Страница:
Красивый мужчина... О небо! Он был не менее двух метров ростом, могучего телосложения. Очевидно, врачи в больнице пытались спасти ему жизнь, потому что толстая повязка, испачканная в середине водянистым гноем, опоясывала его монументальный торс, покрытый жестким курчавым волосом. Никогда я не видел такого спокойного мертвеца с тяжеловатым римским лицом, с белой нежной кожей, похожей на ту муку, из которой он годами замешивал хлеб для живых. Я сразу понял, что не смогу сдвинуть Пьера ни на волос. С огромным трудом мне всё же удалось извлечь его тело из гроба наполовину. Мне казалось как будто постыдным насладиться им тут же на месте, окруженным враждебностью открытого пространства и непредвиденными опасностями. Ибо беззаконие требует стен, защищающих от дыхания земли, занавесей, скрывающих от ревнивого взгляда светил.
Голова Пьера ритмично стукалась о боковую стенку могилы, торс его перекрутился, словно кривое дерево, в то время как его талия резко перегибалась через край гроба, высвобождая седалище, длинные и крепкие ноги были раздвинуты. Я отметил, что Пьер, должно быть, в жизни часто занимался тем, что он делал со мной, будучи мертвым. Это не беспокоило меня, но мне мешали неестественность позы, теснота могилы, шмыгающие крысы. Покидая Пьера, я кое-как уложил его в гробу и поправил на нем саван. Было похоже на некое "Положение во гроб" со мной в роли нечестивого Иосифа Аримафейского.
Это произошло позавчера. Мне кажется, что прошло двадцать лет. Это был единственный раз, когда я не смог предложить одному из своих печальных друзей мягкость моей кровати и покой моей комнаты.
12 января 19...
"Жером Б. 15 лет. Без профессии. Проживал на авеню Анри-Мартэн. Кладбище Пасси. 14 часов."
Поглядим.
14 января 19...
На похоронах Жерома было много народу; я пошел на эти похороны, чтобы мне легче было потом найти могилу. Но еще и просто из удовольствия, из любопытства, из сочувствия. Стоял хороший сухой морозец. Собрались все сливки общества 16-го округа 10 в кашемировых пальто и каракулевых шубах. Я оказался рядом с пожилой дамой в сиреневой шляпке, которая без умолку трещала: "Два дня болезни, которую все считали неопасной, и вдруг - крак! Он так хорошо закончил полугодие в Жансон-де-Сайи 11, какое горе для родителей, бедный Шарль, бедная Зузу, ах да, быть может, вы не знаете, но он никогда не называл свою мать мамой, а только Зузу, они оба его любили невозможно себе представить как, а вы сами-то из семьи, вы знали Жерома?"
Я ответил, что преподавал ему латынь, но пожилая дама немедленно возобновила свой монолог.
Родители. Отец, очень худой, очень элегантный, потерянный в своей печали, как в далекой стране. Мать, молодая женщина с удлиненными голубыми глазами, потемневшими от слез, с роскошными каштановыми волосами, выбивавшимися из-под черной вуали.
Тучный тип, закутанный в пальто на меховой подкладке, встал над могилой и произнес надгробную речь в стиле Боссюэ12, притворяясь, что его душат слезы. Это и был настоящий преподаватель латыни.
С наступлением ночи я припарковал автомобиль у сквера Петрарки, и всё еще раз прошло без неожиданностей. Мне кажется, что меня хранит Гермес, бог воров и вожатый мертвецов. Он подсказывает мне тысячи уловок, он провожает до моей постели предметы моего вожделения.
Жером. Он примерно одного роста со мной, но так тонок, что его бедра почти помещаются в моих ладонях. Он не знает, что делать со своими длинными руками, ни как протянуть свои длинные ноги, он беспомощней цыпленка. Его грудь, волосы, острое лицо - соленые на вкус, как будто от пролитых на них слёз, а вот его член, до того, как я омыл его своей слюной и осушил своими ласками, чудовищно пах лавандой.
Я вижу перед собой Жерома. Я возвращаю его на минуту из загробного царства. Из окна его личной ванной комнаты видны деревья авеню. Сама ванная комната в стиле "поп" - он так захотел, а Зузу делает всё, что он ни пожелает, - в беспорядке, с флаконами, которые он забыл закрыть, и с большими кусками английского мыла во всех углах. Есть даже электробритва, спрятанная в глубине выдвижного ящика от взгляда Зузу: если она увидит, то будет смеяться над ним! Она входит к нему без стеснения, даже без стука. Пока он чистит зубы, он видит в зеркале умывальника ее улыбающиеся голубые глаза. Она щиплет его за ягодицу, треплет его волосы, целует между лопаток выступающие позвонки, потом убегает со смехом. Он бежит за ней, рот весь в зубной пасте, кидает полотенце, оно шлепается с глухим звуком в захлопнувшуюся дверь.
Сидя на биде, Жером намыливается лавандовым мылом, долго, очень долго.
Закрыв глаза, он видит женщину, чьи каштановые волосы обрамляют пустое пространство, в которое ему никак не удается поместить лицо. Он напрягает воображение, он ищет это лицо с упрямством насекомого, ему кажется, что он поймал нужный образ, но нет, это не то, не то.
15 января 19...
Сегодня ночью я поставил кресло в моей комнате прямо перед большим венецианским зеркалом, которое я очень люблю. Я посадил Жерома к себе на колени и стал покусывать его спину с серебристым отливом, прямо между лопаток, туда, куда Зузу его наверняка целовала, играя с ним. В серых прожилках зеркала, среди морозных ветвей орнамента, я видел Жерома, пляшущего, как огромная кукла, под ударами моей страсти.
16 января 19...
Жером. Иероним. В своем "Саде наслаждений" Иероним Босх изобразил двух юношей, забавляющихся с цветами. Один из них вставил наивные ромашки в задний проход своего товарища.
Сегодня вечером я сходил в цветочный магазин за венериными башмачками и украсил ими своего друга Жерома, цвет которого уже прекрасно сочетается с желтыми, зелеными, коричневыми и фиолетовыми оттенками орхидей. Они имеют тот же самый клейкий плотский отблеск; они достигли триумфальной стадии материи в своем зените, той высшей самозавершенности, которая предшествует лихорадке разложения. Вытянувшись на боку, Жером кажется спящим, его член лежит в чашечке наполненного соком цветка, а бледные пятна расцветают каскадом вокруг темных синяков, украшающих его тайную розу.
