К началу осени, кроме оговоренных, подрядчики также выполнили работы по изъятию части фундамента из-под алтарной части собора и переносу гранитных частей «на другое место». По итогам всех работ Самсону Суханову выплатили 25 775 руб. 80 коп.
Статья расходов «разсартировка старых материалов» располагалась (в более позднем документе)[192] в одной графе вместе «за перепилку дров» и «за чистку отхожих мест».
Приближалась зима, и 11 октября 1821 г. П.Е. Борушникевич направил очередной рапорт в Комиссию[193]. Он, в частности, предложил: «Мрамор от сломки Исакиевскаго Собора лежащий над крюковой канавой противу Конно-Гвардейскаго Манежа, для избежания во время зимы неприятных случаев нужно с одной стороны обнести забором вышиною в одну сажень» и длиной сто десять погонных саженей, а на изготовление забора «старые материалы есть на строении».
Комиссия (кроме Милорадовича и Столыпина третьим членом Комиссии был А.А. Бетанкур), поразмыслив, определила: «Мрамор оставаясь на открытом воздухе, повредиться не может, на случай же сбережения онаго достаточно иметь надзор над оным».
Комиссар Борушникевич возразил Комиссии. Забор вокруг мрамора из разобранных частей собора нужен, убеждал он, ибо в месте его складирования могут «произойти несчастные случаи, и могут быть мертвые тела, как сие случилось в прошлом Года весною и зимой около забора строения Исакиевскаго собора, где [были] найдены две мертвыя женщины». Забор нужен также, «чтобы пьяных не заходили туда спать», «черной народ» не использовал место складирования мрамора для испражнений и «беглые нескрывались». Наконец, «дабы не воровали мрамору по его штуки стоющие до 400 руб. и более очень удобно зимою на санях могут быть похищены».
Совпадение, однако, но в «Руководстве…» С. Аллера показано, что в одном из двух домов купца 3-й гильдии С. Суханова на Пряжке, в 3-м квартале 4-й Адмиралтейской части, № 232, проживал… чиновник IX класса И.А. Палашковский.
А «оный мрамор», продолжал Борушникевич, «расположен на 110 погонных саженей и часовому в темноте всего обозреть затруднительно».
Первоначально «к строению Исакиевскаго Собора для караула и смотрения за Материалами» было откомандировано 5 инвалидов, в том числе семейных. Позднее добавились два унтер-офицера.
Видимо, даже аргумент, что зимней ночью за двести с лишним метров часовой не увидит ничего (разве что мелькающие тени при полной ясной луне), не убедил Комиссию: «Мрамор оставить на зимнее время в настоящем его положении», а касаемо «несчастных приключений, могущих последовать как прописывает Комиссар в своем рапорте», то «установление забора предотвратить оных не может».
22 декабря того же года Комиссия, согласно заключению архитектора О. Монферрана, «учиненному с отзыва» А.А. Бетанкура, добавила, что «повреждение мраморных штук при разборки колокольни и полуцыркульных выступов Церкви Исакиевскаго Собора в вину подрядчикам не поставлять», тем более что большая часть «штук» уже повреждена «действием воздуха» и потеряла «уже свою крепость». Как водка.
Прошло полтора года.
19 июня 1823 г. граф М.А. Милорадович написал (адресат не указан, скорее всего, в Комиссию по перестройке Исаакиевского собора): «Государь Император Высочайше повелеть соизволил: имеющийся при строении Исакиевскаго Собора старой кирпич целой и половинчатый оставшийся от разборки некоторых частей онаго Собора, всего двести восемьдесят семь кубических сажен в числе коих целаго заключается третья доля, употребить на работы, производящиеся в Екатерингофе»[194].
Через несколько дней присланный на строительную площадку Исаакиевского собора военным генерал-губернатором инженер-капитан Д.И. Львов кирпич в указанном объеме «принял». От нового комиссара – коллежского асессора Евдакова.
О судьбе Петра Ефимовича Борушникевича.
В.И. Порудоминский в своей книге о Карле Брюллове писал: «Честный подполковник во все обстоятельно вник и доложил государю, что зло превзошло меру – из пяти отпущенных миллионов два уплыли на сторону. Исполнительного комиссара схрупали дружно – и Монферран, и комиссия, и чиновники, к сему делу прикосновенные, и купцы-подрядчики. Горбоносый, смуглый граф Милорадович, генерал-губернатор, кричал на комиссара, страшно сверкая глазами. Императорский ревизор, несчастный подполковник Борушникевич был объявлен кляузником и ябедником – как ладонью стерли»[195].
Не стерли. Не вышло. Но стирать начали основательно, издевательски и цинично.
Прежде всего, осуществили попытку выбить отставного подполковника из юрисдикции Военного министерства и Александровского комитета о раненых, в частности. Думается, метили выше – в бывшего начальника Борушникевича А.А. Аракчеева.
20 сентября 1821 г. граф М.А. Милорадович написал письмо-просьбу министру юстиции. Министр (родному племяннику которого, А.Я. Лобанову-Ростовскому, Монферран возвел шикарный дом у собора) доложил вопрос в Сенате. 22 февраля следующего года датируется поступивший из Сената на имя Милорадовича текст указа (копия), согласно которому подполковник Борушникевич был переименован «в надворные советники».
Борушникевич не сдавался.
10 апреля 1822 г. датирована записка надворного советника П.Е. Борушникевича «о злоупотреблениях Комиссионера Купца Суханова, о похищении Гранита с Казенной Ломки, о дорогой цене взятой за доставку Колонн и о безпорядках при подрядах на материалы и рабочих Людей»[196].
Через восемь дней граф Аракчеев, сославшись на высочайшее повеление, пересылает текст Борушникевича для рассмотрения его… в Комиссию для окончательной перестройки Исаакиевского собора.
Всего через шесть (!) дней Комиссия уже представила более сорокастраничный ответ «по доносу Надворнаго Советника Борушникевича». Можно представить, какой заряд злобы двигал перьями (или пером, заранее приготовленным титулярным советником Орловым) членов Комиссии, если ее вывод звучал так.
