Страница:
кивнули. Поднялись по широкой старинной лестнице (некогда беломраморной,
а теперь, после ремонта, -- под мрамор) на второй этаж: Работодатель
впереди, Юрий -- следом, на две ступеньки ниже, со всей почтительностью,
как и подобает наемному работнику. Перед дверью в офис задержались и
наконец издали некий звук: Работодатель с неразборчивым шипеньем попра-
вил снова сбившуюся на сторону, временную, от руки писанную (Юрием)
табличку
"ПОИСК-СТЕЛЛС"
после чего вступили в приемную.
Здесь было светло и, слава богу, тепло. Секретарша Мириам Соломо-
новна говорила по телефону и, увидевши их, сделала строгие глаза и
длинным черно-багровым ногтем уставилась в Работодателя.
-- ...Да, он уже пришел, минуточку... -- сказала она в трубку и,
прикрыв микрофон ладонью, сообщила: -- Это Кугушев. Очень недоволен,
звонит сегодня второй раз.
Работодатель тотчас же прошел к себе в контору, а Юрий разделся и
разместил мокрое пальто на вешалке.
-- Кофе будете? -- спросила его Мириам Соломоновна. Она уже была на
подхвате -- полная фигура ее выражала стремительную готовность сей же
час обслужить: кофе, чай, рюмка бренди, сигаретка "Винтер", распечатать
файл, найти ссылку, сгоношить бутерброд, дозвониться до ремонтной
службы, вызвать ментов, сделать инъекцию, заштопать дырку в кармане,
вправить вывих -- она все умела и никогда ни от чего не отказывалась.
Она была -- клад.
Ей было пятьдесят шесть лет, дети ее отирались не то в Израиле, не
то в Штатах, муж пребывал в длительных бегах, она была свободна и
скучала. Работодателю она приходилась дальней родственницей, очень
дальней: он каждый раз запутывался, пытаясь определить степень родства
-- то ли тетка двоюродной сестры приемной матери, то ли еще что-то, еще
даже более отдаленное.
-- Спасибо, -- сказал Юрий и тут же добавил, предвидя новый вопрос:
-- Спасибо, нет. У нас клиент сейчас, -- объяснил он, хотя ничего
объяснять не требовалось -- Мириам Соломоновна не нуждалась ни в каких
объяснениях. Она была вполне самодостаточна -- эта белая рубенсовская
женщина с антрацитовыми волосами Гекаты.
-- Почту разбирать будете? -- спросила она, протягивая ему желтоко-
жую папочку с аккуратно завязанными тесемками.
-- Пожалуй... -- Он принял папку, поискал, что бы такое ей сказать,
гекатоволосой, приветливое, дружелюбное что-нибудь, теплое, -- и сказал
(вполне по-американски): -- Прекрасно смотритесь сегодня, Мириам Соломо-
новна!
Она улыбнулась блестящими губами.
-- Это из-за дрянной погоды, -- объяснила она. -- Повышенная
влажность мне идет, как вы могли уже не раз заметить.
Это была неправда (он почувствовал характерный "толчок в душу", как
он это про себя называл, -- у медиков же это называлось сердечной
экстрасистолой), и улыбка у него в ответ на ее неправду получилась
фальшивая, хотя, казалось бы, ну какое ему дело до этой маленькой,
бытовой, бескорыстной, исключительно для гладкости разговора, кривды?
-- Пойду плодотворно трудиться, -- сказал он, поспешно закругляясь.
-- Чего и вам от души желаю.
В конторе Работодатель все еще разговаривал по телефону. Он
помещался в своем "кресле для руководителя" (сто пять долларов, включая
доставку) -- угольно-черном, с неимоверно высокой спинкой и круглыми
подлокотниками, -- помещался, перекрутивши себя сложнейшим образом в
некий узел из длинных подергивающихся конечностей и сделавшись похож не
то на осьминога в черной паре, не то на клубок пресмыкающихся в
состоянии так называемого склещивания, то есть занятых любовью. Юрий
подумал (в который уже раз): да-а, увидь его сейчас случайный клиент,
хрен бы он захотел нас нанять -- разве что для цирка-шапито.
-- ...Главное! -- втолковывал Работодатель в трубку специфическим
своим, только для клиентов, бархатистым голосом. -- Нет-нет, вот это и
есть самое главнейшее! А все остальное -- малосущественно, прах, небытие
материи, вы уж мне поверьте...
Юрий не стал его слушать, а прошел прямо к своему рабочему месту,
уселся, отложил в сторону желтую папку с почтой и принялся настраивать
аппаратуру. Включил компьютер, проверил магнитофон, проверил сигнальную
кнопку -- все вроде бы было о'кей: магнитофон писал и считывал, кнопка
нажималась легко и бесшумно, оставляя в пальце приятное ощущение "шарика
от пинг-понга", и сигнальная лампочка на столе у босса срабатывала --
красноватый блик ее можно было при специальном старании заметить на
подошве Работодателя, находившейся сейчас примерно там, где в момент
делового контакта должна была находиться Работодателева физиономия.
Вообще говоря, это было неудачное решение -- с сигнальной лампочкой.
Клиент мог заметить этот отблеск и насторожиться, или удивиться, или
даже заинтересоваться, и это было бы совершенно ни к чему. Но ничего
другого они придумать не сумели, все другие способы сигнализации
оказывались либо сложными, либо малонадежными, а опыт показал, что
клиенту, как правило, не до того, чтобы следить за таинственными
красноватыми отблесками на загадочном малиновом лице Великого Сыщика.
-- Надо табличку на двери закрепить как следует, -- распорядился
Работодатель. Он уже повесил трубку и теперь распутывал себя, хрустя
суставами. -- Займись.
-- Ладно, -- сказал Юрий. -- Сейчас?
-- Как только, так сразу. А сейчас уже три минуты двенадцатого.
Клиент на носу.
-- Опоздает, -- сказал Юрий уверенно. -- Такие всегда опаздывают.
-- Откуда ты знаешь? -- спросил Работодатель с любопытством. -- Ты
ж его даже и не видел еще.
-- По голосу. Такие всегда опаздывают.
-- Какие?
-- Ну... -- Юрий затруднился. -- Неуверенно-мямлистые. Ни шаткие,
ни валкие...
-- Слушай, может быть, у тебя еще и такой талант имеет быть?
Юрий ответить не успел, потому что строго-казенный голос Мириам
Соломоновны из селектора на столе объявил:
-- Павел Петрович, здесь господин Епанчин. Ему назначено на один-
надцать.
Работодатель скорчил Юрию рожу, означающую что-то вроде "хрен у
тебя, а не талант", и бархатно произнес в микрофон:
-- Просите, пожалуйста.
Господин Епанчин (Тельман Иванович, 68 лет, пенсионер бывшего
союзного значения, бывший штатный чиновник Общества филателистов Россий-
ской Федерации, известный филателист, старинный и заслуженный консуль-
тант компетентных органов, проживающий по адресу... телефон... факс...
