Страница:
Продолжая медицинскую аналогию, можно утверждать, что «пессимисты» склонны рассматривать патологии российской политической системы как своего рода хроническое наследственное заболевание нашей страны. Они изучают российские культуру и историю и черпают из них свою печальную аргументацию в пользу неустранимости преобладания в России авторитарного режима, по крайней мере, в обозримом будущем. «Оптимисты», напротив, рассматривают авторитарные тенденции в российской политике как вариант посттравматического синдрома или как затянувшиеся «болезни роста», ставшие побочным эффектом сложных трансформационных процессов постсоветского периода. Они анализируют экономические реформы и государственное строительство и возлагают некоторые надежды на более интенсивное включение России в международные процессы и транснациональные сети в качестве средства медленного, но верного преодоления этих, хоть и пагубных, но все-таки временных патологий. Наконец, «реалисты» изучают политические преобразования в России сквозь призму частных корыстных интересов тех или иных групп в политическом классе страны. Они полагают, что авторитаризм представляет собой результат намеренных действий этих групп по монополизации власти, подобно тому, как заболевание может стать результатом преднамеренного отравления организма. Независимо от того, кто именно подозревается ими в качестве «отравителей», и какие «яды» считаются наиболее опасными, оценки «реалистами» перспектив преодоления авторитарных тенденций в России, скорее, носят скептический характер, поскольку поиск эффективного «противоядия», способного преодолеть эффекты отравления, – непростая задача не только в медицине, но и в политике. Конечно, эти подходы политической диагностики не жестко противоречат друг другу, а, скорее, взаимно дополняемы – на практике даже одни и те же специалисты часто используют элементы различных объяснений патологий российской политики. Рассмотрим подробнее логику каждого из них.
Основой представлений о культурной обусловленности преобладания авторитаризма в России (и других постсоветских странах) служат два (не очень противоречащих друг другу) взгляда. С одной стороны, наиболее влиятельная концепция американского историка Ричарда Пайпса[20] рассматривает всю историю России сквозь призму глубоко укорененного неопапгримониализма, ключевым проявлением которого стали проходящие сквозь века отсутствие гарантий прав собственности (в широком плане включающих и права человека в целом) и произвол государственной власти по отношению к обществу. Это исторически сложившееся неопатримониальное наследие не удалось преодолеть в ходе многочисленных попыток модернизации страны, и потому оно обрекает Россию на заведомо антидемократическую, неправовую и неэффективную траекторию развития.
Схожие аргументы присущи и авторам, склонным рассматривать всю историю России как проявление «особого» пути развития в духе «Русской системы», задавшей «неправильную» траекторию институционального развития страны как вечное противостояние модернизации и традиционализма наподобие извечной борьбы добра и зла[21]. Более радикальные утверждения представляют Россию как базу некоей особой «православной» цивилизации, которая вообще не может быть совместима с ценностями западной демократии[22].
С другой стороны, специалисты отмечали негативное воздействие «ленинского наследия» коммунистического правления[23], которое в 1950–80-е годы повлекло за собой вырождение режимов советского типа, наложившее культурный отпечаток на весь постсоветский путь. Это «наследие» сформировало и особый социальный тип – «советского человека», ориентированного на конформизм и приспособленчество, жаждущего не демократии, а «строгого, но справедливого хозяина», и не желающего, да и не способного отказаться от устоявшихся «правил игры»[24].
Иными словами, исторически укорененный произвол власти, сопровождавшийся репрессиями, вызвал непреодолимые защитные реакции на массовом уровне. Подобно тому, как глубоко пораженный вирусами организм вырабатывает собственные антитела, которые позволяют ему адаптироваться к хроническому заболеванию, но также и препятствуют ослаблению вирусов, так и российское общество оказывается «не готовым» к демократии. Исходя из представлений о том, что культурное «наследие» определяет поведение отдельных граждан и общества в целом, делается вывод, что авторитаризм в России демонстрирует неустранимость, а его преобладание с почти фатальной неизбежностью закрепляется политическим устройством страны. Поэтому попытки навязать российскому обществу демократизацию неизбежно терпят неудачу, по крайней мере в краткосрочной перспективе.