Борушникевич подлежит «строгому суду и тяжкому наказанию». Но хотя и была «нанесена обида самой Комиссии», тем не менее Комиссия считает более приемлемым ходатайствовать «о даровании ему Борушникевичу прощения, по уважению того, что он до вступления в Статскую службу находился в Военной, был в походах и ранен; но дабы усмирить дух его исполненной злобы и клеветы, на основании Указа изданнаго о ябедниках 1806 года Марта 30 дня, обратить его на службу по отдаленным губерниям, чем откроется ему средство заслужить преступление свое и обратится к правилам и поведению благородному человеку свойственным»[197].
(Через сто лет это назвали бы – «отправить на перековку» на одну из строек социализма.)
Что же касается «ябеды» на комиссионера Комиссии, указывалось в тексте, то «донесения Архитектора оправдали все действия Суханова, но показали что прииск истощился».
Правитель письмоводства Канцелярии заверил под документом подписи: Милорадовича, Бетанкура и сенатора, тайного советника Столыпина.
Через пять дней Борушникевич пишет на имя Александра I «Записку о економической части при перестройке Исакиевскаго Собора и о прочем»[198]. Указал на полученные им письма с угрозами. И заключил: «Никогда я не мог думать что бы труды, безкорыстие и усердие могли мне навлечь столько неприятностей».
8 августа 1822 г. комиссаром Комиссии назначили другого человека. Но сослать Борушникевича в «отдаленные губернии» членам Комиссии не удалось. Петр Ефимович был оставлен при Комиссии с сохранением и жалованья, и военной пенсии. В 1827 г., уже при новом императоре, к запискам Борушникевича вернулся Комитет министров. Николай I одобрил решение Комитета: оставить «доносы Борушникевича» «без дальнейшаго действия и дело сие считать оконченным», а Александровскому комитету о раненых было предложено определить П.Е. Борушникевича «на службу по другому ведомству, соответственно чину его и способностям»[199]. Известно, что Монферрана в 1822 г. отстранили от всех хозяйственных дел, связанных со строительством собора. В следующем году выбыл из Комиссии граф М.А. Милорадович. Может, потому и не выплачивали – даже в конце 1826 г. – начисленные денежные средства (за колонну) чиновнику И.А. Палашковскому, потому что знали, откуда пьедестал, база, ствол и капитель колонны. Или через кого он все части колонны достал. Или как.
Складировали мраморные «штуки», как указывал Борушникевич, на берегу канала, напротив Манежа. Так же известно, что кирпич «от Исакия» доставлялся в Екатерингоф водным путем. Вот и колонна – приплыла. Если по Адмиралтейскому каналу, то груженая лодка могла свернуть на Пряжку и плыть далее, мимо дома каменотеса Суханова, где проживал чиновник Палашковский. При этом заодно прихватить украденный Сухановым с казенной ломки пьедестал.
Для Екатерингофа на торгах закупались мебель, книги. О «мраморном аукционе» в газетах мной ничего не найдено.
В 1828 г. И.А. Палашковский был пожалован орденом Св. Владимира IV степени. Через четыре года он уже чиновник по особым поручениям Канцелярии петербургского военного генерал-губернатора, кавалер еще одного ордена, знак беспорочной службы XV лет. Скончался И.А. Палашковский в Санкт-Петербурге в 1856 г.
P. S. Согласно справке М.П. Сакера, во время ноябрьского 1824 г. наводнения «под колонной у Молвинского моста» повредило фундамент. А за работы-то по фундаменту заплатили Суханову…
Кем, собственно, был С.К. Суханов до и во время переустройства Екатерингофа? Купцом-подрядчиком – был, подтверждается. Кем еще? В документах Комиссии по окончательной перестройке Исаакиевского собора он официально назывался комиссионером. И не просто, а с добавлением – комиссионером Комиссии. В справке в ответ на запрос временной Контрольной комиссии для отчетов гражданского ведомства по 1828 г. Государственного контроля всплывает еще одна «грань» купца Суханова. В 1822 г. в счет «добытия» колонн на ломках купцу Шихину выдали 75 тыс. руб., купцу Федорову за строительные леса для поднятия колонн – 2954 руб. 40 коп. Купцу Суханову выдано… 500 руб. – «за надзор казенной ломки, где добывали колонны»[200]. Мы-то представляли: с зубилом, долотом, с чертежами или эскизами в руке, новатор камнерезного дела…
Самсон Суханов – это также известно – под конец жизни разорился. Время, когда один купец с казенной ломки поставлял мраморные колонны по 16 тыс. руб., а другой купец (С. Суханов) такие же колонны – по 40 тыс. рублей – прошло. Дом «эффективного менеджера» на Пряжке продали с аукциона, купил его в 1830-е гг. бывший член «Комитета об устроении Екатерингофа» И.Ф. Жербин, который когда-то, во времена Милорадовича, выдавал Суханову доверенности на получение причитающихся ему денег от Комиссии для окончательной перестройки Исаакиевского собора. Документально это подтверждается[201].
Что же касается фактов из «Приключений Суханова, природного русского ваятеля» П.П. Свиньина (1818 г.), то в этом сочинении перечислены в основном именно «приключения» Суханова, в соответствии с задачей, которую поставил, не скрывая, сам сочинитель. К тому же Свиньин на второй странице представляет (выделив курсивом) главного героя, как Самсон Семенович Суханов, на следующей же странице указывает, что «отец его Ксенофонт». И это только в самом начале «Приключений…».
