Страница:
Я предавался этим фантазиям, не меняя в них ни детали, всякий раз, когда мое сладострастие того требовало, и долгое время они доставляли мне самое живое наслаждение. Потом Габриэль уехала из города; не видя ее более, я в конце концов забыл ее, и даже образ, который доставил мне столько радости, изгладился из моего воображения.
3 августа 19...
Анри, умерший в шестилетнем возрасте от скарлатины, - но ко мне никакая болезнь не пристает, - это прелестный человечек. Его тело словно создано для того, чтобы с ним играть, чтобы наслаждаться им, хотя игры и наслаждения ограничены его поверхностью. Этот ребенок так узок, что мне пришлось отказаться от удовольствий более глубоких, из боязни пораниться нам обоим. Напрасно я пробовал различные ухищрения, которые доселе наивно считал безотказными. Но и такой, каков он есть, Анри восхитительно аппетитен. Внутренняя сторона его бедрышек, слегка вогнутая, позволяет соитие почти совершенное. Поскольку он зашел уже далеко, я знаю, что времени у нас с ним будет мало. Поэтому я отнюдь не щажу его и развлекаюсь с ним в горячих ваннах, сознавая что это, увы, ускоряет его конец. Его плоть размягчается с каждым часом, животик зеленеет и проваливается, кишит отвратительными нарывами, которые лопаются огромными пузырями в горячей воде. Еще хуже то, что лицо его меняется и становится чужим; я не узнаю больше моего кроху Анри.
7 августа 19...
Вчера вечером я попрощался с Анри, запах которого стал невыносимым. Я приготовил сильно ароматизированную ванну, чтобы в последний раз прижаться к его разлагающемуся тельцу. Анри преподнес мне сюрприз - мертвые полны неожиданностей - я думаю здесь о грудях Мари-Жанны и еще о многом другом. Напоследок он позволил мне проникнуть в свою разнеженную плоть, напоминавшую плавящийся воск: так по-своему он старался смягчить печаль разлуки. Я высушил его в большом полотенце, одел в пижамку из розовой фланели, в которой он прибыл ко мне, расчесал ему каштановые волосы, намокшие и оттого почти черные. В машине я усадил малыша рядом, поддерживая его одной рукой, а другой держа руль. Я ехал медленно, не торопясь добраться до места назначения. Как всегда в подобных случаях, на сердце у меня было тягостно. "Нет, не теперь", - повторял я себе. Я переехал через Сену в Сен-Клу, но только подъезжая к Мезон-Лафит, нашел в себе достаточно душевных сил. Я возвращался в Париж в длинной веренице овощных фургонов, среди запахов раздавленной зелени, автомобильных гудков, лучей фар. И вдруг я увидел в зеркальце заднего вида свое лицо, залитое слезами.
20 ноября 19...
Не пойду никуда этим вечером ; я не желаю никого видеть и хочу закрыть магазин сразу после обеда. Сегодня исполняется четыре года с тех пор, как мне пришлось расстаться с Сюзанной.
В ту пору я не вел еще дневника, но теперь я хочу записать рассказ о моей встрече с Сюзанной, чтобы еще раз оживить его в памяти.
Всё началось драматично, угрожающе, и с самого начала опасность грозила нам обоим, одному за другого, одному от другого. Был ноябрьский вечер, очень теплый, немного туманный, когда тротуары скользят от мокрых листьев. Ноябрь всегда приносит мне что-то неожиданное, хотя и готовившееся задолго. Я шел встречаться с Сюзанной на кладбище Монпарнас. Ожидание. Предвкушение счастья, как всегда. Я знал лишь ее имя, что ей тридцать шесть лет, что она замужем, без профессии. Очень интересно будет познакомиться. Всё проходило нормально, мне не составило никакого труда перекинуть ее через стену; она была небольшого роста, худенькая. Я думал, мне придется сделать не более десятка шагов по бульвару Эдгара Кине, чтобы выйти на улицу Юйген, где осталась моя машина, но вероятно, туман сбил меня с толку, и я обнаружил, что вышел с кладбища гораздо дальше, чем предполагал. Я торопился изо всех сил, радуясь, что Сюзанна оказалась такой легкой, как вдруг у меня упало сердце. Двое патрульных полицейских на велосипедах двигались мне навстречу. Они не спешили, но отрезали мне единственный путь к бегству; до меня уже отчетливо доносилось чудовищное шуршание колес. Крепко обнимая Сюзанну, я прислонил ее к стене кладбища. К счастью, на ней был не этот ужасный похоронный наряд, а простой костюм джерси и городские туфли. Страшный скрип колес приблизился, луч фонаря пробежал по нашим ногам - по ногам целующейся парочки. За моей спиной - враждебный мир, полиция, глупость, ненависть. Передо мной - незнакомка с запрокинутым лицом, заслоненным моим, ее зовут Сюзанна и из-за любви к ней я рисковал теперь самим своим существованием. Мне казалось, что это мгновение никогда не кончится, когда один из голосов, уже удаляясь в сторону бульвара Распай, злобно проворчал: "Черт, ну и местечко нашли для поцелуйчиков..."
Мне почудилось, что прошли столетия, прежде чем я превозмог страх, парализовавший меня, точно в кошмарном сне, и нашел в себе силы двинуться к машине. Хотя я не настолько глуп, чтобы измерять цену вещей по перенесенным при их завоевании трудностям, я знал уже, что это испытание было предвестием радостей несказанных.
Сюзанна... Мещаночка со светлой скромной прической, кофточка в горошек под классическим костюмом. Обручальное кольцо с нее сняли. В этот час его носил муж, убитый горем - а может быть, вовсе не убитый - между комнатными растениями, буфетом и телевизором, в квартире где-то на улице Севр.
Улица Севр... Севрский мост...
Она не была красива, и, должно быть, даже никогда красивой не была, только миленькой, со вздернутым носиком, с поднятыми в странном удивлении бровями. Ибо смерть, наверное, застала ее между покупками в "Бон Марше" и выпеканием шарлотки, подкосила ее резким ударом - сердечный приступ или что-нибудь в этом роде. Не заметно было никаких следов борьбы, ни даже успокоения, ничего. Только удивление от наступившей смерти. У Сюзанны была мягкая кожа, миндальные ногти. Сняв с нее рубашку, я обнаружил тщательно выбритые подмышки. Она носила крепдешиновое белье, гораздо лучшего качества, чем костюм, и я сделал заключение о ее чувстве собственного достоинства, непритворной женской стыдливости. По ее телу было заметно, с каким уважением она относилась к нему, - с аскетичностью, но аскетичностью доброй, культурной, милосердной.
Сюзанна... Лилия... За каждым перейденным порогом открывается новая чистота. Теперь она перешла через порог смерти.
