одновременно. Телефон работал, Антибка пособлял в чертоге - и пусть себе
обойдется и без разрешения, и без воли. Надо будет позже - решим.
Все же прочее из перечисленного у Лескова имелось у Шейлы под рукой и в
натуре, притом в гораздо большем количестве, чем ей требовалось. Вместе с
больными и работниками население санаторного хутора зашло за шестьдесят
человек, а это, что ни говорите, много даже для сильной женщины.
Сейчас, во вторую неделю октября, на помощь мужа стало полагаться вовсе
нечего. Богдан совсем обезумел, ибо каким-то несусветным усилием он все-таки
умудрялся выполнить государев заказ на авиационное масло к пятнадцатому:
именно в этот день контролер-инкассатор должен был прибыть на выползовскую
веранду, сосчитать цистерны, снять вкусовые пробы, опечатать продукцию и
расплатиться. Доставку купленного товара высшее в державе начальство брало
на себя - раз уж мастер умудрился уложиться в заведомо невыполнимые сроки.
Чертоварня чадила полтора месяца без перерыва, и что Богдан, что Фортунат
были готовы свалиться на ровном месте и ни о чем не говорили, кроме как о
блаженном дне шестнадцатого, когда можно будет лечь спать на неделю.
Самообман, конечно: Фортунат, может, и пойдет в запой дня на три,
столько же будет протрезвляться, еще день проспит, так неделя и накапает, -
а Богдан, понятное дело, как никогда больше одного дня не отдыхал, так и в
этот раз не будет. Особенно потому, что вся подсобка чертога, и подсобка той
подсобки, и оба ледника под верандой - все было сейчас полно не до конца
обработанными полуфабрикатами-чертопродуктами. Добрые два месяца прямо в
обработку поступал только драгоценный ихор, да еще кожи, которым после съема
с туши лежать нельзя, иначе просто выбрасывать придется. Шкуры с
гипертонических чертей были очень средние, а все ж таки - товар, и гноить
его Богдан не собирался.
Бочки с маслом-96, которое никак иначе не называлось даже в официальных
документах, были соскладированы вдоль края поляны, против чертога. Множество
экспериментов, которые провел с этой тяжелой, словно ртуть, черной жидкостью
Пасхалий Хмельницкий, показали - масло не горит, точнее, не горит в
естественных условиях. Вещество это, на добрых четыре пятых состоявшее из
обработанного ихора чертей-гипертоников, даже текло нехотя, если его
зачерпывали из емкости. Кодовое название масла считалось тайной: было в
цифре "96" что-то дьявольское, некий октановый перевертыш - и кто бы
подумал, что Богдан, голову не ломая, проставил вместо цифрового кода
попросту год изготовления продукта. Но приезжавший накануне первого числа
Хмельницкий предупредил: в будущем году масло понадобится такое же, свой
новый "Хме-22", рассчитанный на переброску сразу восемнадцати тысяч
десантников - интересно бы знать, куда - он проектирует в расчете именно на
этот сорт авиационного масла. Богдан не понимал, как в будущем году он
сможет изготовить масло прошлогоднее, если сейчас продает все оптом. Но
надеялся как-нибудь это дело решить.
Богдан часто слышал мнение, что у всех, мол, свои проблемы. И другое
мнение, что у каждого своя головная боль. И еще - что своя рубашка ближе к
телу. Ни одной из этих фраз он до конца не понимал и в мудрость их не верил.
Ибо головная боль Пасхалия Хмельницкого - как выстроить самолет, способный
поднять восемнадцать тысяч десантников. А о том, откуда их столько взять, у
него голова не болит? Нет, отвечал Пасхалий, закусывая, это дело царя: в
крайнем случае - пусть самолет летит с недогрузкой. Об этом голова пусть у
конструктора не болит. Хмельницкий, если потребовалось бы, готов был
выстроить и самолет для одноразового поднятия восемнадцати миллионов
десантников! Хотя, конечно, встретились бы известные трудности - но
неразрешимыми Пасхалий их не считал. Если царю понадобится такой самолет -
склепаем, а откуда взять восемнадцать миллионов десантников - пусть
опять-таки у царя голова болит. Богдан, в отличие от Хмельницкого, как раз
довольно хорошо представлял, что начинается в стране, в которой у царя болит
голова, и старался решать не только свои проблемы, но и царские. Ибо, если
царь начнет, подобно известному Салтану, чудесить, то могут много кого не
только повесить, современная наука позволяет сделать гораздо хуже, да и своя
рубашка такой уж близкой к телу не покажется, ее еще раньше снимут, даже
если она последняя. И хорошо, если не вместе со шкурой. Так думал Богдан,
свежуя очередного гипертоничного черта, чтобы отправить материал в зольник и
не представляя - что ему делать со всей скопившейся массой недоделок по
прежнему забою.