Данные ряда массовых опросов, в которых анализируются установки и ценности россиян, вроде бы свидетельствуют в пользу этого аргумента. Исходя из них, средний россиянин предстает поклонником «жесткой руки», безразличным к гражданским и политическим правам, нетерпимым к меньшинствам, в гробу видавшим частную собственность, стремящимся все «отнять и поделить» и готовым променять любые свободы на дешевую колбасу и сохранение привычного «порядка»[25]. Следуя такой логике, можно утверждать, что граждане России в сфере политики и права сегодня имеют ровно то, что они заслуживают, а именно – неправовое авторитарное государство. Культурная предопределенность, таким образом, волей или неволей становится в нашей стране оправданием сохранения нынешнего статус-кво. Ведь ждать, пока россияне «дозреют» до западных институтов: свободных выборов, независимых судов и некоррумпированной полиции – можно, как говорится, до греческих календ.
Но насколько оправданны аргументы тех, кто утверждает: во всех политических бедах России «виновата» ее культура? Есть немало оснований усомниться в их обоснованности. Во-первых, многие сравнительные исследования показывают, что с точки зрения приверженности идеалам демократии россияне не слишком отличаются от ряда других посткоммунистических стран, более успешных в сфере демократизации[26]. Более того, некоторые специалисты ставят под сомнение антидемократические взгляды россиян, указывая на высокую значимость в их глазах таких важнейших институтов демократии, как конкурентные выборы и свобода слова[27].
Во-вторых, не стоит полагать, что культурные барьеры на пути становления демократии так уж совершенно непреодолимы, – ведь за последние пару десятилетий демократические институты стали укореняться в самых разных далеких от западной культуры местах (таких, как Монголия или Бенин). Даже если предположить, что россияне более антидемократичны, нежели жители этих стран, то неужели наша страна не в состоянии следовать их образцам? В результате, культурные обоснования преобладания авторитаризма попадают в перечень «остаточных категорий», к которым прибегают тогда, когда не могут что-либо объяснить. Согласно им, демократия в России не может укорениться вследствие неблагоприятного культурного «наследия», а заданная этим «наследием» траектория развития не может быть изменена в отсутствие демократии[28]. Во всяком случае представление о том, что культурные факторы служат причиной преобладания авторитаризма в России, не выглядит таким убедительным – скорее, массовые установки и ориентации можно считать его следствием.
В-третьих, наконец, признание культурной неприемлемости для россиян демократии может повлечь за собой далеко идущие политические последствия. Если признать, что граждан той или иной страны в принципе невозможно улучшить, поневоле придется прийти к выводу, что неизбежным решением проблем такой страны может оказаться лишь ее полное уничтожение как таковой (подобно судьбе Советского Союза), либо введение на ее территории внешнего управления со стороны тех стран, где граждане более демократичны и политические институты более эффективны. Вполне возможно, что когда-нибудь Россия и пойдет по одному из этих путей или даже по обоим путям сразу, но пока ни наша страна, ни тем более другие страны, похоже, просто не готовы обсуждать эти перспективы всерьез.
Когда я слышу о культурной несовместимости России с демократией и верховенством права, то вспоминаю свою поездку в один крупный региональный центр в середине 1990-х годов. Старинный город был очень захламлен и замусорен, что я и отметил в разговоре с тамошним вице-мэром. Тот, нимало не смущаясь, парировал: у нас, мол, такая местная культура – некогда жившие на этой территории селяне не делали выгребных ям, а выкидывали мусор из изб прямо во двор. На следующий день, посетив местный музей, я услышал ту же историю, подкрепленную иллюстрацией в виде настоящей избы. Казалось, идея культурной обусловленности грязи господствовала в умах горожан. Однако когда всего лишь через несколько лет я вновь посетил тот же город, он выглядел намного чище. Оказалось, что горожане избрали нового мэра, который сумел наладить более эффективную работу коммунальных служб. Местная культура, по всей видимости, этим реформам не препятствовала. Может быть, и стране в целом сегодня пора перестать сетовать на непреодолимость культурного «наследия прошлого», а учиться выбирать достойных правителей и создавать эффективно работающие институты?
