Владимир Гриньков. Украсть у президента

Владимир Гриньков
Украсть у президента

   Корнышев впервые увидел человека, приговоренного к пожизненному заключению. Изможденное лицо. Нездоровый цвет кожи. Нервные, суетливые движения. Взгляд потухший. Он все время прятал глаза. Едва его ввели, зыркнул взглядом, зафиксировав в памяти два новых, никогда прежде не виденных лица – Корнышева и приехавшего с ним Горецкого, – и тут же уставился в пол, как провинившаяся и ждущая неминуемого хозяйского наказания собака. Вид этого человека неприятно поразил Корнышева. Никогда прежде не был с ним лично знаком, но видел фотографии из той, прежней, жизни, и случившаяся в этом человеке перемена лучше всего поведала о степени свалившихся на него несчастий. Корнышеву вспомнился разговор, который у них с Горецким накануне был.
   – Я попробую его раскачать, – сказал Горецкий. – Но надежда есть только в том случае, если он еще не потух окончательно. Если сломался и живет уже не как человек, а как животное, – с ним уже ничего не сделаешь. Это психика, уважаемый. Такая штука – вроде бы что-то эфемерное, руками не потрогаешь, а вот перемкнет человека, и ничего ты с ним не сделаешь, как ни бейся.
   Сейчас, когда Корнышев увидел осужденного, ему показалось, что дела плохи. Даже посмотрел украдкой на Горецкого, пытаясь определить, какое впечатление на него произвела эта встреча, но Горецкий был невозмутим, рассматривал вошедшего, словно пытался понять, с какой стороны к тому можно подступиться.
   – Здравствуйте, Виталий Сергеевич, – сказал Корнышев. – Присаживайтесь, пожалуйста.
   Осужденный послушно опустился на стул, но перед тем бросил на Корнышева быстрый взгляд. Похоже, ничего хорошего он не ждал. Он вообще не ждал от жизни ничего хорошего. Прав Горецкий. Если человек сломался, попробуй-ка выцарапать из него что-либо полезное. Вряд ли получится.
   – Назовите себя, – попросил Корнышев.
   – Иванов Виталий Сергеевич. Статья сто пять. Приговорен к пожизненному заключению.
   – А что такое у нас статья сто пять? – спросил Корнышев.
   – Убийство, – ответил Иванов глухим голосом, глядя в бетонный пол.
   – С кем же это вы так жестоко обошлись? – спросил Корнышев, и его вопрос прозвучал неуместно легкомысленным в этих страшных стенах, откуда для собеседника Корнышева будет только одна дорога – до тюремного кладбища, где его когда-то небрежно зароют, а вместо памятника воткнут в землю табличку с номером.
   Иванов поднял глаза и посмотрел на Корнышева затравленным взглядом. Корнышев молчал. И все это выглядело так, будто он действительно ожидал ответа.
   – В приговоре все написано, – пробормотал Иванов, не понимая, что от него нужно этому незнакомцу, крепкому молодому мужику с холодно-циничным взглядом умных глаз, в котором человек служивый угадывался, несмотря на его вполне цивильный наряд.
   Таких людей Иванов, перемолотый жерновами правосудия, теперь был способен распознавать с первого взгляда.
   – А я от вас услышать хочу, – сказал Корнышев.
   – Двойное убийство, – хмуро поведал Иванов. – Сотрудник милиции и офицер ФСБ.
   – Как же это вас угораздило! – будто бы даже удивился Корнышев.
   И снова Иванов глянул затравленно. Горецкий не зря говорил о превращении человека в животное. Сейчас Корнышев как раз и видел перед собой затравленного, загнанного в угол зверька. Огрызаться уже не может, и во взгляде у него – тоска и обреченность.
   – По пьянке, что ли? – спросил Корнышев. – Или такой у вас был злодейский умысел?
   Он сохранял серьезный вид, но в его фразах сквозила какая-то несерьезность, и Иванов терялся, потому что в его собственной судьбе ничего несерьезного за последний год не было, все имело смысл и имело цену, цена всегда оказывалась непомерно высокой, и эту цену Иванов безропотно платил за содеянное им.
