Страница:
-- Исправлять будущее -- это тоже умение.
-- Да нет же! -- сказал Вадим с досадой и с отвращением. -- Я же
объяснял вам. Это как газовая труба большого диаметра: вы смотрите в нее
насквозь и видите там, на том конце, на выходе, картинку -- это как бы
будущее. Если бы вы эту трубу повернули -- увидели бы другую картинку.
Другое будущее, понимаете? Но как ее повернуть, если она весит сто тонн,
тысячу тонн -- ведь это как бы воля миллионов людей, понимаете?
"Равнодействующая миллионов воль" -- это не я сказал, это Лев Толстой.
Как прикажете эту трубу повернуть? Чем? Х..ем, простите за выражение?
-- Это полностью ваша проблема, -- возразил Эраст Бонифатьевич,
слушавший, впрочем, внимательно и отнюдь не перебивая. -- Чем вам будет
удобнее, тем и поворачивайте.
-- Да невозможно же это!
-- А мы знаем, что возможно.
-- Да откуда вы это взяли, господи?!
-- Из самых достоверных источников.
-- Из каких еще источников?
-- Сам сказал.
-- Что? -- не понял Вадим.
-- Не "что", а "кто". Сам. Понимаете, о ком я? Догадываетесь? САМ.
Сам сказал. Могли бы, между прочим, и сообразить, ей-богу.
-- Врете, -- проговорил Вадим и поперхнулся.
-- Невежливо. И даже грубо.
-- Не мог он вам этого сказать.
-- И однако же -- сказал. Сами посудите: откуда еще мы могли бы
такое узнать? Кому бы мы еще могли поверить, сами подумайте?
В этот момент Тимофей Евсеевич словно очнулся от гипноза. Он издал
странный скрипучий звук, сорвался вдруг с места и кинулся прочь --
огромными прыжками, перескакивая через натянутые палаточные стропы,
петляя из стороны в сторону, словно исполинский потный заяц с прижатыми
красными ушами, -- выскочил из расположения и помчался к северному
склону, прямо на призрачно мерцающие сахарные головы Эльбруса.
Все следили за ним, словно завороженные. Потом большеголовый
любитель орешков спросил быстро, почти невнятно:
-- Скесать его, командир?
-- Да нет. Зачем? Пусть бежит... -- Эраст Бонифатьевич вдруг легко
поднялся и помахал своей тросточкой кому-то поверх кухонной палатки --
видимо, тем, кто оставался у машины: все в порядке, мол, не берите в
голову. -- Пусть бежит, -- повторил он, снова усаживаясь на место. -- У
него свои дела, у нас свои, правильно, Вадим Данилович?
Вадим молчал, глядя вслед Тимофею Евсеевичу -- тот все еще скакал,
все еще петлял, мелькая длинными голенастыми ногами в кирзовых никогда
не чищенных сапогах. Он неплохо все это проделывал для пятидесятилетнего
с лишним мужика, обремененного внуками и болезнями, -- и даже очень
неплохо. Видимо, сам господин Ужас нес его на своих бледных крыльях, и
он сейчас не смог бы остановиться, даже если бы очень захотел.
-- Молчите... -- проговорил Эраст Бонифатьевич, так и не дождавшись
не то чтобы ответа, но хотя бы какой-нибудь от Вадима реакции. --
Продолжаете молчать. Проглотили дар речи... Ну, что ж. Тогда начинаем
эскалацию. Кешик, будь добр.
Лысый носорог Голем-Кешик тотчас же надвинулся сзади и взял Вадима
в свои металлические потные объятия -- обхватил поперек туловища,
навалился, прижал к складному креслу, зафиксировал, обездвижил, сковал,
-- только хрустнули внутри у Вадима какие-то не то косточки, не то
хрящики. Теперь Вадим больше не мог шевельнуться. Совсем. Да он и не
пытался.
-- Руку ему освободи, -- командовал между тем Эраст Бонифатьевич.
-- Правую. Так. И подвинься, чтобы я его физиономию мог видеть, а он --
мою. Хорошо. Спасибо... Теперь слушайте меня, Вадим Данилович, --
продолжал он, придвинув свое, неприязненно вдруг осунувшееся, лицо в
упор. -- Сейчас я преподам вам маленький урок. Чтобы вы окончательно
поняли, на каком вы свете... Открыть глаза! -- гаркнул он неожиданно в
полный голос, вскинул свою черную указку и уперся острым жалом ее в щеку
Вадима пониже левого глаза. -- Извольте смотреть глаза в глаза! Это
будет серьезный урок, но зато на всю вашу оставшуюся жизнь... Лепа,
делай -- раз!
Большеголовый мелкий Лепа освободил горсть от орешков, вытер ладонь
о штаны и приблизился, небрежно брякая челюстями щипчиков. Это были
блестящие светлые щипчики, специально для орехов -- две металлических
ручки с зубастыми выемками в том месте, где они скреплялись вместе
поперечным стерженьком. Большеголовый мелкий Лепа неуловимым привычным
движением ухватил в эти зубчатые выемки Вадимов мизинец и сжал рукоятки.
-- Такой маленький и такой непр-риятный... -- сказал ему Вадим
перехваченным голосом. Лицо его сделалось серым, и пот вдруг выступил по
всему лбу крупными каплями.
-- Не паясничать! -- приказал Эраст Бонифатьевич, мгновенно раздра-
жившись. -- Вам очень больно, а будет еще больнее. Лепа -- два!
Мелкий Лепа быстро облизнулся и ловко перехватил второй палец.
"Н-ну, ты! -- прошипел Вадиму в ухо рыжий Голем-Кешик, наваливаясь еще
плотнее. -- С-стоять!.."
-- Все. Хватит... -- Вадим задохнулся. -- Хватит. Я согласен.
-- Нет! -- возразил Эраст Бонифатьевич. -- Лепа -- три!
На этот раз Вадим закричал.
Эраст Бонифатьевич, опасно откинувшись на спинку кресла, наблюдал
за ним, играя черной указкой с шариком. На лице его проступило выражение
брезгливого удовлетворения. Все происходило по хорошо продуманному и не
однажды апробированному сюжету. Все совершалось правильно. Непослушному
человеку вдумчиво, аккуратно, умело и со вкусом давили пальцы, причем
так, чтобы обязательно захватить основания ногтей. Человек кричал.
Вероятно, человек уже обмочился. Человеку преподавали серьезный урок, и
человек был расплющен и сломлен. Что, собственно, в конечном итоге и
требовалось: человек в совершенно определенной кондиции.
Потом он распорядился:
-- Все. Достаточно... Лепа! Я сказал: достаточно!
И они отступили, оба. Вернулись на исходные позиции. Как псы. В
свои будки. Псы поганые. Шакалы. Палачи. Вадим смотрел на посиневшие
свои пальцы и плакал. Пальцы быстро распухали, синее и багровое прямо на
глазах превращалось в аспидно-черное.