В целом тот же случай, что и с легендой о деяниях Ивана Сусанина. Для Павла Свиньина – это понятно, и простительны допущенные им неточности и ошибки. Но в литературе даже начала XXI века по-прежнему «приключения» подрядчика Самсона (Семеновича? Или Ксенофонтовича?) Суханова преобразовываются в индивидуальные творения «искусного каменщика-ваятеля». Но это, конечно, не означает, что в своей жизни он не мог научиться скалывать и полировать гранит…
Наконец, последнее. Если в 1824 г. со строительной площадки была увезена в Екатерингоф одна колонна, то куда делись остальные, подобные ей, после разборки частей старого Исаакиевского собора? Для начала посмотрим на колонны-наличники окон фасадов ныне существующего Исаакиевского собора. Потом зайдем в вестибюль дома Лобанова-Ростовского, близ собора… Но это уже не относится к теме книги, поэтому ставлю точку.
И вновь, как и с Молвинской колонной, есть вопрос по поводу проекта комплекса «Русские избы» именно в том исполнении, каким оно предстает на указанной литографии.
На «Общем плане…» О. Монферрана ближе к центральной аллее (Екатерингофской дороге) показан (дословный перевод) «Маленький русский домик».
Автор «Русской архитектуры в эпоху романтизма» пишет, что к 1819 г. относится проект О. Монферрана фасада избы в придворной деревне под Царским Селом. Проект лег в основу нескольких построек в 1826-1827 гг. в русской деревне-колонии Александровка в Потсдаме. В царскосельском проекте Монферран сделал попытку приблизить планировку дома к народному жилищу и предложил свой вариант фасада с галереей нижнего яруса, куда обращены окна и вход в избу. Эта схема фасада, считает автор, почти без корректив легла в основу «целого комплекса», построенного в Екатерингофском парке[202].
Авторы же книги о Монферране, рассматривая аспект участия архитектора в реконструкции Екатерингофа, «Русские избы» не упоминают вообще. И в примечаниях книги указано, что проекты павильонов для Екатерингофского парка, выполненные Монферраном в 1823 г., хранятся в фондах Научноисследовательского музея Российской академии художеств, и из них подписаны не все – только большая часть[203].
В документах Комитета об устроении Екатерингофа «Избы» (или «Трактир») упоминаются неоднократно. Выделим четыре упоминания[204].
Первое относится к середине июля 1823 г. и касается «устроения трактира» – фундамент окончен, балки нижнего этажа положены, «стропила и доски для крыши приуготовляются».
Следующие три записи, где упомянуты «Избы», сделаны в «Ведомости о приходе и расходе сумм, употребленных по устроению Екатерингофа, с 12-го июня по 5-е декабря 1823 года». Архитектурному помощнику Виллерсу выдано на расход «для отыскания модели избы по московской дороге» 55 рублей. Подрядчику Будкину выплачено (указана сумма) «за набивку» 50 двухсаженных и 501 полуторасаженной сваи под трактир. «Резному мастеру» Леблану выплачено «в счет моделей для строящегося трактира».
Если указывалось «выдано» и «выплачено», то работы были выполнены.
Из описания Екатерингофа 1824 г.: «Видишь Русския скрыпящия качели на зеленых столбах, и двор зажиточнаго крестьянина, как будто на Московской дороге, с широкими тесовыми воротами, с пестрою высокою голубятнею. На створчатых ставнях разрисованы красками деревья в горшках»[205].
Если судить по литографии 1824 г., то можно видеть на обоих строениях детали, характерные для русских деревянных дворов-комплексов и дворов-усадеб. Причелины со свисающими кистями (или краями) и резное полотенце на их стыке, конек. Балкон под свесом кровли. Ставни, прибитые к оконным наличникам. Светелка над двумя этажами. Балкон-выход с балюстрадой по лицевому фасаду, поддерживаемый подпорными столбами (в данном случае – колоннами с капителями). Часть дома с крыльцом обращена, по традиции, к водоему.
Русские избы. Кафе и ресторация. 1824 г. Литография
При «Избах» были выстроены «службы» – ледник, кухня, нужники. Комплекс окружал забор, внутри двора поставили скамейки. Около второй избы выстроили «полукруглую палатку» (ее снесло во время наводнения, выстроена вновь). За изготовление «двух качель» (у «Изб» и у детского садика) мебельный мастер Бауман получил 90 рублей. Всего в парке устроили шесть качелей (одни – «круглые»).
Вопрос: благодаря кому идея Монферрана о «маленьком русском домике» переросла в комплекс крестьянского дома-двора, наподобие тех, которые стояли, в частности, вдоль Московской дороги?
Ответ предоставим историкам архитектуры.
«Два деревенския домика, с принадлежащим к ним коридором и прочими предметами» обошлись в 15 297 руб. 71 1/4 коп.
После наводнения 1824 г. на исправление «Изб» и служб при них было потрачено 3284 руб. 41 1/4 коп.
По построении «Избы» были сданы в аренду (без договора) для продажи в них «чаю и прочих напитков, кроме хлебнаго простаго вина» сроком на четыре года. Осенью 1825 г. арендатор – проживавший в Нарвской части мещанин Иван Мартынов – «доставил» в Комитет выручку в размере 2537 руб. 12 коп.
«С дозволения Правительства в Воскресенье, 28 Июля, в Екатерингофе при трактире, называемом деревенския избы, будет спущен большой воздушной шар и во все оное время будет играть хор полковой музыки» (1835 г.)[206].
Как и судьба деревянных кваренгиевских ворот, так и судьба Изб решилась высочайшим повелением одного и того же императора. В апреле 1847 г. последовал указ Николая I, согласно которому Избы и кегельный дом должны были быть снесены по окончании их аренды, через три года.
Зашедший в это строение 7 мая 1824 г. поэт и драматург Борис Федоров записал: «В Ферме, кроме разных отделений, устроена большая зала, в которой предположено поместить и Библиотеку, составленную из лучших Русских и иностранных книг, и в коей можно будет найти все новые журналы и сочинения».
Примерно в середине 1770-х гг. А.С. Строганов в своем саду открыл было библиотеку для посетителей, но когда к концу летнего сезона стало недоставать сотен книг, «читальню» закрыл.
К середине июля 1823 г. вокруг строения сделали земляную насыпь, полностью закончен каменный фундамент, на нижнем этаже положены балки и стены выведены в 5 и 76 венцов.