   – По пьянке, – пробормотал Иванов.
   – Вместе пили? Соображали «на троих»?
   – Примерно так, – морщился Иванов.
   – А не поделили чего?
   – Я не помню. Я же говорил. В материалах дела все есть.
   – А раньше у вас конфликтов с погибшими не было?
   Иванов посмотрел на задавшего вопрос Корнышева тяжелым взглядом и ничего не ответил.
   – Вы вообще на какой, так сказать, почве с ними сошлись? – спросил Корнышев. – Друзья детства, что ли?
   – В смысле? – тяжело смотрел Иванов.
   – Вы у нас по профессии – кто?
   – Водитель, – мрачно сказал Иванов.
   – И чего же мы такое водим? – снова прорезалась необъяснимая легкомысленность вопроса.
   – Машину мы водим, – метнул затравленным взглядом Иванов. – «КамАЗ».
   – Так вот я и спрашиваю: что может быть общего у старшего лейтенанта милиции, полковника ФСБ и приехавшего на заработки шоферюги-рязанца? Что такое должно случиться, чтобы они сели вместе пьянствовать?
   – Я не понимаю.
   – И я не понимаю, – поддакнул Корнышев.
   – Я не про то, что не понимаю, почему пьянствовать, – пробормотал Иванов. – Я про то, к чему это все.
   – Все – это что?
   – К чему весь этот разговор.
   – Этот разговор к тому, что я хочу понять, как оно там все было, – произнес ровным голосом Корнышев.
   – Я же все рассказал на следствии. Я все подписал.
   – А зачем вы подписали? – вдруг спросил Корнышев и посмотрел внимательно.
   – То есть как? – растерялся Иванов.
   – Зачем вы признались в убийстве?
   Иванов смотрел так, будто не понимал, чего от него хотят эти люди.
   – Вы понимаете, что никогда отсюда не выйдете? – вдруг произнес молчавший до сих пор Горецкий, и испуганный взгляд Иванова переметнулся на него. – Пожизненное заключение – это ведь навсегда. А слово «навсегда» в этих стенах звучит намного безнадежнее, чем там, на воле. Потому что здесь «навсегда» – это очень короткий срок. Здесь долго не живут. Не курорт.
   Лицо Иванова потемнело и сморщилось, и он за две секунды постарел сразу на двадцать лет, словно торопился подтвердить справедливость сказанных Горецким слов.
   – И еще одно соображение, – произнес Горецкий. – Ведь не может быть, чтобы вы не задумывались о смертной казни. О том, что смертную казнь могут вернуть. Это чепуха, что закон обратной силы не имеет. У нас еще как имеет. Вы про валютчиков историю слышали? Которым товарищ Хрущев лоб зеленкой намазал. Тогда, в послесталинские времена, страна перед иностранцами двери приоткрыла, и ушлые ребята стали у иностранцев валюту покупать. Первые валютчики были. И ничего ребята не боялись, потому что по Уголовному кодексу им в случае чего грозили смешные три года. И когда их повязали, они так и думали, что все обойдется. А товарищ Хрущев, узнав, сколько денег эти молодцы заработали, осерчал и сказал, что таких расстреливать надо. И Уголовный кодекс за один день переписали. Специально для этих ребят. Вот вчера еще им три года грозило, а сегодня уже расстрел. И ведь расстреляли, – поведал Горецкий и посмотрел на собеседника сочувственно-печально.
   Иванов нервно двинул кадыком.
   – Что вам от меня нужно? – спросил он с тоской, и было видно, что действительно не понимает.
   Горецкий не ответил, и Корнышев догадался, что тот передает Иванова ему – подготовил «клиента» и предоставляет Корнышеву возможность продолжать.
   – Мой товарищ хочет сказать, что здесь действительно некомфортно, – подключился к разговору Корнышев. – Во всех смыслах некомфортно. Тюрьма – место крайне неприятное. Но по-настоящему человек это осознает, только оказавшись здесь. Тут ведь действительно долго не живут.