А у Шейлы тем временем хватало своих забот. С тех пор, как с кухни
отозвали у нее старуху Вассу Платоновну, обязанность жарить по утрам гору
оладий на всех работников легла на бывших сектанток руссодуховского толка,
сотрудниц музея народного рукоприкладства имени Ильи Даргомыжского - Майю
Павловну Пинаеву и Виринею Максимовну Трегуб, - к последней прочно
приклеилась неприличная кличка "трегубая венерея", на которую обижалась и
она, и подруга с ней за компанию, но на обиженных в России воду возят. На
тех же рукоприкладниц навесила Шейла и все обязанности касаемо обеденной
каши, кроме гречневой, конечно, для которой нужен особый деревенский опыт
общения с русской печью. Гречневую раз в неделю Шейла, вздохнув, заряжала
сама.
Хоть и числилась теперь Шейла мужней женой, хоть и привезли ей из
Арясина новый паспорт с новой фамилией, но дополнительных прав от этого не
воспоследовало, а обязанностей хватало старых. Одна дойка ячьих коров чего
стоила. Пасынок Савелий старался, но был слаб, ему доить и простую-то корову
едва-едва по силам оказывалось - у ячихи же вымя куда как туже, хотя молока
с нее меньше. Поэтому Шейла, перещупав мышцы у постояльцев, приставила доить
тибетских красавиц беспамятного негра Леопольда, который иногда требовал,
чтоб звали его все окружающие не иначе, как Клайд Элджернон Моррис,
английскому имени чертоварской жены был рад как родной воронушке, а в
остальном был человек как человек, и ячих доил хорошо, и молока ни разу не
пролил.
Нашлось дело и для бывшего участкового, Гордея Фомича, выдающегося
специалиста в области развития национального самосознания в рябинах при
перебирании таковых через дорогу к приглянувшемуся дубу. С рассвета до
заката сидел Гордей Фомич в саду при санатории с середины июня, и варил в
медных тазах, водруженных на старинные таганы, бесконечное варенье. Вечером
же, в условно-свободное от работы время, готовил наливки, разливал их по
бутылкам, давал выстоять на солнце сколько надо, укреплял спиртом, когда
приходила пора, потом наполнял четвертные бутыли, опечатывал красным воском,
оттискивая сверху номер года - и сам уносил эти в бутыли в подвал, диву
даваясь собственному же поведению: зачем опечатывать точной датой, скажем,
красносмородиновую, когда ее выпьют раньше, чем зима ударит? Но так ему было
велено, и он не спорил. Переработка избытка фруктов лежала на Гордее Фомиче
не случайно, был он кавелит из толка воробьевцев, и воробьи являлись для
него птицами не столько священными, сколько бройлерными, выжимки пьяной
ягоды доставались именно им, и за прочую птицу можно было не опасаться.
Генерал-майор Аверкий Петрович Старицкий попал в хозяйстве Шейлы на
должность невероятную - ему доверили маслобойню. Так гордо именовался
дощатый сарай, куда приносил ему негр Леопольд перетопленные в русской печи
сливки, снятые с ячьего молока. Приносили ему сливки и обыкновенные, дюжина
своих коров у Богдана паслась в стаде богатого села Суетного - этих-то коров
спокойно можно было доверить бывшим сотрудникам Неопалимовского
вытрезвителя, и уход за ними, и дойку, - бывшие санитары никуда отпущены не
были, идти им тоже было некуда, ибо хлебное их место в Москве давно
захватили другие. Этим прапорщикам и старлеям можно было доверить молоко,
пахту - но никак не масло, для масла, по разумению изрядно помогавшей Шейле
Стефании Степановны, требовался самое малое генерал-майор, хотя бы
отставной, - а Старицкий точно подходил этим требованиям: уж сколько было
сил, выстаивал экс-вахтер еретичек-моргановок при ручной маслобойке, пахтая,
сбивая, сколачивая масло на прокорм всей оравы. За чистотой в его сарае
следила сама Стефания: как старшая по званию, как генерал-подполковник
секретного рода войск, она назначила себя на Ржавце санитарным инспектором.
Меньше всех толку оказалось от экс-директора овощного магазина,
представителя мусульманской национальности Равиля Шамилевича Курултаева.