Современная Россия, в свете подобных рассуждений, испытала своего рода посттравматический синдром в ходе «революционной» трансформации на фоне распада СССР[30]. Сопутствовавший этим переменам радикальный разрыв с «наследием прошлого» в России не просто сопровождался упадком административного потенциала государства и его институтов, но поставил под вопрос само существование страны как таковой. В этой ситуации авторитарные тенденции в России в 1990-е и особенно в 2000-е годы, с одной стороны, служили своего рода обезболивающим средством, предохранявшим страну от полного краха, когда слабое государство оказалось неспособно обеспечить устойчивое эффективное функционирование экономики и развитие общества[31]. С другой стороны, в этих условиях авторитаризм подобен швам или гипсовой повязке, позволяющим разорванным тканям срастись, а травмированному организму укрепить свой потенциал для «выращивания» новых «правил игры», условия для которых складываются в процессе послереволюционной стабилизации. Негативные эффекты авторитарных тенденций в России в этом свете предстают явлением временным и преходящим, чем-то вроде «болезни роста», которая может надолго затянуться, но в принципе преодолима при умелом лечении.
Такая аргументация во многом основана на анализе траектории развития российского государства в постсоветский период. Крушение коммунистического правления и распад СССР резко увеличили масштаб и скорость фрагментации государственного устройства в 1990-е годы как «по горизонтали», так и «по вертикали». Среди них отмечались и «захват государства» «олигархами», и спонтанная передача власти от Центра к регионам, ряд из которых управлялся подобно феодальных вотчинам, и замена денежного обращения бартерными суррогатами, обеспечение правопорядка с помощью криминальных «крыш»[32] и т. п. Однако по мере того, как российское государство в 2000-е годы восстанавливало утраченный административный потенциал, подобные явления были либо вытеснены на периферию политического процесса, либо легко встроены государством в новую институциональную среду. Так, «олигархи» утратили контроль над повесткой дня и вынужденно заняли сугубо подчиненное положение в рамках нового государственного корпоративизма[33], региональные лидеры лишились рычагов власти при принятии решений и оказались в зависимости от Центра и крупных корпораций[34], а криминальные «крыши» либо легализовались, либо маргинализовались.
Казалось бы, реализованный в 2000-е годы консервативный сценарий послереволюционной стабилизации[35] раздвигал временной горизонт политических игроков, так необходимый для успешного «выращивания» новых эффективных демократических институтов, поэтому прогнозы поэтапной демократизации страны по мере дальнейшего экономического роста внешне выглядели вполне убедительно[36]. Однако усиление в 2000-е годы административного потенциала российского государства на деле привело лишь к увеличению власти чиновников, неподконтрольных обществу и использующих свою власть как средство борьбы с политическими противниками и конкурентами в экономике. Многочисленные сопутствующие заболевания российской политики и экономики – такие, как способствующие авторитарным тенденциям эффекты ресурсного проклятия (зависимости страны от экспорта нефти и газа)[37] и чрезвычайно высокий уровень коррупции – лишь усугубляли и затягивали посттравматический синдром, отодвигая перспективы консервативного лечения болезни и делая их все более туманными.
Суммируя критику в адрес «оптимистов», можно утверждать, что хотя авторитарные тенденции подчас являются атрибутами слабых государств, само по себе восстановление административного потенциала государства не ведет «по умолчанию» к становлению демократии. Наоборот, есть основания полагать, что сильное государство может оказаться ничуть не менее опасным препятствием для демократии, нежели слабое – в этом случае речь идет о становлении препятствующего успешному развитию экономики и общества государства-хищника (predatory state)[38]. Российский опыт, скорее, говорит о том, что лекарство от посттравматического синдрома переходного периода в форме хотя и сильного, но не подотчетного гражданам государства может оказаться гораздо опаснее болезни – при таком лечении «болезни роста» могут быстро и подчас даже необратимо перерасти в хронические заболевания.