Я с первой же минуты почувствовал, чем станет для меня Сюзанна. Будучи по природе зябким, я тем не менее поспешил отключить отопление и дать волю коварным сквознякам, которые выстужают комнаты мгновенно и надолго. Я приготовил лед, я удалил от Сюзанны всё, что могло повредить ей. Кроме себя самого, увы!
Я приблизился к ней, нетерпеливый, как молодой супруг. Ее восхитительный запах бабочки-шелкопряда был именно таким, как нужно. Я отнес Сюзанну на свою кровать. Дрожащими руками снял с нее лифчик, трусики. Я стонал от нетерпения, напор моего желания не позволял мне более откладывать момент соития. Я бросился на мертвую чаровницу, и, оставив ее в подвязках и чулках, овладел ею с такой страстной силой, которую доселе в себе не подозревал.
Когда настало утро, я спустился к консьержке и попросил ее не пускать ко мне никого ни под каким предлогом. Я сослался на срочную и сложную работу - реставрацию некой ценнейшей картины - труд, который в действительности я никогда не выполняю сам. Видимо, она мне поверила, по крайней мере отчасти, хотя и бросила на меня странный взгляд.
Я заперся с Сюзанной. Свадьба без музыки и цветов в моей заиндевевшей комнате, где горели лампы. Я не отвечал на телефонные звонки. Пару раз, несмотря на мой запрет, кто-то звонил в дверь. С бьющимся сердцем, затаив дыхание, я застывал в темной прихожей и был готов на всё, чтобы защитить свое сокровище.
Я обкладывал Сюзанну пузырями со льдом. Я часто протирал одеколоном ее лицо, чудесным образом нетронутое, если не считать жирного отблеска на скулах и заостренного носа, какой всегда бывает у мертвецов. Через три дня после того, как Сюзанна поселилась у меня, она вдруг открыла рот, как будто хотела что-то сказать. У нее были красивые ровные зубы. Не я ли говорил, что у мертвых всегда в запасе сюрприз? Они такие добрые, эти покойники...
Две недели я был несказанно счастлив. Несказанно, однако не совершенно, ибо для меня радость не существует без грусти от сознания ее эфемерности, и всякое счастье носит в себе зерно своего конца. Только смерть - моя смерть -избавит меня от поражения, от раны, наносимой беспрестанно временем. С Сюзанной я испытал все удовольствия, не исчерпав их. Я осыпал ее ласками, нежно лизал ей интимное место, я жадно овладевал ею, я погружался в нее вновь и вновь, я предавался с нею содомской похоти. Тогда Сюзанна издавала легкий свист, то ли восхищенный, то ли мило-ироничный, вздох, который был, казалось, нескончаем, долгая-долгая жалоба: с-с-с-с-с-с... С, как в слове Севр...
Сюзанна, прекрасная моя лилия, радость души моей и плоти, покрывалась мраморными лиловатыми пятнами. Мне хотелось бы сохранить Сюзанну навсегда. Я хранил ее вот уже две недели, почти не спал, ел то, что находил в холодильнике, временами напивался допьяна. Тиканье маятников, потрескивание половиц приобрели особую значительность, как всегда в присутствии Смерти. Смерть - великий математик, потому что она сообщает точное значение данным задачи.
По мере того, как проходило время, как пыль накидывала на всё свой бренный покров, возрастало мое отчаяние от предстоящей разлуки с Сюзанной. Мне в голову приходили самые безумные идеи. Одна из них была особенно неотвязной. Я должен был, говорил я себе, увезти Сюзанну за границу - но куда? - в первый же вечер, еще до того, как она стала моей любовницей. Я бы ее забальзамировал и мог бы никогда не расставаться с ней. Вот это было бы счастьем. Ну, а я повел себя, как безумец, безумец и развратник, у меня не хватило самообладания преодолеть свое желание и отложить его удовлетворение, из-за грубости своей похоти я потерял тело, которое могло бы отныне и всегда радовать мою плоть и мое сердце. Теперь было поздно думать о бальзамировании. Раскаяние и боль сжимали меня в мучительных тисках. Но едва я говорил, что уже поздно и всё потеряно, как в то же мгновение спешил припасть к стопам своей возлюбленной, покрывая поцелуями ее ноги, на которых уже снова начинал пробиваться легкий пушок. Страстное желание охватывало меня еще сильнее, чем печаль, и вскоре я уже вновь сжимал Сюзанну в объятиях, мои уста на ее устах, моя грудь на ее груди.
Страсть и печаль переполняли меня до такой степени, что я перестал мыться и бриться, и зеркала отражали образ мужчины болезненно-бледного, с растрепанными волосами, запавшими глазами и красными вeками. Сидя у изголовья Сюзанны, с бутылкой спиртного под рукой, завернувшись от холода в простыни, я воображал себя сидящим в своей собственной могиле. Звуки внешнего мира едва доносились до меня, почти не проникая сквозь плотно задернутые шторы; лишь изредка слышал я шум большого грузовика или грохот мусорных баков о мостовую на рассвете.
В последний вечер я вымыл Сюзанну, надел на нее тонкое нижнее белье и костюмчик, те самые, которые я в приступе эйфории срывал с нее две недели назад. Завернул ее в плед, понес к машине. Сюзанна цвета луговой травы, Сюзанна цвета морской волны, Сюзанна, уже кто-то в тебе живет. В тот момент, когда я опускал ее тело в Сену, я издал крик, который отозвался в моих ушах каким-то инопланетным звуком. Мне показалось, что у меня вырывают сердце, что у меня вырывают половой член.
Сена приняла в объятья ее плоть, моим потом и семенем полную до краев, мою жизнь, мою смерть, что в Сюзанне слились. С ней схожу я в Аид, с ней качусь в ил океанских пучин, запутываюсь в травах морских, в коралловых дебрях плыву...
Вернувшись домой, я бросился на кровать, пропахшую падалью. Уснул мгновенно, объятый смертельным сном, качаемый той же черной волной - mare tenebrarum2 - которая баюкала Сюзанну, мою Сюзанну, мою любовь.
1 декабря 19...
Не могу сказать, чтобы мне мое занятие не нравилось: изделия из слоновой кости с трупными пятнами, эта мертвенно-бледная фаянсовая посуда, всё добро мертвецов, мебель, сделанная ими, картины, ими написанные, бокалы, из которых они пили, когда жизнь им улыбалась. Воистину, профессия антиквара почти идеально подходит некрофилу.
30 декабря 19...
Увидел у своего соседа-букиниста игривый эстамп XVIII века - монашка, которую окучивает монах, - и это напомнило мне один бурлескный случай, происшедший со мной лет десять назад.