Попытки приспособить его к огороду кончились ничем: овощи он, конечно,
различал, но только оптом, а в остальном даже кушать их по возможности не
желал - предпочитал жареного барашка. Магазин в Москве был давно оприходован
конкурентами, а денег с собой Курултаев захватил хоть и много, но все ж таки
не столько, чтобы каждый день забивать для него барашка и готовить казан
плова, - меньшим мусульманин довольствоваться не мог. Деньги постепенно
вышли, Богдан заплатил за извлеченного из Курултаева гипертоничного беса, и
сейчас бывший бесоноситель эти деньги не столько проедал, сколько доедал,
решительно ничего не делая. На досуге Курултаев любил сложить руки на
толстом животе и, крутя большими пальцами вокруг незримой общей оси,
вспоминать о славных временах, когда его предки снабжали свежими овощами,
фруктами и бахчевыми культурами всю армию хана Батыя. Слушали Курултаева
только яки-самцы, но его устраивала и такая аудитория. Однако до решения
курултаевского вопроса пока ни у кого руки не доходили: плов он съел еще не
весь, а работу с авиационным маслом Богдан хоть и должен был кончить со дня
на день, - но пока что не кончил, и было ему никак не до татарина.
Отдельно ото всех новоприбывших на Ржавец групп санаторного типа
существовал и другой представитель национального меньшинства, - но почему-то
его интерес к кошерной пище, проявившись единственный раз во время
достопамятного постного обеда в Арясине, больше не возвращался. Был это
акробат и предижитатор Зиновий Генахович, фамилия которого была то ли
Златоцветов по сцене, а на самом деле Миллигудини, то ли ровно наоборот.
Киммерийскими пальцами он не обладал, но ловкость рук проявлял просто
неприличную, и в других то же качество очень ценил. Карточными фокусами и
ловлей живых голубей в карманах зазевавшейся публики артист пренебрегал,
зато, вполне в духе своего кавелитского "душеломовского" толка, любил
выламывать из душ у собеседников самое тайное: он умел читать те мысли, о
которых собеседник старался забыть. Он, негодник, читал и те мысли, которых
человек в голове не имел вовсе. Но оглашал маг и волшебник эти мысли во
всеуслышание - и поди доказывай, что не размышляешь ты о том, будет ли к
обеду печеный пеленгас с гречневой кашей, потому как пеленгас ближе Черного
моря не плавает, а если завезут его в мороженом виде к чертовару, то весь
уйдет на поддержание каталитической силы Фортуната, да и гречневой каши
раньше пятницы от Шейлы не дождешься. Поди доказывай, что не жрет тебя
ночами лютая гиперсексуальность и ни мгновения не размышляешь ты о том, где
бы найти поздней ночью если уж не пейзанку свободного нрава, то хотя бы
шелковистую и ласковую козу. Поди доказывай, что не злоумышлял ты на
честь... Тут Зиновий обычно умолкал, потому что рука у Шейлы была тяжелая, а
Зиновий ко всему проявил еще и необычную склонность - он явно ухаживал за ее
достопочтенной матушкой, Матроной Дегтябистовной, маркитанткой-журавлевкой,
хотя и годился ей не то в старшие внуки, не то в младшие сыновья.
Зиновий Генахович оказался мастером по части многих трюков, которые ни
в одном цирке уже лет сто никто показать бы не решился: чревом пел арию дона
Базилио о клевете, глотал огонь, ходил колесом вокруг Ржавца, извлекал
цыплят из цилиндра и цилиндр из уха Савелия, - словом, основным трюкам его
было десять тысяч лет в очень ранний обед. Но отчего-то Матрона
Дегтябристовна, когда случалось ей заехать к дочери за товаром, ценила
именно такую, совсем простую магию, и любила на нее посмотреть. А Зиновий
Генахович скрыть не мог, что как человек серьезный предпочитает женщин
зрелых. При этом совершенно не по-иудейски намекал, что в русских деревнях
время, проходящее между Симеоном Летопроводцем и Гурием - самое то что надо
для свадьбы. "Доброго здоровья царю-батюшке", - не забывал он добавить, а
все знали из газет, что именно на годовщину коронации царь назначил в
аккурат свою собственную свадьбу. Дата подходящая, и никого больше
акробат-фокусник в виду не имеет. Между тем строил глазки зрелой маркитантке
он совершенно открыто.