О. Монферран. Ферма. Рисунок фасада и план этажа
Двери для Фермы изготовил (за 200 руб.) и настилал полы столярный мастер Феклистов. «Службы» у Фермы делал плотник Харлам Яковлев. На Ферме работал обойный мастер И.Ф. Шеффер.
Через контору Казенных литейных заводов было заказано для Фермы 12 чугунных корзин по 60 рублей каждая.
По указанию военного генерал-губернатора чиновнику его канцелярии Г.Ф. Вишневскому выдали 25 руб. «для привезения в Екатерингоф люстры и фонарей». Упоминается, что «за заказанные бюсты» (также по указанию Милорадовича) Ф. Торричелли получил 70 руб.
Живописные работы выполняли Ф. Торричелли и Брандуков. Лепные работы – Филипп и Сергей Саегины.
Стоимость возведения Фермы составила 33 031 руб. 74 1/4 коп.
Из описания Фермы начала мая 1824 г.: «На выдавшейся песчаной косе, омываемой водами Невы, большое готическое здание, на каменном фундаменте, с решетчатыми фигурными окнами, галлереями и высоким бельведером. Это Ферма, дом сельскаго хозяйства <…> Во внутренности Фермы еще производят работы; но это место, можно сказать, будет целая глава из лучшаго описательнаго романа, когда коса устелется мягким дерном, когда на скате берегов к синеющейся реке разбредутся стада, в струях заплещутся птицы, над высоким мостом заалеет вечерняя заря <…> Среди работающих я пробрался на подмостках и по лестницам на галерею бельведера, откуда в необозримую даль открытой вид на Финской залив; прямо даже и простыми глазами можно видеть Кронштат, в право Петербург с возвышающимися зданиями, влево горы Краснаго села, белеющую Сергиевскую пустыню, Стрельну, – далее рощи, закрывающия Петергоф, пред глазами впадение Невы, объемлющей в устье острова Гутуев Канонерской, а пред собой – как будто в ландшафте весь Екатерингоф – с дворцом, киосками, просеками, дорожками»[208].
Стоимость ремонтных работ на Ферме после наводнения 1824 г. составила 4592 руб. 1 коп.
Третьего июля 1826 г. здание Фермы передано в ведение Думы. Среди принимавших строение были члены Думы Николай Людников, архитектор Черный и гласный Кузьма Гарнев. Смотрителем Фермы стал коллежский советник Известов.
Из строений Екатерингофа – в аспекте их изображений – Ферме повезло больше всех: это и акварели С. Фосса (1849 г.), и картины И.А. Иванова (1844 г.) и А. Нотбека (1861 г.).
А. Нотбек. Вид на Ферму со стороны Емельяновки. 1861 г.
В альбоме литографий «Виды Екатерингофа…» А. Плюшара помещены рисунок фасада и план нижнего этажа Фермы.
Нижеприводимое описание Фермы основано на иных документах – только архивных[209].
Площадь, занимаемая зданием Фермы, составляла 4,6 тыс. кв. метров.
Длина лицевого фасада – 36,2 м. Ширина боковых фасадов – 13 м, высота – 9 м. Высота Фермы от основания здания до деревянной вазы на вершине башни – 22 м.
Ферма имела три входа: один – с лицевого и два входа – с заднего фасадов. Второй вход с заднего фасада имел небольшое крыльцо, откуда позднее попадали в кухню.
На каждом этаже боковых фасадов – по три окна, на первом этаже – квадратной формы.
На лицевом фасаде – две выступающие части здании, на уровне второго этажа в них устроены «беседки», размером примерно 6 на 3 м.
Площадь двух самых больших «покоев» на обоих этажах составляла примерно 50 кв. м каждый (1826 г.).
Фундамент – из бутовой плиты (высота примерно 1,7 м), поверх нее положен слой кирпича толщиной примерно 90 см. Для спуска в подвал имелись две лестницы в несколько ступенек.
Стены срублены из бревен толщиной в 5 и 6 вершков. Наружные стены обшиты тесом. Пилястры были «столярные клееные». Под всеми полами и над потолками шел слой «смазки» «с заливкою известью». Полы – дощатые, окна – с летними и зимними переплетами.
На 1826 г. все карнизы, пояски, наличники, подоконники, фронтоны, лепные украшения и крышу покрыли 2-аршинным листовым железом «с настельными желобами».
На 1869 г. крыша, водосточные трубы, наружная обшивка стен, террас, колонны, пилястры, карнизы, балконы и все резные украшения покрасили масляной краской.
По описи 1826 г. Ферма насчитывала 8 лестниц, один «проход», 11 «покоев», две кладовые. Замки – медные, врезные. Ручки дверей и задвижки тоже медные. Позднее их заменили на железные.
Кладовые имели наборные полы, обитый дранью потолок, одну филенчатую створную дверь.
По описи 1869 г. Ферма включала: кухню, три людские, три коридора, четыре лестницы, девичью, спальню и детскую (три помещения), проходную комнату и шесть «парадных комнат».
На 1826 г. печи были: пять голландских «из красных образцев», русская, очаг из поливных изразцов и чугунная 6-конфорная плита с решеткой. Летом 1815 г. мебельный фабрикант Унтермарк представил Императорскому Вольному экономическому обществу «несколько рисунков и краткое описание новоизобретенных им печей и каминов; а также и кухонных очагов»[210].
По бокам главной входной двери «в готическом вкусе» висели фонари на чугунных (позднее – «бронзированных») кронштейнах, с украшениями в виде венков. Над дверью – в год постройки – лепное украшение, в 1860-е гг. – точеные деревянные «украшения с гирляндами, снопом и человеческими фигурами».
Первый этаж
В «проходе» – 8 деревянных колонн, с базами и лепными капителями, покрашенными белой масляной краской. Две створчатые филенчатые двери «на 29 стекол». Карниз с лепными украшениями.
