Страница:
«Моя милая душка Мама,
Я только что получил твое чудное длинное письмо, за которое я не могу тебя достаточно поблагодарить. Пока я его читал, я едва удерживался от слез, при воспоминании того ужасно грустного и тяжелого дня, когда мы расстались на так долго! Пока мы ехали, я все время мысленно был с вами в Гатчине и час за часом следил за тем, что вы должны были в это время делать. Единственным утешением в вагоне были завтраки и обеды, в разговорах с моими спутниками я забывал на несколько минут мое горе. Я так тронут тем, что ты говоришь в твоем письме, и я молю Бога, чтобы Он тебя утешил и не позволил бы грустить о нашем отсутствии! Подумай, милая Мама, каждый день, который проходит, все приближает счастливый день нашего возвращения домой…
Первые три дня мы провели у себя спокойно, но, как я уже писал в телеграмме, после этого началась серия балов подряд: первый был во дворце, второй у французского посланника (Doyen) и сегодня третий – у Опу. В сущности, я очень веселился, почти как у нас; много знакомых: с прошлого года и порядочно красивых дам – жаль только, что балы следуют три дня подряд. В общем, они чрезвычайно напоминают наши балы, только мазурку не танцуют. Вчера у француза было страшно тесно, мне в первый раз пришлось плясать во фраке; говорят, что сегодня у Опу будет еще меньше места. Наши моряки очень усердно танцуют, Оболенский и Волков также, Барятинский не может, а Кочубей и Ухтомский не умеют…
Жаль, что мы остаемся тут всего неделю, тете Ольге (греческая королева Ольга Константиновна. – В.Х.) так хотелось устроить праздник на «Азове», но положительно времени недостает. Мы уходим в среду 7-го в Порт-Саид и надеемся быть в Каире 10-го. Завтра уезжают д. Павел [Александрович] и Аликс (великокняжеская семья. – В.Х.), она привезет тебе это письмо. Ожидаем с громадным нетерпением прибытия первого фельдъегеря в Каир.
Теперь прощай, моя милая душка Мама. Нежно обнимаю тебя, дорогого Папа, Ксению, Мишу и Ольгу. Низкий поклон от моих спутников. Да хранит тебя Бог!
Твой Ники»[26].
На столе в каюте наследника, рядом с фамильными портретами, постоянно находился и портрет любимой принцессы Аликс. Еще во время путешествия Николай Александрович через курьера получил долгожданное письмо от великой княгини Елизаветы Федоровны (1864–1918), где содержались обнадеживающие новости:
«Петербург.
5 марта 1891 года.
Дорогой Ники!
С любовью благодарю за твое милое письмо. С тех пор как я в последний раз писала тебе, у нас столько всего произошло – Сергея [Александровича] назначили генерал-губернатором Москвы. Мы были очень тронуты тем доверием, которое твой отец оказал моему дорогому мужу, дав ему такую важную должность, и добротой и любовью, которые он проявил, сделав Сергея своим генерал-адъютантом. Но ты легко можешь себе представить, как нас взволновало начало совершенно новой жизни…
Я получила несколько писем от Пелли (т. е. принцессы Аликс. – В.Х.). Бедняжка, она мучает себя еще больше, чем всегда, и умоляет передать тебе со всей определенностью, что она вправду считает, что этому никогда не бывать. Но ее любовь сильнее, чем раньше, и я вижу, что она думает только о тебе. Тебе придется воевать самому, а я все же всегда надеюсь на Божью помощь. Почему не встретится такое глубокое чувство с обеих сторон? Я даю ей книги – те же, которые я прочла сама, и она, к счастью, их читает и, может быть, в конце концов, так полюбит эту веру, что это даст ей решимость мужественно встретить все, то недоброе, что могут о ней сказать. И, наконец, я помню, как сама думала, что никогда не переменюсь, а сейчас так счастлива этим. Она передает тебе большой привет. Молись, дорогой, очень усердно, и, может быть, все будет хорошо.
Суббота перед Вербным воскресеньем будет для меня великим днем. В нашей маленькой церкви эта служба пройдет очень тихо, а после Пасхи мы уедем в Москву.
У нас стоит тихая погода, а за границей везде холодно, совершенно необычно для этого времени года.
От нас обоих большой привет,
остаюсь твоя любящая
Тетушка»[27].
