Страница:
Если вы имеете в виду «свежесть» сексуального влечения, то не верю. Это следует главным образом из биохимического механизма влечения, обусловленного наличием стимуляторов в виде эндогенных (внутренних, производимых нашим организмом) морфинов (так называемых эндорфинов). Для того чтобы морфин проявлял свое первоначальное действие, надо регулярно увеличивать его дозу, о чем знают все врачи. Потому что происходит неизбежное привыкание организма. Это с точки зрения лаборанта. С точки зрения поэта, примерно то же самое, разве что терминология немного другая. Если вы знаете кого-то долгое время, дотронулись до всех мест на его теле, насладились ими, слышали многажды повторенные вздохи и шепот, то тайны больше не существует. Это вовсе не означает, что надо перейти на лекарство другого (читай: более молодого) поколения (смех). Если кроме химии людей соединяют уважение, восхищение, дружба, общая цель, то любовь легче сохранить.
Что значит «работать над союзом»?
Находить друг для друга время. Находить его, несмотря на всю занятость. Разговаривать друг с другом. И не только об ипотеке на дом, о новом автомобиле или выборе школы для детей. Главное — разговаривать. Причем с энтузиазмом. Ей — идти с ним на футбольный матч, хотя она не любит футбол, и болеть за его команду, даже если она толком не знает, как она называется (смех). Ему — прочитать вслух отрывок из ее любимой книги (даже если это та самая, ужасная, по его мнению, книга Вишневского), сидя возле ванны, в которой плещется она. Такие простые, обычные вещи…
Вы верите в любовь «до гробовой доски»? Или верите в «эгоистичные гены», которые выбирают нас в качестве оболочки для себя? А вообще бывает или-или?
«Или — или» — не бывает! Ни в коем случае. Хотя бы по той причине, что так называемый генетический детерминизм — это устаревшая и основательно протухшая теория. По разным источникам, гены определяют нас и наше поведение только на сорок-шестьдесят процентов. Остальное — воспитание, наше окружение, создающие определенную систему ценностей, наша биография, которая создается в рамках определенного мировоззрения. Я верю, что одна любовь может длиться всю жизнь. При этом вижу ее разделенной на четыре фазы (в соответствии с тем, что пишут о ней психологи): сначала libido, влечение, вожделение, потом eros как стремление к высшей форме эротической близости в союзе двух, затем philia, или дружба, и в конце адаре, или соединение во взаимном безусловном желании добра друг для друга. Эти четыре фазы не наступают одна после другой, а перемешиваются друг с другом, создавая своего рода фантом. Я их пропустил через своего рода призму и расщепил. Проблема состоит в том, что теперь мы — и на СМИ лежит большая доля вины — зациклились на первых двух фазах, редко переходим к третьей и почти никогда не достигаем четвертой. Тем, кому удалось правильно дозировать каждую из фаз, живут друг с другом, как вы это сказали, «до гробовой доски». Очень завидую им…
Можно ли себя заставить любить? Можно ли выпестовать любовь в себе?
По прочтении, например, «Ночей и дней» Домбровской [10]можно подумать, что такое возможно (улыбка). Но вы сами знаете, как часто и как глубоко были несчастны герои этой книги…
Является ли любовь «железным оправданием любой подлости»? Не скрывается ли в этой иронической формулировке правда?
Было дело, я написал в своем рассказе такую фразу. И она содержит, к сожалению, не только горькую иронию. Для многих это — истинная правда. Убежденные в святости любви, в праве испытывать ее готовы при ее, любви, появлении уничтожить все, что стоит у них на пути. Я опускаю здесь совершенно крайние случаи любви к Богу, к вождю или к идее. Скорее я имею в виду подлости, связанные с любовью двух людей. Одними глазами на свою связь с женатым мужчиной смотрит влюбленная в него без памяти любовница и другими — постоянно любящая своего мужа и отца своих детей жена. Для первой ее любовь оправдывает все. В том числе и подлость, которая ей вовсе не кажется такой уж подлой.
Бывает, что мы любим не один раз в жизни. Стоит ли сравнивать разные Любови друг с другом? Чем это грозит?