Я думал, что у Жерома глаза его матери, но, приподняв веко, увидел радужку темно-зеленого, с карим оттенком, цвета: того, который можно видеть на вязких лепестках венериных башмачков.
19 января 19...
Жером, возвращенный ночи, Жером, возвращенный бездне, по какому течению плывешь ты, пьяный корабль? 13
Я тоже скоро погружусь в смерть, как Нарцисс в свое отражение.
15 апреля 19...
Утром я обнаружил, что квартиру заполонили большие синие мухи. Откуда они взялись? Горничная, которая как раз была здесь, побежала в аптеку за средством от насекомых. Ужас. Жужжащие тельца устилали ковер, в то время как химический запах заполнял помещение и не хотел выветриваться через окна.
Горничная беспрестанно бормотала какие-то странные проклятья, в которых я уловил угрожающий намек: "Это ненормально... это должно было случиться... Это уже верх всего... Вот это что... Не нравятся мне такие штучки...", и тому подобное. Скоро и эта от меня уйдет.
23 апреля 19...
Нашел у Тристана Корбьера отличное выражение: "Наслаждаться как повешенный"14.
2 мая 19...
Прошло уже почти четыре дня, как я расстался с Женевьевой и ее малышом. Если бы меня действительно видели и засекли, за мной бы уже пришли. Но эти последние часы были действительно нелегкими для меня.
Я пошел за этой молодой женщиной на кладбище Пантэна15 - совершенно безрадостное место. Я не знал, отчего она умерла, поэтому для меня было большим сюрпризом, когда я обнаружил на ее руках новорожденного младенца. Меня не слишком воодушевила эта семейная обстановочка.
Женевьева была решительно красива. Наверное, она много страдала, не только своим бедным растерзанным телом, но еще более душевно, потому что на ее лице был отпечаток той особой печали, которая присуща тем, кто уходит, не желая этого. Мне нравилась прозрачность ее кожи, бледность ее больших грудей. Пользоваться ее половыми органами оказалось невозможно, там всё было настолько ужасно, что мне даже не хотелось туда смотреть. Я тихонько перевернул тело Женевьевы, и, проскользнув в тень ее роскошных ягодиц, излился "как повешенный" в этот лабиринт, чуждый неприятностям деторождения.
Я поиграл немного, лаская ребенка, маленького мальчика, который, впрочем, вовсе не был красив, со сморщенным личиком, распухшими конечностями, большой головой. Ледяная нежность его кожи, шедший от него сильный запах шелкопряда внушали мне действия более определенные. Я положил безымянное дитя к себе на бедра, так что его голова оказалась у меня на коленях, согнул его ноги под прямым углом, чтобы ступни почти касались моей груди. Я вошел между его бедрами, но вскоре понял, что не испытываю от этого никакого удовольствия. Его плоть показалась мне вялой, как молочный кисель. Из глупого упрямства я продолжал, ускоряя движения, до конца, который отнюдь не привел меня в экстаз. Кто-нибудь еще глупее меня вспомнил бы здесь имя Жиля де Рэ, не столько из-за ребенка, сколько из-за позиции, благоприятствующей излитию на живот того, кто, впрочем, и не был моей жертвой. Я не люблю Жиля де Рэ, человека с ущербной сексуальностью, вечного мальчика, без конца повторяющего свое самоубийство в других. Жиль де Рэ мне отвратителен. На свете есть одно грязное дело - это заставлять других страдать. Я не очень долго был с Женевьевой и ее ребенком, но эта история имела последствия, или, по крайней мере, могла бы их иметь, если бы обстоятельства сложились менее удачно.
Я бросил в воду мешок, в который уложил мать и дитя, обнявших друг друга, чтобы ничто не могло их разлучить до тех пор, пока их тела, увлекаемые течением, не станут легкими и пористыми, как пемза, не растворятся и не исчезнут, чтобы возродиться в живой извести морских звезд. В тот момент, когда вода сомкнулась над ними, в ночной тишине хлопнули двери, раздались возгласы. По берегу в моем направлении бежали люди. "Эй! Э-ге-гей!" - "Сюда! Сюда!" Вероятно, меня заметили рабочие газовой фабрики. Они гнали меня, как собаки зайца, и, петляя как заяц, я убегал от них по ночным улицам Левалуа16. Иногда их крики опасно приближались, а затем вдруг казалось, что они потеряли мой след, и тогда я слышал, как они перекликаются, переругиваются, обмениваются советами. Стены с ободранными афишами, слепые фасады разрушенных ангаров, заброшенные фабрики мелькали мимо меня в ритме сновидения. Не разбирая дороги, я мчался сломя голову в лабиринте враждебных улиц, больше всего боясь забежать в тупик. И вдруг - о нежданное чудо! - мой добрый старый "шевроле", мой свадебный экипаж, чинно припаркованный у тротуара. Набирая скорость, я успел заметить группу мужчин, выскочивших из-за угла какого-то дома и яростно размахивавших руками в свете уличного фонаря. Once more saved! 17
15 июня 19...
Уже больше месяца я нахожусь в Неаполе, очень довольный тем, что мне удалось покинуть на некоторое время Париж. Я доверил свой магазин управляющему, который четыре года назад прекрасно справился с подобным поручением, когда я уезжал в Ниццу. Признаться, ночная погоня в Левалуа сильно на меня подействовала. Я нюхом чуял опасность. К тому же я хотел снова навестить Неаполь, самый мрачный из городов, Неаполь, уста Аида18. Там играют с мертвецами, как с большими куклами. Их бальзамируют, их хоронят, их откапывают, их чистят, их украшают, им делают прически, им вставляют в глазницы зеленые и красные лампочки, их кладут в стенных нишах, их ставят вертикально в стеклянных гробах. Их одевают, их раздевают, и нет ничего страннее этих неподвижных мумий в куцых одеждах, в париках из пакли, с восковым букетом в руках. В Сан Доменико Маджоре19 - арагонские королевы, коричневые уродины, раскоряченные в своих гробах. Церковный служка поднимает крышку гробницы одной рукой, а другую протягивает за своей мздой; Меркурий это ведь тот же Гермес20. Но все эти мумии слишком иссохшие, чтобы нравиться и возбуждать чувства. Им не хватает внутреннего движения растительных метаморфоз.
Неаполь... Еще сто лет назад мертвецов здесь водили по улицам, как в древнем Риме. Сегодня можно встретить лишь великолепные экипажи Смерти, украшенные огромными фонарями и страусиными перьями.
2 июля 19...