Великая княгиня Елизавета Федоровна (старшая сестра принцессы Аликс), как сообщала в письмах цесаревичу, твердо решила принять православие. Это стало общим знаменательным событием для всей Императорской фамилии. Великий князь Константин Константинович (1858–1915) записал в своем дневнике:
«1891 год. Санкт-Петербург
14 апреля.
Вчерашний день был знаменателен для нашего Дома: Элла присоединилась к Православию. Она сделала это не из каких-нибудь целей, а по твердому убеждению, после зрелого двухлетнего размышления. Трогательный обряд присоединения совершился у Сергея [Александровича] в его домовой церкви, рано утром. Присутствовали Государь, все семейство (кроме Михен и моей жены, которым как лютеранкам неудобно было присутствовать) и некоторые близкие знакомые. За обедней Элла причастилась…»[28].
В связи с этим событием цесаревич подарил своей тете Элле небольшой образ Спасителя на золотой цепочке, с которым она не расставалась вплоть до мученической смерти от рук чекистов в 1918 г. Эта реликвия (по некоторым сведениям) в настоящее время хранится в храме-памятнике Николаю II в Брюсселе в Бельгии.
Однако вернемся к путешествию цесаревича Николая Александровича, которого поджидали роковые превратности судьбы.
15 апреля 1891 года экспедиция русского престолонаследника прибыла в Нагасаки, где была очень торжественно встречена. Затем началась познавательная поездка по Японии.
После двух недель пребывания в Стране восходящего солнца, престолонаследник с сопровождающими из древнейшей японской столицы Киото поехали в городок Оцу. Осмотрели древний храм, а затем наступил торжественный обед у губернатора. По окончании трапезы сели в повозки-рикши и отправились обратно.
Круиз завершился в Японии неожиданным покушением на наследника Российского престола. Дело обстояло так, 29 апреля 1891 года цесаревич Николай Александрович и сопровождавший его в этом путешествии кузен, греческий принц Георг (1869–1957), в отличном расположении духа отправились в очередную поездку по стране в небольшой городок Оцу. Ничего, казалось бы, не предвещало беды. Однако, проезжая по одной из узких улочек уютного городка, Августейший гость подвергся неожиданному нападению полицейского.
Вот как сам цесаревич Николай Александрович описал этот инцидент 29 апреля в своем дневнике: «Проснулся чудесным днем, конец которого я бы не видел, если бы не спасло меня от смерти великое милосердие Господа Бога! В 8½ [часов] отправились в дзинрикися (т. е. в коляске рикши. – В.Х.) из Киото в небольшой городок Оцу, куда приехали через час с ¼, удивлялся неутомимости и выносливости наших джинрикшей. По дороге в одной деревне стоял пехотный полк, первая часть, виденная нами в Японии.
Немедленно осмотрели храм, и выпили горького чаю в крошечных чашках; затем спустились с горы и поехали к пристани. Ехали вдоль канала, прорытого из оз[ера] Бива внутри гор, работа поистине египетская! С пристани отправились на паровых катерах по озеру к дер[евне] Карасаки, где на мысе стоит огромная сосна около 1000 лет и при ней маленький храм. Здесь рыбаки поднесли разного рода рыбы, только что вытащенные при нас – лососи, форели, лещи, плотва и др.
Вернувшись в Оцу, поехали в дом маленького кругленького губернатора. Даже у него в доме, совершенно европейском, был устроен базар, где каждый из нас разорился на какую-нибудь мелочь; тут Джоржи (греческий принц Георг. – В.Х.) и купил свою бамбуковую палку, сослужившую мне через час такую великую службу.
После завтрака собрались в обратный путь. Джоржи и я радовались, что удастся отдохнуть в Киото до вечера! Выехали мы опять в джинрикшах в том же порядке и повернули налево в узкую улицу с толпами по обеим сторонам. В это время я получил сильный удар по правой стороне головы над ухом, повернулся и увидал мерзкую рожу полицейского, который второй раз на меня замахнулся саблею в обеих руках.
Я только крикнул: “Что тебе?” и выпрыгнул через джинрикшу на мостовую; увидев, что урод направляется на меня и что его никто не останавливает, я бросился бежать по улице, придерживая кровь, брызнувшую из раны. Я хотел скрыться в толпе, но не мог, потому что японцы, сами перепуганные, разбежались во все стороны. Обернувшись на ходу еще раз, я заметил Джоржи, бежавшего за преследовавшим меня полицейским. Наконец, пробежав всего шагов 60, я остановился за углом переулка и оглянулся назад. Тогда, слава Богу, все было окончено: Джоржи – мой спаситель – одним ударом своей палки повалил мерзавца; и когда я подходил к нему, наши джинрикши и несколько полицейских тащили того за ноги; один из них хватил его же саблей по шее.