-- Мне очень жаль, -- произнес Эраст Бонифатьевич прежним деликат-
ным голосом светского человека. -- Однако, это было безусловно необходи-
мо. Необходимый урок. Вы никак не желали поверить, насколько все это
серьезно, а это -- очень серьезно! Теперь -- следующее... -- Он сунул
узкую белую ладонь за борт пиджака и извлек на свет божий длинный белый
конверт. -- Здесь деньги, -- сказал он. -- Неплохие, между прочим. Пять
тысяч баксов. Вам. Аванс. Можете взять.
Длинный белый конверт лежал на столе перед Вадимом, и Вадим смотрел
на него стеклянными от остановившихся слез глазами. Его сотрясала
крупная дрожь.
-- Вы меня слышите? -- спросил Эраст Бонифатьевич. -- Эй! Отвечайте,
хватит реветь. Или прикажете мне повторить процедуру?
-- Слышу, -- сказал Вадим. -- Деньги. Пять тысяч...
-- Очень хорошо. Они -- ваши. Аванс. Аванс не возвращается. Если
шестнадцатого декабря победит Интеллигент, вы получите остальное -- еще
двадцать тысяч. Если же нет...
-- Шестнадцатого декабря никто никого не победит, -- сказал Вадим
сквозь зубы. -- Будет второй тур.
-- Неважно, неважно... -- проговорил Эраст Бонифатьевич нетерпеливо.
-- Мы не формалисты. И вы прекрасно понимаете, что нам от вас надо.
Будет Интеллигент в губернаторах -- будут вам еще двадцать тысяч. Не
будет Интеллигента -- у вас возникнут, наоборот, большие неприятности.
Теперь вы имеете некоторое представление, какие именно это будут
неприятности.
Вадим молчал, прижав к груди правую больную руку левой здоровой.
Его все еще трясло. Он больше не плакал, но по виду его совершенно
нельзя было понять, в уме ли он или в болезненном ступоре -- согнувшийся
в дурацком складном кресле трясущийся потный бледный человек. Эраст
Бонифатьевич поднялся.
-- Все. Вы предупреждены. Счетчик пошел. Начинайте работать. У вас
не так уж много времени, чтобы повернуть вашу газовую трубу большого
диаметра: всего-то каких-нибудь пять месяцев, даже меньше. Как известно,
-- он поучающе поднял длинный бледный палец, -- даже малое усилие может
сдвинуть гору, если в распоряжении имеется достаточно времени. Так что
приступайте-ка лучше прямо сейчас...
-- Если нет трения... -- прошептал Вадим, не глядя на него.
-- Что? А, да. Конечно. Но это уж ваши проблемы. Засим желаю
здравствовать. Будьте здоровы.
Он повернулся и пошел было, но вновь остановился:
-- На случай, если вы решите бежать в Америку или там вообще
геройствовать -- у вас есть мама, и мы точно знаем, что вы ее очень
любите... -- Лицо его брезгливо дрогнуло. -- Терпеть не могу такого вот
низкопробного шантажа, но ведь с вами иначе никак нельзя, с поганцами...
-- Он снова было двинулся уходить и снова задержался. -- В качестве
ответной любезности за аванс, -- сказал он, приятно улыбаясь. -- Не
подскажете, кого нынче поставят на ФСБ?
-- Нет, -- проговорил Вадим. -- Не подскажу.
-- Почему так? Обиделись? Зря. Ничего ведь личного: дело, специфи-
ческий такой бизнес, и боле ничего.
-- Понимаю, -- сказал Вадим, глядя ему в лицо. -- Ценю, -- говорить
ему было трудно, и он произносил слова с особой старательностью, как
человек, который сам себя не слышит. -- Однако любезность оказать не
способен. Я знаю, чего хотят миллионы, но я представления не имею, чего
хочет дюжина начальников.
-- Ах вот так, оказывается? Ну да. Естественно. Тогда -- всего
наилучшего. Желаю успехов.
И он пошел прочь, больше уже не оборачиваясь, помахивая черной
тросточкой-указкой -- элегантный, прямой, весь в сером, уверенный,
надежно защищенный, дьявольски довольный собой. Мелкий Лепа уже поспешал
следом, не прощаясь, на ходу засовывая в карман свои ореховые щипчики --
такой маленький, и такой непр-риятный!.. А вот Кешик задержался.
Поначалу он сделал несколько шагов вдогонку начальству, но едва Эраст
Бонифатьевич скрылся за кухонной палаткой, он остановился, повернул к
Вадиму рыжее лицо свое, вдруг исказившееся, как от внезапного налета
зубной боли, и, не размахиваясь, мягкой толстой лапой махнул Вадима по
щеке так, что тот моментально повалился навзничь вместе с креслом и
остался лежать с белыми закатившимися глазами. Кешик несколько секунд
смотрел на него, потом еще несколько -- на узкий белый конверт,
оставшийся на столе без присмотра, потом снова на Вадима.
-- С-сука ссаная... -- просипел он едва слышно, повернулся и,
тяжело бухая толстыми ногами, поскакал догонять своих.
Некоторое время Вадим лежал как упал -- на спине, нелепо растопырив
ноги, раздавив собою сложившееся после падения кресло. Потом в глазах
его появился цвет и смысл, он задышал и попытался повернуться набок,
опираясь на локоть больной руки. Повернулся. Освободился от зацепившего-
ся кресла. Пополз.
Вставать он даже и не пытался. Полз на локтях и коленях, постанывая,
задыхаясь, глядя только вперед -- на два ведра с нарзаном, поставленные
с утра под тент хозяйственной палатки.
Дополз. Сел кое-как и, оскалившись заранее, погрузил больную руку в
ближайшее ведро.
-- Ничто не остановит энерджайзер... -- сказал он в пространство и
обмяк, прислушиваясь к своей боли, к своему отчаянию, к опустошенности
внутри себя и -- с бессильной ненавистью -- к мрачному бархатному
взрыкиванию роскошного "джипа-чероки", неторопливо разворачивающегося
где-то там, за палаткой, на бугристой дороге.
"...Тимофей -- странный человек. Он каким-то непонятным образом
зациклен на своем отце. Широчайшее поле деятельности для упертого
психоаналитика. Отец -- то, отец -- се. Лихость отца. Умелость отца.
Многоумие его же. Ловкость...
Образец лихости: одна тысяча девятьсот, примерно говоря, пятьдесят
шестой год. Колхоз имени Антикайнена (где-то на Карельском перешейке под
Питером). Стройбат под командой, сами понимаете, отца разбирает амбар,
сохранившийся еще с финских времен. Принципиальный спор между, сами
понимаете, отцом и местным бригадиром: разберут солдаты амбар за один
день или -- ни в коем случае. Проигравший должен залезть на печную трубу
и туда (при всех) "насерить" (что сказано, то сказано, не вырубишь
топором). Так вот: не только за семь часов амбар разобрали, но еще,
когда бригадир, глядя на высоченную (пять метров) печную трубу красного
кирпича, принялся ныть, что у него, мол, в спину вступило, -- сами
понимаете, отец на эту трубу, "взлетев как орел, там как орел уселся и в
нее насерил... извиняюсь за это выражение"... А было в те поры отцу,
чтобы не соврать, уже сорок восемь и с хвостиком... Пример многоумия:
"Человек есть животное двуногое, всегда алчущее, никогда не сытое..."