Окна были «на 20 стекол». Всего на этаже имелось 17 окон и 9 дверей. Двери филенчатые, «светлые», створчатые.
Статья расходов «разсартировка старых материалов» располагалась (в более позднем документе)[192] в одной графе вместе «за перепилку дров» и «за чистку отхожих мест».
Приближалась зима, и 11 октября 1821 г. П.Е. Борушникевич направил очередной рапорт в Комиссию[193]. Он, в частности, предложил: «Мрамор от сломки Исакиевскаго Собора лежащий над крюковой канавой противу Конно-Гвардейскаго Манежа, для избежания во время зимы неприятных случаев нужно с одной стороны обнести забором вышиною в одну сажень» и длиной сто десять погонных саженей, а на изготовление забора «старые материалы есть на строении».
Комиссия (кроме Милорадовича и Столыпина третьим членом Комиссии был А.А. Бетанкур), поразмыслив, определила: «Мрамор оставаясь на открытом воздухе, повредиться не может, на случай же сбережения онаго достаточно иметь надзор над оным».
Комиссар Борушникевич возразил Комиссии. Забор вокруг мрамора из разобранных частей собора нужен, убеждал он, ибо в месте его складирования могут «произойти несчастные случаи, и могут быть мертвые тела, как сие случилось в прошлом Года весною и зимой около забора строения Исакиевскаго собора, где [были] найдены две мертвыя женщины». Забор нужен также, «чтобы пьяных не заходили туда спать», «черной народ» не использовал место складирования мрамора для испражнений и «беглые нескрывались». Наконец, «дабы не воровали мрамору по его штуки стоющие до 400 руб. и более очень удобно зимою на санях могут быть похищены».
Совпадение, однако, но в «Руководстве…» С. Аллера показано, что в одном из двух домов купца 3-й гильдии С. Суханова на Пряжке, в 3-м квартале 4-й Адмиралтейской части, № 232, проживал… чиновник IX класса И.А. Палашковский.
А «оный мрамор», продолжал Борушникевич, «расположен на 110 погонных саженей и часовому в темноте всего обозреть затруднительно».
Первоначально «к строению Исакиевскаго Собора для караула и смотрения за Материалами» было откомандировано 5 инвалидов, в том числе семейных. Позднее добавились два унтер-офицера.
Видимо, даже аргумент, что зимней ночью за двести с лишним метров часовой не увидит ничего (разве что мелькающие тени при полной ясной луне), не убедил Комиссию: «Мрамор оставить на зимнее время в настоящем его положении», а касаемо «несчастных приключений, могущих последовать как прописывает Комиссар в своем рапорте», то «установление забора предотвратить оных не может».
22 декабря того же года Комиссия, согласно заключению архитектора О. Монферрана, «учиненному с отзыва» А.А. Бетанкура, добавила, что «повреждение мраморных штук при разборки колокольни и полуцыркульных выступов Церкви Исакиевскаго Собора в вину подрядчикам не поставлять», тем более что большая часть «штук» уже повреждена «действием воздуха» и потеряла «уже свою крепость». Как водка.
Прошло полтора года.
19 июня 1823 г. граф М.А. Милорадович написал (адресат не указан, скорее всего, в Комиссию по перестройке Исаакиевского собора): «Государь Император Высочайше повелеть соизволил: имеющийся при строении Исакиевскаго Собора старой кирпич целой и половинчатый оставшийся от разборки некоторых частей онаго Собора, всего двести восемьдесят семь кубических сажен в числе коих целаго заключается третья доля, употребить на работы, производящиеся в Екатерингофе»[194].
Через несколько дней присланный на строительную площадку Исаакиевского собора военным генерал-губернатором инженер-капитан Д.И. Львов кирпич в указанном объеме «принял». От нового комиссара – коллежского асессора Евдакова.
О судьбе Петра Ефимовича Борушникевича.
В.И. Порудоминский в своей книге о Карле Брюллове писал: «Честный подполковник во все обстоятельно вник и доложил государю, что зло превзошло меру – из пяти отпущенных миллионов два уплыли на сторону. Исполнительного комиссара схрупали дружно – и Монферран, и комиссия, и чиновники, к сему делу прикосновенные, и купцы-подрядчики. Горбоносый, смуглый граф Милорадович, генерал-губернатор, кричал на комиссара, страшно сверкая глазами. Императорский ревизор, несчастный подполковник Борушникевич был объявлен кляузником и ябедником – как ладонью стерли»[195].
Не стерли. Не вышло. Но стирать начали основательно, издевательски и цинично.
Прежде всего, осуществили попытку выбить отставного подполковника из юрисдикции Военного министерства и Александровского комитета о раненых, в частности. Думается, метили выше – в бывшего начальника Борушникевича А.А. Аракчеева.
20 сентября 1821 г. граф М.А. Милорадович написал письмо-просьбу министру юстиции. Министр (родному племяннику которого, А.Я. Лобанову-Ростовскому, Монферран возвел шикарный дом у собора) доложил вопрос в Сенате. 22 февраля следующего года датируется поступивший из Сената на имя Милорадовича текст указа (копия), согласно которому подполковник Борушникевич был переименован «в надворные советники».
Борушникевич не сдавался.
10 апреля 1822 г. датирована записка надворного советника П.Е. Борушникевича «о злоупотреблениях Комиссионера Купца Суханова, о похищении Гранита с Казенной Ломки, о дорогой цене взятой за доставку Колонн и о безпорядках при подрядах на материалы и рабочих Людей»[196].
Через восемь дней граф Аракчеев, сославшись на высочайшее повеление, пересылает текст Борушникевича для рассмотрения его… в Комиссию для окончательной перестройки Исаакиевского собора.
Всего через шесть (!) дней Комиссия уже представила более сорокастраничный ответ «по доносу Надворнаго Советника Борушникевича». Можно представить, какой заряд злобы двигал перьями (или пером, заранее приготовленным титулярным советником Орловым) членов Комиссии, если ее вывод звучал так.