без вредных привычек, без политических убеждений, состоит в разводе,
жена проживает в Москве, сын -- астрофизик, живет отдельно, работает в
ГАИШе... и тэ дэ, и тэ пэ, и пр.) оказался сереньким маленьким пыльным
человечком с разрозненными золотыми зубами и с быстрыми мышиными
глазками на морщинистом лице Акакия Акакиевича Башмачкина.
Вошел и поздоровался без всякого достоинства, быстро-быстро потирая
озябшие сизые ручонки, подшмыгивая серым носиком (не граф де ля Фер,
нет, совсем не граф, и даже не канцлер Сегье, а скорее уж господин
Бонасье, но -- заметно съежившийся от старости и аскетического при
советской власти образа жизни). Чинно присел в предложенное кресло.
Скрытно, но внимательно огляделся и тотчас же затеял маленькую склоку
насчет Юрия, присутствие коего показалось ему, естественно, не обяза-
тельным и даже излишним. Работодатель, естественно, придерживался по
этому поводу мнения прямо противоположного. Произошел следующий разговор,
во время которого Юрий нейтрально помалкивал, продолжая быстренько
изучать досье клиента ("фотография в полный рост с загадочным интимом",
как любил выражаться относительно таких досье Работодатель).
-- У меня, знаете ли, дело чрезвыча-айно деликатное, чрезвычайно...
-- Разумеется, дорогой Тельман Иванович! За другие мы ведь здесь и
не беремся...
-- Тельм`ан, -- поправил его клиент голосом раздраженным и даже
капризным. -- Меня зовут Тельм`ан Иванович, с вашего позволения.
-- Прошу прощенья. И в любом случае вы можете рассчитывать у нас на
полную и абсолютную конфиденциальность.
-- Да-да, это я понимаю... Фрол Кузьмич мне вас именно так и
аттестовал...
-- Ну, вот видите!
-- И все-таки... Здесь случай совершенно особенный. Дело это
настолько щекотливое... Мне придется называть звучные имена, очень даже
звучные... А немцы, между прочим, знаете, как говорят: что знают двое,
знает и свинья, хе-хе-хе, я извиняюсь. Двое!
-- Совершенно с вами согласен, уважаемый Тельм`ан Иванович. И с
немцами -- тоже согласен. Но ведь сказал же понимающий человек: "Два --
любимое число алкоголика". А в Писании так и совсем жестко сформулирова-
но: где двое вас собралось, там и я среди вас. И соответственно, я
предупреждаю, просто обязан предупредить, что вся наша беседа записыва-
ется.
-- Ах, вот даже как! Но в этом случае я вынужден буду, к
сожалению...
И оскорбленный в лучших своих ожиданиях господин Епанчин принялся
демонстративно собираться покинуть сей негостеприимный кров -- задвигал-
ся, изображая сдержанное дипломатическое возмущение, зашевелился лицом и
всем телом, начал приподниматься над креслом, но никуда, разумеется, не
ушел, и даже спорить перестал, а только уселся попрочнее и произнес с
покорностью:
-- Ну хорошо, ну раз так... Раз иначе нельзя...
-- Нельзя, Тельман Иванович! -- бархатно подхватил Работодатель. --
Никак нельзя иначе. Ноблес, сами понимаете, оближ. На том стояли и
стоять будем, а что касается гарантий, то они абсолютны -- здесь у нас
тоже ноблес неукоснительно оближ. Вы можете быть совершенно уверены: ни
одно сказанное вами слово этих стен не покинет. Без вашего, разумеется,
специального позволения.
Господин Епанчин произнесенными заверениями, видимо, удовлетворился.
Он снова в двух-трех беспорядочных фразах подчеркнул чрезвычайную и
особливую щепетильность предлагаемого дела, снова без особой связи с
предметом, но с явным нажимом, напомнил о таинственном (для Юрия) Фроле
Кузьмиче, рекомендовавшем ему Работодателя, как серьезного профессионала
и в высшей степени порядочного человека, и только после этого, совершен-
но бессвязного и даже, пожалуй, бессюжетного вступления, принялся
излагать наконец суть.
Суть эта (изложенная, напротив, отточенно гладкими, ясными, хорошо
отредактированными и, может быть, даже заранее отрепетированными фразами)
состояла в следующем.
Господин Епанчин, оказывается, был не просто видным коллекционером-
филателистом, он был ("доложу вам без ложной скромности") обладателем
крупнейшей в СССР (он так и сказал -- "в СССР") коллекции марок,
включающей в себя выпуски всех без исключения стран мира, ограниченные,
впрочем, одна тысяча девятьсот шестидесятым годом. Марки, выпущенные в
мире после шестидесятого года нашего века, его почему-то не интересовали,
но все, что было выпущено ДО ТОГО, составляло предмет его интереса и в
значительной -- "в очень значительной степени, что-нибудь порядка
девяноста пяти процентов" -- было в его замечательной коллекции пред-
ставлено.
Среди многочисленного, прекрасной красоты, но, так сказать, "рядо-
вого материала", находится в его сокровищнице и некоторое количество
"мировых раритетов", подлинных филателистических жемчужин, а правильнее
сказать -- бриллиантов чистейшей воды и неописуемой ценности. Каждый из
этих бриллиантов знаменит, известен по всему миру в количестве двух-трех,
максимум десяти экземпляров, и когда -- редко, крайне редко! --
появляется подобный такой на аукционе, то уходит он к новому владельцу
по цене в многие десятки и даже сотни тысяч долларов.
И вот один из этих бриллиантов, самый, может быть, драгоценный, у
него несколько месяцев назад пропал, а правильнее сказать, был варварски
похищен. И он догадывается, кто именно совершил это хищение. Более того,
он (Тельман Иванович) догадывается, когда -- в точности -- это произошло
и при каких конкретных обстоятельствах. Однако доказать что-либо у него
(Тельмана Ивановича) никаких возможностей нет, есть только обоснованные
подозрения, и задача, которую он хотел бы перед Работодателем поставить,
как раз и состоит в том, чтобы в этой деликатнейшей ситуации найти хоть
какой-нибудь реально приемлемый выход и, по возможности, восстановить
попранную справедливость, а именно: защитить законное право личной
собственности -- пусть даже и без наказания преступника, буде таковое
наказание окажется затруднительным...
Любопытно: начал он говорить по заранее заготовленному и говорил
поначалу казенно, бесстрастно и осторожно, словно по минному полю шел на
ощупь, но постепенно разгорячился, история этого отвратительного, низко-
го преступления, этой глубоко личной несправедливой обиды разбередила
старые раны, он сделался страстен и зол. "Как он только посмел, этот
подлый вор? Как посмел он затронуть самое святое?.."