Не знаю, стоит ли. Знаю лишь, что это неизбежно. Мы всегда проецируем свою теперешнюю жизнь на фон прошлого. В каждую новую связь — кроме первой — мы вступаем с багажом привычек, воспоминаний или опыта. Но и со шрамами от ран или следами пережитого счастья, которое посетило нас в предыдущей связи. Если эти сравнения не являются всего лишь попыткой реконструкции старой связи, разве что с новой партнершей или партнером, то я не вижу в этом какой-то особой угрозы. То, что мы любим теперь кого-то другого, не означает, что мы должны сжечь все любовные письма, оставшиеся нам от прошлого…
Тест
Вчера вечером он вошел в нашу спальню. В нашу… Несмотря ни на что, я уже не смогу думать об этом месте иначе. Ты знаешь, что со времени теста, а это уже четырнадцать часов и двести восемьдесят два дня — он был в этой комнате всего два раза? Первый раз он вполз пьяный, в руке недопитая бутылка виски, вся в засохших подтеках крови, сел на краю кровати и, бормоча, повторял свою мешанину испанского и английского: «Tu eres una fucking puta, tu eres…» Точно так же, как и презираемый им его собственный отец, приехавший в Штаты сорок три года тому назад и так и не научившийся говорить по-английски. Когда он напивался и начинал ругать свою жену — его мать, — то испанское вульгарное puta (потаскуха) он усиливал английским fucking. [11]Ему казалось, что так он сильнее ее унизит. Его сын — мой муж — не мог в тот день унизить меня еще больше. Ни он, ни кто другой. Я чувствовала себя как провонявший мочой уличный пожарный кран, обнюханный и обоссанный стаями блохастых бродячих собак. И в тот момент мне казалось, что я заслужила это.
Он слишком хорошо знал меня, чтобы не понимать моего состояния. Когда же он заметил, что его старания напрасны, а бесконечное повторение «fucking puta» и «fucking потаскуха» уже не приведет меня к новым судорожным рыданиям — просто во мне больше не осталось слез, — он допил виски, бросил бутылку в закрытое окно спальни, разбив в мелкую крошку двойное стекло, и, сжимая мои запястья, приблизил лицо к моему. Он смотрел мне в глаза и остервенело повторял, как он меня ненавидит. Сначала спокойно, свистящим шепотом, артикулируя чуть ли не каждый звук, с густой белой пеной, собирающейся в уголках рта, чтобы потом оглушительно, плаксиво, истерично выпалить это по-английски, по-немецки и по-испански. Наконец он достал из кармана листок и стал читать с него по-польски. Он много раз написал на нем «Ненавижу тебя». Он стоял надо мной, разведя ботинками мои колени, и читал мне громко с листа, в то время как я сидела съежившись на полу около ночного столика и защищалась, отмахиваясь не глядя, вслепую, после каждого его «ненавижу тебя», как от удара. Я даже не заметила, когда он перестал читать и вышел из комнаты. И тогда я эхом стала повторять «ненавижу тебя», колотясь головой в стену. Сегодня я уже не помню, кого я тогда имела в виду, кого я тогда ненавидела. Его или себя… А может, хромую уборщицу из больницы? А может, Бога? Уверена, что он тоже уже не помнит, что ненавидел меня в тот вечер. Из всех чувств как раз ненависть больше всего туманит сознание. Больше, чем животная похоть, и даже больше, чем передозировка LSD. То, что юристы аккуратно называют убийством, совершенным в состоянии аффекта, в сущности является убийством из ненависти. Притом что изо всех эмоций она самая кратковременная из зарегистрированных в экспериментах на людях.
Их провоцировали на ненависть и фиксировали на томографе активность мозга. Области мозга, отвечающие за память, преобразование картин и звуков, за самоосознание и за логическое мышление, были абсолютно темными, как будто ктото отключил их. Ненавидящий человек — это безумный глухой слепец в ярости.