Intermezzo all'improvviso...21 Я возвращался после посещения монастыря св. Клары и, желая спуститься на Корсо Умберто, пошел по фантастической лестнице Пендино ди Санта Барбара, воспетой Малапарте22, на которой живут одни карлицы. Страшные, безобразные, часто лысые, держащие иногда на руках детей, как будто сделанных из грязных тряпок, карлицы живут здесь в постоянных пересудах и суете. Словно большие пещерные насекомые, они населяют bassi - помещения без окон, выходящие прямо на улицу; все комнаты одинаковые, в каждой большая кровать, покрытая розовым нейлоном, телевизор и религиозные картинки.
Перед одним из bassi тротуар был запружен толпой карлиц, громко и жалобно причитавших, в то время как самые безутешные из них скопились в темной пещере, где лампы горели как ночью. Смерть прошла здесь, и сердце мое подпрыгнуло хорошо мне знакомым скачком. Карлицы поспешили сообщить мне, что одна из них, добрая их подруга Тереза, только что отправилась на небо. Я спросил разрешения мне присоединиться к ним, чтобы отдать Терезе последний долг похоронного бдения. Они согласились с неописуемым восторгом, необычайным даже для Неаполя.
Пепельное сморщенное лицо Терезы могло принадлежать женщине и тридцати, и семидесяти пяти лет, ее волосы представляли собой пучок немыслимо спутанных прядей. На нее надели нечто вроде платья для первого причастия, и это платье доходило ей до ушей, поскольку она была горбуньей. Многочисленные подружки, забравшись на кровать, трогали ее, похлопывали, целовали, приподнимая прядь ее невообразимых волос, гладили по щеке, расправляли складки платья, и всё это с чудовищным кудахтаньем, как в курятнике. Я узнал, что Терезу сбила машина, когда она переходила улицу Седиле ди Порто, ей раздробило обе ноги, и она потеряла всю кровь до того, как ей смогли оказать помощь. Действительно, в ее маленьком тельце крови было немного. На месте происшествия карлицы размахивали руками, кричали и давали советы, но, когда поспела "скорая помощь", Тереза была уже совершенно обескровлена.
Ее отнесли домой, подруги обмыли ее, причесали, украсили. Одели в белое - как они сказали, в знак того, что Тереза умерла девственницей. Девственница или нет, она, признаться, возбуждала во мне желание, тем более сильное, что я давно уже не...
К счастью, поскольку погода стояла грозовая, со мной был плащ, который я носил перекинутым через руку, и благодаря ему мне удалось скрыть мое состояние. Я ломал себе голову, как похитить Терезу в таком многолюдном квартале и без автомобиля. Слушая лопотание карлиц, я строил в голове тысячу планов, один абсурднее другого. Жара стояла удушающая. Близился полдень. Голоса в дрожащем воздухе становились всё более вязкими и густыми. Запах жаренья достигал смертного ложа, и карлицы не могли его не чувствовать. В их плаче наступило некое успокоение, словно штиль. Одна из карлиц решила приготовить кофе. Тогда я вмешался и предложил им траурный обед в соседнем ресторане, с тем, чтобы они извинили самого амфитриона за неучастие в нем: он продолжит бдение, а они смогут пировать все вместе. Обрадованные, карлицы приняли предложение, и когда спустя четверть часа я вернулся из ресторана, где отдавал распоряжения насчет их пиршества, они были уже все одеты в черные шелковые накидки и странные старинные черные шляпы, окруженные крепом. Они встретили меня радостными криками и двинулись вдоль по Пендино, словно стая ворон.
Я остался наедине с Терезой. Я закрыл дверь и стал медленно и спокойно развязывать галстук.
16 июля 19...
Я только что посетил Каподимонте, парк с поросшими мхом тритонами, скрытый за рядами пальм желтый длинный замок, в котором находится прекрасное собрание живописи. "Смерть Петрония" Пачекко де Роза...23 Полная движения композиция, сквозь которую просвечивает равнодушие; красивые яркие цвета, но никакого чувства предмета. Хотя бы такого, каким обладаю я.
Именно здесь, в Неаполе, в тиши своей виллы, Тит Петроний Арбитр, важный вельможа и великий поэт, опороченный, приказал своему врачу вскрыть ему вены24. Окруженный наложницами и греческими рабами, скользившими языком по его деснам, гладившими его кудри, разглаженные банным паром, он видел, как гаснут их взгляды за пеленой, потому что его собственный взгляд угасал, как светильник. Он слышал, как их голоса доносятся с другой планеты, ибо сам он уже покидал землю. В их объятиях у него, несомненно, было время познать меру своего одиночества. Простертый под сладостью их улыбок, он чувствовал, как руки наложниц смыкаются на его члене, уже недвижном, и единственная сила, исходившая из него, собралась в алом коралле, расцветавшим под его запястьем в серебряной лохани. Он чувствовал, как пустота растекается по венам, ночь проникает в плоть, от проткнутых мочек ушей до длинных пальцев, унизанных перстнями, а танцовщицы прилипали к нему своими раковинами, словно к кораблю, и руки эфебов ласкали его тайные места. Плавая в ванне, точно в околоплодных водах, Тит Петроний Арбитр понимал, что жизнь уходит от него так же незаметно, как она пришла.
Именно так надо умирать.
5 августа 19...
Катакомбы Сан-Гаудизио. Парижские ничего не стoят по сравнению с ними: чтобы увидеть, что это такое, надо побывать в Неаполе. Барочные, причудливые, катакомбы Сан-Гаудизио простираются на огромное расстояние, и я даже слышал, что некоторые заброшенные галереи выходят в катакомбы Сан-Дженнаро. Женщины приходят сюда молиться "душам, в чистилище сущим", как они наивно называют силы преисподней, и отправляют здесь культ людских останков. Черепа, зачастую начищенные воском, в париках, установленные на маленьких частных алтарях людьми (между прочим, совершенно посторонними), являются предметом оживленной торговли, которую ведут сторожа. Атмосфера этих языческих- именно языческих - катакомб абсолютно ирреальна. Шепот молящихся, женские тени, которые огонь свечей отбрасывает на мрачные каменные своды, одетые скелеты и мумии, стоящие в нишах, запах останков и приношений - всё это создает ни на что не похожую обстановку. С первых же минут меня охватил восторг.