Я отправился в Мелен по делам, которые мне удалось закончить быстрее, чем я предполагал. До моего поезда оставалось еще два с лишним часа. Между тем, я знал, что в часовне Девиц Св. Фомы Вильнёвского, а еще точнее - в ее северной галерее, находилась работа Джентиле Беллини "Обрезание Господне"3. Женский монастырь, в котором находилась эта часовня, не был закрытым, и туда пускали посетителей. Хозяйка ресторана, где я обедал, рассказала мне много страшных историй об истеричности и какой-то извращенной злобности монашек по отношению к сиротам, которых они воспитывали. Монастырь находился у городских ворот. Стояла удушливая жара, какая бывает перед грозой, и всё вокруг, казалось, уснуло. Решетка сада и дверь часовни были открыты настежь, и я вошел незамеченным. Лестница, ведущая на галереи, была тут же, справа от входа, и я немедленно поднялся наверх. Я нашел "Обрезание", которое разочаровало меня, так как выяснилось, что оно было подмалевано в 1890-х годах каким-то неотесанным мазилой. Сей даровитый муж подновил облачения персонажей, прошелся по архитектурным деталям, добавил плотные занавески на окна, в которые некогда были видны болотистые равнины Венеции. От огорчения хотелось плакать.
Перед тем, как спуститься, я облокотился на перила галереи, откуда можно было одним взглядом охватить всё пространство часовни. Центральный проход занимали носилки в виде катафалка, на котором покоилась монахиня очевидно, сестры, которые должны были находиться при ней, оставили ее на время. Хотя и мертвая, эта монашенка с раздутым как бочка животом, с лицом, будто сошедшим с рисунков Домье, внушала мне живое отвращение. Она была облачена в платье своего ордена, и сестры украсили ее голову венком из больших бумажных роз, что должно было означать ее девственность. Из всех мертвых, что мне приходилось видеть, эта монашка единственная не вызвала у меня ни сочувствия, ни нежности: злоба сочилась у нее изо всех пор. Я запечатлел ее образ с неприязнью, удивляясь лишь тому, как часто некрофил встречает смерть, пьяница - бутылку, игрок - карты. В то мгновение, когда я размышлял об этом, длинноносый человечек весьма благочестивого вида вошел в часовню и преклонил колена перед алтарем, осеняя себя крестным знамением с пригоршней святой воды. Затем он увидел носилки, и по нему словно пробежал электрический ток - это совпало с мощным ударом грома, и дождь хлынул с такой силой, что, казалось, готов был затопить часовню. Поколебавшись мгновение, человечек поспешил закрыть двери часовни и сакристии. Затем, чувствуя, что ливень надежно предохраняет его от неожиданного вторжения, он оглянулся по сторонам, чтобы убедиться, что он один, забыв, однако же, посмотреть вверх, на галереи. Ободренный, он кинулся на семидесятилетнюю христианскую девственницу и, громко ахая, ввел в нее свой член, тонкий, красный и шишковатый, как у помпейских сатиров. Затем он стал яростно трудиться над монашкой, которая издавала тонкий писк возбужденной мыши при каждом его движении, в то время как бумажный венок, сползший ей на нос, подскакивал в ритм со стуком, похожим на клацанье четок. Мужичок не был, очевидно, заядлым некрофилом - скорее, он был из тех, которые полагают, что начать никогда не поздно. И вправду, я думаю, его просто приперла нужда, которую при других обстоятельствах он утолил бы и с козой. Дергаясь, подпрыгивая, вопя так, словно ему отрезали уши, человечек завершил свой славный подвиг под курлыканье монашки и раскаты небесного грома. Потом со смущенным видом застегнулся, поправил веночек и одеяние невесты Христовой и стремительно улизнул.
Я подождал еще немного, пока утихнет гроза, и, в свою очередь, вышел наружу. Эта сцена в духе похабного фаблио развеселила меня - я усмотрел в ней забавную аллегорию христианского мира, павшего под напором язычества. Что же касается святотатства, то я давно уже в него не верю.
7 января 19...
Сейчас принято открыто говорить обо всех формах секса, кроме одной-единственной. Некрофилия встречает нетерпимость со стороны правительств и неодобрение у бунтующей молодежи. Некрофилическая любовь единственная чистая и бескорыстная, ибо даже большая белая роза amor intellectualis4 ждет для себя награды в ответ. Напротив, любовь некрофила всегда безответна, и тот дар, который он приносит своему предмету, не может вызвать встречного порыва.
Время от времени - чаще всего после моих ночных вылазок - бульварная пресса будоражит общественное мнение. Она высказывает порой самые смехотворные предположения, вспоминая то студентов-медиков былых времен, ходивших за трупами на кладбище Кламара, то ресуррекционистов викторианской эпохи. Один из этих щелкоперов дошел в приступе вдохновения до красочного изображения каннибальских оргий, наподобие пиров Людоеда Минского5.
Как бы то ни было. Недостаточно быть скрытным, как я, нужно еще быть очень осторожным. У меня часто возникает чувство, что за мной наблюдают, что меня подстерегают. Особенно прислуга, горничные, консьержки, окрестные торговцы. И, конечно, полицейские. Полицейские в особенности.
15 марта 19...
Геродот сообщает, что "тела жен знатных людей отдают бальзамировать не сразу после кончины, точно так же как и тела красивых и вообще уважаемых женщин. Их передают бальзамировщикам только через три или четыре дня. Так поступают для того, чтобы бальзамировщики не совокуплялись с ними"6.
Это самый древний комментарий из многих, рассеянных в человеческих летописях, говорящий о той безобидной страсти, которую иные именуют извращением. Но сколько наивности в этих "трех или четырех днях"!
10 мая 19...
Вчера один из моих клиентов, молодой и очаровательный пианист, попытался соблазнить меня. Мы пили чай на узком ампирном диване в моей библиотеке. Я взял в свои ладони две шаловливые руки и со смехом вернул их владельцу тем жестом, которым отказываются взять пару птичек.
- О... Люсьен. Вы, стало быть, не любите мальчишек? Я-то думал...
- Ну что вы, разумеется, я люблю мальчишек. И даже иногда девчонок!
Я никак не мог ему сказать: "Я любил бы вас, ваши закатившиеся глаза, ваши немые губы, ваш ледяной член, если бы только вы были мертвы. К несчастью, у вас настолько дурной вкус, что вы до сих пор живы". Поэтому я лицемерно добавил:
- Но я не свободен и не хочу ненужных осложнений. Мне искренне жаль.
Он счел этот ответ очень вежливым и милым.
7 июня 19...
Не проходит дня, чтобы я не вспомнил Сюзанну, ее груди с большими бежевыми сосками, ее впалый живот, слегка прогнувшийся, как навес, на подпорках бедренных костей, ее женственность, о которой одно воспоминание приводит в движение мое мужество. Сегодня останков ее слоновая кость в каком перламутре лежит?..
1 июля 19...
Пребывание в моем доме девы из Иври чрезвычайно меня утомило, и теперь я хочу только одного - спать в одиночку.