   – Что вам от меня нужно? – повторил страдальческим голосом Иванов.
   – Вы хотите отсюда выйти? – быстро спросил Горецкий.
   Иванов посмотрел ошарашенно. Он испытал такое потрясение, что лишился дара речи. Шок надо пережить. Сильный шок – тем более.
   – Откуда вы знали убитых вами людей? – спросил Корнышев, не давая Иванову опомниться. – Что вас связывало?
   Иванов тяжело дышал, лицо побагровело, и казалось, что еще немного – и он заплачет.
   – Вы – простой водитель! – говорил Корнышев. – С вами садится пить водку полковник ФСБ! Вы уверены, что так все было?
   – Я не понимаю, – процедил-проскулил Иванов.
   – Вы – шофер! Вы простой шофер! И вы убиваете своих собутыльников! Двоих офицеров! – сказал Корнышев, боковым зрением видя, как Горецкий что-то быстро пишет на листке бумаги.
   Горецкий двинул листок по столу в направлении Корнышева. Корнышев скосил глаза и прочитал короткий текст, одну-единственную строчку: «Дави его! Дави!»
   – Вы признались в убийстве, и это не оставляет вам никаких шансов! – сказал Корнышев. – Вы здесь сгниете заживо! Вы этого хотели?
   – Я не хотел…
   – А чего вы хотели?!
   Плечи Иванова затряслись, он склонял голову все ниже и ниже, и казалось, что еще немного – и он свалится со стула и шмякнется лицом в бетонный пол. Но удержался каким-то чудом. Сидел на стуле и трясся.
   – Я помираю, – бормотал он, всхлипывая. – У меня тут был инфаркт, и я тут был при смерти. Я без сознания лежал. Мамочки мои милые, за что судьба такая! – взвыл он вдруг, ужаснувшись собственной безысходной участи. – Я же всегда по-честному! Я ж мухи никогда! За что я сдохну здесь?!
   Привлеченный шумом, в комнату заглянул дежуривший за дверью конвоир с резиновой дубинкой, но Корнышев сделал движение рукой, и дверь закрылась. Корнышев выложил на стол две фотографии: двое мужчин, один старше, другой моложе.
   – Вы их узнаете? – спросил Корнышев.
   Иванов поднял залитое слезами перекошенное лицо, вытер ладонью слезы, мешавшие ему смотреть, вгляделся в фотографии. Губы его дрожали, словно у несправедливо обиженного ребенка. Всмотрелся в фотографии, взгляд его потемнел, он отвел глаза.
   – Что? Знаете? – спросил Корнышев.
   – Зачем это все? Зачем вы меня мучаете? – проскулил Иванов.
   – Знаете? – возвысил голос Корнышев.
   – Да-а-а!!! – некрасиво скривил рот Иванов.
   – А откуда вы их знаете?
   – Это я… их…
   – То есть это убитые вами люди?
   – Да-а-а!!!
   – Вам эти снимки показывали на следствии?
   – Да! Да! Да!
   Раздавленный и жалкий человек. У него начиналась истерика. Но окончательно утонуть в безумии Горецкий ему не позволил, бесхитростным и спокойным тоном задав вопрос:
   – А в жизни вы их помните?
   Иванов еще морщил лицо и шмыгал носом, но что-то с ним произошло. Будто он задумался невзначай и теперь уже выглядел озадаченным. Корнышев и Горецкий молча на него смотрели и ждали, пока он дозреет. Дозрел. Шмыгнул носом, поднял глаза на своих собеседников, сказал:
   – Я не понял.
   – Фотографии эти вы помните, – доброжелательно и совсем некровожадно произнес Горецкий. – Вам их на следствии показывали, сами говорите. А в жизни вы этих людей помните?
   – Д-да, – с запинкой и не очень уверенно подтвердил Иванов.
   – Помнить – это значит уметь рассказать: где, когда и при каких обстоятельствах, – все тем же благожелательным тоном произнес Горецкий. – Так расскажите хотя бы об одном случае, когда вы с этими людьми общались.
   Иванов смотрел озадаченно.