Когда я шел по довольно безлюдной галерее, мое внимание привлекло поведение одной из молящихся. Это была маленькая, жирная, как и все они там, женщина, казавшаяся, впрочем, еще довольно молодой. Встав коленом на стул и опершись локтями на его спинку, она приблизила лицо вплотную к черепу на карнизе. Профили женщины и черепа четко выделялись на фоне красноватой лампы, и рот женщины прилип, как присоска, к оскалу черепа. Я отчетливо видел, как она лизала ему зубы, просунув меж его челюстей свой язык, изогнутый и заостренный, похожий на коралловую ветвь - древний фаллический символ, который неаполитанцы носят от сглаза.
Женщина то вытягивала язык, который оказался неожиданно крепким и мясистым, и лизала резцы мертвеца, то проводила языком по его зубам, словно рукой по клавиатуре, то засовывала язык как можно глубже и ласкала коренные зубы и нёбо.
Поглощенная своим занятием, она не услышала моих шагов. Я наблюдал за ней некоторое время, но вдруг она заметила меня и со сдавленным криком вскочила.
- Вам нечего меня бояться, - сказал я, - не могли бы вы продолжить то, чем вы только что занимались?
Женщина смотрела на меня с недоверием. Ей было на вид около тридцати лет, и она явно была замужем за каким-нибудь мелким торговцем или чиновником. Я повторил свою просьбу, и отсвет мысли, которая, несомненно, показалась ей блестящей, промелькнул на ее лице.
- Если нас увидят, я скажу, что это вы заставили меня.
Признаю?сь, я был сбит с толку той грубой хитростью, с помощью которой эта особа обратила положение в свою пользу. Не сказав больше ни слова, она вновь повернулась к черепу, полузакрыв глаза и высунув язык.
Вся неожиданность этого зрелища и восторг, который я ощутил, войдя в катакомбы, оказали на меня действие, которого только и ждет некрофил. Я желал эту женщину, несмотря на то, что она была живая. Я поднял ее черное платье и, стянув с нее хлопчатобумажные трусики, увидел ягодицу, гладкую и полупрозрачную, похожую на воск свечей, что горели вокруг. На ощупь она была еще более гладкой, чем на вид. Засунув руку в ее щель, я почувствовал, что мои пальцы покрылись вязкой жидкостью; это озадачило меня - мертвые ничего подобного не выделяют - и охладило бы, если б она не пахла морем: море образ и родная сестра смерти. Таким образом, мысль о том, что всякая плоть носит в себе закваску своей гибели, оживила мою страсть к этой женщине, но желание покинуло меня в тот самый момент, когда я попытался вступить с ней в более тесный контакт, - всё рухнуло, будто карточный домик, падающий от малейшего прикосновения. Женщина обернулась ко мне. Ее лицо было искажено гневом:
- Я заявлю, что вы пытались меня изнасиловать!
Не знаю, почему она вздумала мне угрожать. Как бы то ни было, я удалился как можно скорей.
В своей квартире на Паузилиппе, я почувствовал, как меня охватили горечь и грусть. Я хотел жить и хотел умереть, но не могу ни умереть, ни жить. Это ли не Гефсиманский сад?
12 сентября 19...
Не знаю почему, но сегодня утром, завязывая галстук, я вдруг на миг вспомнил Габриэль, мою соседку в отрочестве, которую мне так нравилось представлять повесившейся, с глазами, закатившимися в последнем экстазе.
16 октября 19...
Я склонен думать, что Геката обратила на меня свой благосклонный взгляд25. Смерть, неустанная поставщица моих наслаждений, одаривает меня сполна, и если они не всегда оказываются совершенными, то это только из-за моей же собственной глупости.
Когда-то давно я, возможно, мечтал о том счастье, которое мне принесло бы одновременное присутствие двух мертвых тел, и, должно быть, мне на ум приходили некоторые картины или натюрморты. Но, во всяком случае, это была несбыточная мечта, сон, возвращенный всепоглощающей ночи.
Как я был глуп, что не верил в чудо.
Сегодня я хочу подробно записать все перипетии этого приключения, чтобы мне было легче вспомнить потом, ибо всё произошло настолько быстро и неожиданно, что я боюсь: моя память под угрозой. Правда, я всегда почему-то ощущаю всего себя, или какую-то часть себя, под властью некой смутной угрозы. Или под угрозой угрозы.
Я ездил в Сорренто, и на обратном пути остановился выпить стаканчик вина в Вико Эквензе, в одном отеле, где меня знают. Дом этот, построенный вплотную к скале, нависает над небольшой бухточкой, закрытой со всех сторон, к которой можно спуститься по узкой тропинке, скользкой от непрестанно сочащейся влаги. В середине недели, когда сезон уже закончился, отель и пляж были безлюдны, хотя море было еще довольно теплым. Какая-то пустота нависла над террасами, баром, столовой. На всем была какая-то дымка, скованность, неудобство. В холле я увидел хозяина и сказал ему, что он странно выглядит. Официанты перешептывались между собой. Когда Джованни, который чаще других меня обслуживал, принес мне вино, я спросил у него о причине замеченного мною стеснения. Он быстро оглянулся по сторонам и сообщил мне вполголоса:
- Это из-за двух молодых постояльцев из Швеции, брата и сестры, которых вытащили сегодня утром. Невероятная история, мы сами не можем никак поверить. Они плавали как рыбы! Кому-то из них стало плохо в воде, другой захотел помочь. Да... утопающий тянет за собой... как будто нарочно, чтобы не умирать в одиночку... Но какая неприятность для отеля!
Он также рассказал мне, что обоих пловцов выловили сразу, но не смогли вернуть их к жизни; что в Неаполе уже поставили в известность шведское консульство, дабы оно сообщило родителям - те наверняка прилетят на самолете, считал Джованни, - что утопленников, должно быть, переправят на родину, чтобы похоронить там, и что пока их положили в маленьком гроте на пляже, потому что в межсезонье никаких посетителей больше не ожидают, и пляжные кабины уже разобрали.
Кровь ударила мне в голову. Я надел маску равнодушия и перевел разговор на другую тему. Возможно ли? - повторял я про себя, - возможно ли? И если да, то как? Нужно было выработать безупречный план. Менее чем за час такой план был готов. Я покинул отель и поехал по проселочной дороге, которая вела на вершину Файто, чтобы там дожидаться ночи. Я не мог не признать, что мое предприятие было чрезвычайно опасно. Может залаять собака; мне могут встретиться ловцы осьминогов, которые почти каждую ночь выходят на лов с огромными лампами; любое неожиданное появление людей - и мой проект обернется ужасной катастрофой. Но я решился. Нужно было действовать быстро и хладнокровно. Нервный, эмоционально неустойчивый в обыденной жизни, я обладаю замечательным запасом выдержки, который приходится кстати, когда нужно похитить мертвеца. Я становлюсь другим человеком, одновременно чужим самому себе и более самим собой, чем когда-либо. Я перестаю быть уязвимым и несчастным, я становлюсь квинтэссенцией собственного существа, я выполняю задачу, к которой предназначен судьбой.