(где он это вычитал -- бог знает, но не сам же придумал?) И еще: "Самый
упорный солдат, который обманутый. На правде солдата не воспитаешь, а
воспитывать приходится, куда деваться, иначе они же тебе же на голову и
сядут..."
Он (отец, сами понимаете) вообще любил вспоминать про войну. Но
как-то странно. На этой его войне не стреляли и даже, кажется, не
убивали. "...Солдаты прибегают: товарищ капитан, там в подвале вино --
двенадцать бочонков! Я сразу же -- так: два бочонка Бате, и быстро,
быстро, в темпе вальса... Очень был Батя доволен, парабеллум подарил,
трофейный, у какого-то полковника отобрали..." Видимо, он умел приспосо-
биться, этот, сами понимаете, отец. "У нас был начальник контрразведки
СМЕРШ майор Скиталец -- зверюга, и в глазах у него -- смерть, так он у
меня из ладони ел, как лошадь... Потому что надо уметь приспособиться, а
это -- наука!.." В одна тысяча девятьсот сорок пятом, уже в Восточной
Пруссии, он, было такое дело, жил сразу и с мамашей -- хозяйкой дома, и
с ее дочкой. Можно сказать -- в одной кровати. Причем -- никакого
насилия: сами предложились, что ж ему -- отказываться?.. А осенью того
же сорок пятого, уже в Манчжурии, они из орудийных амортизаторов
выливали тормозную жидкость и на освободившееся место засовывали штуки
шелка, чтобы на КПП не засекли... И так далее, абсолютно в том же духе.
Умер он в одна тысяча девятьсот семьдесят шестом: на зимней
рыбалке, но уже весной, -- поблизости от Кивгоды унесло его со льдиной
вместе в открытые воды, и никто его больше никогда не видел...
"В скучных разговорах о людях прошлого сокрыты тайны их великих
свершений". Не знаю, не уверен. Кстати, я вот вообще никогда не видел
своего отца. Даже на фотографиях. Так может быть, оно и к лучшему?.."
Ночью разразилась оттепель -- потекло, закапало, застучало по
железным карнизам. С внезапным грохотом обрушивались подтаявшие ледяные
пробки, проваливаясь в многоэтажные жестяные колодцы водосточных труб.
Сделалось сыро и мерзко, в том числе и в доме. Всю ночь он ворочался,
просыпаясь и снова с трудом засыпая, слушал сквозь тяжелую дрему, как
Жанка торопливо и неразборчиво говорит кому-то нечто совсем вроде бы
несвязное, но при этом, как ни странно, очень искреннее и беспримесно
чистое -- точно ручеек журчит среди зелени. В результате выспаться не
получилось: он поднялся в чертову рань, еще семи не было -- с больной
головой и злой как собака. А день, между прочим, предстоял тяжелый: три
контакта, причем все время с разными объектами и при этом один контакт
вообще -- наружный.
Для начала, как и было условлено, за пятнадцать минут до девяти он
пришел на угол Малой Бассейной и Люблинской (где на доме с незапамятных
времен мелом было написано печатными буквами "ЗЮГАНОВ спаси россию"),
купил, как было договорено, сливочный вафельный стаканчик и принялся
неторопливо его поедать, читая -- по собственной уже инициативе --
вывешенную тут же газетку "Петропавловское время" за вчерашнее число.
Ближайший фонарь располагался не так уж к нему и близко, так что в
чертовой предутренней тьме читать было трудно, а вдобавок еще и
неинтересно: что-то там такое насчет профессионального обучения, про
ярмарку мехов, и еще какая-то предрождественская мутотень...
Зонтика он с собой, естественно, не брал: какие зонтики в декабре
месяце? Однако без пяти девять начался дождь. Все, кто скопился к этому
времени на углу, все эти жалкие ранние пташки-воробушки, дожидающиеся
кто -- свидания, а кто -- автобуса "четверки", одинаково нахохлились,
съежились, скукожились, и лица у всех сделались одинаково несчастные и
мокрые, словно бы от слез.
Без одной минуты девять (немец паршивый, педантичный) на углу
образовался Работодатель -- в обширном английском плаще до пят и с
титаническим зонтом, тоже английского происхождения. Он занял позицию в
шаге от Юрия, грамотно расположившись к нему спиной (мокрым блестящим
горбом зонта), и стал дожидаться клиента, который, видимо, не был ни
немцем, ни педантом, а потому опаздывал, как и полагается нормальному
русскому человеку мужского пола, если свиданка не сулит ему ничего
особенно хорошего или такого уж совсем плохого.
Не прошло, однако, и пяти минут, как выяснилось, что клиент еще
вдобавок и не мужчина вовсе. Юрий отвлекся на статью о коррупции в
органах милиции, а когда вновь вернулся к реальности, на Работодателя
наседала статная, яркая особа в коричневом кожаном пальто и с огромными,
красными, пушистыми волосами, красиво усеянными водяной пылью. В руках у
нее был мощный оранжевый ридикюль, и говорила она хотя и шепотом, но
необычайно напористо и энергично. Весь вид ее вызывал в памяти полузабы-
тое ныне понятие "бой-баба", -- равно как и любимую Работодателеву по
этому поводу формулу: "Конь с яйцами".
Поскольку особа всячески старалась сохранить приватность, слышно ее
-- особенно поначалу -- было плохо. Но шепот ее был громоподобен, да и
не умела она шептаться -- она была из тех, кто провозглашает свое мнение
во всеуслышание и на страх врагу. Резко и зычно. Поэтому Юрий довольно
быстро оказался в курсе дела, тем более что Работодатель под напором
коричневого пальто вынужден был все время пятиться (чтобы не оказаться
растоптанным под копытами) и вскорости уперся своим мокрым зонтом в
плечо Юрию, так что и тому тоже пришлось отступить-подвинуться, сохраняя,
впрочем, дистанцию достаточной слышимости.
А обстоятельства дела сводились к тому, что клиента, оказывается,
ночью сегодня схватил радикулит. Встал он это часов в пять по малой
нужде -- тут его и скрючило, да так, что из сортира до дивана пришлось
его, бедолагу, на руках нести ("буквально!.."), и теперь он не способен
передвигаться не то чтобы как люди, но даже и на костылях. (А костыли
припасены у них в доме заранее, с незапамятных времен и именно для таких
вот случаев.) Пришлось сделать даже инъекцию диклофенака, и теперь он
спит. Так что не подумайте: ни о каком манкировании своими обязательст-
вами речи не идет, а идет речь только лишь и исключительно о неблагопри-
ятном сочетании обстоятельств и, можно сказать, о несчастном случае...
Ошеломленный (и полузатоптанный) Работодатель слабо и робко отби-
вался в том смысле, что ладно, мол, чего уж теперь, да что вы, ей-богу,
так беспокоитесь, ну нет и нет, ничего страшного, пусть поправляется,
созвонимся, передавайте мои соболезнования, это ж надо ж, как не
повезло, но страшного-то ничего не случилось, что вы так волнуетесь... И
они пошли шептаться задавленными голосами уже по второму кругу.