Таборному обозу требовались свежие харчи: воровать у местных Кавель
Журавлев строжайшим образом запретил, денег же на прожитие от контрабандных
рейсов таинственной "Джоиты" журавлитам пока хватало, да и промышляли они
среди коренных арясинцев вполне честно: лудили, что прохудилось, меняли
старые автомобили на менее старые, иной раз и погадать могли на пятачке у
вокзала в Арясине: там не наказывали. Словом, на что купить - было. Вот было
бы - что. По верованиям журавлевцев по-настоящему чистой, "журавлиной", была
только пища, купленная в своем же ларьке. Ларек процветал, но с его
содержательницы ежедневно сходило семь потов.
Матрона Дегтябристовна использовала семейные связи на полную катушку.
Товар маркитантка брала не даром, платила не скупо, но требовала оный только
высшего качества: помидоры отбирала через четыре - пятый, из яблок брала
одну только желтую антоновку и ворчала, что нет ни настоящего апорта, ни
титовки, - а еще норовила каждый раз затребовать каких-нибудь плодов земных,
которых на огороде у Шейлы заведомо не произрастало: от ранних, да еще
непременно закавказских, баклажанов и до поздних, непременно чарджуйских, -
никаких других! - дынь. Шейла невозмутимо отвечала каждый раз: "Не
уродились, маменька", - и маркитантку это тоже устраивало. Купленное в кузов
забрасывал Савелий, а Шейла со вздохом делила деньги на две кучки - одну на
нужды Ржавца, другую - на нужды Выползова, а нуждалось Выползово сейчас в
одном, в рыбе, которой предстояло превратиться в жертвенный уголь для
ноздрей сменщика Богдана.
Самая оригинальная из групп, попавших на Ржавец в качестве гостей и
отдыхающих, состояла из четверых мужчин. У троих из них были совершенно
необычные, полуторной, если не больше, длины пальцы: Шейла подивилась денек,
а потом привыкла. Четвертый гость был в летах, пальцы имел обыкновенные, но
бакенбарды зато - совершенно невероятные. Шейла радовалась за себя, что она
теперь замужем, не то она бы в эти бакенбарды влюбилась и, глядишь, всю бы
жизнь себе перепортила. В первые дни эти гости отдыхали, отмывались и
отъедались, а потом стали искать себе занятие, особенно младшие, братья,
представившиеся как Веденей и Варфоломей. Гость постарше, совершенно лысый и
очень высокий, вечно в сапогах выше колена, занимал себя сам - ходил по
окрестностям, беседовал и с местными жителями, и с журавлевцами, а сам то и
дело что-то заносил в записную книжку. Старший гость, тот, что с
бакенбардами, никакого дела не искал, но предупредил, что и как врач, и как
ветеринар он всегда к услугам хозяйки. Шейла учла и оценила.
Бородатые братья предложили свои услуги в преподавании: оба могли
грамотно дать малышне и русский язык, и новонерусскую феню, и арифметику,
если бы понадобилось, и закон Божий, да и несколько иностранных языков на
выбор, - лучше всего они считали себя подготовленными к преподаванию
киммерийского, а высокий академик подтвердил - да, лучше этих братьев языком
нынче вряд ли кто владеет. Шейла поняла, что есть шанс научить окрестную
детвору чему-то такому, чего на Руси никто не знает и, с позволения Богдана,
дала добро на такой эксперимент.
До школы в Суетном на старом "газике" братьев подвозил бывший таксист
Валерик Лославский, по нынешним документам мещанин Малославский: его, как и
Кавеля, пришлось прятать, ибо на нем все-таки висело семь непогашенных
судимостей и две кровных мести. Вездеход Богдана никто бы ему не доверил, но
Валерику повезло: черт, которого из него вытащили, оказался редкостный,
ювелирно-панцирный, и года полтора экс-водила мог жить на Ржавце вообще
ничего не делая. Однако "газик" стоял сиротливый и ждал водителя, поэтому
жертва мысли о том, что "просил Кавель пощады у Кавеля, да не допросился",
усердный пощадовец Валерик, тоже обрел хоть какое-то дело. А братья Иммеры с
позволения РОНО преподавали в Суетном старокиммерийский язык. Богдан заранее
испросил для них разрешения на эти занятия. Попробовали б ему в Арясине
отказать. Курировал РОНО, чай, архимандрит Амфилохий, а ему и митрополит
Фотий в Твери приказания отдавал, сперва сто раз подумав: Фотий-то в Арясин,
где Богдан Тертычный и Кондратий Эм государственные заказы выполняют, ездить
опасался.