Борушникевич подлежит «строгому суду и тяжкому наказанию». Но хотя и была «нанесена обида самой Комиссии», тем не менее Комиссия считает более приемлемым ходатайствовать «о даровании ему Борушникевичу прощения, по уважению того, что он до вступления в Статскую службу находился в Военной, был в походах и ранен; но дабы усмирить дух его исполненной злобы и клеветы, на основании Указа изданнаго о ябедниках 1806 года Марта 30 дня, обратить его на службу по отдаленным губерниям, чем откроется ему средство заслужить преступление свое и обратится к правилам и поведению благородному человеку свойственным»[197].
(Через сто лет это назвали бы – «отправить на перековку» на одну из строек социализма.)
Что же касается «ябеды» на комиссионера Комиссии, указывалось в тексте, то «донесения Архитектора оправдали все действия Суханова, но показали что прииск истощился».
Правитель письмоводства Канцелярии заверил под документом подписи: Милорадовича, Бетанкура и сенатора, тайного советника Столыпина.
Через пять дней Борушникевич пишет на имя Александра I «Записку о економической части при перестройке Исакиевскаго Собора и о прочем»[198]. Указал на полученные им письма с угрозами. И заключил: «Никогда я не мог думать что бы труды, безкорыстие и усердие могли мне навлечь столько неприятностей».
8 августа 1822 г. комиссаром Комиссии назначили другого человека. Но сослать Борушникевича в «отдаленные губернии» членам Комиссии не удалось. Петр Ефимович был оставлен при Комиссии с сохранением и жалованья, и военной пенсии. В 1827 г., уже при новом императоре, к запискам Борушникевича вернулся Комитет министров. Николай I одобрил решение Комитета: оставить «доносы Борушникевича» «без дальнейшаго действия и дело сие считать оконченным», а Александровскому комитету о раненых было предложено определить П.Е. Борушникевича «на службу по другому ведомству, соответственно чину его и способностям»[199]. Известно, что Монферрана в 1822 г. отстранили от всех хозяйственных дел, связанных со строительством собора. В следующем году выбыл из Комиссии граф М.А. Милорадович. Может, потому и не выплачивали – даже в конце 1826 г. – начисленные денежные средства (за колонну) чиновнику И.А. Палашковскому, потому что знали, откуда пьедестал, база, ствол и капитель колонны. Или через кого он все части колонны достал. Или как.
Складировали мраморные «штуки», как указывал Борушникевич, на берегу канала, напротив Манежа. Так же известно, что кирпич «от Исакия» доставлялся в Екатерингоф водным путем. Вот и колонна – приплыла. Если по Адмиралтейскому каналу, то груженая лодка могла свернуть на Пряжку и плыть далее, мимо дома каменотеса Суханова, где проживал чиновник Палашковский. При этом заодно прихватить украденный Сухановым с казенной ломки пьедестал.
Для Екатерингофа на торгах закупались мебель, книги. О «мраморном аукционе» в газетах мной ничего не найдено.
В 1828 г. И.А. Палашковский был пожалован орденом Св. Владимира IV степени. Через четыре года он уже чиновник по особым поручениям Канцелярии петербургского военного генерал-губернатора, кавалер еще одного ордена, знак беспорочной службы XV лет. Скончался И.А. Палашковский в Санкт-Петербурге в 1856 г.
P. S. Согласно справке М.П. Сакера, во время ноябрьского 1824 г. наводнения «под колонной у Молвинского моста» повредило фундамент. А за работы-то по фундаменту заплатили Суханову…
Кем, собственно, был С.К. Суханов до и во время переустройства Екатерингофа? Купцом-подрядчиком – был, подтверждается. Кем еще? В документах Комиссии по окончательной перестройке Исаакиевского собора он официально назывался комиссионером. И не просто, а с добавлением – комиссионером Комиссии. В справке в ответ на запрос временной Контрольной комиссии для отчетов гражданского ведомства по 1828 г. Государственного контроля всплывает еще одна «грань» купца Суханова. В 1822 г. в счет «добытия» колонн на ломках купцу Шихину выдали 75 тыс. руб., купцу Федорову за строительные леса для поднятия колонн – 2954 руб. 40 коп. Купцу Суханову выдано… 500 руб. – «за надзор казенной ломки, где добывали колонны»[200]. Мы-то представляли: с зубилом, долотом, с чертежами или эскизами в руке, новатор камнерезного дела…
Самсон Суханов – это также известно – под конец жизни разорился. Время, когда один купец с казенной ломки поставлял мраморные колонны по 16 тыс. руб., а другой купец (С. Суханов) такие же колонны – по 40 тыс. рублей – прошло. Дом «эффективного менеджера» на Пряжке продали с аукциона, купил его в 1830-е гг. бывший член «Комитета об устроении Екатерингофа» И.Ф. Жербин, который когда-то, во времена Милорадовича, выдавал Суханову доверенности на получение причитающихся ему денег от Комиссии для окончательной перестройки Исаакиевского собора. Документально это подтверждается[201].
Что же касается фактов из «Приключений Суханова, природного русского ваятеля» П.П. Свиньина (1818 г.), то в этом сочинении перечислены в основном именно «приключения» Суханова, в соответствии с задачей, которую поставил, не скрывая, сам сочинитель. К тому же Свиньин на второй странице представляет (выделив курсивом) главного героя, как Самсон Семенович Суханов, на следующей же странице указывает, что «отец его Ксенофонт». И это только в самом начале «Приключений…».
В целом тот же случай, что и с легендой о деяниях Ивана Сусанина. Для Павла Свиньина – это понятно, и простительны допущенные им неточности и ошибки. Но в литературе даже начала XXI века по-прежнему «приключения» подрядчика Самсона (Семеновича? Или Ксенофонтовича?) Суханова преобразовываются в индивидуальные творения «искусного каменщика-ваятеля». Но это, конечно, не означает, что в своей жизни он не мог научиться скалывать и полировать гранит…
Наконец, последнее. Если в 1824 г. со строительной площадки была увезена в Екатерингоф одна колонна, то куда делись остальные, подобные ей, после разборки частей старого Исаакиевского собора? Для начала посмотрим на колонны-наличники окон фасадов ныне существующего Исаакиевского собора. Потом зайдем в вестибюль дома Лобанова-Ростовского, близ собора… Но это уже не относится к теме книги, поэтому ставлю точку.