Когда все это кончилось (яркая статная особа удалилась так же
внезапно, как и налетела: сорвавшись с места, штурмом взяла подошедшую
"четверку", затоптав по дороге какую-то зазевавшуюся старуху), Работода-
тель, не скрывая огромного своего облегчения, перевел дух и, поглядев
небрежно вправо-влево, двинулся (походкой фланера) вверх по М. Бассейной
в направлении станции метро. Выждав положенные по конспирации две
минуты, Юрий двинулся за ним (походкой совслужащего, опаздывающего на
работу). В подземном переходе они воссоединились.
-- А почему, собственно, -- шепотом? -- спросил Юрий (вспомнив
старый анекдот про генеральский автомобиль на правительственной трассе).
-- Пива холодного после бани хватимши... -- сипло и немедленно
ответствовал Работодатель, вспомнив, надо полагать, тот же самый анекдот.
-- Представления не имею, что он ей там наплел такого, что ее на
конспирацию потянуло... А вообще-то странная какая-то история, должен
тебе признаться. Радикулит, видите ли, у нас возникает в самый ответст...
И оборвав себя таким вот образом, буквально на полуслове, Работода-
тель замолчал, глубоко задумавшись. Юрий тоже попробовал обдумать
происшедшее, но у него ничего интересного не получилось. Он никогда не
отличался способностями к дедукции, индукции и ко всякой прочей формаль-
ной логике. Он обычно видел только суть вещей, совершенно при этом не
понимая подоплеки. Ну, назначил свидание. Ну, схватил его ридикюль...
Дело житейское. Прислал вместо себя бабу свою. Потому что неловко
человеку показалось -- просто взять и совсем не прийти... Ну и в чем,
собственно, проблема?
Самому Юрию проблема виделась сейчас только одна и совсем другая.
Работодатель скуп, как двадцать четыре Плюшкина. Заплатит он теперь за
несостоявшийся сеанс или же уклонится? На вполне законных, между прочим,
основаниях. "За что платить, если не за что платить?" И получалось
(после применения дедукции и индукции), что двадцать гринов, в скобках
-- баксов, только что накрылись медным тазом -- старым, дырявым и с
прозеленью. И с длинной гладкой ручкой притом -- для удобства накрыва-
ния... Он попытался вспомнить, сколько у него оставалось в последний раз
на книжке, но вспомнить не сумел. Вспомнил только, что немного. То ли
сто черно-зеленых, то ли двести.
Между тем они шли уже вдоль решетки Парка Свободы, и дождь
становился все сильнее и все омерзительнее, а встречные-поперечные все
мокрее и чернее, -- они все были словно выкарабкавшиеся из воды (из
дымящейся полыньи) утопленники. Они были на вид совсем неживые, в
отличие от Работодателя, пусть даже и погруженного в размышления. На
роденовского Мыслителя он, впрочем, отнюдь не походил. У него была
густая, абсолютно седая шевелюра и постоянно красное, даже, пожалуй,
малиновое лицо не то скандинавского шкипера, не то кадрового употребите-
ля спиртных напитков.
-- В такую погоду, -- сказал Юрий, стирая щекочущую воду с лица, --
хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. Без зонтика.
-- А кто же ей не велел зонтика брать, спрашивается, -- тут же
откликнулся Работодатель, не выходя, однако, из задумчивости.
-- Кому -- ей?
-- Да собаке.
Юрий не нашелся, что на это сказать, и некоторое время они шли
молча, огибая ажурную ограду Парка, чтобы попасть на автостоянку, где у
Работодателя мокла под дождем машина, "нива", мрачная и грязная, словно
тягач в разгар осеннего наступления. Они погрузились, и все окна в
машине тотчас запотели до полной непрозрачности. Работодатель принялся
их протирать грязноватым вафельным полотенцем, а Юрий сидел без какого-
либо дела и думал, что в машине вот воняет кошками, сил нет, как воняет,
хотя уже полгода, наверное, прошло с того страшного дня, когда они
возили Работодателева Рыжика в ветеринарную поликлинику и Рыжик, непри-
вычный к автомашинам, ополоумев со страху, обмочил вокруг себя все --
сиденья, пол, а под занавес и самого Юрия, исполненного глубокого, но
бессильного к нему сострадания.
-- Я одного не понимаю, -- объявил вдруг Работодатель, который к
этому моменту уже протер наиболее важные стеклянные поверхности и теперь
чистил от грязи отвратительно скрипящими "дворниками" ветровое стекло.
-- Я не понимаю, зачем надо было так затейливо и очевидно врать
-- А кто это тебе, бедненькому, врет? -- спросил Юрий, тотчас
профессионально насторожившись.
-- Да бабель эта, красноволосая... Ну, сказала бы, что простудился,
мол. Или что на службу срочно вызвали... А то -- "радикулит", "костыли",
"инъекция"... Какая там еще инъекция -- от прострела?
Юрий посмотрел на него с подозрением. Проверяет, что ли? "Тестирует"
(как он любит выражаться)? А ведь не похоже! Работодатель скуп, но
справедлив. Призрак "хрустящего Джексона" вдруг снова забрезжил в
пространстве возбудившегося воображения.
-- Она тебе не соврала ни слова, -- сказал он по возможности веско.
-- То есть? -- Работодатель повернулся к нему всем телом и
уставился едкими светло-зелеными глазами.
-- То есть все, что было тебе сказано -- все правда.
-- Ручаешься?
-- Ну.
-- Точно?
-- Ну! -- сказал Юрий с напором и как бы для вящей убедительности
решился тут же и ввернуть: -- Зря ты мне, что ли, деньги платишь!
Работодатель помотал малиновым лицом.
-- Нет. Уж надеюсь, браток, что не зря... Но и удивляться тебе при
этом -- тоже не устаю. Ей-богу. Ладно, поехали.
И они поехали. Покатили, хрюкая двигателем, по черному, мокрому
проспекту Героев Шипки, освещенному оранжевыми фонарями, сквозь безна-
дежный сеющий дождь пополам с туманом, опасно, с выездом на встречную
полосу, обгоняя гигантские грузовики и бесконечной длины трейлеры
дальнобойщиков, а потом повернули направо (по чистому "желтому" и из
левого ряда) и сразу же нырнули в тоннель под площадью Свободы.
Оба молчали. Юрий молчал, находясь в состоянии голодного удовлетво-
рения в предвкушении заработанной (в поте лица) двадцатки. А Работода-
тель молчал по обыкновению своему. Предстоял контакт, он не любил
разговоры разговаривать перед контактом, даже перед самым пустяковым, а
сейчас, видимо, контакт предстоял сложный, и требовал он, видимо,
полного сосредоточения внимания и внутренней нацеленности на объект.