...Он, знаете ли, английские колонии собирает, а я -- весь мир. Так
вот МОИ английские колонии лучше его в два раза, и это его озлобляет,
это его выводит из себя совершенно... Как же так: ведь он академик,
миллионер, а я кто? Да никто. А моя коллекция в два раза лучше. Он этого
уже не способен переносить, и он на все готов, чтобы меня опустить -- не
так, так иначе... Сначала слухи обо мне унизительные распространял,
будто я в НКВД... в КГБ... Неважно, гнусности всякие. Интриги строил,
чтобы меня из руководства Общества исключить. А теперь вот -- пожалуйста!
-- докатился и до уголовщины...
...Это был душный августовский вечер, гроза надвигалась, было
жарко, потно, Академик -- грузный, одышливый мужчина -- поминутно
утирался роскошным шелковым платком, они пили чай за обеденным столом и
говорили "о редких вариантах ретуши ранних марок Маврикия". Они были
одни в квартире, Полина Константиновна накрыла им чай и ушла до
понедельника (а происходило все в пятницу, часов в восемь-девять
вечера). Окна были открыты -- от духоты, -- толку от этого было немного,
но это -- важное обстоятельство, потому что все началось, видимо, именно
с предгрозового порыва ветра: ветер вдруг ворвался в комнату, ахнули с
дребезгом тут же захлопнувшиеся створки окна, полетели со стола бумажные
салфетки, он кинулся их (зачем-то) ловить, зацепил стакан, чайник,
вазочку с конфетами, еще что-то, все полетело на скатерть, на пол,
Академик с неприличным смехом (хотя чего тут, спрашивается, было
смешного?) выскочил из кресла, спасая штаны от разлившегося чая...
...Нет, марок, разумеется, на чайном столе не было. Все альбомы и
кляссеры оставались там, где они их рассматривали, -- на отдельном
столике в углу, где шкафы с коллекцией. Но вот что странно: почему-то и
некоторые кляссеры тоже оказались на полу, хотя до них от места чаепития
было не меньше трех метров, а скорее даже больше. Он не может толком
объяснить, как это произошло. Он и сам этого не понимает. Словно
затмение какое-то с ним внезапно тогда приключилось. Только что вот
сидел он за чайным столом и ловил улетающие салфетки, и вдруг, без
всякого перехода, сидит уже на диване у дальней стены, Академик с лязгом
орудует щеколдами, запирая окна, а кляссеры -- лежат на полу, четыре
штуки, и несколько марок в клеммташах из них выскочило и тут же рядом
пребывает -- на полу, рядом с журнальным столиком и под самим столиком.
...Нет, тогда он этому никакого значения не придал -- испугался
только, не попортились ли выпавшие марки. Но все оказалось в порядке,
марки были целы и невредимы, они с Академиком тут же собрали их и
положили в соответствующие кляссеры на нужное место... Нет, он уже не
помнит, что это были за марки. Кажется, Британская Центральная Африка.
Да это неважно -- рядовые какие-то, по сто-двести "михелей", ничего
особенного, поэтому и не запомнились.
...Вообще-то, по правде говоря, многие обстоятельства тогдашних
событий ему не запомнились, и весь тот вечер в памяти до сих пор как бы
затянут этакой смутной дымкой, и по поводу каких-то простейших вещей
остались и остаются неясные недоумения. Например: был телефонный звонок
сразу после аварийного чаепития, или ему это только кажется теперь?
Вроде бы все-таки был. А может быть, и не было... Разогревали они с
Академиком чайник по второму разу, или он, Академик, тут же после
инцидента и удалился, сославшись на позднее время? Не вспоминается.
Провал. Неясность. Вряд ли это важно для дела, но факт тот, что в памяти
все это смотрится до странности нерезко, словно в расфокусированный
бинокль.
...Он грязный, грязный тип! У него внуки в институте уже учатся, а
он все за девками гоняется, старый козел. И язык у него грязный, что ни
слово -- похабщина. Можете себе представить -- вдруг ни с того ни с сего
сообщает мне: он у врача, видите ли, был, анализы какие-то делал, так у
него все сперматозоиды, видите ли, оказались живые! А?! Какое мне,
спрашивается, дело до его сперматозоидов? Грязный он, грязный, и все
мысли у него грязные. И вор.
...Я вам сейчас скажу откровенно, что я сам об этом думаю: он меня
чем-то отравил. Он же химик. Подсыпал мне в чай какую-то дрянь и, пока я
лежал в беспамятстве, взял из коллекции, что ему захотелось. А кляссеры
-- на пол бросил: как будто они от ветра туда свалились... Не зря же про
него ходит дурная слава, что он гипнотизер: является к человеку, якобы
честно купить у него коллекцию, наведет на него дурь, тот и отдает ему
за бесценок. Потом схватится, бедняга, -- да только поздно, и ничего уже
никому не докажешь... Тем более: академик же, лауреат! "Как вы можете
даже подумать о нем такое?!. Ай-яй-яй!" А вот и не "ай-яй-яй". Очень
даже не "ай-яй-яй"...
Юрий слушал все эти сбивчивые жалобы пополам с инвективами почти
отстраненно -- он был близок к обмороку. Сердце билось с перебоями и уже
даже не билось теперь, а лишь судорожно вздрагивало, как лошадиная шкура
под ударами вожжей. Он отчаянно боролся с наползающей дурнотой, его
мучила одышка, а в голове крутилась, как застрявшая пластинка, единст-
венная фраза из какого-то романа: "И вот тут-то я и понял, за что мне
платят деньги..." Пару раз он уже поймал на себе косой, сердито-обеспо-
коенный взгляд Работодателя, но отвечал на эти взгляды только раздражен-
ным насупливанием бровей, а также злобными гримасами, в смысле: "Да
пошел ты! Занимайся своим делом".
Такой сумасшедшей концентрации вранья давно ему встречать не
приходилось, а может быть, не встречал он ничего подобного и вообще
никогда. Серый-пыльный Тельман Иванович врал буквально через слово,
почти поминутно, причем без всякого видимого смысла и сколько-нибудь
разумной усматриваемой цели. Каждая его очередная лживость хлестала
несчастного Юрия вожжой по сердечной мышце, поперек обоих желудочков и
по коронарным сосудам заодно. Он уже почти перестал улавливать смысл
произносимых Тельманом Ивановичем лживых слов и молил бога только об
одном -- не обвалиться бы сейчас всем телом на стол, прямо на всю эту
свою регистрирующую и контролирующую аппаратуру, а в особенности -- на
Главную Красную Кнопку, об которую он уже указательный палец намозолил
непрерывно нажимать.
...Вы меня спрашиваете, почему я ничего не предпринял. (Удар по
коронарам: вранье -- ничего подобного никто у него не спрашивал.) А что?
Что мне было делать? Я, между прочим, еще как предпринимал! Какие только
варианты не перепробовал! Лично к нему ходил -- и знал же, что пустой
это номер, но пошел! Как вам не стыдно, говорю! (Вранье.) В лоб его
спрашиваю: "Где же ваша совесть, господин хороший?" (Вранье, ложь,
ложь.) "Ведь вы же заслуженный, говорю, пожилой человек! О Боге пора уже
подумать!" (Врет, врет, серый крыс -- никуда он не ходил, никого в лоб
ни о чем не спрашивал...)