Русские избы
Что представляли собой «Русские избы», можно видеть на литографии 1824 г.И вновь, как и с Молвинской колонной, есть вопрос по поводу проекта комплекса «Русские избы» именно в том исполнении, каким оно предстает на указанной литографии.
На «Общем плане…» О. Монферрана ближе к центральной аллее (Екатерингофской дороге) показан (дословный перевод) «Маленький русский домик».
Автор «Русской архитектуры в эпоху романтизма» пишет, что к 1819 г. относится проект О. Монферрана фасада избы в придворной деревне под Царским Селом. Проект лег в основу нескольких построек в 1826-1827 гг. в русской деревне-колонии Александровка в Потсдаме. В царскосельском проекте Монферран сделал попытку приблизить планировку дома к народному жилищу и предложил свой вариант фасада с галереей нижнего яруса, куда обращены окна и вход в избу. Эта схема фасада, считает автор, почти без корректив легла в основу «целого комплекса», построенного в Екатерингофском парке[202].
Авторы же книги о Монферране, рассматривая аспект участия архитектора в реконструкции Екатерингофа, «Русские избы» не упоминают вообще. И в примечаниях книги указано, что проекты павильонов для Екатерингофского парка, выполненные Монферраном в 1823 г., хранятся в фондах Научноисследовательского музея Российской академии художеств, и из них подписаны не все – только большая часть[203].
В документах Комитета об устроении Екатерингофа «Избы» (или «Трактир») упоминаются неоднократно. Выделим четыре упоминания[204].
Первое относится к середине июля 1823 г. и касается «устроения трактира» – фундамент окончен, балки нижнего этажа положены, «стропила и доски для крыши приуготовляются».
Следующие три записи, где упомянуты «Избы», сделаны в «Ведомости о приходе и расходе сумм, употребленных по устроению Екатерингофа, с 12-го июня по 5-е декабря 1823 года». Архитектурному помощнику Виллерсу выдано на расход «для отыскания модели избы по московской дороге» 55 рублей. Подрядчику Будкину выплачено (указана сумма) «за набивку» 50 двухсаженных и 501 полуторасаженной сваи под трактир. «Резному мастеру» Леблану выплачено «в счет моделей для строящегося трактира».
Если указывалось «выдано» и «выплачено», то работы были выполнены.
Из описания Екатерингофа 1824 г.: «Видишь Русския скрыпящия качели на зеленых столбах, и двор зажиточнаго крестьянина, как будто на Московской дороге, с широкими тесовыми воротами, с пестрою высокою голубятнею. На створчатых ставнях разрисованы красками деревья в горшках»[205].
Если судить по литографии 1824 г., то можно видеть на обоих строениях детали, характерные для русских деревянных дворов-комплексов и дворов-усадеб. Причелины со свисающими кистями (или краями) и резное полотенце на их стыке, конек. Балкон под свесом кровли. Ставни, прибитые к оконным наличникам. Светелка над двумя этажами. Балкон-выход с балюстрадой по лицевому фасаду, поддерживаемый подпорными столбами (в данном случае – колоннами с капителями). Часть дома с крыльцом обращена, по традиции, к водоему.
При «Избах» были выстроены «службы» – ледник, кухня, нужники. Комплекс окружал забор, внутри двора поставили скамейки. Около второй избы выстроили «полукруглую палатку» (ее снесло во время наводнения, выстроена вновь). За изготовление «двух качель» (у «Изб» и у детского садика) мебельный мастер Бауман получил 90 рублей. Всего в парке устроили шесть качелей (одни – «круглые»).
Вопрос: благодаря кому идея Монферрана о «маленьком русском домике» переросла в комплекс крестьянского дома-двора, наподобие тех, которые стояли, в частности, вдоль Московской дороги?
Ответ предоставим историкам архитектуры.
«Два деревенския домика, с принадлежащим к ним коридором и прочими предметами» обошлись в 15 297 руб. 71 1/4 коп.
После наводнения 1824 г. на исправление «Изб» и служб при них было потрачено 3284 руб. 41 1/4 коп.
По построении «Избы» были сданы в аренду (без договора) для продажи в них «чаю и прочих напитков, кроме хлебнаго простаго вина» сроком на четыре года. Осенью 1825 г. арендатор – проживавший в Нарвской части мещанин Иван Мартынов – «доставил» в Комитет выручку в размере 2537 руб. 12 коп.
«С дозволения Правительства в Воскресенье, 28 Июля, в Екатерингофе при трактире, называемом деревенския избы, будет спущен большой воздушной шар и во все оное время будет играть хор полковой музыки» (1835 г.)[206].
Как и судьба деревянных кваренгиевских ворот, так и судьба Изб решилась высочайшим повелением одного и того же императора. В апреле 1847 г. последовал указ Николая I, согласно которому Избы и кегельный дом должны были быть снесены по окончании их аренды, через три года.
Ферма
Исследователь жизни и творчества Монферрана считает, что Ферма проектировалась Монферраном как летний загородный дом военного генерал-губернатора[207].Зашедший в это строение 7 мая 1824 г. поэт и драматург Борис Федоров записал: «В Ферме, кроме разных отделений, устроена большая зала, в которой предположено поместить и Библиотеку, составленную из лучших Русских и иностранных книг, и в коей можно будет найти все новые журналы и сочинения».
Примерно в середине 1770-х гг. А.С. Строганов в своем саду открыл было библиотеку для посетителей, но когда к концу летнего сезона стало недоставать сотен книг, «читальню» закрыл.