Весь кислород из поступающей в ненавидящий мозг крови забирают те центры, которые связаны с эмоциями и инстинктами. На экранах томографов они были раскалены добела. Когда после окончания войны в Югославии хорватских солдат, подвергшихся зверским пыткам сербов, спрашивали в суде, кто их пытал, те не могли вспомнить даже того, женщина это была или мужчина. Ненависть начисто стерла детали из их памяти. Единственное, что они помнили, это чувство безграничной ненависти, но не могли соотнести его с каким-то конкретным лицом.
Второй раз он пришел в спальню вчера вечером. Я ждала этого в течение двухсот восьмидесяти двух вечеров. Больше девяти месяцев я не слушала музыку, чтобы не пропустить звук его шагов. Но была в таком состоянии, в такой отключке, что так и не услышала их вчера. Ему были нужны какие-то документы из сейфа, встроенного в стену за дверями шкафа в спальне.
Я лежала на кровати, как всегда с книгой, но читать не могла. Проходя мимо, он посмотрел на меня, как гинеколог, перед тем как закрыть кабинет после напряженного рабочего дня: дескать, собрался уже идти домой, а тут еще морщинистая старушка с белями. Его прежняя дикая ненависть сменилась отвращением.
Со вчерашнего дня я больше не жду.
Когда он захлопнул за собой дверь спальни, я встала с кровати, набросила халатик и принесла из гаража самый большой молоток, какой нашла в его ящике с инструментами. Вынула диск из CD-проигрывателя, что стоит на моем ночном столике, и положила его на паркет под окном.
Прежде чем я ударила по нему в первый раз… это было самое трудное, Агнися… я подняла его с пола и на коленях подползла к кровати. Хотела еще раз послушать.
Последний раз. Что-то вроде последней сигареты перед расстрелом. Последняя затяжка… воспоминанием. Хоть и слушала я музыку, но она была только фоном.
Фоном наплывавших воспоминаний…
Я даже не заметила, как он во шел на кухню. Я мыла листья сала та к ужину и что-то мурлыкала под нос. Мне хотелось, чтобы все было уже готово, когда я привезу его из аэропорта. Накрытый стол, его любимые астры в вазе, красное ви но, дышащее в графине, клубника, посыпанная кокосовой стружкой и окропленная амаретто, пахнущие ванилью свечи в ванной, моя новая прическа, мое новое белье, мои новые фантазии, мое… Все.
Он должен был прилететь в Краков вечерним рейсом из Берлина. Но он нашел какую-то более раннюю пересадку в Кёльне, провел девять часов в аэропорту, чтобы на девяносто минут дольше быть со мной в Кракове. Он не измерял время годами своей жизни.
Он мерил его минутами своих переживаний. Они были для него моментами истины. Они были нужны ему, чтобы не сойти с ума и чтобы чувствовать, что вся эта суета имеет смысл. Ради этих переживаний он сдерживал свои внешние проявления, чтобы сберечь силы для этих нескольких минут. Он коллекционировал переживания, как другие собирают картины или фигурки ангелов. Долгое время, когда я расставалась с ним больше чем на двенадцать часов, меня трясло со страху от навязчивой мысли, что могу стать или уже стала всего лишь очередным ангелочком в его коллекции.
Он встал у меня за спиной, губами и языком коснулся моей шеи, надевая мне наушники. Потом развернул к себе, нажал клавишу на плеере и засунул свои ладони за пояс моих джинсов. А я, со сжатыми в кулаки и разведенными руками, с которых капала вода, стояла, прижавшись к нему, подчиняясь его движениям. Ошарашенная, заслушавшаяся, зацелованная…
Любовь — это больше, чем простой поцелуй, это больше, чем простое слияние тел. Любовь — это больше…
Губы. К ним можно прикасаться, ласкать их, втягивая в себя, прикусывать, залезать под них языком, можно их закрыть своим ртом, чтобы тут же раскрыть, развести или стиснуть. Можно кончиком языка терпеливо и благоговейно совершать помазание слюной их краев. Их можно прижать к деснам, можно наслаждаться их вкусом, можно их увлажнить своей слюной, чтобы сразу потом осушить выдыхаемым воздухом. Их можно плотно охватить своим ртом и тут же ослабить нажим, распахнуть их настежь, высосать язык наружу и легонько его прикусить. А своим языком потом можно проникнуть вовнутрь, к нижнему небу, провести по выпуклостям на деснах над каждым зубом по очереди, им можно дотронуться до верхнего неба и задержаться на каждом его утолщении, можно… Можно при этом сойти с ума.