Все ошалели; чего я не мог понять, это каким образом Джорж, я и тот фанатик оставались одни посреди улицы, как никто из толпы не бросился помогать мне и остановить полицейского. Из Свиты, очевидно, никто не мог помочь, так как они ехали длинной вереницей; даже принц Арисугава, ехавший третьим, ничего не видел. Мне же пришлось всех их успокаивать, и я нарочно оставался подольше на ногах. Рамбах сделал первую перевязку, а главное, остановил кровь; затем я сел в джинрикшу, все окружили меня: и так шагом мы направились в тот же дом. Жаль было смотреть на ошалевшие лица принца Арисугава и других японцев; народ на улицах меня тронул; большинство становилось на колени и поднимало руки к лицу в знак сожаления. В доме губернатора мне сделали настоящую перевязку и положили на диван в ожидании прибытия поезда из Киото. Более всего меня мучила мысль о беспокойстве дорогих Папа и Мама и о том, как написать об этом случае в телеграмме. В 4 час[а] отправились на жел[езную] дорогу под большим конвоем пехотного батальона. В поезде и в карете в Киото голова сильно ныла, но не от раны, а от туго завязанного бинта. Как только приехали к себе, сейчас же доктора приступили к заделке повреждений на голове и к зашиванию ран, которых оказалось две. В 8½ [часов] все было готово; я себя чувствовал отлично, после скудного (диета) обеда лег спать с мешком льда на башке. Вот как благодаря милости Божьей этот день благополучно кончился!»[29].
30 апреля 1891 года вечером МИД Российской империи получил от русского посланника телеграмму о покушении на жизнь наследника русского престола. Два часа спустя, в 22 ч. 30 м., телеграмму передали в Гатчину – императору Александру III:
«Киото, 29 апреля / 11мая 1891 г.
Сегодня на улице в г. Отсу полицейский нижний чин бросился на цесаревича и ударил его саблей по голове. Рана до кости, но, по словам наших докторов, благодаря Богу, неопасна. Его Высочество весел и чувствует себя хорошо. Хочет продолжать путешествие, привел всех в восторг своим хладнокровием. Японцы в совершенном отчаянии. Князь Барятинский доносит подробно. Я выразил по телеграфу министру иностранных дел (Японии. – В.Х.) мое негодование».[30]
Цесаревич Николай Александрович вскоре написал письмо матери с описанием произошедшего нападения на него японского полицейского, в основном повторив то, что записал в дневнике. Он стремился быстрее лично успокоить дорогих родителей, заверив их, что чувствует себя хорошо.
В храмах по всей России был отслужен благодарственный молебен за спасение наследника престола. В дальнейшем этот день в царской семье регулярно отмечался в течение всей жизни Государя Императора Николая II.
Как отмечал князь Э.Э. Ухтомский (1861–1921), находившийся в свите и позднее написавший трехтомник «Путешествие на Восток Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича. 1890–1891»[31], первыми словами Николая Александровича после этого инцидента были: «Это ничего, только бы японцы не подумали, что это происшествие может чем-либо изменить мои чувства к ним и признательность мою за их радушие». Эти же слова были повторены «цесаревичем тотчас же принцу Арисугава, подбежавшему к нему несколько секунд спустя».
Великий князь Константин Константинович 1 мая 1891 г. записал в дневнике: «Когда я встал вчера, камердинер Степанов показал мне “Правительственный вестник”, в котором была телеграмма об избавлении Цесаревича от грозившей ему опасности. Это было в Японии, в окрестностях города Киото. На наследника напал японец-полицейский и нанес ему удар саблею по голове. Бывший тут мой племянник Georgie, грек, повалил на землю злоумышленника, ударив его палкой. Рана Цесаревича, к счастью, не опасна, он не слег и чувствует себя хорошо. В Гатчине был назначен благодарственный молебен. Я и так собирался ехать туда являться по случаю выступления в командование [Преображенским] полком, а тут и вся семья туда поехала. Я был позван к Государю в его приемный кабинет, хотя прием и был отказан. Я вошел к Государю, как только кончился доклад статс-секретаря по делам Финляндии Дена. Царь меня поцеловал и, выслушав мои поздравления со спасением Цесаревича, сказал, что телеграммы приходят успокоительные, что у Ники нет лихорадки, и он продолжает путешествие»[32].