   – Может, вы их и не знали вовсе? – подсказал Горецкий.
   – Знал, – с прежней неуверенностью произнес Иванов.
   – Соседями были? – перебирал варианты Горецкий. – Или вместе в баньке парились? Или, может, в больнице в одной палате лежали?
   – Не могу сказать, – пробормотал Иванов.
   – Ну где мог шоферюга обычный запанибрата якшаться с полковником ФСБ? – снова подступился к интересующему его вопросу Корнышев.
   – Почему вы все время меня об этом спрашиваете? – постепенно дозревал Иванов.
   – Потому что это странно выглядит.
   – Что странно?
   – Что вы и те два офицера – вместе. Понимаете? Может, вы их и не знали вовсе? Даже не догадывались об их существовании?
   Неспроста Корнышев об этом говорил. Едва Иванов об этом подумал (и даже еще не успел осмыслить как следует), как Корнышев озвучил что-то совсем уже странное:
   – Или вы, может быть, никакой не шофер?
   Оба собеседника Иванова смотрели на него во все глаза, и он совершенно растерялся, обнаружив скрытый смысл в нелепом на первый взгляд вопросе.
   – Вы грузовик водили? «КамАЗ»? – спрашивал Корнышев. – Когда и где? И как это вы в Москве оказались, за столько километров от родной Рязанщины? Зачем вы в Москву приехали? Чтобы этих вот двоих убить? – ткнул пальцем в фотографии Корнышев.
   – Нет, – растерянно смотрел Иванов.
   – А где вы работали шофером? – продолжал Корнышев. – Что за организация?
   – Агрофирма. Колхоз бывший. В Рязанской области. Там в документах ведь все указано.
   – В каких документах?
   – В деле моем. Уголовном.
   – Да, в деле справка с места работы есть, – подтвердил Корнышев. – И характеристика с места работы тоже есть. Вот только места работы нет.
   – Как это?
   – Так это, – сказал Корнышев. – Нет такой фирмы в Рязанской области. Уже давно нет. Разорилась. И деревня стоит пустая. Там никто не живет много лет.
   – Как же так! – пробормотал Иванов. – А работал-то я где?
   – Хороший вопрос! – оценил Корнышев. – Вот я почему и говорю: может, вы и не шофер вовсе?
   – А кто же я? – глупо спросил Иванов.
   Вместо ответа Корнышев выложил на стол какое-то удостоверение.
   – Взгляните, – предложил он.
   Иванов поднялся со стула и приблизился. С фотографии на удостоверении на него смотрел молодой и уверенный в себе мужчина. Ведьмакин Александр Никифорович. Так в удостоверении было написано.
   – Узнаете? – спросил Корнышев.
   Иванов замотал головой. Не узнал. Впервые видел этого человека.
   – Это вы, Виталий Сергеевич, – сказал Корнышев. – Это свое удостоверение вы держите в руках. Вы офицер ФСБ, а никакой не шофер. Никогда вы шофером не были.

* * *

   – Какой солнечный я сегодня видела сон! – мечтательно сказала Женя. – Если бы каждую ночь так солнечно и радостно!
   – Сон? Интересно! – поднял голову Глеб. – Что там было, в этом твоем сне?
   – Кипр.
   – Что? – удивился Глеб.
   – Кипр, – невозмутимо повторила Женя. – Остров такой.
   – Ты когда-нибудь там была?
   – Никогда. Но я почему-то знала, что это именно Кипр. Там, в моем сне. Монастырь высоко-высоко на горе. Под самым небом. И там столько света, столько солнца, и так там тепло! Я иду, а навстречу мне…
   Радостная улыбка еще присутствовала на Женином лице, но в глазах ее уже появилась растерянность.
   – Ну, этот, – сказала она, и улыбка ее стала беспомощной. – Как его… В черной одежде они ходят…
   – Монах, – подсказал Глеб, пряча глаза.
   Он не видел лица сестры, но и без того знал, что она злится. Женя швырнула на стол чайную ложку, которую держала в руках. От ее недавнего состояния счастливого умиротворения не осталось и следа.
