, а танцевать не умеет. Я постоянно думала, что теряю с ним свою молодость, зря трачу время, что так и зачахну у плиты или с метлой в руках, убирая нашу квартиру… Он требовал, чтобы все было вылизано, вычищено, наготовлено, настирано, наглажено, накрахмалено, постелено и разложено. А чтобы приласкать меня – так этого и не было никогда. Гасил свет в спальне, вскакивал на меня, как жеребец на кобылу, и телом своим дебелым покрывал. Попыхтит-попыхтит – вот и вся любовь. А я и рада, что все кончилось, – он весом меня придавливал, мне аж дышать было тяжело. Поначалу-то я плакала, конечно, – он ведь муж мне был, я ему в костеле до конца жизни хранить верность обещала. Но потом слезы кончились, а когда я ему про любовь-то говорила – он никак в толк взять не мог, чего мне не хватает, если я в большом доме живу, деньги на наряды имею, и он, солидный мужчина со мной всегда рядом, говорил, это от избытка времени свободного мне всякие «химеры» в голову-то лезут.
   Вот однажды мне «химера» в голову и пришла, поехали мы с подружкой в Быдгошчь – оперетту слушать, «Трех королей». На поезде, потому что зима была дороги такие – по-другому не проедешь.
   И вот после оперетты скрипач из оркестра нас с подругой пригласил на чай с имбирем. А я на него, на скрипача этого, смотреть прямо не могла, так он был прекрасен – у меня аж дыхание перехватывало. И подруга моя, барышня еще, тоже глаз на него положила, ботиночком под столом ноги его касалась… я точно это знаю: она иногда ошибалась и ботиночком своим чулок мне пачкала. Но скрипач смотрел только на меня и все чаю мне подливал. На обратном пути, в поезде, я грешила – все о нем думала, думала, и подруга моя грешила – но она поменьше, она ведь незамужняя была, а я-то – замужем, так что мой грех больше.
   Этих-то, молодых, в аду, больше всего тот скрипач интересует – мой второй муж. И как он меня целовал – вот что им узнать хочется, особенно когда размечтаются или вдруг заскучают. А я, чтобы уж подробностей-то не рассказывать, вплетаю в свой рассказ Климта[7]. Ну да, художника этого, Густава Климта, который свои картины в Вене писал в те еще времена, когда бабушка Твоя, Марта, была совсем молодая – лет девятнадцати-двадцати. Для Тебя это очень давняя история, Тебе, небось, и представить невозможно, что баба Марта была девчонкой. Так вот, Густав-то Климт нарисовал картину «Поцелуй», она у нас во многих галереях в аду висит – как наглядное пособие: демонстрирует человеческую греховность как она есть. Еще, говорят, она чем-то «Мону Лизу» Леонардо да Винчи напоминает. Тут не знаю – мне она ничего такого не напоминает, но это и не важно, потому что картина сама по себе неповторимо прекрасна. Критики-то все упирают на «фаллические символы», то есть, если по-нормальному сказать – на символику половых членов, которых якобы там в изобилии и которые, соответственно, должны смущать женщин. Лично я никаких фаллосов на картине не наблюдаю – но я ведь, сыночек, в этом вопросе никакой не эксперт, ибо членов-то мужских в ближайшем рассмотрении видела в жизни всего пять: трех мужей, Твой и Казика, уж не знаю, можно ли их считать, ведь я на вас, конечно, совсем другими глазами смотрела, чем на своих мужчин. Так что на самом деле три, о чем мне судить-то? Хотя сам Климт был несомненно экспертом, это да, – шутка ли, оставил после себя четырнадцать детей, и ни одного ребенка от законной жены – потому что жены-то у него и не было! Сперма и лоно его интересовали необыкновенно, он на картинах и в графических работах «киски» манекенщиц и проституток со всеми подробностями изображал, чем провоцировал бесконечные скандалы. С точки зрения ада это очень хорошо, даже если не было во всем этом ни настоящего искусства, ни искренности, а одна сплошная маркетинговая стратегия. Я недавно освежила свои знания о Климте на нашем сайте www.wiki.hell, и меня растрогало, как он рисовал в этой своей коричневой сутане, перепоясанной белым ремешком, и в сандалиях. В аду судачат, что под сутаной у него ничего не было, чтобы ничто не мешало манекенщицу или натурщицу быстренько употребить, но мне сдается – сплетня это, которую распространяют, чтобы побольше внимания к Климту привлечь. В определенном смысле такие слухи на пользу искусству идут, потому что если прыщавый подросток пойдет в музей, чтобы полюбоваться на «киски» Климта, то, возможно, уж заодно и глянет на его пейзажи, а это будет способствовать повышению культурного уровня ада. Старикам-то уж все равно, а вот для молодежи очень важно. Климт себя в аду особо не проявляет, но иногда лекции читает по «неосинизму». Это направление в живописи ада самое популярное, потому что название его образовано от английского «sin», в переводе на польский – «грех». «Неогрешизм» значит. Я, сыночек, на лекции-то регулярно хожу, потому что, пока жива была, в музеях не часто бывала – времени не хватало, да и по невежеству, а теперь вот наверстать хочу и во всех этих новомодных трендах разобраться. А картинки Климта мне еще потому особенно нравятся, что он много рыжих женщин рисовал, и это мне, признаться, льстит – я же, прежде чем поседеть, сама рыжая была и во влияние цвета волос на характер и судьбу женщины свято верю с давних пор. А недавно об этом как раз говорили на канале Hell24.ntv, в сексуальном контексте, и это снова пробудило здесь повышенный интерес к рыжим женщинам. Все эти предрассудки – что рыжие женщины якобы сплошь колдуньи, что они – причина неурожаев, эпидемий, падежа скота и прочих ужасов, – их в аду уже никто всерьез не воспринимает. Что однако не мешает постоянно сравнивать рыжих с блондинками, шатенками и брюнетками по всем статьям. Истории рыжего Иуды, рыжеволосых Марии Магдалины и Лилит[8] в памяти ада засели крепко и все время заставляют связывать рыжие локоны с непорядочностью, изменой, грехом, вечным осуждением и смертью, что, разумеется, в глазах ада только добавляет им уважения. Но поскольку это все догадки и фактов не хватает – ад теперь озабочен как раз поиском этих недостающих фактов об особой греховности рыжих. Вот недавно два профессора из Гамбурга, Вельпе и Бернхард, таких фактов подбросили: оказалось, что рыжеволосые женщины чаще предаются телесным утехам да с большим числом партнеров, причем, не состоя с ними в браке. Ну, ад тут, конечно, сразу увидел статистическую корреляцию с греховностью и налепил ярлык: распутные, похотливые и необузданные. А особый интерес вызвало то, что эти отличия, видимо, заложены генетически, то есть являются замыслом самого Бога, потому что кто же, как не Бог, эту самую спираль, ДНК эту, в течение шести дней заворачивал, а на седьмой от трудов праведных отдыхал в своей лаборатории.