Я обнаружил ее могилу случайно, когда гулял по кладбищу чтобы проветрить голову: совсем свежая могила, на которой еще не было даже имени. Мне стало интересно, что бы такое могло в ней быть, и я решил наведаться сюда ночью. А в могиле оказался сосновый гроб низкого качества - они для меня самые удобные - и в нем лежала женщина, которую я без труда унес к себе домой. В моих любовных делах есть всякий раз великое мгновение: когда я открываю лицо сообщника, посланного мне судьбой, когда я жадно вглядываюсь в его черты, которые скоро станут мне родными.
Ей должно было быть лет сорок - сорок пять, но это правда, что смерть омолаживает. Это была женщина из народа, вероятно, швея, так как указательный палец на левой руке у нее ороговел, исколотый иголкой. Я заметил также, что кожа ее рук свободно болталась на костях; плотная, водянистая, она окружала фаланги пальцев толстыми складками. У женщины были черные, как у цыганки, волосы; ее веки, соски грудей, половые органы приняли тот темный фиолетовый оттенок, какой встречается у некоторых грибов или у прихваченных морозом гортензий. Густой каракуль лоснился на ее лобке и подмышках. И кроме того, у нее росли замечательные усы: две черные запятые, тонкие и гибкие, обрамляли ее рот, спускаясь к подбородку, что придавало всему лицу жестокое, какое-то чингисханское выражение. Интересный тип! Впрочем, я вскоре обнаружил еще более интересную деталь. Она была девственницей, и я сделал это открытие в тот самый миг, когда она перестала ею быть. Боялась ли она мужчин или ненавидела их? Предпочитала ли она женщин? С этими кнутовидными усами... С этой необыкновенно мужественной частью ее женственности, крупной и твердой миндалиной, венчающей ее венерины складки...
Моя дева из Иври имела еще одну поразительную особенность. Похоже, что в смерти своей она стремилась отыграться за долгое воздержание при жизни. Никогда прежде я не встречал половых органов настолько непредсказуемых, живущих такой насыщенной и таинственной собственной жизнью. Ее вагина то расширялась, как рыба-еж, и я чувствовал, что теряюсь в ее пучине, то внезапно хватала меня, сжимала и сосала с жадным причмокиванием. И еще я заметил с беспокойством, что мое семя бесследно исчезает в ней, непонятным образом впитывалось в эту женщину-промокашку, в это плотоядное растение.
Много дней подряд я уступал соблазнам темпераментной девственницы, хотя и не без страха, что мнимая покойница вдруг откроет глаза, возжаждет меня и пожрет. Ее возбужденность возрастала с каждым днем, но к счастью, соответственно усиливался и успокаивающий запах шелкопряда.
Однажды вечером моя любовница открыла внезапно рот, как это сделала некогда Сюзанна. Однако, будучи плохо воспитанной, она произвела львиный зевок, открыв неправильные и нездоровые зубы. В другой раз, когда я, думая избежать подвохов со стороны ее вагины, прокладывал себе путь сзади, она наградила меня такой несуразностью, которая совершенно сбила меня с толку. Не придавая особого значения этому случаю, я всё же предпочел бы обойтись без таких неожиданностей. Но у девы из Иври было немало и приятных сторон, и я далек от того, чтобы забыть наслаждения, которыми она одарила меня.
Но у всего бывает конец. Благодарю вас, мадемуазель, за ваш визит и за то, что составили мне компанию. Вы очень милы, но все ухищрения вашей многосторонней женственности не смогут извлечь из меня то, чего во мне больше нет. Совершенно опустошенный, я задаюсь вопросом, не суккуб ли вы...
24 июля 19...
Я начинаю скучать по моей деве из Иври, мертвой-живой, чья трепетная плоть так хорошо умела охватить мою и выжать из меня сок. Такое встречается лишь раз в жизни - или раз в смерти. Грустно, что я даже не знаю ее имени... Магия, которой я не владею. Nevermore 7.
Я не ценил эту женщину по достоинству.
Был ли я ироничен той иронией, которое служит лишь жалким рубищем презренных? Забыл ли я? забвение - это бесчувствие, это глупость души и тела - забыл ли я, что каждый раз влюбляюсь без оглядки? Однажды я шел позади двух немецких студентов и услышал, как один говорил другому: "...denn jedesmal, verliebe ich mich heillos..." 8 Я мог бы сказать то же самое про себя. Ich auch, leider, ich auch...9 Истина в том, что я был достаточно труслив, чтобы краснеть перед самим собой за непредсказуемую усатую деву, за мою киргизскую принцессу с вагиной хваткой и напевной. Конечно, я любил ее... Если только я имею право употреблять это слово, ибо некрофил, каким он предстает в неверных образах народного сознания, очевидно, такого права не имеет.
А вот милый эпизод - несколько дней назад. "Мертвечонок в шутку", восемнадцати или двадцати лет, к сожалению, покалеченный в автокатастрофе. Но ясный, братский. Друг, которого я зову "Кожа-гладкая-как-персик", хотя у него другое имя, и упомянутая персиковая кожа не его, а лишь привходящий элемент.
2 сентября 19...
Довольно неприятное и неожиданное приключение.
Я отправился провести день в лесу под Фонтенбло, так как погода была великолепная, и у меня не было никакого желания оставаться взаперти в магазине. На несколько минут я остановился в Барбизоне. Проходя мимо маленькой булочной, я заметил табличку: "Закрыто ввиду смерти владельца". Моя черная одежда и незнакомое лицо привлекли внимание пожилой женщины у окна. Наверное, она подумала, что я пришел в связи с похоронными делами. По сути, она была права: я всегда прихожу на похороны, на этот непрерывный праздник смерти, траурную свадьбу. Смерть привлекает меня к себе издалека, по одной ей ведомым лабиринтам.
- Вы пришли слишком поздно, - сказала мне старуха, - его похоронили вчера. Такой красивый мужчина! Вот несчастье! Руль его грузовичка ему воткнулся вот сюда.
Она показала на то место, где грудь переходит в живот. Я поблагодарил женщину и пошел восвояси. Имя на витрине булочной я прочел. "Пьер", повторял я. Пьер, красивый мужчина...
Остаток того дня я помню как будто сквозь туман. Я потерял понятие о времени, и мое ожидание протекало не по часам, но по степени убывания интенсивности света. Свет... Мой враг... Почему назвали меня лучистым именем Люсьен, меня, всю жизнь бегущего от света? Часы ожидания казались мне особенно долгими еще и потому, что я был лишен привычной обстановки. Я поспал некоторое время в машине и, когда проснулся, был удивлен, узнав, что уже два часа ночи. Я не смог бы описать барбизонское кладбище, вероятно, вполне обычное, с жемчужными венками и скорбящими ангелами. Без труда мне удалось найти самую свежую могилу, на которой цветы были свалены в кучу как стог сена. С легкостью я разрыл землю, достаточно мягкую, и открыл гроб, показавшийся мне необыкновенно большим.