Молча доехали до своей родной Елабужской, молча выгрузились, молча
зашли в подъезд. Охранник Володя, сидевший за столиком у входа в АО
"Интеллект", сделал им приветственно ручкой -- они молча и дружно ему
-- Да нет же! -- сказал Вадим с досадой и с отвращением. -- Я же
объяснял вам. Это как газовая труба большого диаметра: вы смотрите в нее
насквозь и видите там, на том конце, на выходе, картинку -- это как бы
будущее. Если бы вы эту трубу повернули -- увидели бы другую картинку.
Другое будущее, понимаете? Но как ее повернуть, если она весит сто тонн,
тысячу тонн -- ведь это как бы воля миллионов людей, понимаете?
"Равнодействующая миллионов воль" -- это не я сказал, это Лев Толстой.
Как прикажете эту трубу повернуть? Чем? Х..ем, простите за выражение?
-- Это полностью ваша проблема, -- возразил Эраст Бонифатьевич,
слушавший, впрочем, внимательно и отнюдь не перебивая. -- Чем вам будет
удобнее, тем и поворачивайте.
-- Да невозможно же это!
-- А мы знаем, что возможно.
-- Да откуда вы это взяли, господи?!
-- Из самых достоверных источников.
-- Из каких еще источников?
-- Сам сказал.
-- Что? -- не понял Вадим.
-- Не "что", а "кто". Сам. Понимаете, о ком я? Догадываетесь? САМ.
Сам сказал. Могли бы, между прочим, и сообразить, ей-богу.
-- Врете, -- проговорил Вадим и поперхнулся.
-- Невежливо. И даже грубо.
-- Не мог он вам этого сказать.
-- И однако же -- сказал. Сами посудите: откуда еще мы могли бы
такое узнать? Кому бы мы еще могли поверить, сами подумайте?
В этот момент Тимофей Евсеевич словно очнулся от гипноза. Он издал
странный скрипучий звук, сорвался вдруг с места и кинулся прочь --
огромными прыжками, перескакивая через натянутые палаточные стропы,
петляя из стороны в сторону, словно исполинский потный заяц с прижатыми
красными ушами, -- выскочил из расположения и помчался к северному
склону, прямо на призрачно мерцающие сахарные головы Эльбруса.
Все следили за ним, словно завороженные. Потом большеголовый
любитель орешков спросил быстро, почти невнятно:
-- Скесать его, командир?
-- Да нет. Зачем? Пусть бежит... -- Эраст Бонифатьевич вдруг легко
поднялся и помахал своей тросточкой кому-то поверх кухонной палатки --
видимо, тем, кто оставался у машины: все в порядке, мол, не берите в
голову. -- Пусть бежит, -- повторил он, снова усаживаясь на место. -- У
него свои дела, у нас свои, правильно, Вадим Данилович?
Вадим молчал, глядя вслед Тимофею Евсеевичу -- тот все еще скакал,
все еще петлял, мелькая длинными голенастыми ногами в кирзовых никогда
не чищенных сапогах. Он неплохо все это проделывал для пятидесятилетнего
с лишним мужика, обремененного внуками и болезнями, -- и даже очень
неплохо. Видимо, сам господин Ужас нес его на своих бледных крыльях, и
он сейчас не смог бы остановиться, даже если бы очень захотел.
-- Молчите... -- проговорил Эраст Бонифатьевич, так и не дождавшись
не то чтобы ответа, но хотя бы какой-нибудь от Вадима реакции. --
Продолжаете молчать. Проглотили дар речи... Ну, что ж. Тогда начинаем
эскалацию. Кешик, будь добр.
Лысый носорог Голем-Кешик тотчас же надвинулся сзади и взял Вадима
в свои металлические потные объятия -- обхватил поперек туловища,
навалился, прижал к складному креслу, зафиксировал, обездвижил, сковал,
-- только хрустнули внутри у Вадима какие-то не то косточки, не то
хрящики. Теперь Вадим больше не мог шевельнуться. Совсем. Да он и не
пытался.
-- Руку ему освободи, -- командовал между тем Эраст Бонифатьевич.
-- Правую. Так. И подвинься, чтобы я его физиономию мог видеть, а он --
мою. Хорошо. Спасибо... Теперь слушайте меня, Вадим Данилович, --
продолжал он, придвинув свое, неприязненно вдруг осунувшееся, лицо в
упор. -- Сейчас я преподам вам маленький урок. Чтобы вы окончательно
поняли, на каком вы свете... Открыть глаза! -- гаркнул он неожиданно в
полный голос, вскинул свою черную указку и уперся острым жалом ее в щеку
Вадима пониже левого глаза. -- Извольте смотреть глаза в глаза! Это
будет серьезный урок, но зато на всю вашу оставшуюся жизнь... Лепа,
делай -- раз!
Большеголовый мелкий Лепа освободил горсть от орешков, вытер ладонь
о штаны и приблизился, небрежно брякая челюстями щипчиков. Это были
блестящие светлые щипчики, специально для орехов -- две металлических
ручки с зубастыми выемками в том месте, где они скреплялись вместе
поперечным стерженьком. Большеголовый мелкий Лепа неуловимым привычным
движением ухватил в эти зубчатые выемки Вадимов мизинец и сжал рукоятки.
-- Такой маленький и такой непр-риятный... -- сказал ему Вадим
перехваченным голосом. Лицо его сделалось серым, и пот вдруг выступил по
всему лбу крупными каплями.
-- Не паясничать! -- приказал Эраст Бонифатьевич, мгновенно раздра-
жившись. -- Вам очень больно, а будет еще больнее. Лепа -- два!
Мелкий Лепа быстро облизнулся и ловко перехватил второй палец.
"Н-ну, ты! -- прошипел Вадиму в ухо рыжий Голем-Кешик, наваливаясь еще
плотнее. -- С-стоять!.."
-- Все. Хватит... -- Вадим задохнулся. -- Хватит. Я согласен.
-- Нет! -- возразил Эраст Бонифатьевич. -- Лепа -- три!
На этот раз Вадим закричал.
Эраст Бонифатьевич, опасно откинувшись на спинку кресла, наблюдал
за ним, играя черной указкой с шариком. На лице его проступило выражение
брезгливого удовлетворения. Все происходило по хорошо продуманному и не
однажды апробированному сюжету. Все совершалось правильно. Непослушному
человеку вдумчиво, аккуратно, умело и со вкусом давили пальцы, причем
так, чтобы обязательно захватить основания ногтей. Человек кричал.
Вероятно, человек уже обмочился. Человеку преподавали серьезный урок, и
человек был расплющен и сломлен. Что, собственно, в конечном итоге и
требовалось: человек в совершенно определенной кондиции.
Потом он распорядился:
-- Все. Достаточно... Лепа! Я сказал: достаточно!
И они отступили, оба. Вернулись на исходные позиции. Как псы. В
свои будки. Псы поганые. Шакалы. Палачи. Вадим смотрел на посиневшие
свои пальцы и плакал. Пальцы быстро распухали, синее и багровое прямо на
глазах превращалось в аспидно-черное.