К середине июля 1823 г. вокруг строения сделали земляную насыпь, полностью закончен каменный фундамент, на нижнем этаже положены балки и стены выведены в 5 и 76 венцов.
Двери для Фермы изготовил (за 200 руб.) и настилал полы столярный мастер Феклистов. «Службы» у Фермы делал плотник Харлам Яковлев. На Ферме работал обойный мастер И.Ф. Шеффер.
Через контору Казенных литейных заводов было заказано для Фермы 12 чугунных корзин по 60 рублей каждая.
По указанию военного генерал-губернатора чиновнику его канцелярии Г.Ф. Вишневскому выдали 25 руб. «для привезения в Екатерингоф люстры и фонарей». Упоминается, что «за заказанные бюсты» (также по указанию Милорадовича) Ф. Торричелли получил 70 руб.
Живописные работы выполняли Ф. Торричелли и Брандуков. Лепные работы – Филипп и Сергей Саегины.
Стоимость возведения Фермы составила 33 031 руб. 74 1/4 коп.
Из описания Фермы начала мая 1824 г.: «На выдавшейся песчаной косе, омываемой водами Невы, большое готическое здание, на каменном фундаменте, с решетчатыми фигурными окнами, галлереями и высоким бельведером. Это Ферма, дом сельскаго хозяйства <…> Во внутренности Фермы еще производят работы; но это место, можно сказать, будет целая глава из лучшаго описательнаго романа, когда коса устелется мягким дерном, когда на скате берегов к синеющейся реке разбредутся стада, в струях заплещутся птицы, над высоким мостом заалеет вечерняя заря <…> Среди работающих я пробрался на подмостках и по лестницам на галерею бельведера, откуда в необозримую даль открытой вид на Финской залив; прямо даже и простыми глазами можно видеть Кронштат, в право Петербург с возвышающимися зданиями, влево горы Краснаго села, белеющую Сергиевскую пустыню, Стрельну, – далее рощи, закрывающия Петергоф, пред глазами впадение Невы, объемлющей в устье острова Гутуев Канонерской, а пред собой – как будто в ландшафте весь Екатерингоф – с дворцом, киосками, просеками, дорожками»[208].
Стоимость ремонтных работ на Ферме после наводнения 1824 г. составила 4592 руб. 1 коп.
Третьего июля 1826 г. здание Фермы передано в ведение Думы. Среди принимавших строение были члены Думы Николай Людников, архитектор Черный и гласный Кузьма Гарнев. Смотрителем Фермы стал коллежский советник Известов.
Из строений Екатерингофа – в аспекте их изображений – Ферме повезло больше всех: это и акварели С. Фосса (1849 г.), и картины И.А. Иванова (1844 г.) и А. Нотбека (1861 г.).
В альбоме литографий «Виды Екатерингофа…» А. Плюшара помещены рисунок фасада и план нижнего этажа Фермы.
Нижеприводимое описание Фермы основано на иных документах – только архивных[209].
Площадь, занимаемая зданием Фермы, составляла 4,6 тыс. кв. метров.
Длина лицевого фасада – 36,2 м. Ширина боковых фасадов – 13 м, высота – 9 м. Высота Фермы от основания здания до деревянной вазы на вершине башни – 22 м.
Ферма имела три входа: один – с лицевого и два входа – с заднего фасадов. Второй вход с заднего фасада имел небольшое крыльцо, откуда позднее попадали в кухню.
На каждом этаже боковых фасадов – по три окна, на первом этаже – квадратной формы.
На лицевом фасаде – две выступающие части здании, на уровне второго этажа в них устроены «беседки», размером примерно 6 на 3 м.
Площадь двух самых больших «покоев» на обоих этажах составляла примерно 50 кв. м каждый (1826 г.).
Фундамент – из бутовой плиты (высота примерно 1,7 м), поверх нее положен слой кирпича толщиной примерно 90 см. Для спуска в подвал имелись две лестницы в несколько ступенек.
Стены срублены из бревен толщиной в 5 и 6 вершков. Наружные стены обшиты тесом. Пилястры были «столярные клееные». Под всеми полами и над потолками шел слой «смазки» «с заливкою известью». Полы – дощатые, окна – с летними и зимними переплетами.
На 1826 г. все карнизы, пояски, наличники, подоконники, фронтоны, лепные украшения и крышу покрыли 2-аршинным листовым железом «с настельными желобами».
На 1869 г. крыша, водосточные трубы, наружная обшивка стен, террас, колонны, пилястры, карнизы, балконы и все резные украшения покрасили масляной краской.
По описи 1826 г. Ферма насчитывала 8 лестниц, один «проход», 11 «покоев», две кладовые. Замки – медные, врезные. Ручки дверей и задвижки тоже медные. Позднее их заменили на железные.
Кладовые имели наборные полы, обитый дранью потолок, одну филенчатую створную дверь.
По описи 1869 г. Ферма включала: кухню, три людские, три коридора, четыре лестницы, девичью, спальню и детскую (три помещения), проходную комнату и шесть «парадных комнат».
На 1826 г. печи были: пять голландских «из красных образцев», русская, очаг из поливных изразцов и чугунная 6-конфорная плита с решеткой. Летом 1815 г. мебельный фабрикант Унтермарк представил Императорскому Вольному экономическому обществу «несколько рисунков и краткое описание новоизобретенных им печей и каминов; а также и кухонных очагов»[210].
По бокам главной входной двери «в готическом вкусе» висели фонари на чугунных (позднее – «бронзированных») кронштейнах, с украшениями в виде венков. Над дверью – в год постройки – лепное украшение, в 1860-е гг. – точеные деревянные «украшения с гирляндами, снопом и человеческими фигурами».
Первый этаж
В «проходе» – 8 деревянных колонн, с базами и лепными капителями, покрашенными белой масляной краской. Две створчатые филенчатые двери «на 29 стекол». Карниз с лепными украшениями.
Окна были «на 20 стекол». Всего на этаже имелось 17 окон и 9 дверей. Двери филенчатые, «светлые», створчатые.