-- И что же он вам на это ответил? -- Работодатель наконец
включился (и как всегда -- в самый неожиданный момент).
-- Кто?
-- Академик. Что он вам ответил на поставленные в лоб прямые
вопросы?
-- Ничего. А что он мог ответить? Молчал себе. Улыбался только
своими искусственными челюстями.
-- Не возражал? Не возмущался? Не угрожал?
Тут Тельман Иванович словно бы затормозил. Пожевал серыми губами.
Вытащил клетчатый платок, вытер лоб, губы, руки почему-то вытер --
ладони, сначала левую, потом правую.
-- Плохо вы его знаете, -- проговорил он наконец.
-- Я его вовсе не знаю, -- возразил Работодатель. -- Кстати, как,
вы сказали, его фамилия?
-- А я разве сказал? -- встрепенулся Тельман Иванович. У него даже
остроконечные ушки встали торчком.
-- А разве не сказали? Академик... академик... Вышеградский, кажет-
ся?
Тельман Иванович ухмыльнулся только, с некоторой даже глумливостью.
-- Нет, -- сказал он почти высокомерно. -- Не Вышеградский. Отнюдь.
-- А какой?
-- Я не хотел бы называть имен, -- произнес Тельман Иванович еще
более высокомерно, -- пока мне не станет ясно, готовы ли вы взяться за
мое дело и что именно намерены предпринять.
Однако Работодателя осадить и тем более нахрапом взять было
невозможно. Никому еще (на памяти Юрия) не удавалось взять Работодателя
нахрапом. Он ответствовал немедленно и с неменьшим высокомерием.
-- Не зная имен, -- сказал он, -- я совершенно не могу объяснить
вам, что я намерен предпринять, и вообще не могу даже решить, готов ли я
взяться за ваше дело.
Тельман Иванович молчал, наверное, целый час, а потом шмыгнул носом
и сказал жалобно:
-- Я ведь с ним и сам без малого до уголовщины докатился. Вы не
поверите. Серьезно ведь раздумывал подослать лихих людей, чтобы отобрали
у него... или хотя бы, -- лицо его исказилось и сделалось окончательно
неприятным, -- хотя бы уши ему нарвали... чайник начистили хотя бы... И
главное -- недорого ведь. Пустяки какие-то. Слава богу, Фрол Кузьмич
отговорил, спасибо ему, а то вляпался бы я в уголовщину, вовек бы не
расхлебался...
-- И сколько же с вас запрашивали?
-- Да пустяки. Пятьсот баксов.
-- Хм. Действительно, недорого. С кем договаривались?
Тельман Иванович немедленно ощетинился.
-- А какая вам разница? Зачем это вам?
-- А затем, -- произнес Работодатель наставительно, -- что я должен
знать всех, без исключения, кто в эту историю посвящен. Без всякого
исключения!
-- Да никто в эту историю не посвящен...
-- Ну как же -- "никто". Фрол Кузьмич -- раз...
-- Да ничего подобного! -- запротестовал Тельман Иванович и даже --
для убедительности -- привстал над креслом своим, застывши в позе
напряженной и вовсе не изящной. -- Я ему только в самых общих чертах...
без имен... без никаких деталей... "Деликатнейшее дело. Затронуты важные
персоны". И все. Что вы?! Я же все понимаю!
-- Это хорошо. А как все-таки насчет бандюги вашего, ценой в
полштуки баксов?
-- Да я вообще ни с каким бандюгами не общался! Что вы! Просто есть
знакомый мент один. Ему я вообще ничего не сказал, сказал только, что
надо бы одного тут проучить...
-- Академика.
-- Да нет же! Просто одного типа. И все.
Это была правда. Во всяком случае здесь не было ни грана прямого
вранья -- и на том тебе спасибо, серый пыльный человечек, подумал Юрий,
вконец замученный сердечными экстрасистолами. Работодатель выждал секун-
ду (не загорится ли красный) и продолжил:
-- И в Обществе вы никому об этом не рассказывали?
-- Еще чего! Конечно, нет.
-- Друзьям?
-- Нет у меня друзей. Таких, чтобы.
-- Знакомым филателистам?
-- Господи, нет, конечно.
-- Сыну? Жен`е?
-- Да перестаньте. Какое им до меня дело? -- вздохнул Тельман
Иванович. -- У них свои заморочки.
-- Но таким образом, получается, что об этой прискорбной истории не
знает никто?
-- Да. Именно так. Что я вам и докладывал. Никто.
-- А почему, собственно? -- спросил Работодатель вроде бы небрежно,
но так, что Тельман Иванович сразу же напрягся и даже вцепился сизыми
ручонками в подлокотники.
-- Н-ну... как -- "почему"? А зачем?
-- Я не знаю -- зачем, -- Работодатель пожал плечами. -- Я просто
хотел бы уяснить себе. Для будущего. Как же это получается? У вас украли
ценнейшую марку. Вы знаете кто. Вы догадываетесь, каким образом.
Проходит четыре месяца, и теперь оказывается: никаких серьезных мер вы
не предприняли... никому о преступлении не сообщили... даже в милицию не
обратились. Почему?
Это был интересный вопрос. Тельман Иванович не стал на него
отвечать. Точнее -- ответил вопросом:
-- Я не понимаю, вы беретесь за мое дело? Или нет?
-- Пока еще не знаю, -- ответил Работодатель. -- Пока еще я думаю,
размышляю... А какую, собственно, марку мы будем разыскивать?
Тельман Иванович весь сморщился и моментально сделался похож на
старую картофелину.
-- Слушайте. Вам так уж обязательно надо это знать?
-- Мину-уточку! -- произнес Работодатель бархатным голосом. -- А вы
сами взялись бы разыскивать украденный предмет, не зная, что это за
предмет?
-- Да, да, конечно... -- мямлил Тельман Иванович. Ему очень не
хотелось называть украденный предмет. Ему хотелось как-нибудь обойтись
без этого. -- А разве нельзя просто указать: редкая, ценная марка? Очень
редкая, очень ценная... Уникальная. А?
-- Где "указать"?
-- Н-ну, я не знаю... Как-нибудь так... Без названия. Описательно...
Все равно же это -- только для специалистов. Для профессионалов, так
сказать... А так -- зачем?.. Кому?..
Он говорил все тише и тише, а потом замолчал. Бормотать и дальше
маловнятную чепуху было ему уже неприлично, называть предмет -- не
хотелось, а как со всем этим клубком противоречий быть, он не знал --
сидел молча, склонив головушку на грудь и рассматривал сложенные на
коленках ладошки.
-- "Британская Гвиана"? -- вдруг спросил, а вернее, негромко
произнес Работодатель.
Тельман Иванович встрепенулся и сразу сделался бледен.
-- Откуда вы знаете? -- прошептал он спертым голосом.
Работодатель пожал плечами.
-- Какая вам разница? Знаю. Догадался.