3 августа 19...
Анри, умерший в шестилетнем возрасте от скарлатины, - но ко мне никакая болезнь не пристает, - это прелестный человечек. Его тело словно создано для того, чтобы с ним играть, чтобы наслаждаться им, хотя игры и наслаждения ограничены его поверхностью. Этот ребенок так узок, что мне пришлось отказаться от удовольствий более глубоких, из боязни пораниться нам обоим. Напрасно я пробовал различные ухищрения, которые доселе наивно считал безотказными. Но и такой, каков он есть, Анри восхитительно аппетитен. Внутренняя сторона его бедрышек, слегка вогнутая, позволяет соитие почти совершенное. Поскольку он зашел уже далеко, я знаю, что времени у нас с ним будет мало. Поэтому я отнюдь не щажу его и развлекаюсь с ним в горячих ваннах, сознавая что это, увы, ускоряет его конец. Его плоть размягчается с каждым часом, животик зеленеет и проваливается, кишит отвратительными нарывами, которые лопаются огромными пузырями в горячей воде. Еще хуже то, что лицо его меняется и становится чужим; я не узнаю больше моего кроху Анри.
7 августа 19...
Вчера вечером я попрощался с Анри, запах которого стал невыносимым. Я приготовил сильно ароматизированную ванну, чтобы в последний раз прижаться к его разлагающемуся тельцу. Анри преподнес мне сюрприз - мертвые полны неожиданностей - я думаю здесь о грудях Мари-Жанны и еще о многом другом. Напоследок он позволил мне проникнуть в свою разнеженную плоть, напоминавшую плавящийся воск: так по-своему он старался смягчить печаль разлуки. Я высушил его в большом полотенце, одел в пижамку из розовой фланели, в которой он прибыл ко мне, расчесал ему каштановые волосы, намокшие и оттого почти черные. В машине я усадил малыша рядом, поддерживая его одной рукой, а другой держа руль. Я ехал медленно, не торопясь добраться до места назначения. Как всегда в подобных случаях, на сердце у меня было тягостно. "Нет, не теперь", - повторял я себе. Я переехал через Сену в Сен-Клу, но только подъезжая к Мезон-Лафит, нашел в себе достаточно душевных сил. Я возвращался в Париж в длинной веренице овощных фургонов, среди запахов раздавленной зелени, автомобильных гудков, лучей фар. И вдруг я увидел в зеркальце заднего вида свое лицо, залитое слезами.
20 ноября 19...
Не пойду никуда этим вечером ; я не желаю никого видеть и хочу закрыть магазин сразу после обеда. Сегодня исполняется четыре года с тех пор, как мне пришлось расстаться с Сюзанной.
В ту пору я не вел еще дневника, но теперь я хочу записать рассказ о моей встрече с Сюзанной, чтобы еще раз оживить его в памяти.
Всё началось драматично, угрожающе, и с самого начала опасность грозила нам обоим, одному за другого, одному от другого. Был ноябрьский вечер, очень теплый, немного туманный, когда тротуары скользят от мокрых листьев. Ноябрь всегда приносит мне что-то неожиданное, хотя и готовившееся задолго. Я шел встречаться с Сюзанной на кладбище Монпарнас. Ожидание. Предвкушение счастья, как всегда. Я знал лишь ее имя, что ей тридцать шесть лет, что она замужем, без профессии. Очень интересно будет познакомиться. Всё проходило нормально, мне не составило никакого труда перекинуть ее через стену; она была небольшого роста, худенькая. Я думал, мне придется сделать не более десятка шагов по бульвару Эдгара Кине, чтобы выйти на улицу Юйген, где осталась моя машина, но вероятно, туман сбил меня с толку, и я обнаружил, что вышел с кладбища гораздо дальше, чем предполагал. Я торопился изо всех сил, радуясь, что Сюзанна оказалась такой легкой, как вдруг у меня упало сердце. Двое патрульных полицейских на велосипедах двигались мне навстречу. Они не спешили, но отрезали мне единственный путь к бегству; до меня уже отчетливо доносилось чудовищное шуршание колес. Крепко обнимая Сюзанну, я прислонил ее к стене кладбища. К счастью, на ней был не этот ужасный похоронный наряд, а простой костюм джерси и городские туфли. Страшный скрип колес приблизился, луч фонаря пробежал по нашим ногам - по ногам целующейся парочки. За моей спиной - враждебный мир, полиция, глупость, ненависть. Передо мной - незнакомка с запрокинутым лицом, заслоненным моим, ее зовут Сюзанна и из-за любви к ней я рисковал теперь самим своим существованием. Мне казалось, что это мгновение никогда не кончится, когда один из голосов, уже удаляясь в сторону бульвара Распай, злобно проворчал: "Черт, ну и местечко нашли для поцелуйчиков..."
Мне почудилось, что прошли столетия, прежде чем я превозмог страх, парализовавший меня, точно в кошмарном сне, и нашел в себе силы двинуться к машине. Хотя я не настолько глуп, чтобы измерять цену вещей по перенесенным при их завоевании трудностям, я знал уже, что это испытание было предвестием радостей несказанных.
Сюзанна... Мещаночка со светлой скромной прической, кофточка в горошек под классическим костюмом. Обручальное кольцо с нее сняли. В этот час его носил муж, убитый горем - а может быть, вовсе не убитый - между комнатными растениями, буфетом и телевизором, в квартире где-то на улице Севр.
Улица Севр... Севрский мост...
Она не была красива, и, должно быть, даже никогда красивой не была, только миленькой, со вздернутым носиком, с поднятыми в странном удивлении бровями. Ибо смерть, наверное, застала ее между покупками в "Бон Марше" и выпеканием шарлотки, подкосила ее резким ударом - сердечный приступ или что-нибудь в этом роде. Не заметно было никаких следов борьбы, ни даже успокоения, ничего. Только удивление от наступившей смерти. У Сюзанны была мягкая кожа, миндальные ногти. Сняв с нее рубашку, я обнаружил тщательно выбритые подмышки. Она носила крепдешиновое белье, гораздо лучшего качества, чем костюм, и я сделал заключение о ее чувстве собственного достоинства, непритворной женской стыдливости. По ее телу было заметно, с каким уважением она относилась к нему, - с аскетичностью, но аскетичностью доброй, культурной, милосердной.
Сюзанна... Лилия... За каждым перейденным порогом открывается новая чистота. Теперь она перешла через порог смерти.
Я с первой же минуты почувствовал, чем станет для меня Сюзанна. Будучи по природе зябким, я тем не менее поспешил отключить отопление и дать волю коварным сквознякам, которые выстужают комнаты мгновенно и надолго. Я приготовил лед, я удалил от Сюзанны всё, что могло повредить ей. Кроме себя самого, увы!