   – Женя! Ничего страшного не происходит, – пробормотал Глеб. – Я тоже иногда забываю какие-то слова. Вертится на языке, ты хочешь это слово сказать, оно где-то рядом, а вспомнить его не можешь, хоть плачь, – такое знакомо каждому человеку. Каждому! Это не твоя беда и не твоя проблема, это вовсе не проблема, это знакомо всем.
   – Зачем ты меня успокаиваешь? – зло сказала Женя. – Меня не надо жалеть! Меня не надо обманывать! Мне так только хуже! Я не такая, как все! И ты это знаешь!
   – Женя…
   – Ты это знаешь! – крикнула она. – И не надо врать! Другие тоже забывают слова? Да! Но они не могут вспомнить одно слово из тысячи! А я – одно из десяти! Мне с людьми трудно говорить, у меня речь как у маленького ребенка, я бекаю и мекаю, я не всегда могу сказать то, что хочу, у меня слов не хватает, я забываю слова, я без… этого… как его…
   Она посмотрела растерянно, ее пыл угас, и глаза уже заполнились слезами.
   – Не надо, – попросил Глеб мягко.
   – Ну как его? – плачущим голосом произнесла Женя. – Человек, который помогает… которые с языка на язык…
   – Переводчик?
   – Да, переводчик, – сказала Женя и заплакала. – Я хотела сказать, что я без переводчика скоро говорить не смогу.
   Она плакала, а Глеб даже не пытался ее успокоить. Бесполезно. Проверено.
   – Давай спать ложиться, – только и сказал он. – Поздно уже.
   Женя закивала, закрыла лицо руками и ушла в свою комнату. Легла на кровать, не раздеваясь, уткнулась лицом в подушку и долго так лежала, пока ее не сморил сон. А уже ночью, когда она спала, вдруг пискнул ее мобильный телефон. Она встрепенулась, оторвала голову от подушки, но в комнате было тихо, и она готова была снова окунуться в сон, как вдруг повторно пискнул мобильник. Только теперь она поняла, что ей пришло SMS-сообщение. Потянулась, взяла мобильный телефон в руку, взглянула на экран.

   ДОСТОЕВСКИЙ ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ
   СТРАНИЦА ТРИСТА ДВЕНАДЦАТЬ

   Это было непонятно, но она даже не стала себя утруждать размышлениями о том, что бы это могло значить, и заснула.

* * *

   У Иванова тряслись руки. Корнышев посмотрел на Горецкого, тот все понял, склонился над стоящим на полу портфелем, достал из него небольшую металлическую фляжку, отвернул крышку, протянул фляжку Иванову со словами:
   – Выпейте немного.
   Иванов замешкался, и Корнышев сказал внушительно:
   – Пейте! Можно!
   Иванов послушно сделал несколько глотков. Во фляжке был коньяк. Горло обожгло, Иванов закашлялся. Его собеседники молча за ним наблюдали.
   – Простите, – пробормотал Иванов. – Я очень извиняюсь.
   Смотрел виновато. И снова Корнышев подумал о том, что этот человек похож на собаку. Для него сейчас каждый был хозяином. И Корнышев. И Горецкий. И начальник тюрьмы. И тот вертухай с дубинкой, который стережет за дверью.
   – Вспомните, – попросил Корнышев и снова придвинул к Иванову те самые фотографии, – где и при каких обстоятельствах вы видели этих людей.
   Иванов с готовностью впился в фотографии взглядом.
   – Выбросьте из головы то, что вам сказали на следствии, – посоветовал Корнышев. – Забудьте о том, что вы их убили. Думайте о том, где и когда вы их видели при других каких-то обстоятельствах. Где вы могли с ними познакомиться, и какие у вас с ними могли быть общие дела.
   – Знакомо мне как-то, – пробормотал Иванов. – Конечно, знал я их…
   Взял в руки фотографию того, что был постарше.
   – Вы с ними вместе служили, – подсказал Корнышев.
   – Да? – удивился Иванов. – А где?