Становление авторитаризма, таким образом, предстает результатом преднамеренных действий, которые можно уподобить отравлению социального организма. Те общества, в которых давно сложились демократические «правила игры», смогли выработать иммунитет к такого рода «отравлениям» или хотя бы способны минимизировать их негативные эффекты. Даже если в демократиях к власти подчас приходят весьма одиозные политики (подобные Сильвио Берлускони в Италии), превратить демократические режимы в авторитарные им, как правило, все же не удается. Но обществам, вынужденным строить свои политические институты «с нуля» (подобно посткоммунистическим странам), намного сложнее выработать эффективное противоядие. В этих случаях «отравление» авторитаризмом способно повлечь за собой устойчивые и долгосрочные негативные эффекты – возникает своего рода «порочный круг»: по мере укоренения авторитаризма снижаются шансы и на эффективность «противоядия» ему, выработать иммунитет к «отравлениям» становится все труднее, и в итоге болезнь диктатуры может оказаться неизлечимой или даже смертельной для страны.
Анализ посткоммунистических преобразований в России содержит немало примеров того, как заинтересованные акторы сознательно и целенаправленно выстраивали выгодные для них «правила игры», стремясь максимизировать собственную власть и создать для своих конкурентов непреодолимые препятствия. Некоторые примеры такого рода мы подробно проанализируем в трех последующих главах, а пока ограничимся случаем разработки и реализации законодательства о выборах, призванного посредством размытых норм ведения избирательных кампаний и разрешения споров обеспечить односторонние преимущества политическим силам, находившимся у власти. Правила доступа к СМИ, механизмы политического финансирования и наложения санкций за нарушение норм, равно как и их селективное применение, выступали эффективными инструментами достижения этой цели. В частности, по закону выборы могли быть (а могли и не быть) признаны недействительными «в случае, если допущенные… нарушения не позволяют с достоверностью установить результаты волеизъявления избирателей». Когда во время обсуждения проектов избирательных законов в 1994 году автор этих строк предложил определить исчерпывающий перечень подобного рода нарушений, чтобы исключить их произвольную трактовку, в ответ один из депутатов популярно разъяснил необходимость внесения в закон именно такой нормы тем, что она позволит отменить итоги будущих президентских выборов, если на них победит Зюганов или Жириновский. Эти правила открывали весьма широкие возможности для отмены результатов практически любых выборов в случае их «нежелательных» итогов. Так, в марте 1998 года, когда на выборах мэра Нижнего Новгорода победил аутсайдер-популист с уголовным прошлым Андрей Климентьев, их итоги были признаны недействительными, поскольку кандидат в ходе кампании обещал в случае своей победы повышение пенсий и зарплат, что было квалифицировано как «подкуп избирателей»[41].
Присущие «реалистам» представления о политическом процессе как о борьбе за максимизацию власти глубоко укоренены в истории политической мысли, начиная от Никколо Макиавелли и заканчивая Владимиром Лениным (работы, да и практика деятельности которого могут служить блестящим учебным пособием по захвату и удержанию власти). Современные специалисты – американские политологи Брюс Буэно де Мескита и Алистер Смит – даже написали «Справочник для диктаторов», где вовсю раздают циничным авторитарным политикам «вредные советы» на манер рецептов из кулинарной книги (или, если угодно, на манер «всемирной истории ядов»)[42]. Сходной точки зрения на страницах этой книги будем далее придерживаться и мы, не отрицая, впрочем, ни аргументов «пессимистов» о роли «наследия» истории и культуры страны, ни мнения «оптимистов» о влиянии экономического развития и государственного строительства на политический режим. Эти аспекты мы будем рассматривать, скорее, как сопутствующие факторы политического развития России, нежели как главные причины, определившие ее постсоветскую политическую траекторию со всеми многочисленными развилками, «зигзагами» и тупиками.
«Пессимисты»
«Пессимисты» обращают внимание на то, что демократии в России просто неоткуда взяться, – ни в досоветский, ни тем более в советский период истории нашей страны не могли сложиться демократические институты и традиции. Согласно их точке зрения, «наследие» диктатур разной степени репрессивности со временем укоренилось в культуре страны настолько, что стало непреодолимым барьером на пути демократизации, задав самоподдерживающуюся зависимость от пройденного пути (path-dependency)[18], или «колею», выход из которой сопряжен с колоссальными издержками. Следуя этой логике, российское общество, исторически лишенное иммунитета против авторитаризма на уровне «правильной» культуры и устойчивых традиций, может оставаться его жертвой надолго, если не навсегда. Попытки преодоления врожденных и наследственных патологий развития страны если не обречены на неудачу, то весьма затруднительны, а возможности исцеления от них благодаря терапии в виде социокультурной эволюции общества[19] служат лишь исключениями, подтверждающими правило.Основой представлений о культурной обусловленности преобладания авторитаризма в России (и других постсоветских странах) служат два (не очень противоречащих друг другу) взгляда. С одной стороны, наиболее влиятельная концепция американского историка Ричарда Пайпса[20] рассматривает всю историю России сквозь призму глубоко укорененного неопапгримониализма, ключевым проявлением которого стали проходящие сквозь века отсутствие гарантий прав собственности (в широком плане включающих и права человека в целом) и произвол государственной власти по отношению к обществу. Это исторически сложившееся неопатримониальное наследие не удалось преодолеть в ходе многочисленных попыток модернизации страны, и потому оно обрекает Россию на заведомо антидемократическую, неправовую и неэффективную траекторию развития.