-- Мне очень жаль, -- произнес Эраст Бонифатьевич прежним деликат-
ным голосом светского человека. -- Однако, это было безусловно необходи-
мо. Необходимый урок. Вы никак не желали поверить, насколько все это
серьезно, а это -- очень серьезно! Теперь -- следующее... -- Он сунул
узкую белую ладонь за борт пиджака и извлек на свет божий длинный белый
конверт. -- Здесь деньги, -- сказал он. -- Неплохие, между прочим. Пять
тысяч баксов. Вам. Аванс. Можете взять.
Длинный белый конверт лежал на столе перед Вадимом, и Вадим смотрел
на него стеклянными от остановившихся слез глазами. Его сотрясала
крупная дрожь.
-- Вы меня слышите? -- спросил Эраст Бонифатьевич. -- Эй! Отвечайте,
хватит реветь. Или прикажете мне повторить процедуру?
-- Слышу, -- сказал Вадим. -- Деньги. Пять тысяч...
-- Очень хорошо. Они -- ваши. Аванс. Аванс не возвращается. Если
шестнадцатого декабря победит Интеллигент, вы получите остальное -- еще
двадцать тысяч. Если же нет...
-- Шестнадцатого декабря никто никого не победит, -- сказал Вадим
сквозь зубы. -- Будет второй тур.
-- Неважно, неважно... -- проговорил Эраст Бонифатьевич нетерпеливо.
-- Мы не формалисты. И вы прекрасно понимаете, что нам от вас надо.
Будет Интеллигент в губернаторах -- будут вам еще двадцать тысяч. Не
будет Интеллигента -- у вас возникнут, наоборот, большие неприятности.
Теперь вы имеете некоторое представление, какие именно это будут
неприятности.
Вадим молчал, прижав к груди правую больную руку левой здоровой.
Его все еще трясло. Он больше не плакал, но по виду его совершенно
нельзя было понять, в уме ли он или в болезненном ступоре -- согнувшийся
в дурацком складном кресле трясущийся потный бледный человек. Эраст
Бонифатьевич поднялся.
-- Все. Вы предупреждены. Счетчик пошел. Начинайте работать. У вас
не так уж много времени, чтобы повернуть вашу газовую трубу большого
диаметра: всего-то каких-нибудь пять месяцев, даже меньше. Как известно,
-- он поучающе поднял длинный бледный палец, -- даже малое усилие может
сдвинуть гору, если в распоряжении имеется достаточно времени. Так что
приступайте-ка лучше прямо сейчас...
-- Если нет трения... -- прошептал Вадим, не глядя на него.
-- Что? А, да. Конечно. Но это уж ваши проблемы. Засим желаю
здравствовать. Будьте здоровы.
Он повернулся и пошел было, но вновь остановился:
-- На случай, если вы решите бежать в Америку или там вообще
геройствовать -- у вас есть мама, и мы точно знаем, что вы ее очень
любите... -- Лицо его брезгливо дрогнуло. -- Терпеть не могу такого вот
низкопробного шантажа, но ведь с вами иначе никак нельзя, с поганцами...
-- Он снова было двинулся уходить и снова задержался. -- В качестве
ответной любезности за аванс, -- сказал он, приятно улыбаясь. -- Не
подскажете, кого нынче поставят на ФСБ?
-- Нет, -- проговорил Вадим. -- Не подскажу.
-- Почему так? Обиделись? Зря. Ничего ведь личного: дело, специфи-
ческий такой бизнес, и боле ничего.
-- Понимаю, -- сказал Вадим, глядя ему в лицо. -- Ценю, -- говорить
ему было трудно, и он произносил слова с особой старательностью, как
человек, который сам себя не слышит. -- Однако любезность оказать не
способен. Я знаю, чего хотят миллионы, но я представления не имею, чего
хочет дюжина начальников.
-- Ах вот так, оказывается? Ну да. Естественно. Тогда -- всего
наилучшего. Желаю успехов.
И он пошел прочь, больше уже не оборачиваясь, помахивая черной
тросточкой-указкой -- элегантный, прямой, весь в сером, уверенный,
надежно защищенный, дьявольски довольный собой. Мелкий Лепа уже поспешал
следом, не прощаясь, на ходу засовывая в карман свои ореховые щипчики --
такой маленький, и такой непр-риятный!.. А вот Кешик задержался.
Поначалу он сделал несколько шагов вдогонку начальству, но едва Эраст
Бонифатьевич скрылся за кухонной палаткой, он остановился, повернул к
Вадиму рыжее лицо свое, вдруг исказившееся, как от внезапного налета
зубной боли, и, не размахиваясь, мягкой толстой лапой махнул Вадима по
щеке так, что тот моментально повалился навзничь вместе с креслом и
остался лежать с белыми закатившимися глазами. Кешик несколько секунд
смотрел на него, потом еще несколько -- на узкий белый конверт,
оставшийся на столе без присмотра, потом снова на Вадима.
-- С-сука ссаная... -- просипел он едва слышно, повернулся и,
тяжело бухая толстыми ногами, поскакал догонять своих.
Некоторое время Вадим лежал как упал -- на спине, нелепо растопырив
ноги, раздавив собою сложившееся после падения кресло. Потом в глазах
его появился цвет и смысл, он задышал и попытался повернуться набок,
опираясь на локоть больной руки. Повернулся. Освободился от зацепившего-
ся кресла. Пополз.
Вставать он даже и не пытался. Полз на локтях и коленях, постанывая,
задыхаясь, глядя только вперед -- на два ведра с нарзаном, поставленные
с утра под тент хозяйственной палатки.
Дополз. Сел кое-как и, оскалившись заранее, погрузил больную руку в
ближайшее ведро.
-- Ничто не остановит энерджайзер... -- сказал он в пространство и
обмяк, прислушиваясь к своей боли, к своему отчаянию, к опустошенности
внутри себя и -- с бессильной ненавистью -- к мрачному бархатному
взрыкиванию роскошного "джипа-чероки", неторопливо разворачивающегося
где-то там, за палаткой, на бугристой дороге.
"...Тимофей -- странный человек. Он каким-то непонятным образом
зациклен на своем отце. Широчайшее поле деятельности для упертого
психоаналитика. Отец -- то, отец -- се. Лихость отца. Умелость отца.
Многоумие его же. Ловкость...
Образец лихости: одна тысяча девятьсот, примерно говоря, пятьдесят
шестой год. Колхоз имени Антикайнена (где-то на Карельском перешейке под
Питером). Стройбат под командой, сами понимаете, отца разбирает амбар,
сохранившийся еще с финских времен. Принципиальный спор между, сами
понимаете, отцом и местным бригадиром: разберут солдаты амбар за один
день или -- ни в коем случае. Проигравший должен залезть на печную трубу
и туда (при всех) "насерить" (что сказано, то сказано, не вырубишь
топором). Так вот: не только за семь часов амбар разобрали, но еще,
когда бригадир, глядя на высоченную (пять метров) печную трубу красного
кирпича, принялся ныть, что у него, мол, в спину вступило, -- сами
понимаете, отец на эту трубу, "взлетев как орел, там как орел уселся и в
нее насерил... извиняюсь за это выражение"... А было в те поры отцу,
чтобы не соврать, уже сорок восемь и с хвостиком... Пример многоумия:
"Человек есть животное двуногое, всегда алчущее, никогда не сытое..."