   Корнышев посмотрел на Горецкого. Тот неопределенно пожал плечами, давая понять, что и сам пока не понимает, валяет Иванов дурака или вправду ничего не помнит.
   – Вы были офицером ФСБ, – сказал Корнышев. – Служили в секретном подразделении и выполняли очень важную работу. Помните, что это была за работа?
   Иванов мотнул головой. Не помнил. И вообще смотрел на Корнышева так, словно тот рассказывал ему увлекательную байку.
   – А потом вы исчезли, – сказал Корнышев. – И вы, и ваши товарищи. И никаких следов. Мы долго вас искали. И нашли вот здесь.
   Иванов смотрел недоверчиво и ждал продолжения. Продолжения не было. Пауза затягивалась. Иванов понял, что от него ждут, когда он что-нибудь скажет. Подумал и произнес многозначительно:
   – М-да, вот какие дела!
   Выглядело это комично, но никто не засмеялся. Напротив, даже какое-то разочарование проступило на лицах собеседников Иванова.
   – Я очень извиняюсь! – опять повторил Иванов, испугавшись.
   – Почему вы не хотите нам помочь? – вздохнул Корнышев.
   – Я хочу! – еще больше испугался Иванов и даже руки к груди приложил, давая понять, что он бы со всей душой, да вот только не понимает, чего от него хотят. – Вы мне только скажите – чем!
   – Вы можете понять, что вы – это он! – постучал Корнышев пальцем по удостоверению Ведьмакина Александра Никифоровича.
   Иванов скользнул по удостоверению взглядом, испуганно посмотрел на Корнышева и трусливо мотнул головой.
   – Вы мне только скажите, чего вам от меня надо, – пробормотал он. – Я же в ваших руках, из меня сейчас чего хочешь можно сделать, но только я не понимаю, чего вы хотите.
   – Я хочу, чтобы вы для начала вспомнили этого вот человека, – сказал Корнышев и придвинул к собеседнику одну из двух фотографий.
   В ту, на которой был мужчина помоложе, Иванов всмотрелся. Он хмурился и двигал губами. Но так ничего и не сказал. Поднял голову и посмотрел на Корнышева виновато.
   – Я скажу вам, в чем ваша проблема, – произнес Горецкий. – Вы не можете поверить или не хотите верить, что вы, во-первых, не шофер, и, во-вторых, не Иванов. Вы не тот человек, кем себя называете. Понимаете?
   Иванов с готовностью кивнул. Он смотрел на Горецкого таким преданным взглядом, что, наверное, расцеловал бы его, если бы ему это позволили сделать. Горецкий вздохнул. Но он еще не оставил надежды добиться своего.
   – Поэтому я опять вот об этом человеке, – сказал Горецкий и придвинул к Иванову фотографию. – Попробуйте его вспомнить.
   Иванов всмотрелся в лицо молодого мужчины на фотографии. Потом поднял глаза на Горецкого. Спросил:
   – А что я должен о нем вспомнить?
   – Ну не может быть, чтобы вы вообще о нем ничего не знали!
   – Я знаю, конечно, – осторожно согласился Иванов.
   – Что? – склонился над столом Горецкий. – Что вы о нем знаете?
   – Что я его убил.
   – Тьфу ты! – в сердцах сказал Горецкий.
   Но Корнышев уже коснулся упреждающе его руки и произнес:
   – Достаточно, я думаю. Давайте на этом закончим наш разговор.

* * *

   – Может быть, он просто валяет дурака? – сказал Корнышев, задумчиво глядя на огромное стекло, за которым была видна взлетно-посадочная полоса и разбегающийся по той полосе пассажирский авиалайнер.
   Горецкий отпил из бокала пиво, поставил на стол перед собой и покачал головой:
   – Нет, Слава, не думаю.
   Самолет оторвался от взлетной полосы и стал подниматься в небо, высоко задрав нос.
   – Почему же? – пожал плечами Корнышев. – Предположим, что он там просто спрятался.
   – В тюрьме?
   – В тюрьме, – кивнул Корнышев.