Схожие аргументы присущи и авторам, склонным рассматривать всю историю России как проявление «особого» пути развития в духе «Русской системы», задавшей «неправильную» траекторию институционального развития страны как вечное противостояние модернизации и традиционализма наподобие извечной борьбы добра и зла[21]. Более радикальные утверждения представляют Россию как базу некоей особой «православной» цивилизации, которая вообще не может быть совместима с ценностями западной демократии[22].
С другой стороны, специалисты отмечали негативное воздействие «ленинского наследия» коммунистического правления[23], которое в 1950–80-е годы повлекло за собой вырождение режимов советского типа, наложившее культурный отпечаток на весь постсоветский путь. Это «наследие» сформировало и особый социальный тип – «советского человека», ориентированного на конформизм и приспособленчество, жаждущего не демократии, а «строгого, но справедливого хозяина», и не желающего, да и не способного отказаться от устоявшихся «правил игры»[24].
Иными словами, исторически укорененный произвол власти, сопровождавшийся репрессиями, вызвал непреодолимые защитные реакции на массовом уровне. Подобно тому, как глубоко пораженный вирусами организм вырабатывает собственные антитела, которые позволяют ему адаптироваться к хроническому заболеванию, но также и препятствуют ослаблению вирусов, так и российское общество оказывается «не готовым» к демократии. Исходя из представлений о том, что культурное «наследие» определяет поведение отдельных граждан и общества в целом, делается вывод, что авторитаризм в России демонстрирует неустранимость, а его преобладание с почти фатальной неизбежностью закрепляется политическим устройством страны. Поэтому попытки навязать российскому обществу демократизацию неизбежно терпят неудачу, по крайней мере в краткосрочной перспективе.
Данные ряда массовых опросов, в которых анализируются установки и ценности россиян, вроде бы свидетельствуют в пользу этого аргумента. Исходя из них, средний россиянин предстает поклонником «жесткой руки», безразличным к гражданским и политическим правам, нетерпимым к меньшинствам, в гробу видавшим частную собственность, стремящимся все «отнять и поделить» и готовым променять любые свободы на дешевую колбасу и сохранение привычного «порядка»[25]. Следуя такой логике, можно утверждать, что граждане России в сфере политики и права сегодня имеют ровно то, что они заслуживают, а именно – неправовое авторитарное государство. Культурная предопределенность, таким образом, волей или неволей становится в нашей стране оправданием сохранения нынешнего статус-кво. Ведь ждать, пока россияне «дозреют» до западных институтов: свободных выборов, независимых судов и некоррумпированной полиции – можно, как говорится, до греческих календ.
Но насколько оправданны аргументы тех, кто утверждает: во всех политических бедах России «виновата» ее культура? Есть немало оснований усомниться в их обоснованности. Во-первых, многие сравнительные исследования показывают, что с точки зрения приверженности идеалам демократии россияне не слишком отличаются от ряда других посткоммунистических стран, более успешных в сфере демократизации[26]. Более того, некоторые специалисты ставят под сомнение антидемократические взгляды россиян, указывая на высокую значимость в их глазах таких важнейших институтов демократии, как конкурентные выборы и свобода слова[27].