Голова Пьера ритмично стукалась о боковую стенку могилы, торс его перекрутился, словно кривое дерево, в то время как его талия резко перегибалась через край гроба, высвобождая седалище, длинные и крепкие ноги были раздвинуты. Я отметил, что Пьер, должно быть, в жизни часто занимался тем, что он делал со мной, будучи мертвым. Это не беспокоило меня, но мне мешали неестественность позы, теснота могилы, шмыгающие крысы. Покидая Пьера, я кое-как уложил его в гробу и поправил на нем саван. Было похоже на некое "Положение во гроб" со мной в роли нечестивого Иосифа Аримафейского.
Это произошло позавчера. Мне кажется, что прошло двадцать лет. Это был единственный раз, когда я не смог предложить одному из своих печальных друзей мягкость моей кровати и покой моей комнаты.
12 января 19...
"Жером Б. 15 лет. Без профессии. Проживал на авеню Анри-Мартэн. Кладбище Пасси. 14 часов."
Поглядим.
14 января 19...
На похоронах Жерома было много народу; я пошел на эти похороны, чтобы мне легче было потом найти могилу. Но еще и просто из удовольствия, из любопытства, из сочувствия. Стоял хороший сухой морозец. Собрались все сливки общества 16-го округа 10 в кашемировых пальто и каракулевых шубах. Я оказался рядом с пожилой дамой в сиреневой шляпке, которая без умолку трещала: "Два дня болезни, которую все считали неопасной, и вдруг - крак! Он так хорошо закончил полугодие в Жансон-де-Сайи 11, какое горе для родителей, бедный Шарль, бедная Зузу, ах да, быть может, вы не знаете, но он никогда не называл свою мать мамой, а только Зузу, они оба его любили невозможно себе представить как, а вы сами-то из семьи, вы знали Жерома?"
Я ответил, что преподавал ему латынь, но пожилая дама немедленно возобновила свой монолог.
Родители. Отец, очень худой, очень элегантный, потерянный в своей печали, как в далекой стране. Мать, молодая женщина с удлиненными голубыми глазами, потемневшими от слез, с роскошными каштановыми волосами, выбивавшимися из-под черной вуали.
Тучный тип, закутанный в пальто на меховой подкладке, встал над могилой и произнес надгробную речь в стиле Боссюэ12, притворяясь, что его душат слезы. Это и был настоящий преподаватель латыни.
С наступлением ночи я припарковал автомобиль у сквера Петрарки, и всё еще раз прошло без неожиданностей. Мне кажется, что меня хранит Гермес, бог воров и вожатый мертвецов. Он подсказывает мне тысячи уловок, он провожает до моей постели предметы моего вожделения.
Жером. Он примерно одного роста со мной, но так тонок, что его бедра почти помещаются в моих ладонях. Он не знает, что делать со своими длинными руками, ни как протянуть свои длинные ноги, он беспомощней цыпленка. Его грудь, волосы, острое лицо - соленые на вкус, как будто от пролитых на них слёз, а вот его член, до того, как я омыл его своей слюной и осушил своими ласками, чудовищно пах лавандой.
Я вижу перед собой Жерома. Я возвращаю его на минуту из загробного царства. Из окна его личной ванной комнаты видны деревья авеню. Сама ванная комната в стиле "поп" - он так захотел, а Зузу делает всё, что он ни пожелает, - в беспорядке, с флаконами, которые он забыл закрыть, и с большими кусками английского мыла во всех углах. Есть даже электробритва, спрятанная в глубине выдвижного ящика от взгляда Зузу: если она увидит, то будет смеяться над ним! Она входит к нему без стеснения, даже без стука. Пока он чистит зубы, он видит в зеркале умывальника ее улыбающиеся голубые глаза. Она щиплет его за ягодицу, треплет его волосы, целует между лопаток выступающие позвонки, потом убегает со смехом. Он бежит за ней, рот весь в зубной пасте, кидает полотенце, оно шлепается с глухим звуком в захлопнувшуюся дверь.
Сидя на биде, Жером намыливается лавандовым мылом, долго, очень долго.
Закрыв глаза, он видит женщину, чьи каштановые волосы обрамляют пустое пространство, в которое ему никак не удается поместить лицо. Он напрягает воображение, он ищет это лицо с упрямством насекомого, ему кажется, что он поймал нужный образ, но нет, это не то, не то.
15 января 19...
Сегодня ночью я поставил кресло в моей комнате прямо перед большим венецианским зеркалом, которое я очень люблю. Я посадил Жерома к себе на колени и стал покусывать его спину с серебристым отливом, прямо между лопаток, туда, куда Зузу его наверняка целовала, играя с ним. В серых прожилках зеркала, среди морозных ветвей орнамента, я видел Жерома, пляшущего, как огромная кукла, под ударами моей страсти.
16 января 19...
Жером. Иероним. В своем "Саде наслаждений" Иероним Босх изобразил двух юношей, забавляющихся с цветами. Один из них вставил наивные ромашки в задний проход своего товарища.
Сегодня вечером я сходил в цветочный магазин за венериными башмачками и украсил ими своего друга Жерома, цвет которого уже прекрасно сочетается с желтыми, зелеными, коричневыми и фиолетовыми оттенками орхидей. Они имеют тот же самый клейкий плотский отблеск; они достигли триумфальной стадии материи в своем зените, той высшей самозавершенности, которая предшествует лихорадке разложения. Вытянувшись на боку, Жером кажется спящим, его член лежит в чашечке наполненного соком цветка, а бледные пятна расцветают каскадом вокруг темных синяков, украшающих его тайную розу.
Я думал, что у Жерома глаза его матери, но, приподняв веко, увидел радужку темно-зеленого, с карим оттенком, цвета: того, который можно видеть на вязких лепестках венериных башмачков.
19 января 19...
Жером, возвращенный ночи, Жером, возвращенный бездне, по какому течению плывешь ты, пьяный корабль? 13
Я тоже скоро погружусь в смерть, как Нарцисс в свое отражение.
15 апреля 19...