   – Он там не спрятался. Его там спрятали. Это разные вещи, Слава. Это произошло помимо его воли. Хозяева упекли его в тюрьму за убийство, которого он не совершал. И он бы на все пошел, только бы оттуда вырваться. Там плохо и там страшно. И еще он сел не на три года и не на пять. У него пожизненное, Слава. Так не прячутся. Он хочет сюда, поверь, – повел рукой вокруг Горецкий. – В нормальную жизнь он хочет, где много солнечного света. Где пиво можно пить. Где женщины красивые. И он на все готов. Только он пока не понимает, чего от него хотят. Он не понимает, что он не Иванов, а Ведьмакин. Он не понимает, что он сидит ни за что. Мы ему его же собственное удостоверение показываем, а он не реагирует никак. До него даже не доходит, что это вполне может оказаться правдой. У него с мозгами что-то такое, что мы никак до него не можем достучаться.
   Горецкий с мрачным видом отпил пиво. Корнышеву вспомнилось, как Горецкий сказал ему об Иванове: «Я попробую его раскачать. Но надежда есть только в том случае, если он еще не потух окончательно».
   – А если он уже как зомби? – сказал Корнышев. – Если ему действительно с мозгами что-то такое сделали, что его в нормальное состояние уже не вернуть? И все наши хлопоты – псу под хвост. Искали его, искали, нашли, обрадовались, а толку оказалось – ноль. С чем в Москву возвращаемся? Что Калюжному скажем? Что проверили, что это действительно Ведьмакин, только он уже совсем не Ведьмакин, а Иванов, потому что сам себя считает Ивановым, а из прежней своей жизни не помнит ничего.
   – Нет-нет! – замотал головой Горецкий. – Ведьмакина мы этого докрутим. Нам от него отступаться нельзя, потому что он один только и знает, как оно там все было.
   Объявили регистрацию на московский рейс. Горецкий допил пиво.
   – У меня есть приятель, – сказал он. – Когда-то учились вместе. Я как-то с ним встречался. Десять лет после выпуска. Дату отмечали. Я помню, что он кое-что из своей практики рассказывал. Были у него интересные пациенты. Травмы и заболевания головного мозга и сопутствующая этому амнезия. Наш Иванов, конечно, с совсем другой историей. Но попробовать можно.

* * *

   Глеб заглянул на кухню.
   – Завтрак готов, – сказала Женя. – Смотри, что у нас сегодня!
   На тарелках было впечатляющее разноцветье: нежная зелень свежих листьев салата с похожими на росу капельками влаги, алые дольки помидора, тугобокие иссиня-черные маслины и кружочки сыра необычной бело-коричневой расцветки, заставляющей вспомнить о зебрах.
   – О-о! – оценил Глеб. – Что это у нас такое необычное? Зебрятина?
   – Зебрятина, – повторила вслед за ним Женя и закусила губу, принуждая себя вспомнить, что бы такое могло обозначать произнесенное Глебом слово.
   Глеб вовремя спохватился и поспешил обратить все в шутку.
   – Это я слово такое придумал, – широко улыбнулся он, давая понять, что ничего страшного не происходит. – Зебра – ну ты знаешь, это лошадь такая полосатая. А зебрятина, следовательно, – это мясо зебры.
   Он подцепил вилкой полосатый кружок. Женя неуверенно засмеялась.
   – Это сыр, Глеб. Называется чечил. Я запекла его в духовке на решетке. Поэтому он полосатый.
   – Красиво, – оценил Глеб.
   Он был рад, что все обошлось и с Женей снова не случилась истерика. И еще ему хотелось ее отвлечь. Рассказать ей что-нибудь нейтральное. Чтобы она только слушала, как можно меньше говорила сама и чтобы ей не приходилось вспоминать в очередной раз какое-нибудь слово, которое вертится на языке, но никак ей не дается.
   – Можно куда-нибудь поехать, – сказал Глеб, ловко орудуя ножом и вилкой. – В эти выходные. За город. А?
   Он посмотрел на Женю веселым взглядом человека, предвкушающего близкий отдых.