Детишек почему-то больше заинтересовал тот факт, что каждый урок ведут
два учителя - оба бородатые и оба с очень длинными пальцами. А язык им
понравился: чем зубрить скучные латинские и церковнославянские буквы - знай
рисуй рыбок и птичек. Нарисуешь рыбку, стоящую на хвосте и пасть разинувшую
- это слог "ве", знание, стало быть, нарисуешь рядом птичку с лишней,
третьей лапкой - это слог "де", брусника или клюква по выбору, а дальше таз
перевернутый - "неи", означающий, что все уже готово. Получалась
замечательная игра: знаешь, как из брусники варенье сварить? Возьми таз - да
и готово: написал ты на доске имя своего преподавателя - ВЕДЕНЕЙ. Получи
пятерку, вечером дома похвастаешься. А к доске пойдет следующий.
Весть о том, что братья преподают редкостный и остродефицитный язык,
разнеслась по Арясинскому уезду от Упада до Уезда за полдня, и не оставила
равнодушными даже знаменитых кружевниц: их внуки, правнуки и праправнуки
ходили в ту же школу. А ну как заказчикам будут угодны кружева с
рыбно-птичьими письменами? Присмотревшись в домашним заданиям, кружевницы
стали, сами того не ведая, вплетать в узоры имена Веденея, Варфоломея,
Гаспара, Богдана, Шейлы и Амфилохия. Кружевницы Катерининовы, уже полтора
столетия пытавшиеся хоть как-то потеснить на рынке арясинского экспорта
монополию семьи Мачехиных, сообразили, что если уж и правда кружева-то
уносятся офенями в Киммерию, то с киммерийскими надписями там их еще лучше
покупать будут. Василий Катерининов заявился в Выползово, где братьев,
понятно, не застал, но нашел академика, следившего за способами отделения
рогов черта и изъятия хвостового шипа оного. Гаспар охотно набросал
киммерийской азбукой десяток фраз наподобие "Здоровье государя императора
Всея Руси Павла Второго", "Совет да любовь да кровать на двенадцать частей",
"Абсолютная монархия устращает абсолютно" и иные в том же духе, офени же,
признав рыбкины-птичкины узоры за киммерийские, и впрямь стали забирать эти
кружева оптом и еще вперед платить. Но Мачехины Катерининовым спуску не дали
- уже через неделю ассортимент надписей у них был еще шире, а секретом
окраски кружев в каспаровые, бальтазаровые и мельхиоровые тона владели и
только они, - так что победа у Катерининовых не получилась. Однако офеней
это их соперничество не затрагивало никак: им все равно было мало.
Киммерийская свадьба без двух пудов кружев не бывает, и осенью их поэтому в
Киммерион таскать особенно выгодно.
Да нынче еще неизвестно откуда взялась в России мода на декоративные
кружевные лапти - из самых дорогих арясинских, на крайний случай
вологодских, сортов. Владелец сети трактиров и супермаркетов "Доминик",
почетный гражданин России Доместико Долметчер одно время дарил их особо
потратившимся у него посетителям вместе с дисконтными картами. Потом стал
дарить вместо дисконтных карт. А с недавнего времени коллекционирование этих
лаптей стало делом престижным. Поговаривали, что в столице русских
фальсификаций, в лежащем за болотом Большой Оршинский Мох заповедном и
недобром городе Кашине уже готовят мастерские для массовой подделки и
кружев, и лаптей, и не перечесть еще чего. Но зуб на кашинцев имели арясинцы
еще с неудачного военного похода князя Изи Малоимущего в 1318 году, и рано
ли, поздно ли этот конфликт, конечно, должен был как-то разрешиться.
Академик бродил по лесам и полям Арясинщины, присаживаясь то на бревно,
то на пенек, и исписывая бисерным почерком книжку за книжкой. В голове у
него роились мысли: ежели б они вдруг обрели способность, словно пчелы,
вылетать роями из его головы, как из улья - все кусты шелковицы на землях
Арясинского уезда были б нынче этими жужжащими роями увешаны. Как-никак
Гаспар Шерош чуть ли не первым из природных киммерийцев - если не брать в
расчет вечно страдающего от аллергии консула Комарзина - дошел от одного
конца Камаринской дороги, от Киммериона, и до другого конца, до
таинственного, древнего, как самая старая на свете шелковая нить, Арясина.
Но китайцев Гаспар Шерош на Арясинщине уже не застал: ни древних, из
легендарной династии Ся, ни современных, из не столь уж давно
самоликвидировавшегося чайна-тауна.