Утром я обнаружил, что квартиру заполонили большие синие мухи. Откуда они взялись? Горничная, которая как раз была здесь, побежала в аптеку за средством от насекомых. Ужас. Жужжащие тельца устилали ковер, в то время как химический запах заполнял помещение и не хотел выветриваться через окна.
Горничная беспрестанно бормотала какие-то странные проклятья, в которых я уловил угрожающий намек: "Это ненормально... это должно было случиться... Это уже верх всего... Вот это что... Не нравятся мне такие штучки...", и тому подобное. Скоро и эта от меня уйдет.
23 апреля 19...
Нашел у Тристана Корбьера отличное выражение: "Наслаждаться как повешенный"14.
2 мая 19...
Прошло уже почти четыре дня, как я расстался с Женевьевой и ее малышом. Если бы меня действительно видели и засекли, за мной бы уже пришли. Но эти последние часы были действительно нелегкими для меня.
Я пошел за этой молодой женщиной на кладбище Пантэна15 - совершенно безрадостное место. Я не знал, отчего она умерла, поэтому для меня было большим сюрпризом, когда я обнаружил на ее руках новорожденного младенца. Меня не слишком воодушевила эта семейная обстановочка.
Женевьева была решительно красива. Наверное, она много страдала, не только своим бедным растерзанным телом, но еще более душевно, потому что на ее лице был отпечаток той особой печали, которая присуща тем, кто уходит, не желая этого. Мне нравилась прозрачность ее кожи, бледность ее больших грудей. Пользоваться ее половыми органами оказалось невозможно, там всё было настолько ужасно, что мне даже не хотелось туда смотреть. Я тихонько перевернул тело Женевьевы, и, проскользнув в тень ее роскошных ягодиц, излился "как повешенный" в этот лабиринт, чуждый неприятностям деторождения.
Я поиграл немного, лаская ребенка, маленького мальчика, который, впрочем, вовсе не был красив, со сморщенным личиком, распухшими конечностями, большой головой. Ледяная нежность его кожи, шедший от него сильный запах шелкопряда внушали мне действия более определенные. Я положил безымянное дитя к себе на бедра, так что его голова оказалась у меня на коленях, согнул его ноги под прямым углом, чтобы ступни почти касались моей груди. Я вошел между его бедрами, но вскоре понял, что не испытываю от этого никакого удовольствия. Его плоть показалась мне вялой, как молочный кисель. Из глупого упрямства я продолжал, ускоряя движения, до конца, который отнюдь не привел меня в экстаз. Кто-нибудь еще глупее меня вспомнил бы здесь имя Жиля де Рэ, не столько из-за ребенка, сколько из-за позиции, благоприятствующей излитию на живот того, кто, впрочем, и не был моей жертвой. Я не люблю Жиля де Рэ, человека с ущербной сексуальностью, вечного мальчика, без конца повторяющего свое самоубийство в других. Жиль де Рэ мне отвратителен. На свете есть одно грязное дело - это заставлять других страдать. Я не очень долго был с Женевьевой и ее ребенком, но эта история имела последствия, или, по крайней мере, могла бы их иметь, если бы обстоятельства сложились менее удачно.
Я бросил в воду мешок, в который уложил мать и дитя, обнявших друг друга, чтобы ничто не могло их разлучить до тех пор, пока их тела, увлекаемые течением, не станут легкими и пористыми, как пемза, не растворятся и не исчезнут, чтобы возродиться в живой извести морских звезд. В тот момент, когда вода сомкнулась над ними, в ночной тишине хлопнули двери, раздались возгласы. По берегу в моем направлении бежали люди. "Эй! Э-ге-гей!" - "Сюда! Сюда!" Вероятно, меня заметили рабочие газовой фабрики. Они гнали меня, как собаки зайца, и, петляя как заяц, я убегал от них по ночным улицам Левалуа16. Иногда их крики опасно приближались, а затем вдруг казалось, что они потеряли мой след, и тогда я слышал, как они перекликаются, переругиваются, обмениваются советами. Стены с ободранными афишами, слепые фасады разрушенных ангаров, заброшенные фабрики мелькали мимо меня в ритме сновидения. Не разбирая дороги, я мчался сломя голову в лабиринте враждебных улиц, больше всего боясь забежать в тупик. И вдруг - о нежданное чудо! - мой добрый старый "шевроле", мой свадебный экипаж, чинно припаркованный у тротуара. Набирая скорость, я успел заметить группу мужчин, выскочивших из-за угла какого-то дома и яростно размахивавших руками в свете уличного фонаря. Once more saved! 17
15 июня 19...
Уже больше месяца я нахожусь в Неаполе, очень довольный тем, что мне удалось покинуть на некоторое время Париж. Я доверил свой магазин управляющему, который четыре года назад прекрасно справился с подобным поручением, когда я уезжал в Ниццу. Признаться, ночная погоня в Левалуа сильно на меня подействовала. Я нюхом чуял опасность. К тому же я хотел снова навестить Неаполь, самый мрачный из городов, Неаполь, уста Аида18. Там играют с мертвецами, как с большими куклами. Их бальзамируют, их хоронят, их откапывают, их чистят, их украшают, им делают прически, им вставляют в глазницы зеленые и красные лампочки, их кладут в стенных нишах, их ставят вертикально в стеклянных гробах. Их одевают, их раздевают, и нет ничего страннее этих неподвижных мумий в куцых одеждах, в париках из пакли, с восковым букетом в руках. В Сан Доменико Маджоре19 - арагонские королевы, коричневые уродины, раскоряченные в своих гробах. Церковный служка поднимает крышку гробницы одной рукой, а другую протягивает за своей мздой; Меркурий это ведь тот же Гермес20. Но все эти мумии слишком иссохшие, чтобы нравиться и возбуждать чувства. Им не хватает внутреннего движения растительных метаморфоз.
Неаполь... Еще сто лет назад мертвецов здесь водили по улицам, как в древнем Риме. Сегодня можно встретить лишь великолепные экипажи Смерти, украшенные огромными фонарями и страусиными перьями.
2 июля 19...
Intermezzo all'improvviso...21 Я возвращался после посещения монастыря св. Клары и, желая спуститься на Корсо Умберто, пошел по фантастической лестнице Пендино ди Санта Барбара, воспетой Малапарте22, на которой живут одни карлицы. Страшные, безобразные, часто лысые, держащие иногда на руках детей, как будто сделанных из грязных тряпок, карлицы живут здесь в постоянных пересудах и суете. Словно большие пещерные насекомые, они населяют bassi - помещения без окон, выходящие прямо на улицу; все комнаты одинаковые, в каждой большая кровать, покрытая розовым нейлоном, телевизор и религиозные картинки.