Во-вторых, не стоит полагать, что культурные барьеры на пути становления демократии так уж совершенно непреодолимы, – ведь за последние пару десятилетий демократические институты стали укореняться в самых разных далеких от западной культуры местах (таких, как Монголия или Бенин). Даже если предположить, что россияне более антидемократичны, нежели жители этих стран, то неужели наша страна не в состоянии следовать их образцам? В результате, культурные обоснования преобладания авторитаризма попадают в перечень «остаточных категорий», к которым прибегают тогда, когда не могут что-либо объяснить. Согласно им, демократия в России не может укорениться вследствие неблагоприятного культурного «наследия», а заданная этим «наследием» траектория развития не может быть изменена в отсутствие демократии[28]. Во всяком случае представление о том, что культурные факторы служат причиной преобладания авторитаризма в России, не выглядит таким убедительным – скорее, массовые установки и ориентации можно считать его следствием.
В-третьих, наконец, признание культурной неприемлемости для россиян демократии может повлечь за собой далеко идущие политические последствия. Если признать, что граждан той или иной страны в принципе невозможно улучшить, поневоле придется прийти к выводу, что неизбежным решением проблем такой страны может оказаться лишь ее полное уничтожение как таковой (подобно судьбе Советского Союза), либо введение на ее территории внешнего управления со стороны тех стран, где граждане более демократичны и политические институты более эффективны. Вполне возможно, что когда-нибудь Россия и пойдет по одному из этих путей или даже по обоим путям сразу, но пока ни наша страна, ни тем более другие страны, похоже, просто не готовы обсуждать эти перспективы всерьез.
Когда я слышу о культурной несовместимости России с демократией и верховенством права, то вспоминаю свою поездку в один крупный региональный центр в середине 1990-х годов. Старинный город был очень захламлен и замусорен, что я и отметил в разговоре с тамошним вице-мэром. Тот, нимало не смущаясь, парировал: у нас, мол, такая местная культура – некогда жившие на этой территории селяне не делали выгребных ям, а выкидывали мусор из изб прямо во двор. На следующий день, посетив местный музей, я услышал ту же историю, подкрепленную иллюстрацией в виде настоящей избы. Казалось, идея культурной обусловленности грязи господствовала в умах горожан. Однако когда всего лишь через несколько лет я вновь посетил тот же город, он выглядел намного чище. Оказалось, что горожане избрали нового мэра, который сумел наладить более эффективную работу коммунальных служб. Местная культура, по всей видимости, этим реформам не препятствовала. Может быть, и стране в целом сегодня пора перестать сетовать на непреодолимость культурного «наследия прошлого», а учиться выбирать достойных правителей и создавать эффективно работающие институты?
«Оптимисты»
В отличие от «пессимистов», для которых Россия предстает вечной жертвой неизлечимой наследственной болезни «наследия» авторитаризма, «оптимисты» смотрят на проблемы страны сквозь иную оптику. Они полагают, что Россия – это «нормальная страна» с более или менее средними показателями социально-экономического развития, и потому не следует ни предъявлять к ней особых претензий по части демократии и прав человека – с одной стороны, ни чрезмерно возмущаться ее авторитаризмом – с другой[29]. Словом, на глобальном уровне – не «отличница» мировой политики, но и не совсем уж безнадежная «двоечница»: да, не Финляндия, но и не сказать, чтобы полное Зимбабве, а, скорее, что-то вроде Аргентины. Если представить себе распределение стран подобным успеваемости учеников в школьном классе, то Россия – своего рода «твердая троечница», ни шатко ни валко справляющаяся с текущими заданиями, но и имеющая немного шансов в обозримом будущем кардинально улучшить свою «успеваемость» (ухудшить, впрочем, тоже). Такие страны более других подвержены влиянию внешних и внутренних шоков, которые могут нанести им травмы, способные надолго ослабить организм и законсервировать существующее положение дел.Современная Россия, в свете подобных рассуждений, испытала своего рода посттравматический синдром в ходе «революционной» трансформации на фоне распада СССР[30]. Сопутствовавший этим переменам радикальный разрыв с «наследием прошлого» в России не просто сопровождался упадком административного потенциала государства и его институтов, но поставил под вопрос само существование страны как таковой. В этой ситуации авторитарные тенденции в России в 1990-е и особенно в 2000-е годы, с одной стороны, служили своего рода обезболивающим средством, предохранявшим страну от полного краха, когда слабое государство оказалось неспособно обеспечить устойчивое эффективное функционирование экономики и развитие общества[31]. С другой стороны, в этих условиях авторитаризм подобен швам или гипсовой повязке, позволяющим разорванным тканям срастись, а травмированному организму укрепить свой потенциал для «выращивания» новых «правил игры», условия для которых складываются в процессе послереволюционной стабилизации. Негативные эффекты авторитарных тенденций в России в этом свете предстают явлением временным и преходящим, чем-то вроде «болезни роста», которая может надолго затянуться, но в принципе преодолима при умелом лечении.