Или влюбиться. Когда я сегодня пытаюсь понять, в какой момент я полюбила его понастоящему, мне всегда приходят в голову те пять минут и сорок одна секунда. Он отменил три встречи в Берлине, потратил безумные деньги, полетел через Кёльн, чтобы пережить со мною эти пять минут и сорок одну секунду поцелуя, о котором он возмечтал, когда услышал одну песню в такси из аэропорта «Тегель» до центра Берлина. Он впихивал мне в уши музыку и слова, которые рассказывают о последней любви, и «устами делал меня своей».
Я мог бы весь день о тебе говорить, Ни разу имени твоего не назвав, Ничто нельзя мне с тобою сравнить, Нет ничего прекраснее тебя.
Каждое твое движенье, каждый час с тобой…
Не знаю ничего прекраснее тебя.
Не знаю ничего…
Ich кеnnе nichts, das schbn ist wie du..
Ich kenne nichts..
Устами сделать тебя своею, Запечатлеться в тебе…
Когда уже не осталось никаких неисполненных «можно» для моих губ, он расстегнул пояс моих брюк, сбросил их на пол вместе с трусиками и посадил меня на подоконник, встав передо мною на колени. Можно прикасаться к губам, ласкать их, облизывать, нежно прикусывать, раздвигать языком, можно их сжать своими губами, чтобы тут же раскрыть, распахнуть и проникнуть языком вовнутрь. И не прерываться ни на мгновение. Можно. И можно при этом сойти с ума. Задохнуться от нехватки воздуха.
Расстаться с мыслями, с воспоминаниями и начать только чувствовать. Избавиться от остатков стыда и раскрыться еще больше. Настежь. Как раковина с жемчужиной. Розовой жемчужиной. Не какойто там обычной белой. Розовой влажной жемчужиной, выступающей от избытка пульсирующей в ней крови. Почувствовать там прикосновение языка и снова начать дышать. Жадно, чтобы закричать.
Обезуметь. Еще больше…
Устами делать своей… Сам так сказал.
Под утро, в полумраке и тишине, утомленная после целой ночи, прижавшись грудью к его спине, я вслушивалась в его ровное дыхание, яростно борясь со сном, который мог забрать у меня несколько часов сознания его присутствия. Когда рассветная серость начала просачиваться в комнату через щели в жалюзи, я встала, тихонько отлепившись от него. Я разбудила его музыкой, заполнившей шепотом спальню…
Ich кеnnе nichts, das schUn ist wie du..
Ich kenne nichts..
Я вернулась в постель, когда он, не открывая глаз, стал повторять мое имя и нетерпеливо искать меня рядом. Тогда я спросила его про вчерашний вечер на кухне.
— Что-то может стать моим только тогда, когда я это «что-то» съем, — сказал он с улыбкой, коснувшись рукой моего лица. — Познание с помощью губ, через ощущение вкуса для меня более значимо, чем посредством зрения, слуха и даже осязания. Я хотел бы губами тебя сделать своей, запечатлеться в тебе…
Он откинул волосы с моего лица и стал целовать.
Через два часа, когда он сидел в самолете, направлявшемся в Милан, я до последнего бита заполнила компакт-диск копиями этой песни. Она уместилась на нем девятнадцать раз. Девятнадцать раз по пять минут и сорок одной секунде воспоминаний. Когда мне было плохо, когда я тосковала, когда часами не спускала глаз с телефона, который не звонил, когда в интернете проверяла по всем аэропортам мира, приземлился ли его самолет, когда вечерами просиживала на подоконнике в кухне, не в состоянии заставить себя, даже избавившись от парализующей грусти, пройти эти несколько шагов до кровати в спальне, тогда этот диск мне очень помогал. Иногда, когда я не могла слушать его там, где хотелось, мне было достаточно вынуть его из су мочки и кончиками пальцев нежно при коснуться к его блестящей поверхности.