Я приблизился к ней, нетерпеливый, как молодой супруг. Ее восхитительный запах бабочки-шелкопряда был именно таким, как нужно. Я отнес Сюзанну на свою кровать. Дрожащими руками снял с нее лифчик, трусики. Я стонал от нетерпения, напор моего желания не позволял мне более откладывать момент соития. Я бросился на мертвую чаровницу, и, оставив ее в подвязках и чулках, овладел ею с такой страстной силой, которую доселе в себе не подозревал.
Когда настало утро, я спустился к консьержке и попросил ее не пускать ко мне никого ни под каким предлогом. Я сослался на срочную и сложную работу - реставрацию некой ценнейшей картины - труд, который в действительности я никогда не выполняю сам. Видимо, она мне поверила, по крайней мере отчасти, хотя и бросила на меня странный взгляд.
Я заперся с Сюзанной. Свадьба без музыки и цветов в моей заиндевевшей комнате, где горели лампы. Я не отвечал на телефонные звонки. Пару раз, несмотря на мой запрет, кто-то звонил в дверь. С бьющимся сердцем, затаив дыхание, я застывал в темной прихожей и был готов на всё, чтобы защитить свое сокровище.
Я обкладывал Сюзанну пузырями со льдом. Я часто протирал одеколоном ее лицо, чудесным образом нетронутое, если не считать жирного отблеска на скулах и заостренного носа, какой всегда бывает у мертвецов. Через три дня после того, как Сюзанна поселилась у меня, она вдруг открыла рот, как будто хотела что-то сказать. У нее были красивые ровные зубы. Не я ли говорил, что у мертвых всегда в запасе сюрприз? Они такие добрые, эти покойники...
Две недели я был несказанно счастлив. Несказанно, однако не совершенно, ибо для меня радость не существует без грусти от сознания ее эфемерности, и всякое счастье носит в себе зерно своего конца. Только смерть - моя смерть -избавит меня от поражения, от раны, наносимой беспрестанно временем. С Сюзанной я испытал все удовольствия, не исчерпав их. Я осыпал ее ласками, нежно лизал ей интимное место, я жадно овладевал ею, я погружался в нее вновь и вновь, я предавался с нею содомской похоти. Тогда Сюзанна издавала легкий свист, то ли восхищенный, то ли мило-ироничный, вздох, который был, казалось, нескончаем, долгая-долгая жалоба: с-с-с-с-с-с... С, как в слове Севр...
Сюзанна, прекрасная моя лилия, радость души моей и плоти, покрывалась мраморными лиловатыми пятнами. Мне хотелось бы сохранить Сюзанну навсегда. Я хранил ее вот уже две недели, почти не спал, ел то, что находил в холодильнике, временами напивался допьяна. Тиканье маятников, потрескивание половиц приобрели особую значительность, как всегда в присутствии Смерти. Смерть - великий математик, потому что она сообщает точное значение данным задачи.
По мере того, как проходило время, как пыль накидывала на всё свой бренный покров, возрастало мое отчаяние от предстоящей разлуки с Сюзанной. Мне в голову приходили самые безумные идеи. Одна из них была особенно неотвязной. Я должен был, говорил я себе, увезти Сюзанну за границу - но куда? - в первый же вечер, еще до того, как она стала моей любовницей. Я бы ее забальзамировал и мог бы никогда не расставаться с ней. Вот это было бы счастьем. Ну, а я повел себя, как безумец, безумец и развратник, у меня не хватило самообладания преодолеть свое желание и отложить его удовлетворение, из-за грубости своей похоти я потерял тело, которое могло бы отныне и всегда радовать мою плоть и мое сердце. Теперь было поздно думать о бальзамировании. Раскаяние и боль сжимали меня в мучительных тисках. Но едва я говорил, что уже поздно и всё потеряно, как в то же мгновение спешил припасть к стопам своей возлюбленной, покрывая поцелуями ее ноги, на которых уже снова начинал пробиваться легкий пушок. Страстное желание охватывало меня еще сильнее, чем печаль, и вскоре я уже вновь сжимал Сюзанну в объятиях, мои уста на ее устах, моя грудь на ее груди.
Страсть и печаль переполняли меня до такой степени, что я перестал мыться и бриться, и зеркала отражали образ мужчины болезненно-бледного, с растрепанными волосами, запавшими глазами и красными вeками. Сидя у изголовья Сюзанны, с бутылкой спиртного под рукой, завернувшись от холода в простыни, я воображал себя сидящим в своей собственной могиле. Звуки внешнего мира едва доносились до меня, почти не проникая сквозь плотно задернутые шторы; лишь изредка слышал я шум большого грузовика или грохот мусорных баков о мостовую на рассвете.
В последний вечер я вымыл Сюзанну, надел на нее тонкое нижнее белье и костюмчик, те самые, которые я в приступе эйфории срывал с нее две недели назад. Завернул ее в плед, понес к машине. Сюзанна цвета луговой травы, Сюзанна цвета морской волны, Сюзанна, уже кто-то в тебе живет. В тот момент, когда я опускал ее тело в Сену, я издал крик, который отозвался в моих ушах каким-то инопланетным звуком. Мне показалось, что у меня вырывают сердце, что у меня вырывают половой член.
Сена приняла в объятья ее плоть, моим потом и семенем полную до краев, мою жизнь, мою смерть, что в Сюзанне слились. С ней схожу я в Аид, с ней качусь в ил океанских пучин, запутываюсь в травах морских, в коралловых дебрях плыву...
Вернувшись домой, я бросился на кровать, пропахшую падалью. Уснул мгновенно, объятый смертельным сном, качаемый той же черной волной - mare tenebrarum2 - которая баюкала Сюзанну, мою Сюзанну, мою любовь.
1 декабря 19...
Не могу сказать, чтобы мне мое занятие не нравилось: изделия из слоновой кости с трупными пятнами, эта мертвенно-бледная фаянсовая посуда, всё добро мертвецов, мебель, сделанная ими, картины, ими написанные, бокалы, из которых они пили, когда жизнь им улыбалась. Воистину, профессия антиквара почти идеально подходит некрофилу.
30 декабря 19...
Увидел у своего соседа-букиниста игривый эстамп XVIII века - монашка, которую окучивает монах, - и это напомнило мне один бурлескный случай, происшедший со мной лет десять назад.