Некоторое время они смотрели друг на друга, не отводя взглядов.
а теперь, после ремонта, -- под мрамор) на второй этаж: Работодатель
впереди, Юрий -- следом, на две ступеньки ниже, со всей почтительностью,
как и подобает наемному работнику. Перед дверью в офис задержались и
наконец издали некий звук: Работодатель с неразборчивым шипеньем попра-
вил снова сбившуюся на сторону, временную, от руки писанную (Юрием)
табличку
"ПОИСК-СТЕЛЛС"
после чего вступили в приемную.
Здесь было светло и, слава богу, тепло. Секретарша Мириам Соломо-
новна говорила по телефону и, увидевши их, сделала строгие глаза и
длинным черно-багровым ногтем уставилась в Работодателя.
-- ...Да, он уже пришел, минуточку... -- сказала она в трубку и,
прикрыв микрофон ладонью, сообщила: -- Это Кугушев. Очень недоволен,
звонит сегодня второй раз.
Работодатель тотчас же прошел к себе в контору, а Юрий разделся и
разместил мокрое пальто на вешалке.
-- Кофе будете? -- спросила его Мириам Соломоновна. Она уже была на
подхвате -- полная фигура ее выражала стремительную готовность сей же
час обслужить: кофе, чай, рюмка бренди, сигаретка "Винтер", распечатать
файл, найти ссылку, сгоношить бутерброд, дозвониться до ремонтной
службы, вызвать ментов, сделать инъекцию, заштопать дырку в кармане,
вправить вывих -- она все умела и никогда ни от чего не отказывалась.
Она была -- клад.
Ей было пятьдесят шесть лет, дети ее отирались не то в Израиле, не
то в Штатах, муж пребывал в длительных бегах, она была свободна и
скучала. Работодателю она приходилась дальней родственницей, очень
дальней: он каждый раз запутывался, пытаясь определить степень родства
-- то ли тетка двоюродной сестры приемной матери, то ли еще что-то, еще
даже более отдаленное.
-- Спасибо, -- сказал Юрий и тут же добавил, предвидя новый вопрос:
-- Спасибо, нет. У нас клиент сейчас, -- объяснил он, хотя ничего
объяснять не требовалось -- Мириам Соломоновна не нуждалась ни в каких
объяснениях. Она была вполне самодостаточна -- эта белая рубенсовская
женщина с антрацитовыми волосами Гекаты.
-- Почту разбирать будете? -- спросила она, протягивая ему желтоко-
жую папочку с аккуратно завязанными тесемками.
-- Пожалуй... -- Он принял папку, поискал, что бы такое ей сказать,
гекатоволосой, приветливое, дружелюбное что-нибудь, теплое, -- и сказал
(вполне по-американски): -- Прекрасно смотритесь сегодня, Мириам Соломо-
новна!
Она улыбнулась блестящими губами.
-- Это из-за дрянной погоды, -- объяснила она. -- Повышенная
влажность мне идет, как вы могли уже не раз заметить.
Это была неправда (он почувствовал характерный "толчок в душу", как
он это про себя называл, -- у медиков же это называлось сердечной
экстрасистолой), и улыбка у него в ответ на ее неправду получилась
фальшивая, хотя, казалось бы, ну какое ему дело до этой маленькой,
бытовой, бескорыстной, исключительно для гладкости разговора, кривды?
-- Пойду плодотворно трудиться, -- сказал он, поспешно закругляясь.
-- Чего и вам от души желаю.
В конторе Работодатель все еще разговаривал по телефону. Он
помещался в своем "кресле для руководителя" (сто пять долларов, включая
доставку) -- угольно-черном, с неимоверно высокой спинкой и круглыми
подлокотниками, -- помещался, перекрутивши себя сложнейшим образом в
некий узел из длинных подергивающихся конечностей и сделавшись похож не
то на осьминога в черной паре, не то на клубок пресмыкающихся в
состоянии так называемого склещивания, то есть занятых любовью. Юрий
подумал (в который уже раз): да-а, увидь его сейчас случайный клиент,
хрен бы он захотел нас нанять -- разве что для цирка-шапито.
-- ...Главное! -- втолковывал Работодатель в трубку специфическим
своим, только для клиентов, бархатистым голосом. -- Нет-нет, вот это и
есть самое главнейшее! А все остальное -- малосущественно, прах, небытие
материи, вы уж мне поверьте...
Юрий не стал его слушать, а прошел прямо к своему рабочему месту,
уселся, отложил в сторону желтую папку с почтой и принялся настраивать
аппаратуру. Включил компьютер, проверил магнитофон, проверил сигнальную
кнопку -- все вроде бы было о'кей: магнитофон писал и считывал, кнопка
нажималась легко и бесшумно, оставляя в пальце приятное ощущение "шарика
от пинг-понга", и сигнальная лампочка на столе у босса срабатывала --
красноватый блик ее можно было при специальном старании заметить на
подошве Работодателя, находившейся сейчас примерно там, где в момент
делового контакта должна была находиться Работодателева физиономия.
Вообще говоря, это было неудачное решение -- с сигнальной лампочкой.
Клиент мог заметить этот отблеск и насторожиться, или удивиться, или
даже заинтересоваться, и это было бы совершенно ни к чему. Но ничего
другого они придумать не сумели, все другие способы сигнализации
оказывались либо сложными, либо малонадежными, а опыт показал, что
клиенту, как правило, не до того, чтобы следить за таинственными
красноватыми отблесками на загадочном малиновом лице Великого Сыщика.
-- Надо табличку на двери закрепить как следует, -- распорядился
Работодатель. Он уже повесил трубку и теперь распутывал себя, хрустя
суставами. -- Займись.
-- Ладно, -- сказал Юрий. -- Сейчас?
-- Как только, так сразу. А сейчас уже три минуты двенадцатого.
Клиент на носу.
-- Опоздает, -- сказал Юрий уверенно. -- Такие всегда опаздывают.
-- Откуда ты знаешь? -- спросил Работодатель с любопытством. -- Ты
ж его даже и не видел еще.
-- По голосу. Такие всегда опаздывают.
-- Какие?
-- Ну... -- Юрий затруднился. -- Неуверенно-мямлистые. Ни шаткие,
ни валкие...
-- Слушай, может быть, у тебя еще и такой талант имеет быть?
Юрий ответить не успел, потому что строго-казенный голос Мириам
Соломоновны из селектора на столе объявил:
-- Павел Петрович, здесь господин Епанчин. Ему назначено на один-
надцать.
Работодатель скорчил Юрию рожу, означающую что-то вроде "хрен у
тебя, а не талант", и бархатно произнес в микрофон:
-- Просите, пожалуйста.
Господин Епанчин (Тельман Иванович, 68 лет, пенсионер бывшего
союзного значения, бывший штатный чиновник Общества филателистов Россий-
ской Федерации, известный филателист, старинный и заслуженный консуль-
тант компетентных органов, проживающий по адресу... телефон... факс...