"НАЦИОНАЛЬНОСТЬ", - записывал Гаспар, - "Нас тут уже всерьез и даже с
уважением именуют "лицами с нетрадиционной национальной ориентацией". Кто-то
пустил слух, что с этой ориентацией в армию не берут, к братьям-гипофетам
бабы уже с интимными предложениями лезут. Спасать от армии не просто
нерожденного ребенка, но такого, который еще то ли родится, то ли нет - не
чисто русская ли черта, сделавшуюся страну величайшей среди империй?"
Гаспар вздыхал, выбрасывал исписанный стерженек, брал из нагрудного
кармана новый и продолжал:
"РОССИЯ". ""Такой город на болоте", как говорят местные жители.
Рассказывают, что поставлен он среди Большого Оршинского Мха как
гуляй-город, подвижной, на катках - только не для штурма другого города
выстроенный, а для защиты от осенних топей и распутицы. Думаю, от весенних
тоже. Никто ничего толком про этот город не знает, но дойти туда можно, в
этом все уверены, и каждый знает кого-нибудь, кто там бывал, - правда, тот,
кто бывал, либо уже помер от старости, либо как раз сейчас в командировке на
Алтае, либо ушел в монастырь, - причем в тот самый город Россия; выходит,
там тоже обитель есть, но какому святому во прославление - никто не знает.
Народ сходится в том, что умом ту Россию не понять, и в этом у той России, и
у этой, похоже, сходство полное. Может быть, хоть одну понять все-таки
удастся?"
Последнюю фразу Гаспар тщательно зачеркнул. Россия-на-Болоте
интересовала его самым жгучим образом: тайна сия была не просто великой, но
какой-то очень киммерийской. В самой Киммерии тайных мест тоже хватало, но
для них всегда имелся блюститель - хоть Тарах Осьмый для змееедов, хоть
Мирон Вергизов для Великого Змея, хоть гильдия бивеньщиков для кладбищ
мамонтов. Россия-на-Болоте, похоже, не была подведомственна никому.
Любопытство Гаспара поэтому росло с каждым часом.
"ОДНОКОРЫТНИКИ" - записал Гаспар и надолго задумался. Имел в виду он
семь церквей села Суетного, уже в новое царское время отреставрированные,
отданные местной епархии, - все, похоже, процветающие. Служили в них молодые
люди одного возраста, с длинными, как положено, волосами, бородами и вообще
приятные собой, однако совершенно на одно лицо. Даже Гаспар, с его
недюжинной мнемонической памятью, развитой по системам как Григория
Кучелябы, так и Джордано Бруно, отличить их не мог. Только в крохотной
церкви с невероятным именованием "Богородицы-что-у-Хлыстов" батюшка служил
такой древний, что Гаспар невольно залюбовался. Потом стал находить в лице
старца сходство со штампованным обликом молодежи в остальных церквях,
придумал нехорошую мысль о том, что уж не клонировано ли здесь духовенство -
и так ничего к "однокорытникам" в записную книжку не проставил. До поры до
времени. Только узнал, что в церкви "Богородицы-что-у-Хлыстов" священник
имеет редкостную фамилию Мощеобрященский, поставлен он сюда волею
митрополита Тверского и Великолуцкого Фотия, а еще узнал то, что батюшка с
такой фамилией он тут не единственный. Но это было удивляло менее всего: у
Гаспара у самого фамилия была не из обычных.
Арясинщина жила тем же, чем и вся прочая страна: убрала урожай цикория,
репы, огородных культур, принялась за яблоки и все прочее, что тут
созревало, а также готовилась к тому, что на всю Русь было отпущено ей одной
- готовилась к шелковарным работам. Предстояло варить коконы, тянуть нить,
сматывать ее в пасма, чтобы осенью и зимой хватило на кружева, чтобы
множилось довольство и народонаселение среди вступающих в брак покупателей -
неважно, каких, лишь бы люди были хорошие. И все еще лежал на севере
княжества густой дым - Богдан добивал последних чертей на кровяное масло для
государевых самолетов. Часть была уже вывезена: Хмельницкий упросил и
государя, и Богдана хоть немного дать вперед. Оба согласились. Переброска
"Хме-2" через Северный Полюс на остров Диско уже все равно шла. В газетах то
и дело мелькали материалы о том, какая чудесная и плодородная почва скрыта в
Антарктиде под слоем льда, как чуден вулкан Эребус при тихой погоде, и как
редкий пингвин долетит, простите, добежит до середины шельфового ледника