Такая аргументация во многом основана на анализе траектории развития российского государства в постсоветский период. Крушение коммунистического правления и распад СССР резко увеличили масштаб и скорость фрагментации государственного устройства в 1990-е годы как «по горизонтали», так и «по вертикали». Среди них отмечались и «захват государства» «олигархами», и спонтанная передача власти от Центра к регионам, ряд из которых управлялся подобно феодальных вотчинам, и замена денежного обращения бартерными суррогатами, обеспечение правопорядка с помощью криминальных «крыш»[32] и т. п. Однако по мере того, как российское государство в 2000-е годы восстанавливало утраченный административный потенциал, подобные явления были либо вытеснены на периферию политического процесса, либо легко встроены государством в новую институциональную среду. Так, «олигархи» утратили контроль над повесткой дня и вынужденно заняли сугубо подчиненное положение в рамках нового государственного корпоративизма[33], региональные лидеры лишились рычагов власти при принятии решений и оказались в зависимости от Центра и крупных корпораций[34], а криминальные «крыши» либо легализовались, либо маргинализовались.
Казалось бы, реализованный в 2000-е годы консервативный сценарий послереволюционной стабилизации[35] раздвигал временной горизонт политических игроков, так необходимый для успешного «выращивания» новых эффективных демократических институтов, поэтому прогнозы поэтапной демократизации страны по мере дальнейшего экономического роста внешне выглядели вполне убедительно[36]. Однако усиление в 2000-е годы административного потенциала российского государства на деле привело лишь к увеличению власти чиновников, неподконтрольных обществу и использующих свою власть как средство борьбы с политическими противниками и конкурентами в экономике. Многочисленные сопутствующие заболевания российской политики и экономики – такие, как способствующие авторитарным тенденциям эффекты ресурсного проклятия (зависимости страны от экспорта нефти и газа)[37] и чрезвычайно высокий уровень коррупции – лишь усугубляли и затягивали посттравматический синдром, отодвигая перспективы консервативного лечения болезни и делая их все более туманными.
Суммируя критику в адрес «оптимистов», можно утверждать, что хотя авторитарные тенденции подчас являются атрибутами слабых государств, само по себе восстановление административного потенциала государства не ведет «по умолчанию» к становлению демократии. Наоборот, есть основания полагать, что сильное государство может оказаться ничуть не менее опасным препятствием для демократии, нежели слабое – в этом случае речь идет о становлении препятствующего успешному развитию экономики и общества государства-хищника (predatory state)[38]. Российский опыт, скорее, говорит о том, что лекарство от посттравматического синдрома переходного периода в форме хотя и сильного, но не подотчетного гражданам государства может оказаться гораздо опаснее болезни – при таком лечении «болезни роста» могут быстро и подчас даже необратимо перерасти в хронические заболевания.