Я отправился в Мелен по делам, которые мне удалось закончить быстрее, чем я предполагал. До моего поезда оставалось еще два с лишним часа. Между тем, я знал, что в часовне Девиц Св. Фомы Вильнёвского, а еще точнее - в ее северной галерее, находилась работа Джентиле Беллини "Обрезание Господне"3. Женский монастырь, в котором находилась эта часовня, не был закрытым, и туда пускали посетителей. Хозяйка ресторана, где я обедал, рассказала мне много страшных историй об истеричности и какой-то извращенной злобности монашек по отношению к сиротам, которых они воспитывали. Монастырь находился у городских ворот. Стояла удушливая жара, какая бывает перед грозой, и всё вокруг, казалось, уснуло. Решетка сада и дверь часовни были открыты настежь, и я вошел незамеченным. Лестница, ведущая на галереи, была тут же, справа от входа, и я немедленно поднялся наверх. Я нашел "Обрезание", которое разочаровало меня, так как выяснилось, что оно было подмалевано в 1890-х годах каким-то неотесанным мазилой. Сей даровитый муж подновил облачения персонажей, прошелся по архитектурным деталям, добавил плотные занавески на окна, в которые некогда были видны болотистые равнины Венеции. От огорчения хотелось плакать.
Перед тем, как спуститься, я облокотился на перила галереи, откуда можно было одним взглядом охватить всё пространство часовни. Центральный проход занимали носилки в виде катафалка, на котором покоилась монахиня очевидно, сестры, которые должны были находиться при ней, оставили ее на время. Хотя и мертвая, эта монашенка с раздутым как бочка животом, с лицом, будто сошедшим с рисунков Домье, внушала мне живое отвращение. Она была облачена в платье своего ордена, и сестры украсили ее голову венком из больших бумажных роз, что должно было означать ее девственность. Из всех мертвых, что мне приходилось видеть, эта монашка единственная не вызвала у меня ни сочувствия, ни нежности: злоба сочилась у нее изо всех пор. Я запечатлел ее образ с неприязнью, удивляясь лишь тому, как часто некрофил встречает смерть, пьяница - бутылку, игрок - карты. В то мгновение, когда я размышлял об этом, длинноносый человечек весьма благочестивого вида вошел в часовню и преклонил колена перед алтарем, осеняя себя крестным знамением с пригоршней святой воды. Затем он увидел носилки, и по нему словно пробежал электрический ток - это совпало с мощным ударом грома, и дождь хлынул с такой силой, что, казалось, готов был затопить часовню. Поколебавшись мгновение, человечек поспешил закрыть двери часовни и сакристии. Затем, чувствуя, что ливень надежно предохраняет его от неожиданного вторжения, он оглянулся по сторонам, чтобы убедиться, что он один, забыв, однако же, посмотреть вверх, на галереи. Ободренный, он кинулся на семидесятилетнюю христианскую девственницу и, громко ахая, ввел в нее свой член, тонкий, красный и шишковатый, как у помпейских сатиров. Затем он стал яростно трудиться над монашкой, которая издавала тонкий писк возбужденной мыши при каждом его движении, в то время как бумажный венок, сползший ей на нос, подскакивал в ритм со стуком, похожим на клацанье четок. Мужичок не был, очевидно, заядлым некрофилом - скорее, он был из тех, которые полагают, что начать никогда не поздно. И вправду, я думаю, его просто приперла нужда, которую при других обстоятельствах он утолил бы и с козой. Дергаясь, подпрыгивая, вопя так, словно ему отрезали уши, человечек завершил свой славный подвиг под курлыканье монашки и раскаты небесного грома. Потом со смущенным видом застегнулся, поправил веночек и одеяние невесты Христовой и стремительно улизнул.
Я подождал еще немного, пока утихнет гроза, и, в свою очередь, вышел наружу. Эта сцена в духе похабного фаблио развеселила меня - я усмотрел в ней забавную аллегорию христианского мира, павшего под напором язычества. Что же касается святотатства, то я давно уже в него не верю.
7 января 19...
Сейчас принято открыто говорить обо всех формах секса, кроме одной-единственной. Некрофилия встречает нетерпимость со стороны правительств и неодобрение у бунтующей молодежи. Некрофилическая любовь единственная чистая и бескорыстная, ибо даже большая белая роза amor intellectualis4 ждет для себя награды в ответ. Напротив, любовь некрофила всегда безответна, и тот дар, который он приносит своему предмету, не может вызвать встречного порыва.
Время от времени - чаще всего после моих ночных вылазок - бульварная пресса будоражит общественное мнение. Она высказывает порой самые смехотворные предположения, вспоминая то студентов-медиков былых времен, ходивших за трупами на кладбище Кламара, то ресуррекционистов викторианской эпохи. Один из этих щелкоперов дошел в приступе вдохновения до красочного изображения каннибальских оргий, наподобие пиров Людоеда Минского5.
Как бы то ни было. Недостаточно быть скрытным, как я, нужно еще быть очень осторожным. У меня часто возникает чувство, что за мной наблюдают, что меня подстерегают. Особенно прислуга, горничные, консьержки, окрестные торговцы. И, конечно, полицейские. Полицейские в особенности.
15 марта 19...
Геродот сообщает, что "тела жен знатных людей отдают бальзамировать не сразу после кончины, точно так же как и тела красивых и вообще уважаемых женщин. Их передают бальзамировщикам только через три или четыре дня. Так поступают для того, чтобы бальзамировщики не совокуплялись с ними"6.
Это самый древний комментарий из многих, рассеянных в человеческих летописях, говорящий о той безобидной страсти, которую иные именуют извращением. Но сколько наивности в этих "трех или четырех днях"!
10 мая 19...
Вчера один из моих клиентов, молодой и очаровательный пианист, попытался соблазнить меня. Мы пили чай на узком ампирном диване в моей библиотеке. Я взял в свои ладони две шаловливые руки и со смехом вернул их владельцу тем жестом, которым отказываются взять пару птичек.
- О... Люсьен. Вы, стало быть, не любите мальчишек? Я-то думал...
- Ну что вы, разумеется, я люблю мальчишек. И даже иногда девчонок!
Я никак не мог ему сказать: "Я любил бы вас, ваши закатившиеся глаза, ваши немые губы, ваш ледяной член, если бы только вы были мертвы. К несчастью, у вас настолько дурной вкус, что вы до сих пор живы". Поэтому я лицемерно добавил:
- Но я не свободен и не хочу ненужных осложнений. Мне искренне жаль.
Он счел этот ответ очень вежливым и милым.
7 июня 19...
Не проходит дня, чтобы я не вспомнил Сюзанну, ее груди с большими бежевыми сосками, ее впалый живот, слегка прогнувшийся, как навес, на подпорках бедренных костей, ее женственность, о которой одно воспоминание приводит в движение мое мужество. Сегодня останков ее слоновая кость в каком перламутре лежит?..
1 июля 19...
Пребывание в моем доме девы из Иври чрезвычайно меня утомило, и теперь я хочу только одного - спать в одиночку.