Перед одним из bassi тротуар был запружен толпой карлиц, громко и жалобно причитавших, в то время как самые безутешные из них скопились в темной пещере, где лампы горели как ночью. Смерть прошла здесь, и сердце мое подпрыгнуло хорошо мне знакомым скачком. Карлицы поспешили сообщить мне, что одна из них, добрая их подруга Тереза, только что отправилась на небо. Я спросил разрешения мне присоединиться к ним, чтобы отдать Терезе последний долг похоронного бдения. Они согласились с неописуемым восторгом, необычайным даже для Неаполя.
Пепельное сморщенное лицо Терезы могло принадлежать женщине и тридцати, и семидесяти пяти лет, ее волосы представляли собой пучок немыслимо спутанных прядей. На нее надели нечто вроде платья для первого причастия, и это платье доходило ей до ушей, поскольку она была горбуньей. Многочисленные подружки, забравшись на кровать, трогали ее, похлопывали, целовали, приподнимая прядь ее невообразимых волос, гладили по щеке, расправляли складки платья, и всё это с чудовищным кудахтаньем, как в курятнике. Я узнал, что Терезу сбила машина, когда она переходила улицу Седиле ди Порто, ей раздробило обе ноги, и она потеряла всю кровь до того, как ей смогли оказать помощь. Действительно, в ее маленьком тельце крови было немного. На месте происшествия карлицы размахивали руками, кричали и давали советы, но, когда поспела "скорая помощь", Тереза была уже совершенно обескровлена.
Ее отнесли домой, подруги обмыли ее, причесали, украсили. Одели в белое - как они сказали, в знак того, что Тереза умерла девственницей. Девственница или нет, она, признаться, возбуждала во мне желание, тем более сильное, что я давно уже не...
К счастью, поскольку погода стояла грозовая, со мной был плащ, который я носил перекинутым через руку, и благодаря ему мне удалось скрыть мое состояние. Я ломал себе голову, как похитить Терезу в таком многолюдном квартале и без автомобиля. Слушая лопотание карлиц, я строил в голове тысячу планов, один абсурднее другого. Жара стояла удушающая. Близился полдень. Голоса в дрожащем воздухе становились всё более вязкими и густыми. Запах жаренья достигал смертного ложа, и карлицы не могли его не чувствовать. В их плаче наступило некое успокоение, словно штиль. Одна из карлиц решила приготовить кофе. Тогда я вмешался и предложил им траурный обед в соседнем ресторане, с тем, чтобы они извинили самого амфитриона за неучастие в нем: он продолжит бдение, а они смогут пировать все вместе. Обрадованные, карлицы приняли предложение, и когда спустя четверть часа я вернулся из ресторана, где отдавал распоряжения насчет их пиршества, они были уже все одеты в черные шелковые накидки и странные старинные черные шляпы, окруженные крепом. Они встретили меня радостными криками и двинулись вдоль по Пендино, словно стая ворон.
Я остался наедине с Терезой. Я закрыл дверь и стал медленно и спокойно развязывать галстук.
16 июля 19...
Я только что посетил Каподимонте, парк с поросшими мхом тритонами, скрытый за рядами пальм желтый длинный замок, в котором находится прекрасное собрание живописи. "Смерть Петрония" Пачекко де Роза...23 Полная движения композиция, сквозь которую просвечивает равнодушие; красивые яркие цвета, но никакого чувства предмета. Хотя бы такого, каким обладаю я.
Именно здесь, в Неаполе, в тиши своей виллы, Тит Петроний Арбитр, важный вельможа и великий поэт, опороченный, приказал своему врачу вскрыть ему вены24. Окруженный наложницами и греческими рабами, скользившими языком по его деснам, гладившими его кудри, разглаженные банным паром, он видел, как гаснут их взгляды за пеленой, потому что его собственный взгляд угасал, как светильник. Он слышал, как их голоса доносятся с другой планеты, ибо сам он уже покидал землю. В их объятиях у него, несомненно, было время познать меру своего одиночества. Простертый под сладостью их улыбок, он чувствовал, как руки наложниц смыкаются на его члене, уже недвижном, и единственная сила, исходившая из него, собралась в алом коралле, расцветавшим под его запястьем в серебряной лохани. Он чувствовал, как пустота растекается по венам, ночь проникает в плоть, от проткнутых мочек ушей до длинных пальцев, унизанных перстнями, а танцовщицы прилипали к нему своими раковинами, словно к кораблю, и руки эфебов ласкали его тайные места. Плавая в ванне, точно в околоплодных водах, Тит Петроний Арбитр понимал, что жизнь уходит от него так же незаметно, как она пришла.
Именно так надо умирать.
5 августа 19...
Катакомбы Сан-Гаудизио. Парижские ничего не стoят по сравнению с ними: чтобы увидеть, что это такое, надо побывать в Неаполе. Барочные, причудливые, катакомбы Сан-Гаудизио простираются на огромное расстояние, и я даже слышал, что некоторые заброшенные галереи выходят в катакомбы Сан-Дженнаро. Женщины приходят сюда молиться "душам, в чистилище сущим", как они наивно называют силы преисподней, и отправляют здесь культ людских останков. Черепа, зачастую начищенные воском, в париках, установленные на маленьких частных алтарях людьми (между прочим, совершенно посторонними), являются предметом оживленной торговли, которую ведут сторожа. Атмосфера этих языческих- именно языческих - катакомб абсолютно ирреальна. Шепот молящихся, женские тени, которые огонь свечей отбрасывает на мрачные каменные своды, одетые скелеты и мумии, стоящие в нишах, запах останков и приношений - всё это создает ни на что не похожую обстановку. С первых же минут меня охватил восторг.
Когда я шел по довольно безлюдной галерее, мое внимание привлекло поведение одной из молящихся. Это была маленькая, жирная, как и все они там, женщина, казавшаяся, впрочем, еще довольно молодой. Встав коленом на стул и опершись локтями на его спинку, она приблизила лицо вплотную к черепу на карнизе. Профили женщины и черепа четко выделялись на фоне красноватой лампы, и рот женщины прилип, как присоска, к оскалу черепа. Я отчетливо видел, как она лизала ему зубы, просунув меж его челюстей свой язык, изогнутый и заостренный, похожий на коралловую ветвь - древний фаллический символ, который неаполитанцы носят от сглаза.