Даже это мне помогало. Помогало. До вчерашнего дня…
Я прослушала его целиком. До послед него такта в последнем, девятнадцатом повторе. Девятнадцать раз прощалась с ним. О, это совсем не походило на по следнюю сигарету перед казнью. Это бы ла сама казнь. Причем приведенная в ис полнение в девятнадцать приемов. И ка ждый последующий болезненнее предыдущего. К концу экзекуции я прониклась такой ненавистью, что стала точь-в-точь как тот самый разъяренный глухой елепец. Я встала с кровати, прошла к прямоугольному эркеру, положила диск на паркет и принялась бить по нему молотком.
Потом стала ползать на коленках по паркету, находить куски — те, что побольше, и колотить по ним, и так далее. Наконец, покончив с крупной крошкой, я уселась в эркере, вытащила из окровавленных коленей вонзившиеся в них осколки, сложила их рядышком и молотила так долго, пока они не превратились в металлический, красный от крови порошок. Он сидел в соседней комнате и должен был слышать эти оглушительные удары молотка. Слышал… Не пришел…
Плакать я начала только сегодня под утро, когда, проснувшись, увидела молоток, лежавший рядом со мной на его подушке, и пятна, оставленные на постели моими израненными коленями. Я подумала, что больше не смогу так разрыдаться, как вначале, чуть ли не «до потери пульса», как ты это когда-то называла.
Мне казалось, что с этим я покончила через несколько месяцев после теста. Я плакала не из-за пятен и даже не из-за сюрреалистического вида молотка, с которым я переспала в одной постели. Я оплакивала себя. Оплакивала то, что огорчило меня больше всего: он не зашел в спальню даже тогда, когда я превратила ее в кузницу. Не зашел из чувства отвращения, я это поняла. Когда человек равнодушен, он не чувствует абсолютно ничего.
Не поверишь, но тот диск постоянно во мне. На сей раз буквально. Даже если я решила выкинуть его из головы, то я все равно ношу его… под кожей! Это, наверное, самое пошлое — хоть и исполненное символики — завершение нашей истории.
Под душем я ощутила жгучую боль в обеих коленках. Когда я смыла пятна крови, оказалось, что маленькие осколочки разбитого диска попали под кожу. Подожду, пока затянутся все раны и царапины. Потом приложу к коленкам специальный препарат для глубокого пилинга и сдеру раз и навсегда кожу вместе с осколками.
Я бы передала все свои сбережения на разработку такого пилинга для… мозга. Я бы подождала, пока затянутся раны, выдавила бы целый тюбик геля и, после того как он затвердеет, выдрала бы разом все осколки памяти о нем.
Вот только когда? Когда они затянутся, мои раны?
* * *
Четверг, 19 августа Мне сегодня сон снился! Наконец сновидение. Ты представляешь?! Я проснулась — губы прижаты к обоям на стене, а обе руки судорожно сжаты бедрами — и я помню свой сон. Со времени теста мне впервые что-то снится…
После теста изо дня в день, а вернее, из ночи в ночь у меня не было снов. Как будто кто скальпелем у меня в мозгу перерезал все связи между подсознанием и теми извилинами, которые превращают электрические разряды в нейронах в фабулы снов в картинках, звуках и запахах. Психотерапевт, которая тогда каждый день приезжала ко мне, — я была не в состоянии включить микроволновку, не то что водить машину, — говорила, мол, это хорошо, что нет сновидений, и что я должна радоваться: мой мозг, защищая себя, правильно — очень типично в случае такой травмы — отреагировал. Она говорила, что в снах мы контактируем с той частью сознания, которая причиняет боль.
— У вас ведь сейчас нет ни одной частицы тела и души, которая бы не болела, так? А значит, ваши сны ничем не отличались бы от того, что вы переживаете наяву, а то, что вы переживаете, — кошмар, так? Неужели вам хочется вдобавок к этому постоянно — и ночью тоже — ощущать бешенство, гнев, зависть, страх, унижение или ненависть? Хочется?