без вредных привычек, без политических убеждений, состоит в разводе,
жена проживает в Москве, сын -- астрофизик, живет отдельно, работает в
ГАИШе... и тэ дэ, и тэ пэ, и пр.) оказался сереньким маленьким пыльным
человечком с разрозненными золотыми зубами и с быстрыми мышиными
глазками на морщинистом лице Акакия Акакиевича Башмачкина.
Вошел и поздоровался без всякого достоинства, быстро-быстро потирая
озябшие сизые ручонки, подшмыгивая серым носиком (не граф де ля Фер,
нет, совсем не граф, и даже не канцлер Сегье, а скорее уж господин
Бонасье, но -- заметно съежившийся от старости и аскетического при
советской власти образа жизни). Чинно присел в предложенное кресло.
Скрытно, но внимательно огляделся и тотчас же затеял маленькую склоку
насчет Юрия, присутствие коего показалось ему, естественно, не обяза-
тельным и даже излишним. Работодатель, естественно, придерживался по
этому поводу мнения прямо противоположного. Произошел следующий разговор,
во время которого Юрий нейтрально помалкивал, продолжая быстренько
изучать досье клиента ("фотография в полный рост с загадочным интимом",
как любил выражаться относительно таких досье Работодатель).
-- У меня, знаете ли, дело чрезвыча-айно деликатное, чрезвычайно...
-- Разумеется, дорогой Тельман Иванович! За другие мы ведь здесь и
не беремся...
-- Тельм`ан, -- поправил его клиент голосом раздраженным и даже
капризным. -- Меня зовут Тельм`ан Иванович, с вашего позволения.
-- Прошу прощенья. И в любом случае вы можете рассчитывать у нас на
полную и абсолютную конфиденциальность.
-- Да-да, это я понимаю... Фрол Кузьмич мне вас именно так и
аттестовал...
-- Ну, вот видите!
-- И все-таки... Здесь случай совершенно особенный. Дело это
настолько щекотливое... Мне придется называть звучные имена, очень даже
звучные... А немцы, между прочим, знаете, как говорят: что знают двое,
знает и свинья, хе-хе-хе, я извиняюсь. Двое!
-- Совершенно с вами согласен, уважаемый Тельм`ан Иванович. И с
немцами -- тоже согласен. Но ведь сказал же понимающий человек: "Два --
любимое число алкоголика". А в Писании так и совсем жестко сформулирова-
но: где двое вас собралось, там и я среди вас. И соответственно, я
предупреждаю, просто обязан предупредить, что вся наша беседа записыва-
ется.
-- Ах, вот даже как! Но в этом случае я вынужден буду, к
сожалению...
И оскорбленный в лучших своих ожиданиях господин Епанчин принялся
демонстративно собираться покинуть сей негостеприимный кров -- задвигал-
ся, изображая сдержанное дипломатическое возмущение, зашевелился лицом и
всем телом, начал приподниматься над креслом, но никуда, разумеется, не
ушел, и даже спорить перестал, а только уселся попрочнее и произнес с
покорностью:
-- Ну хорошо, ну раз так... Раз иначе нельзя...
-- Нельзя, Тельман Иванович! -- бархатно подхватил Работодатель. --
Никак нельзя иначе. Ноблес, сами понимаете, оближ. На том стояли и
стоять будем, а что касается гарантий, то они абсолютны -- здесь у нас
тоже ноблес неукоснительно оближ. Вы можете быть совершенно уверены: ни
одно сказанное вами слово этих стен не покинет. Без вашего, разумеется,
специального позволения.
Господин Епанчин произнесенными заверениями, видимо, удовлетворился.
Он снова в двух-трех беспорядочных фразах подчеркнул чрезвычайную и
особливую щепетильность предлагаемого дела, снова без особой связи с
предметом, но с явным нажимом, напомнил о таинственном (для Юрия) Фроле
Кузьмиче, рекомендовавшем ему Работодателя, как серьезного профессионала
и в высшей степени порядочного человека, и только после этого, совершен-
но бессвязного и даже, пожалуй, бессюжетного вступления, принялся
излагать наконец суть.
Суть эта (изложенная, напротив, отточенно гладкими, ясными, хорошо
отредактированными и, может быть, даже заранее отрепетированными фразами)
состояла в следующем.
Господин Епанчин, оказывается, был не просто видным коллекционером-
филателистом, он был ("доложу вам без ложной скромности") обладателем
крупнейшей в СССР (он так и сказал -- "в СССР") коллекции марок,
включающей в себя выпуски всех без исключения стран мира, ограниченные,
впрочем, одна тысяча девятьсот шестидесятым годом. Марки, выпущенные в
мире после шестидесятого года нашего века, его почему-то не интересовали,
но все, что было выпущено ДО ТОГО, составляло предмет его интереса и в
значительной -- "в очень значительной степени, что-нибудь порядка
девяноста пяти процентов" -- было в его замечательной коллекции пред-
ставлено.
Среди многочисленного, прекрасной красоты, но, так сказать, "рядо-
вого материала", находится в его сокровищнице и некоторое количество
"мировых раритетов", подлинных филателистических жемчужин, а правильнее
сказать -- бриллиантов чистейшей воды и неописуемой ценности. Каждый из
этих бриллиантов знаменит, известен по всему миру в количестве двух-трех,
максимум десяти экземпляров, и когда -- редко, крайне редко! --
появляется подобный такой на аукционе, то уходит он к новому владельцу
по цене в многие десятки и даже сотни тысяч долларов.
И вот один из этих бриллиантов, самый, может быть, драгоценный, у
него несколько месяцев назад пропал, а правильнее сказать, был варварски
похищен. И он догадывается, кто именно совершил это хищение. Более того,
он (Тельман Иванович) догадывается, когда -- в точности -- это произошло
и при каких конкретных обстоятельствах. Однако доказать что-либо у него
(Тельмана Ивановича) никаких возможностей нет, есть только обоснованные
подозрения, и задача, которую он хотел бы перед Работодателем поставить,
как раз и состоит в том, чтобы в этой деликатнейшей ситуации найти хоть
какой-нибудь реально приемлемый выход и, по возможности, восстановить
попранную справедливость, а именно: защитить законное право личной
собственности -- пусть даже и без наказания преступника, буде таковое
наказание окажется затруднительным...
Любопытно: начал он говорить по заранее заготовленному и говорил
поначалу казенно, бесстрастно и осторожно, словно по минному полю шел на
ощупь, но постепенно разгорячился, история этого отвратительного, низко-
го преступления, этой глубоко личной несправедливой обиды разбередила
старые раны, он сделался страстен и зол. "Как он только посмел, этот
подлый вор? Как посмел он затронуть самое святое?.."
...Он, знаете ли, английские колонии собирает, а я -- весь мир. Так
вот МОИ английские колонии лучше его в два раза, и это его озлобляет,
это его выводит из себя совершенно... Как же так: ведь он академик,
миллионер, а я кто? Да никто. А моя коллекция в два раза лучше. Он этого
уже не способен переносить, и он на все готов, чтобы меня опустить -- не
так, так иначе... Сначала слухи обо мне унизительные распространял,
будто я в НКВД... в КГБ... Неважно, гнусности всякие. Интриги строил,
чтобы меня из руководства Общества исключить. А теперь вот -- пожалуйста!