Женщина то вытягивала язык, который оказался неожиданно крепким и мясистым, и лизала резцы мертвеца, то проводила языком по его зубам, словно рукой по клавиатуре, то засовывала язык как можно глубже и ласкала коренные зубы и нёбо.
Поглощенная своим занятием, она не услышала моих шагов. Я наблюдал за ней некоторое время, но вдруг она заметила меня и со сдавленным криком вскочила.
- Вам нечего меня бояться, - сказал я, - не могли бы вы продолжить то, чем вы только что занимались?
Женщина смотрела на меня с недоверием. Ей было на вид около тридцати лет, и она явно была замужем за каким-нибудь мелким торговцем или чиновником. Я повторил свою просьбу, и отсвет мысли, которая, несомненно, показалась ей блестящей, промелькнул на ее лице.
- Если нас увидят, я скажу, что это вы заставили меня.
Признаю?сь, я был сбит с толку той грубой хитростью, с помощью которой эта особа обратила положение в свою пользу. Не сказав больше ни слова, она вновь повернулась к черепу, полузакрыв глаза и высунув язык.
Вся неожиданность этого зрелища и восторг, который я ощутил, войдя в катакомбы, оказали на меня действие, которого только и ждет некрофил. Я желал эту женщину, несмотря на то, что она была живая. Я поднял ее черное платье и, стянув с нее хлопчатобумажные трусики, увидел ягодицу, гладкую и полупрозрачную, похожую на воск свечей, что горели вокруг. На ощупь она была еще более гладкой, чем на вид. Засунув руку в ее щель, я почувствовал, что мои пальцы покрылись вязкой жидкостью; это озадачило меня - мертвые ничего подобного не выделяют - и охладило бы, если б она не пахла морем: море образ и родная сестра смерти. Таким образом, мысль о том, что всякая плоть носит в себе закваску своей гибели, оживила мою страсть к этой женщине, но желание покинуло меня в тот самый момент, когда я попытался вступить с ней в более тесный контакт, - всё рухнуло, будто карточный домик, падающий от малейшего прикосновения. Женщина обернулась ко мне. Ее лицо было искажено гневом:
- Я заявлю, что вы пытались меня изнасиловать!
Не знаю, почему она вздумала мне угрожать. Как бы то ни было, я удалился как можно скорей.
В своей квартире на Паузилиппе, я почувствовал, как меня охватили горечь и грусть. Я хотел жить и хотел умереть, но не могу ни умереть, ни жить. Это ли не Гефсиманский сад?
12 сентября 19...
Не знаю почему, но сегодня утром, завязывая галстук, я вдруг на миг вспомнил Габриэль, мою соседку в отрочестве, которую мне так нравилось представлять повесившейся, с глазами, закатившимися в последнем экстазе.
16 октября 19...
Я склонен думать, что Геката обратила на меня свой благосклонный взгляд25. Смерть, неустанная поставщица моих наслаждений, одаривает меня сполна, и если они не всегда оказываются совершенными, то это только из-за моей же собственной глупости.
Когда-то давно я, возможно, мечтал о том счастье, которое мне принесло бы одновременное присутствие двух мертвых тел, и, должно быть, мне на ум приходили некоторые картины или натюрморты. Но, во всяком случае, это была несбыточная мечта, сон, возвращенный всепоглощающей ночи.
Как я был глуп, что не верил в чудо.
Сегодня я хочу подробно записать все перипетии этого приключения, чтобы мне было легче вспомнить потом, ибо всё произошло настолько быстро и неожиданно, что я боюсь: моя память под угрозой. Правда, я всегда почему-то ощущаю всего себя, или какую-то часть себя, под властью некой смутной угрозы. Или под угрозой угрозы.
Я ездил в Сорренто, и на обратном пути остановился выпить стаканчик вина в Вико Эквензе, в одном отеле, где меня знают. Дом этот, построенный вплотную к скале, нависает над небольшой бухточкой, закрытой со всех сторон, к которой можно спуститься по узкой тропинке, скользкой от непрестанно сочащейся влаги. В середине недели, когда сезон уже закончился, отель и пляж были безлюдны, хотя море было еще довольно теплым. Какая-то пустота нависла над террасами, баром, столовой. На всем была какая-то дымка, скованность, неудобство. В холле я увидел хозяина и сказал ему, что он странно выглядит. Официанты перешептывались между собой. Когда Джованни, который чаще других меня обслуживал, принес мне вино, я спросил у него о причине замеченного мною стеснения. Он быстро оглянулся по сторонам и сообщил мне вполголоса:
- Это из-за двух молодых постояльцев из Швеции, брата и сестры, которых вытащили сегодня утром. Невероятная история, мы сами не можем никак поверить. Они плавали как рыбы! Кому-то из них стало плохо в воде, другой захотел помочь. Да... утопающий тянет за собой... как будто нарочно, чтобы не умирать в одиночку... Но какая неприятность для отеля!
Он также рассказал мне, что обоих пловцов выловили сразу, но не смогли вернуть их к жизни; что в Неаполе уже поставили в известность шведское консульство, дабы оно сообщило родителям - те наверняка прилетят на самолете, считал Джованни, - что утопленников, должно быть, переправят на родину, чтобы похоронить там, и что пока их положили в маленьком гроте на пляже, потому что в межсезонье никаких посетителей больше не ожидают, и пляжные кабины уже разобрали.
Кровь ударила мне в голову. Я надел маску равнодушия и перевел разговор на другую тему. Возможно ли? - повторял я про себя, - возможно ли? И если да, то как? Нужно было выработать безупречный план. Менее чем за час такой план был готов. Я покинул отель и поехал по проселочной дороге, которая вела на вершину Файто, чтобы там дожидаться ночи. Я не мог не признать, что мое предприятие было чрезвычайно опасно. Может залаять собака; мне могут встретиться ловцы осьминогов, которые почти каждую ночь выходят на лов с огромными лампами; любое неожиданное появление людей - и мой проект обернется ужасной катастрофой. Но я решился. Нужно было действовать быстро и хладнокровно. Нервный, эмоционально неустойчивый в обыденной жизни, я обладаю замечательным запасом выдержки, который приходится кстати, когда нужно похитить мертвеца. Я становлюсь другим человеком, одновременно чужим самому себе и более самим собой, чем когда-либо. Я перестаю быть уязвимым и несчастным, я становлюсь квинтэссенцией собственного существа, я выполняю задачу, к которой предназначен судьбой.