(где он это вычитал -- бог знает, но не сам же придумал?) И еще: "Самый
упорный солдат, который обманутый. На правде солдата не воспитаешь, а
воспитывать приходится, куда деваться, иначе они же тебе же на голову и
сядут..."
Он (отец, сами понимаете) вообще любил вспоминать про войну. Но
как-то странно. На этой его войне не стреляли и даже, кажется, не
убивали. "...Солдаты прибегают: товарищ капитан, там в подвале вино --
двенадцать бочонков! Я сразу же -- так: два бочонка Бате, и быстро,
быстро, в темпе вальса... Очень был Батя доволен, парабеллум подарил,
трофейный, у какого-то полковника отобрали..." Видимо, он умел приспосо-
биться, этот, сами понимаете, отец. "У нас был начальник контрразведки
СМЕРШ майор Скиталец -- зверюга, и в глазах у него -- смерть, так он у
меня из ладони ел, как лошадь... Потому что надо уметь приспособиться, а
это -- наука!.." В одна тысяча девятьсот сорок пятом, уже в Восточной
Пруссии, он, было такое дело, жил сразу и с мамашей -- хозяйкой дома, и
с ее дочкой. Можно сказать -- в одной кровати. Причем -- никакого
насилия: сами предложились, что ж ему -- отказываться?.. А осенью того
же сорок пятого, уже в Манчжурии, они из орудийных амортизаторов
выливали тормозную жидкость и на освободившееся место засовывали штуки
шелка, чтобы на КПП не засекли... И так далее, абсолютно в том же духе.
Умер он в одна тысяча девятьсот семьдесят шестом: на зимней
рыбалке, но уже весной, -- поблизости от Кивгоды унесло его со льдиной
вместе в открытые воды, и никто его больше никогда не видел...
"В скучных разговорах о людях прошлого сокрыты тайны их великих
свершений". Не знаю, не уверен. Кстати, я вот вообще никогда не видел
своего отца. Даже на фотографиях. Так может быть, оно и к лучшему?.."
Ночью разразилась оттепель -- потекло, закапало, застучало по
железным карнизам. С внезапным грохотом обрушивались подтаявшие ледяные
пробки, проваливаясь в многоэтажные жестяные колодцы водосточных труб.
Сделалось сыро и мерзко, в том числе и в доме. Всю ночь он ворочался,
просыпаясь и снова с трудом засыпая, слушал сквозь тяжелую дрему, как
Жанка торопливо и неразборчиво говорит кому-то нечто совсем вроде бы
несвязное, но при этом, как ни странно, очень искреннее и беспримесно
чистое -- точно ручеек журчит среди зелени. В результате выспаться не
получилось: он поднялся в чертову рань, еще семи не было -- с больной
головой и злой как собака. А день, между прочим, предстоял тяжелый: три
контакта, причем все время с разными объектами и при этом один контакт
вообще -- наружный.
Для начала, как и было условлено, за пятнадцать минут до девяти он
пришел на угол Малой Бассейной и Люблинской (где на доме с незапамятных
времен мелом было написано печатными буквами "ЗЮГАНОВ спаси россию"),
купил, как было договорено, сливочный вафельный стаканчик и принялся
неторопливо его поедать, читая -- по собственной уже инициативе --
вывешенную тут же газетку "Петропавловское время" за вчерашнее число.
Ближайший фонарь располагался не так уж к нему и близко, так что в
чертовой предутренней тьме читать было трудно, а вдобавок еще и
неинтересно: что-то там такое насчет профессионального обучения, про
ярмарку мехов, и еще какая-то предрождественская мутотень...
Зонтика он с собой, естественно, не брал: какие зонтики в декабре
месяце? Однако без пяти девять начался дождь. Все, кто скопился к этому
времени на углу, все эти жалкие ранние пташки-воробушки, дожидающиеся
кто -- свидания, а кто -- автобуса "четверки", одинаково нахохлились,
съежились, скукожились, и лица у всех сделались одинаково несчастные и
мокрые, словно бы от слез.
Без одной минуты девять (немец паршивый, педантичный) на углу
образовался Работодатель -- в обширном английском плаще до пят и с
титаническим зонтом, тоже английского происхождения. Он занял позицию в
шаге от Юрия, грамотно расположившись к нему спиной (мокрым блестящим
горбом зонта), и стал дожидаться клиента, который, видимо, не был ни
немцем, ни педантом, а потому опаздывал, как и полагается нормальному
русскому человеку мужского пола, если свиданка не сулит ему ничего
особенно хорошего или такого уж совсем плохого.
Не прошло, однако, и пяти минут, как выяснилось, что клиент еще
вдобавок и не мужчина вовсе. Юрий отвлекся на статью о коррупции в
органах милиции, а когда вновь вернулся к реальности, на Работодателя
наседала статная, яркая особа в коричневом кожаном пальто и с огромными,
красными, пушистыми волосами, красиво усеянными водяной пылью. В руках у
нее был мощный оранжевый ридикюль, и говорила она хотя и шепотом, но
необычайно напористо и энергично. Весь вид ее вызывал в памяти полузабы-
тое ныне понятие "бой-баба", -- равно как и любимую Работодателеву по
этому поводу формулу: "Конь с яйцами".
Поскольку особа всячески старалась сохранить приватность, слышно ее
-- особенно поначалу -- было плохо. Но шепот ее был громоподобен, да и
не умела она шептаться -- она была из тех, кто провозглашает свое мнение
во всеуслышание и на страх врагу. Резко и зычно. Поэтому Юрий довольно
быстро оказался в курсе дела, тем более что Работодатель под напором
коричневого пальто вынужден был все время пятиться (чтобы не оказаться
растоптанным под копытами) и вскорости уперся своим мокрым зонтом в
плечо Юрию, так что и тому тоже пришлось отступить-подвинуться, сохраняя,
впрочем, дистанцию достаточной слышимости.
А обстоятельства дела сводились к тому, что клиента, оказывается,
ночью сегодня схватил радикулит. Встал он это часов в пять по малой
нужде -- тут его и скрючило, да так, что из сортира до дивана пришлось
его, бедолагу, на руках нести ("буквально!.."), и теперь он не способен
передвигаться не то чтобы как люди, но даже и на костылях. (А костыли
припасены у них в доме заранее, с незапамятных времен и именно для таких
вот случаев.) Пришлось сделать даже инъекцию диклофенака, и теперь он
спит. Так что не подумайте: ни о каком манкировании своими обязательст-
вами речи не идет, а идет речь только лишь и исключительно о неблагопри-
ятном сочетании обстоятельств и, можно сказать, о несчастном случае...
Ошеломленный (и полузатоптанный) Работодатель слабо и робко отби-
вался в том смысле, что ладно, мол, чего уж теперь, да что вы, ей-богу,
так беспокоитесь, ну нет и нет, ничего страшного, пусть поправляется,
созвонимся, передавайте мои соболезнования, это ж надо ж, как не
повезло, но страшного-то ничего не случилось, что вы так волнуетесь... И
они пошли шептаться задавленными голосами уже по второму кругу.