Я не хотела. Но это не значит, что я с этим смирилась. Мало того что я не жила днем, так я еще была дышащим трупом ночью. И это все я! Я, которая с детства в снах проживала свою другую, гораздо более интересную жизнь.
Мне снился Лесьмян. [12]Мы сидели, касаясь друг друга плечами, на ступенях, спиной к алтарю, в маленькой часовенке, наверное в Португалии. Да, это, наверное, было в Португалии. Я только там видела такую маленькую часовенку. Как-то раз Энрике взял меня на уик-энд в Лиссабон. В воскресенье утром мы поехали в Вила-Нова-де-Мильфонт. Это маленький городишко, в сущности деревня на Атлантическом побережье Португалии. Он знает все самые интересные места на свете. На крутом скалистом берегу рядом с балюстрадой с видом на Атлантический океан стояло маленькое белоснежное здание с крестом и небольшой башенкой с колоколами. Оно было таким маленьким, что в первую минуту показалось, что мы в Леголенде или на Малой Улочке в Праге. Внутри несколько старушек в одинаковых черных платьях и платках громко читали молитвы.
Лесьмян, это точно был Лесьмян. Я четко помню его лицо. Огромный орлиный нос, выступающий подбородок, седые волосы начесаны на высокий лоб. В черном костюме и белой сорочке с засохшим на воротничке пятном крови.
Мы сидели на этих ступенях перед алтарем в молчании, часами, смотря друг другу в глаза. У наших ног на каменном полу костела играла с тряпичными куклами маленькая девочка со старушечьим лицом. На ней тоже было черное платье, а на голове — черный платок. Она посадила всех кукол в ряд перед собой и подносила к обозначенному грубой ниткой рту облатки для причастия. В какой-то момент Лесьмян стал гладить мою гипсовую руку и читать свои стихи: Губами у источника твоей груди молюсь я за бессмертье тела твоего…
Тогда я дала ему пощечину. У меня не было ни тела, ни груди! Все он врал. Я ударила его в бешенстве гипсовой рукой, которая разлетелась на тысячу металлических осколков. Девочка от испуга просыпала облатки на пол костела, тряпочные куклы стали смеяться, разрывая нитки, обозначавшие их рты, и я проснулась.
Боже, я начинаю возвращаться к жизни! Мой первый сон! Прекрасный сон, ведь правда, Агнешка?
После теста изо дня в день, а вернее, из ночи в ночь у меня не было снов. Как будто кто скальпелем у меня в мозгу перерезал все связи между подсознанием и теми извилинами, которые превращают электрические разряды в нейронах в фабулы снов в картинках, звуках и запахах. Психотерапевт, которая тогда каждый день приезжала ко мне, — я была не в состоянии включить микроволновку, не то что водить машину, — говорила, мол, это хорошо, что нет сновидений, и что я должна радоваться: мой мозг, защищая себя, правильно — очень типично в случае такой травмы — отреагировал. Она говорила, что в снах мы контактируем с той частью сознания, которая причиняет боль.
— У вас ведь сейчас нет ни одной частицы тела и души, которая бы не болела, так? А значит, ваши сны ничем не отличались бы от того, что вы переживаете наяву, а то, что вы переживаете, — кошмар, так? Неужели вам хочется вдобавок к этому постоянно — и ночью тоже — ощущать бешенство, гнев, зависть, страх, унижение или ненависть? Хочется?
Я не хотела. Но это не значит, что я с этим смирилась. Мало того что я не жила днем, так я еще была дышащим трупом ночью. И это все я! Я, которая с детства в снах проживала свою другую, гораздо более интересную жизнь.
Мне снился Лесьмян. [12]Мы сидели, касаясь друг друга плечами, на ступенях, спиной к алтарю, в маленькой часовенке, наверное в Португалии. Да, это, наверное, было в Португалии. Я только там видела такую маленькую часовенку. Как-то раз Энрике взял меня на уик-энд в Лиссабон. В воскресенье утром мы поехали в Вила-Нова-де-Мильфонт. Это маленький городишко, в сущности деревня на Атлантическом побережье Португалии. Он знает все самые интересные места на свете. На крутом скалистом берегу рядом с балюстрадой с видом на Атлантический океан стояло маленькое белоснежное здание с крестом и небольшой башенкой с колоколами. Оно было таким маленьким, что в первую минуту показалось, что мы в Леголенде или на Малой Улочке в Праге. Внутри несколько старушек в одинаковых черных платьях и платках громко читали молитвы.