-- докатился и до уголовщины...
...Это был душный августовский вечер, гроза надвигалась, было
жарко, потно, Академик -- грузный, одышливый мужчина -- поминутно
утирался роскошным шелковым платком, они пили чай за обеденным столом и
говорили "о редких вариантах ретуши ранних марок Маврикия". Они были
одни в квартире, Полина Константиновна накрыла им чай и ушла до
понедельника (а происходило все в пятницу, часов в восемь-девять
вечера). Окна были открыты -- от духоты, -- толку от этого было немного,
но это -- важное обстоятельство, потому что все началось, видимо, именно
с предгрозового порыва ветра: ветер вдруг ворвался в комнату, ахнули с
дребезгом тут же захлопнувшиеся створки окна, полетели со стола бумажные
салфетки, он кинулся их (зачем-то) ловить, зацепил стакан, чайник,
вазочку с конфетами, еще что-то, все полетело на скатерть, на пол,
Академик с неприличным смехом (хотя чего тут, спрашивается, было
смешного?) выскочил из кресла, спасая штаны от разлившегося чая...
...Нет, марок, разумеется, на чайном столе не было. Все альбомы и
кляссеры оставались там, где они их рассматривали, -- на отдельном
столике в углу, где шкафы с коллекцией. Но вот что странно: почему-то и
некоторые кляссеры тоже оказались на полу, хотя до них от места чаепития
было не меньше трех метров, а скорее даже больше. Он не может толком
объяснить, как это произошло. Он и сам этого не понимает. Словно
затмение какое-то с ним внезапно тогда приключилось. Только что вот
сидел он за чайным столом и ловил улетающие салфетки, и вдруг, без
всякого перехода, сидит уже на диване у дальней стены, Академик с лязгом
орудует щеколдами, запирая окна, а кляссеры -- лежат на полу, четыре
штуки, и несколько марок в клеммташах из них выскочило и тут же рядом
пребывает -- на полу, рядом с журнальным столиком и под самим столиком.
...Нет, тогда он этому никакого значения не придал -- испугался
только, не попортились ли выпавшие марки. Но все оказалось в порядке,
марки были целы и невредимы, они с Академиком тут же собрали их и
положили в соответствующие кляссеры на нужное место... Нет, он уже не
помнит, что это были за марки. Кажется, Британская Центральная Африка.
Да это неважно -- рядовые какие-то, по сто-двести "михелей", ничего
особенного, поэтому и не запомнились.
...Вообще-то, по правде говоря, многие обстоятельства тогдашних
событий ему не запомнились, и весь тот вечер в памяти до сих пор как бы
затянут этакой смутной дымкой, и по поводу каких-то простейших вещей
остались и остаются неясные недоумения. Например: был телефонный звонок
сразу после аварийного чаепития, или ему это только кажется теперь?
Вроде бы все-таки был. А может быть, и не было... Разогревали они с
Академиком чайник по второму разу, или он, Академик, тут же после
инцидента и удалился, сославшись на позднее время? Не вспоминается.
Провал. Неясность. Вряд ли это важно для дела, но факт тот, что в памяти
все это смотрится до странности нерезко, словно в расфокусированный
бинокль.
...Он грязный, грязный тип! У него внуки в институте уже учатся, а
он все за девками гоняется, старый козел. И язык у него грязный, что ни
слово -- похабщина. Можете себе представить -- вдруг ни с того ни с сего
сообщает мне: он у врача, видите ли, был, анализы какие-то делал, так у
него все сперматозоиды, видите ли, оказались живые! А?! Какое мне,
спрашивается, дело до его сперматозоидов? Грязный он, грязный, и все
мысли у него грязные. И вор.
...Я вам сейчас скажу откровенно, что я сам об этом думаю: он меня
чем-то отравил. Он же химик. Подсыпал мне в чай какую-то дрянь и, пока я
лежал в беспамятстве, взял из коллекции, что ему захотелось. А кляссеры
-- на пол бросил: как будто они от ветра туда свалились... Не зря же про
него ходит дурная слава, что он гипнотизер: является к человеку, якобы
честно купить у него коллекцию, наведет на него дурь, тот и отдает ему
за бесценок. Потом схватится, бедняга, -- да только поздно, и ничего уже
никому не докажешь... Тем более: академик же, лауреат! "Как вы можете
даже подумать о нем такое?!. Ай-яй-яй!" А вот и не "ай-яй-яй". Очень
даже не "ай-яй-яй"...
Юрий слушал все эти сбивчивые жалобы пополам с инвективами почти
отстраненно -- он был близок к обмороку. Сердце билось с перебоями и уже
даже не билось теперь, а лишь судорожно вздрагивало, как лошадиная шкура
под ударами вожжей. Он отчаянно боролся с наползающей дурнотой, его
мучила одышка, а в голове крутилась, как застрявшая пластинка, единст-
венная фраза из какого-то романа: "И вот тут-то я и понял, за что мне
платят деньги..." Пару раз он уже поймал на себе косой, сердито-обеспо-
коенный взгляд Работодателя, но отвечал на эти взгляды только раздражен-
ным насупливанием бровей, а также злобными гримасами, в смысле: "Да
пошел ты! Занимайся своим делом".
Такой сумасшедшей концентрации вранья давно ему встречать не
приходилось, а может быть, не встречал он ничего подобного и вообще
никогда. Серый-пыльный Тельман Иванович врал буквально через слово,
почти поминутно, причем без всякого видимого смысла и сколько-нибудь
разумной усматриваемой цели. Каждая его очередная лживость хлестала
несчастного Юрия вожжой по сердечной мышце, поперек обоих желудочков и
по коронарным сосудам заодно. Он уже почти перестал улавливать смысл
произносимых Тельманом Ивановичем лживых слов и молил бога только об
одном -- не обвалиться бы сейчас всем телом на стол, прямо на всю эту
свою регистрирующую и контролирующую аппаратуру, а в особенности -- на
Главную Красную Кнопку, об которую он уже указательный палец намозолил
непрерывно нажимать.
...Вы меня спрашиваете, почему я ничего не предпринял. (Удар по
коронарам: вранье -- ничего подобного никто у него не спрашивал.) А что?
Что мне было делать? Я, между прочим, еще как предпринимал! Какие только
варианты не перепробовал! Лично к нему ходил -- и знал же, что пустой
это номер, но пошел! Как вам не стыдно, говорю! (Вранье.) В лоб его
спрашиваю: "Где же ваша совесть, господин хороший?" (Вранье, ложь,
ложь.) "Ведь вы же заслуженный, говорю, пожилой человек! О Боге пора уже
подумать!" (Врет, врет, серый крыс -- никуда он не ходил, никого в лоб
ни о чем не спрашивал...)