«Реалисты»
Наконец, «реалисты» склонны рассматривать политический процесс как жесткую борьбу коварных и циничных политиков за завоевание и удержание власти любыми доступными средствами. Не то чтобы политики – сплошь и рядом сторонники диктатур: просто таковы законы борьбы за выживание в ситуациях, когда лишь один из участников все выигрывает, а остальные все проигрывают, будь то в политике, в бизнесе или на войне (специалисты называют такие ситуации игрой с нулевой суммой). Поэтому идеальным политическим режимом с точки зрения таких политиков является диктатура (разумеется, лишь в том случае, если они сами выступают в роли диктаторов или хотя бы участников правящей «выигрышной коалиции»), в то время как демократия служит очевидным препятствием достижения их целей, – ведь, как отмечал американский политолог Адам Пшеворский, «демократия – это политический режим, при котором партии (как и любые политики. – В. Г.) проигрывают выборы»[39]. Неудивительно, что рациональные политики стремятся создать такие «правила игры», которые максимально облегчают им монополизацию власти и максимально затрудняют доступ к власти их конкурентам – по словам Нобелевского лауреата Дугласа Норта, «институты… создаются скорее для того, чтобы служить интересам тех, кто занимает позиции, позволяющие влиять на формирование новых правил»[40].Становление авторитаризма, таким образом, предстает результатом преднамеренных действий, которые можно уподобить отравлению социального организма. Те общества, в которых давно сложились демократические «правила игры», смогли выработать иммунитет к такого рода «отравлениям» или хотя бы способны минимизировать их негативные эффекты. Даже если в демократиях к власти подчас приходят весьма одиозные политики (подобные Сильвио Берлускони в Италии), превратить демократические режимы в авторитарные им, как правило, все же не удается. Но обществам, вынужденным строить свои политические институты «с нуля» (подобно посткоммунистическим странам), намного сложнее выработать эффективное противоядие. В этих случаях «отравление» авторитаризмом способно повлечь за собой устойчивые и долгосрочные негативные эффекты – возникает своего рода «порочный круг»: по мере укоренения авторитаризма снижаются шансы и на эффективность «противоядия» ему, выработать иммунитет к «отравлениям» становится все труднее, и в итоге болезнь диктатуры может оказаться неизлечимой или даже смертельной для страны.
Анализ посткоммунистических преобразований в России содержит немало примеров того, как заинтересованные акторы сознательно и целенаправленно выстраивали выгодные для них «правила игры», стремясь максимизировать собственную власть и создать для своих конкурентов непреодолимые препятствия. Некоторые примеры такого рода мы подробно проанализируем в трех последующих главах, а пока ограничимся случаем разработки и реализации законодательства о выборах, призванного посредством размытых норм ведения избирательных кампаний и разрешения споров обеспечить односторонние преимущества политическим силам, находившимся у власти. Правила доступа к СМИ, механизмы политического финансирования и наложения санкций за нарушение норм, равно как и их селективное применение, выступали эффективными инструментами достижения этой цели. В частности, по закону выборы могли быть (а могли и не быть) признаны недействительными «в случае, если допущенные… нарушения не позволяют с достоверностью установить результаты волеизъявления избирателей». Когда во время обсуждения проектов избирательных законов в 1994 году автор этих строк предложил определить исчерпывающий перечень подобного рода нарушений, чтобы исключить их произвольную трактовку, в ответ один из депутатов популярно разъяснил необходимость внесения в закон именно такой нормы тем, что она позволит отменить итоги будущих президентских выборов, если на них победит Зюганов или Жириновский. Эти правила открывали весьма широкие возможности для отмены результатов практически любых выборов в случае их «нежелательных» итогов. Так, в марте 1998 года, когда на выборах мэра Нижнего Новгорода победил аутсайдер-популист с уголовным прошлым Андрей Климентьев, их итоги были признаны недействительными, поскольку кандидат в ходе кампании обещал в случае своей победы повышение пенсий и зарплат, что было квалифицировано как «подкуп избирателей»[41].
Присущие «реалистам» представления о политическом процессе как о борьбе за максимизацию власти глубоко укоренены в истории политической мысли, начиная от Никколо Макиавелли и заканчивая Владимиром Лениным (работы, да и практика деятельности которого могут служить блестящим учебным пособием по захвату и удержанию власти). Современные специалисты – американские политологи Брюс Буэно де Мескита и Алистер Смит – даже написали «Справочник для диктаторов», где вовсю раздают циничным авторитарным политикам «вредные советы» на манер рецептов из кулинарной книги (или, если угодно, на манер «всемирной истории ядов»)[42]. Сходной точки зрения на страницах этой книги будем далее придерживаться и мы, не отрицая, впрочем, ни аргументов «пессимистов» о роли «наследия» истории и культуры страны, ни мнения «оптимистов» о влиянии экономического развития и государственного строительства на политический режим. Эти аспекты мы будем рассматривать, скорее, как сопутствующие факторы политического развития России, нежели как главные причины, определившие ее постсоветскую политическую траекторию со всеми многочисленными развилками, «зигзагами» и тупиками.