Лесьмян, это точно был Лесьмян. Я четко помню его лицо. Огромный орлиный нос, выступающий подбородок, седые волосы начесаны на высокий лоб. В черном костюме и белой сорочке с засохшим на воротничке пятном крови.
Мы сидели на этих ступенях перед алтарем в молчании, часами, смотря друг другу в глаза. У наших ног на каменном полу костела играла с тряпичными куклами маленькая девочка со старушечьим лицом. На ней тоже было черное платье, а на голове — черный платок. Она посадила всех кукол в ряд перед собой и подносила к обозначенному грубой ниткой рту облатки для причастия. В какой-то момент Лесьмян стал гладить мою гипсовую руку и читать свои стихи: Губами у источника твоей груди молюсь я за бессмертье тела твоего…
Тогда я дала ему пощечину. У меня не было ни тела, ни груди! Все он врал. Я ударила его в бешенстве гипсовой рукой, которая разлетелась на тысячу металлических осколков. Девочка от испуга просыпала облатки на пол костела, тряпочные куклы стали смеяться, разрывая нитки, обозначавшие их рты, и я проснулась.
Боже, я начинаю возвращаться к жизни! Мой первый сон! Прекрасный сон, ведь правда, Агнешка?
Примерно восемнадцать месяцев тому назад…
Суббота, 25 января
Он очень старый. Ему сорок пять — и «гусиные лапки» вокруг глаз. Есть даже прядка седых волос над правым виском.
Это мое самое любимое место у него на голове. Еще его пальцы самые длинные, какие я только видела в жизни у мужчины. На его левой щеке небольшой поперечный шрам, прячущийся под щетиной.
Когда он думает, он щурит глаза и нервно почесывает лоб. Он по-разному пахнет утром и вечером. Утром я улавливала запах цитрусов, а вечером — что-то душно-тяжелое, восточное. Предпочитаю этот его вечерний запах. Да и всего его предпочитаю больше в вечернем варианте. Говорит он тихо, очень медленно. Иногда слишком тихо и слишком медленно. Старается говорить со мной по-немецки, а когда ему не хватает слов, переходит на английский.
По телефону часто разговаривает по-испански, ввертывая английские слова. Особенно ругательства. И каждый раз просит у меня прощения. Он никогда не отключает мобильник, даже когда мы вместе. Целых три мобильника не отключает, потому что у него всегда при себе их три. Сначала (это «сначала» звучит глуповато, потому что мы знакомы ровным счетом сорок дней) меня это очень раздражало, в конце концов я привыкла. При мне он отвечает только по одному. Остальные два игнорирует. Это уже что-то, правда? У него малиново-красные полные губы, которые он часто прикусывает или облизывает. Не знаю, замечает ли он, надеюсь, что нет, но иногда я всматриваюсь в эти губы, как в спелую малину, которую так и хочется попробовать. Ты когда-нибудь ела малину в январе? Вот и я тоже. Пока нет…
Ты еще не знаешь, но тем, что я познакомилась с ним, я обязана только тебе.
Если бы ты не позвонила мне две недели назад, в субботу, я никогда бы не узнала о его существовании. Ты позвонила, когда я была уже в дверях, собираясь идти на занятия. Я даже не знаю, почему я ответила на тот звонок. Сегодня я верю, что это было предопределение, а не случайность. Помнишь? Я, запыхавшись, сказала, что убегаю, а ты, еще более запыхавшаяся, сказала мне, что у Мачека прорезался первый зуб. Тебе непременно хотелось рассказать мне об этом. Я тогда прервала тебя. Пообещала позвонить вечером. Не позвонила. Вечером о том, что на свете существуют телефоны, мне напоминали только время от времени дребезжавшие в его кармане идиотские «Нокии».