-- И что же он вам на это ответил? -- Работодатель наконец
включился (и как всегда -- в самый неожиданный момент).
-- Кто?
-- Академик. Что он вам ответил на поставленные в лоб прямые
вопросы?
-- Ничего. А что он мог ответить? Молчал себе. Улыбался только
своими искусственными челюстями.
-- Не возражал? Не возмущался? Не угрожал?
Тут Тельман Иванович словно бы затормозил. Пожевал серыми губами.
Вытащил клетчатый платок, вытер лоб, губы, руки почему-то вытер --
ладони, сначала левую, потом правую.
-- Плохо вы его знаете, -- проговорил он наконец.
-- Я его вовсе не знаю, -- возразил Работодатель. -- Кстати, как,
вы сказали, его фамилия?
-- А я разве сказал? -- встрепенулся Тельман Иванович. У него даже
остроконечные ушки встали торчком.
-- А разве не сказали? Академик... академик... Вышеградский, кажет-
ся?
Тельман Иванович ухмыльнулся только, с некоторой даже глумливостью.
-- Нет, -- сказал он почти высокомерно. -- Не Вышеградский. Отнюдь.
-- А какой?
-- Я не хотел бы называть имен, -- произнес Тельман Иванович еще
более высокомерно, -- пока мне не станет ясно, готовы ли вы взяться за
мое дело и что именно намерены предпринять.
Однако Работодателя осадить и тем более нахрапом взять было
невозможно. Никому еще (на памяти Юрия) не удавалось взять Работодателя
нахрапом. Он ответствовал немедленно и с неменьшим высокомерием.
-- Не зная имен, -- сказал он, -- я совершенно не могу объяснить
вам, что я намерен предпринять, и вообще не могу даже решить, готов ли я
взяться за ваше дело.
Тельман Иванович молчал, наверное, целый час, а потом шмыгнул носом
и сказал жалобно:
-- Я ведь с ним и сам без малого до уголовщины докатился. Вы не
поверите. Серьезно ведь раздумывал подослать лихих людей, чтобы отобрали
у него... или хотя бы, -- лицо его исказилось и сделалось окончательно
неприятным, -- хотя бы уши ему нарвали... чайник начистили хотя бы... И
главное -- недорого ведь. Пустяки какие-то. Слава богу, Фрол Кузьмич
отговорил, спасибо ему, а то вляпался бы я в уголовщину, вовек бы не
расхлебался...
-- И сколько же с вас запрашивали?
-- Да пустяки. Пятьсот баксов.
-- Хм. Действительно, недорого. С кем договаривались?
Тельман Иванович немедленно ощетинился.
-- А какая вам разница? Зачем это вам?
-- А затем, -- произнес Работодатель наставительно, -- что я должен
знать всех, без исключения, кто в эту историю посвящен. Без всякого
исключения!
-- Да никто в эту историю не посвящен...
-- Ну как же -- "никто". Фрол Кузьмич -- раз...
-- Да ничего подобного! -- запротестовал Тельман Иванович и даже --
для убедительности -- привстал над креслом своим, застывши в позе
напряженной и вовсе не изящной. -- Я ему только в самых общих чертах...
без имен... без никаких деталей... "Деликатнейшее дело. Затронуты важные
персоны". И все. Что вы?! Я же все понимаю!
-- Это хорошо. А как все-таки насчет бандюги вашего, ценой в
полштуки баксов?
-- Да я вообще ни с каким бандюгами не общался! Что вы! Просто есть
знакомый мент один. Ему я вообще ничего не сказал, сказал только, что
надо бы одного тут проучить...
-- Академика.
-- Да нет же! Просто одного типа. И все.
Это была правда. Во всяком случае здесь не было ни грана прямого
вранья -- и на том тебе спасибо, серый пыльный человечек, подумал Юрий,
вконец замученный сердечными экстрасистолами. Работодатель выждал секун-
ду (не загорится ли красный) и продолжил:
-- И в Обществе вы никому об этом не рассказывали?
-- Еще чего! Конечно, нет.
-- Друзьям?
-- Нет у меня друзей. Таких, чтобы.
-- Знакомым филателистам?
-- Господи, нет, конечно.
-- Сыну? Жен`е?
-- Да перестаньте. Какое им до меня дело? -- вздохнул Тельман
Иванович. -- У них свои заморочки.
-- Но таким образом, получается, что об этой прискорбной истории не
знает никто?
-- Да. Именно так. Что я вам и докладывал. Никто.
-- А почему, собственно? -- спросил Работодатель вроде бы небрежно,
но так, что Тельман Иванович сразу же напрягся и даже вцепился сизыми
ручонками в подлокотники.
-- Н-ну... как -- "почему"? А зачем?
-- Я не знаю -- зачем, -- Работодатель пожал плечами. -- Я просто
хотел бы уяснить себе. Для будущего. Как же это получается? У вас украли
ценнейшую марку. Вы знаете кто. Вы догадываетесь, каким образом.
Проходит четыре месяца, и теперь оказывается: никаких серьезных мер вы
не предприняли... никому о преступлении не сообщили... даже в милицию не
обратились. Почему?
Это был интересный вопрос. Тельман Иванович не стал на него
отвечать. Точнее -- ответил вопросом:
-- Я не понимаю, вы беретесь за мое дело? Или нет?
-- Пока еще не знаю, -- ответил Работодатель. -- Пока еще я думаю,
размышляю... А какую, собственно, марку мы будем разыскивать?
Тельман Иванович весь сморщился и моментально сделался похож на
старую картофелину.
-- Слушайте. Вам так уж обязательно надо это знать?
-- Мину-уточку! -- произнес Работодатель бархатным голосом. -- А вы
сами взялись бы разыскивать украденный предмет, не зная, что это за
предмет?
-- Да, да, конечно... -- мямлил Тельман Иванович. Ему очень не
хотелось называть украденный предмет. Ему хотелось как-нибудь обойтись
без этого. -- А разве нельзя просто указать: редкая, ценная марка? Очень
редкая, очень ценная... Уникальная. А?
-- Где "указать"?
-- Н-ну, я не знаю... Как-нибудь так... Без названия. Описательно...
Все равно же это -- только для специалистов. Для профессионалов, так
сказать... А так -- зачем?.. Кому?..
Он говорил все тише и тише, а потом замолчал. Бормотать и дальше
маловнятную чепуху было ему уже неприлично, называть предмет -- не
хотелось, а как со всем этим клубком противоречий быть, он не знал --
сидел молча, склонив головушку на грудь и рассматривал сложенные на
коленках ладошки.
-- "Британская Гвиана"? -- вдруг спросил, а вернее, негромко
произнес Работодатель.
Тельман Иванович встрепенулся и сразу сделался бледен.
-- Откуда вы знаете? -- прошептал он спертым голосом.
Работодатель пожал плечами.
-- Какая вам разница? Знаю. Догадался.
Некоторое время они смотрели друг на друга, не отводя взглядов.