Я обнаружил ее могилу случайно, когда гулял по кладбищу чтобы проветрить голову: совсем свежая могила, на которой еще не было даже имени. Мне стало интересно, что бы такое могло в ней быть, и я решил наведаться сюда ночью. А в могиле оказался сосновый гроб низкого качества - они для меня самые удобные - и в нем лежала женщина, которую я без труда унес к себе домой. В моих любовных делах есть всякий раз великое мгновение: когда я открываю лицо сообщника, посланного мне судьбой, когда я жадно вглядываюсь в его черты, которые скоро станут мне родными.
Ей должно было быть лет сорок - сорок пять, но это правда, что смерть омолаживает. Это была женщина из народа, вероятно, швея, так как указательный палец на левой руке у нее ороговел, исколотый иголкой. Я заметил также, что кожа ее рук свободно болталась на костях; плотная, водянистая, она окружала фаланги пальцев толстыми складками. У женщины были черные, как у цыганки, волосы; ее веки, соски грудей, половые органы приняли тот темный фиолетовый оттенок, какой встречается у некоторых грибов или у прихваченных морозом гортензий. Густой каракуль лоснился на ее лобке и подмышках. И кроме того, у нее росли замечательные усы: две черные запятые, тонкие и гибкие, обрамляли ее рот, спускаясь к подбородку, что придавало всему лицу жестокое, какое-то чингисханское выражение. Интересный тип! Впрочем, я вскоре обнаружил еще более интересную деталь. Она была девственницей, и я сделал это открытие в тот самый миг, когда она перестала ею быть. Боялась ли она мужчин или ненавидела их? Предпочитала ли она женщин? С этими кнутовидными усами... С этой необыкновенно мужественной частью ее женственности, крупной и твердой миндалиной, венчающей ее венерины складки...
Моя дева из Иври имела еще одну поразительную особенность. Похоже, что в смерти своей она стремилась отыграться за долгое воздержание при жизни. Никогда прежде я не встречал половых органов настолько непредсказуемых, живущих такой насыщенной и таинственной собственной жизнью. Ее вагина то расширялась, как рыба-еж, и я чувствовал, что теряюсь в ее пучине, то внезапно хватала меня, сжимала и сосала с жадным причмокиванием. И еще я заметил с беспокойством, что мое семя бесследно исчезает в ней, непонятным образом впитывалось в эту женщину-промокашку, в это плотоядное растение.
Много дней подряд я уступал соблазнам темпераментной девственницы, хотя и не без страха, что мнимая покойница вдруг откроет глаза, возжаждет меня и пожрет. Ее возбужденность возрастала с каждым днем, но к счастью, соответственно усиливался и успокаивающий запах шелкопряда.
Однажды вечером моя любовница открыла внезапно рот, как это сделала некогда Сюзанна. Однако, будучи плохо воспитанной, она произвела львиный зевок, открыв неправильные и нездоровые зубы. В другой раз, когда я, думая избежать подвохов со стороны ее вагины, прокладывал себе путь сзади, она наградила меня такой несуразностью, которая совершенно сбила меня с толку. Не придавая особого значения этому случаю, я всё же предпочел бы обойтись без таких неожиданностей. Но у девы из Иври было немало и приятных сторон, и я далек от того, чтобы забыть наслаждения, которыми она одарила меня.
Но у всего бывает конец. Благодарю вас, мадемуазель, за ваш визит и за то, что составили мне компанию. Вы очень милы, но все ухищрения вашей многосторонней женственности не смогут извлечь из меня то, чего во мне больше нет. Совершенно опустошенный, я задаюсь вопросом, не суккуб ли вы...
24 июля 19...
Я начинаю скучать по моей деве из Иври, мертвой-живой, чья трепетная плоть так хорошо умела охватить мою и выжать из меня сок. Такое встречается лишь раз в жизни - или раз в смерти. Грустно, что я даже не знаю ее имени... Магия, которой я не владею. Nevermore 7.
Я не ценил эту женщину по достоинству.
Был ли я ироничен той иронией, которое служит лишь жалким рубищем презренных? Забыл ли я? забвение - это бесчувствие, это глупость души и тела - забыл ли я, что каждый раз влюбляюсь без оглядки? Однажды я шел позади двух немецких студентов и услышал, как один говорил другому: "...denn jedesmal, verliebe ich mich heillos..." 8 Я мог бы сказать то же самое про себя. Ich auch, leider, ich auch...9 Истина в том, что я был достаточно труслив, чтобы краснеть перед самим собой за непредсказуемую усатую деву, за мою киргизскую принцессу с вагиной хваткой и напевной. Конечно, я любил ее... Если только я имею право употреблять это слово, ибо некрофил, каким он предстает в неверных образах народного сознания, очевидно, такого права не имеет.
А вот милый эпизод - несколько дней назад. "Мертвечонок в шутку", восемнадцати или двадцати лет, к сожалению, покалеченный в автокатастрофе. Но ясный, братский. Друг, которого я зову "Кожа-гладкая-как-персик", хотя у него другое имя, и упомянутая персиковая кожа не его, а лишь привходящий элемент.
2 сентября 19...
Довольно неприятное и неожиданное приключение.
Я отправился провести день в лесу под Фонтенбло, так как погода была великолепная, и у меня не было никакого желания оставаться взаперти в магазине. На несколько минут я остановился в Барбизоне. Проходя мимо маленькой булочной, я заметил табличку: "Закрыто ввиду смерти владельца". Моя черная одежда и незнакомое лицо привлекли внимание пожилой женщины у окна. Наверное, она подумала, что я пришел в связи с похоронными делами. По сути, она была права: я всегда прихожу на похороны, на этот непрерывный праздник смерти, траурную свадьбу. Смерть привлекает меня к себе издалека, по одной ей ведомым лабиринтам.
- Вы пришли слишком поздно, - сказала мне старуха, - его похоронили вчера. Такой красивый мужчина! Вот несчастье! Руль его грузовичка ему воткнулся вот сюда.
Она показала на то место, где грудь переходит в живот. Я поблагодарил женщину и пошел восвояси. Имя на витрине булочной я прочел. "Пьер", повторял я. Пьер, красивый мужчина...
Остаток того дня я помню как будто сквозь туман. Я потерял понятие о времени, и мое ожидание протекало не по часам, но по степени убывания интенсивности света. Свет... Мой враг... Почему назвали меня лучистым именем Люсьен, меня, всю жизнь бегущего от света? Часы ожидания казались мне особенно долгими еще и потому, что я был лишен привычной обстановки. Я поспал некоторое время в машине и, когда проснулся, был удивлен, узнав, что уже два часа ночи. Я не смог бы описать барбизонское кладбище, вероятно, вполне обычное, с жемчужными венками и скорбящими ангелами. Без труда мне удалось найти самую свежую могилу, на которой цветы были свалены в кучу как стог сена. С легкостью я разрыл землю, достаточно мягкую, и открыл гроб, показавшийся мне необыкновенно большим.