Но мне не хватило сообразительности связать это с данным тебе обещанием.
В тот вечер я вообще слабо соображала.
Так вот, после того разговора с тобой я выбежала из дома и за пешеходным переходом стала махать рукой в надежде остановить такси. Ненавижу опаздывать на занятия. Какой-то идиот-водитель, не обращая внимания на огромную лужу от растаявшего снега, проехал так быстро и так близко к тротуару, что в одно мгновение мое новое светлое пальто превратилось в тряпку, которой, казалось, мыли пол Центрального вокзала. Потеки грязи и воды были и на моем лице, и на волосах. Я чуть не разревелась от злости и даже не заметила, что эта машина остановилась метрах в двадцати от меня, а потом водитель дал задний ход и подъехал к тому месту, где я стояла. Сначала вышел водитель. Вежливо попросил прощения. Я заорала на него.
Он очень старый. Ему сорок пять — и «гусиные лапки» вокруг глаз. Есть даже прядка седых волос над правым виском.
Это мое самое любимое место у него на голове. Еще его пальцы самые длинные, какие я только видела в жизни у мужчины. На его левой щеке небольшой поперечный шрам, прячущийся под щетиной.
Когда он думает, он щурит глаза и нервно почесывает лоб. Он по-разному пахнет утром и вечером. Утром я улавливала запах цитрусов, а вечером — что-то душно-тяжелое, восточное. Предпочитаю этот его вечерний запах. Да и всего его предпочитаю больше в вечернем варианте. Говорит он тихо, очень медленно. Иногда слишком тихо и слишком медленно. Старается говорить со мной по-немецки, а когда ему не хватает слов, переходит на английский.
По телефону часто разговаривает по-испански, ввертывая английские слова. Особенно ругательства. И каждый раз просит у меня прощения. Он никогда не отключает мобильник, даже когда мы вместе. Целых три мобильника не отключает, потому что у него всегда при себе их три. Сначала (это «сначала» звучит глуповато, потому что мы знакомы ровным счетом сорок дней) меня это очень раздражало, в конце концов я привыкла. При мне он отвечает только по одному. Остальные два игнорирует. Это уже что-то, правда? У него малиново-красные полные губы, которые он часто прикусывает или облизывает. Не знаю, замечает ли он, надеюсь, что нет, но иногда я всматриваюсь в эти губы, как в спелую малину, которую так и хочется попробовать. Ты когда-нибудь ела малину в январе? Вот и я тоже. Пока нет…
Ты еще не знаешь, но тем, что я познакомилась с ним, я обязана только тебе.
Если бы ты не позвонила мне две недели назад, в субботу, я никогда бы не узнала о его существовании. Ты позвонила, когда я была уже в дверях, собираясь идти на занятия. Я даже не знаю, почему я ответила на тот звонок. Сегодня я верю, что это было предопределение, а не случайность. Помнишь? Я, запыхавшись, сказала, что убегаю, а ты, еще более запыхавшаяся, сказала мне, что у Мачека прорезался первый зуб. Тебе непременно хотелось рассказать мне об этом. Я тогда прервала тебя. Пообещала позвонить вечером. Не позвонила. Вечером о том, что на свете существуют телефоны, мне напоминали только время от времени дребезжавшие в его кармане идиотские «Нокии».
Но мне не хватило сообразительности связать это с данным тебе обещанием.
В тот вечер я вообще слабо соображала.
Так вот, после того разговора с тобой я выбежала из дома и за пешеходным переходом стала махать рукой в надежде остановить такси. Ненавижу опаздывать на занятия. Какой-то идиот-водитель, не обращая внимания на огромную лужу от растаявшего снега, проехал так быстро и так близко к тротуару, что в одно мгновение мое новое светлое пальто превратилось в тряпку, которой, казалось, мыли пол Центрального вокзала. Потеки грязи и воды были и на моем лице, и на волосах. Я чуть не разревелась от злости и даже не заметила, что эта машина остановилась метрах в двадцати от меня, а потом водитель дал задний ход и подъехал к тому месту, где я стояла. Сначала вышел водитель. Вежливо попросил прощения. Я заорала на него.