Когда все это кончилось (яркая статная особа удалилась так же
внезапно, как и налетела: сорвавшись с места, штурмом взяла подошедшую
"четверку", затоптав по дороге какую-то зазевавшуюся старуху), Работода-
тель, не скрывая огромного своего облегчения, перевел дух и, поглядев
небрежно вправо-влево, двинулся (походкой фланера) вверх по М. Бассейной
в направлении станции метро. Выждав положенные по конспирации две
минуты, Юрий двинулся за ним (походкой совслужащего, опаздывающего на
работу). В подземном переходе они воссоединились.
-- А почему, собственно, -- шепотом? -- спросил Юрий (вспомнив
старый анекдот про генеральский автомобиль на правительственной трассе).
-- Пива холодного после бани хватимши... -- сипло и немедленно
ответствовал Работодатель, вспомнив, надо полагать, тот же самый анекдот.
-- Представления не имею, что он ей там наплел такого, что ее на
конспирацию потянуло... А вообще-то странная какая-то история, должен
тебе признаться. Радикулит, видите ли, у нас возникает в самый ответст...
И оборвав себя таким вот образом, буквально на полуслове, Работода-
тель замолчал, глубоко задумавшись. Юрий тоже попробовал обдумать
происшедшее, но у него ничего интересного не получилось. Он никогда не
отличался способностями к дедукции, индукции и ко всякой прочей формаль-
ной логике. Он обычно видел только суть вещей, совершенно при этом не
понимая подоплеки. Ну, назначил свидание. Ну, схватил его ридикюль...
Дело житейское. Прислал вместо себя бабу свою. Потому что неловко
человеку показалось -- просто взять и совсем не прийти... Ну и в чем,
собственно, проблема?
Самому Юрию проблема виделась сейчас только одна и совсем другая.
Работодатель скуп, как двадцать четыре Плюшкина. Заплатит он теперь за
несостоявшийся сеанс или же уклонится? На вполне законных, между прочим,
основаниях. "За что платить, если не за что платить?" И получалось
(после применения дедукции и индукции), что двадцать гринов, в скобках
-- баксов, только что накрылись медным тазом -- старым, дырявым и с
прозеленью. И с длинной гладкой ручкой притом -- для удобства накрыва-
ния... Он попытался вспомнить, сколько у него оставалось в последний раз
на книжке, но вспомнить не сумел. Вспомнил только, что немного. То ли
сто черно-зеленых, то ли двести.
Между тем они шли уже вдоль решетки Парка Свободы, и дождь
становился все сильнее и все омерзительнее, а встречные-поперечные все
мокрее и чернее, -- они все были словно выкарабкавшиеся из воды (из
дымящейся полыньи) утопленники. Они были на вид совсем неживые, в
отличие от Работодателя, пусть даже и погруженного в размышления. На
роденовского Мыслителя он, впрочем, отнюдь не походил. У него была
густая, абсолютно седая шевелюра и постоянно красное, даже, пожалуй,
малиновое лицо не то скандинавского шкипера, не то кадрового употребите-
ля спиртных напитков.
-- В такую погоду, -- сказал Юрий, стирая щекочущую воду с лица, --
хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. Без зонтика.
-- А кто же ей не велел зонтика брать, спрашивается, -- тут же
откликнулся Работодатель, не выходя, однако, из задумчивости.
-- Кому -- ей?
-- Да собаке.
Юрий не нашелся, что на это сказать, и некоторое время они шли
молча, огибая ажурную ограду Парка, чтобы попасть на автостоянку, где у
Работодателя мокла под дождем машина, "нива", мрачная и грязная, словно
тягач в разгар осеннего наступления. Они погрузились, и все окна в
машине тотчас запотели до полной непрозрачности. Работодатель принялся
их протирать грязноватым вафельным полотенцем, а Юрий сидел без какого-
либо дела и думал, что в машине вот воняет кошками, сил нет, как воняет,
хотя уже полгода, наверное, прошло с того страшного дня, когда они
возили Работодателева Рыжика в ветеринарную поликлинику и Рыжик, непри-
вычный к автомашинам, ополоумев со страху, обмочил вокруг себя все --
сиденья, пол, а под занавес и самого Юрия, исполненного глубокого, но
бессильного к нему сострадания.
-- Я одного не понимаю, -- объявил вдруг Работодатель, который к
этому моменту уже протер наиболее важные стеклянные поверхности и теперь
чистил от грязи отвратительно скрипящими "дворниками" ветровое стекло.
-- Я не понимаю, зачем надо было так затейливо и очевидно врать
-- А кто это тебе, бедненькому, врет? -- спросил Юрий, тотчас
профессионально насторожившись.
-- Да бабель эта, красноволосая... Ну, сказала бы, что простудился,
мол. Или что на службу срочно вызвали... А то -- "радикулит", "костыли",
"инъекция"... Какая там еще инъекция -- от прострела?
Юрий посмотрел на него с подозрением. Проверяет, что ли? "Тестирует"
(как он любит выражаться)? А ведь не похоже! Работодатель скуп, но
справедлив. Призрак "хрустящего Джексона" вдруг снова забрезжил в
пространстве возбудившегося воображения.
-- Она тебе не соврала ни слова, -- сказал он по возможности веско.
-- То есть? -- Работодатель повернулся к нему всем телом и
уставился едкими светло-зелеными глазами.
-- То есть все, что было тебе сказано -- все правда.
-- Ручаешься?
-- Ну.
-- Точно?
-- Ну! -- сказал Юрий с напором и как бы для вящей убедительности
решился тут же и ввернуть: -- Зря ты мне, что ли, деньги платишь!
Работодатель помотал малиновым лицом.
-- Нет. Уж надеюсь, браток, что не зря... Но и удивляться тебе при
этом -- тоже не устаю. Ей-богу. Ладно, поехали.
И они поехали. Покатили, хрюкая двигателем, по черному, мокрому
проспекту Героев Шипки, освещенному оранжевыми фонарями, сквозь безна-
дежный сеющий дождь пополам с туманом, опасно, с выездом на встречную
полосу, обгоняя гигантские грузовики и бесконечной длины трейлеры
дальнобойщиков, а потом повернули направо (по чистому "желтому" и из
левого ряда) и сразу же нырнули в тоннель под площадью Свободы.
Оба молчали. Юрий молчал, находясь в состоянии голодного удовлетво-
рения в предвкушении заработанной (в поте лица) двадцатки. А Работода-
тель молчал по обыкновению своему. Предстоял контакт, он не любил
разговоры разговаривать перед контактом, даже перед самым пустяковым, а
сейчас, видимо, контакт предстоял сложный, и требовал он, видимо,
полного сосредоточения внимания и внутренней нацеленности на объект.
Молча доехали до своей родной Елабужской, молча выгрузились, молча
зашли в подъезд. Охранник Володя, сидевший за столиком у входа в АО
"Интеллект", сделал им приветственно ручкой -- они молча и дружно ему