Весь мир переживал это драматическое происшествие, но больше всех беспокоились в Российской империи, куда весть об инциденте пришла по телеграфу в тот же день. Известный поэт Аполлон Николаевич Майков (1821–1897) под впечатлением нахлынувших патриотических эмоций написал стихотворение, посвященное чудесному спасению наследника престола.
Твой Папа»[33].
Император Александр III приказал прервать путешествие и возвратиться в Россию, куда цесаревич и прибыл 11 мая 1891 года, где его ждали ответственные поручения. Цесаревич Николай Александрович присутствовал во Владивостоке на закладке памятника адмиралу Г.И. Невельскому и сухого дока в гавани. Он участвовал при начале работ по созданию Уссурийского участка Сибирской железнодорожной магистрали, 19 мая присутствовал при закладке здания вокзала на станции «Владивосток».
Цесаревич возвращался в Санкт-Петербург из Владивостока через всю Российскую империю, где на перекладных, где пароходом, т. к. железная дорога на тот момент была проложена только до Оренбурга. Мало кто знает, но наследник престола Николай Александрович в этот период посетил Тобольск, где при Временном правительстве и большевиках он будет отбывать с семьей ссылку. В дневнике цесаревича за 1891 год читаем:
«9 июля. Вторник.
Рано утром пришли в село Самарово уже на Иртыше, где была собрана громадная депутация от всех волостей Тобольской губернии; их 260. Она поднесла хлеб-соль на красивом золотом блюде. У пристани поставлен шатер, очень кстати по случаю проливного дождя, лившего всю ночь. Несколько человек хотело поднести зверей: медвежонка, двух лисиц, оленя; но с ними было поступлено так же как на Уссури и на Амуре: звери оставлены, а хозяева одарены. В 9 ч. пошли вверх Иртыша, он вначале так же широк, как Обь. Далее берега становятся более густонаселенными и живописнее, нежели Обские, где сплошь тянутся тундры в обе стороны. Шли очень хорошо против течения. Вечером играли в макао, что напомнило всем веселое время на «Владивостоке» во время плавания по Янтсе-киангу; разумеется, проиграл 40 руб. Ухтомский же по обыкновению выигрывал и срывал все банки. В 12 час. пришли в село Демьянское, где грузились дровами, тут же представилась депутация с хлебом-солью от граждан г. Кургана, в числе пяти купцов.
10 июля. Среда.
Проснулся поздно с отвратительной погодой. Почти целый день писал письма. В 7 час. вечера пришли в Тобольск при тусклом сером освещении. На пристани как всегда встретил городской голова с хлебом-солью, граждане гор. Тюмени и ремесленное общество с блюдами; затем все власти, офицеры и почетный караул от Тобольского резервного батальона. Сел в коляску с Тройницким и поехал на гору в собор по оригинальным досчатым улицам города; порядка было гораздо меньше чем в Томске. Из собора пошел осмотреть ризницу, в которой хранится множество весьма любопытных предметов, относящихся ко времени покорения Сибири! Посетив преосвященного… (далее пропуск чистого места. – В.Х.), поехал в музей. Здесь меня более всего интересовал колокол, сосланный из Углича за то, что он бил в набат в день смерти царевича Дмитрия. Мне также очень понравилась необширная, но редкая библиотека. Оттуда прошел в сад, где были собраны все учебные заведения. Осмотрел памятник Ермаку, от которого великолепный вид на город и Иртыш. В летнем общественном собрании городские дамы угощали чаем; познакомился со старухой-девицей, которая в 1837 г. танцевала с Анпапа (имеется в виду Александр II. – В.Х.) здесь во время Его путешествия по Западной Сибири. Проехавши по городу в сырой темноте, вернулся на пароход, где ожидал фельдъегерь с письмами. После ужина простился с Тобольском, и мы отвалили и пошли дальше. Поиграл в домино»[34].
Только 4 августа 1891 года счастливые родители со слезами на глазах смогли обнять своего старшего сына в Петербурге.
Происшествие в Японии, как, впрочем, и все, что происходило в Императорском Доме Романовых, стало вскоре достоянием широких кругов общества. Известный московский репортер В.А. Гиляровский (1855–1935) набросал довольно едкий и актуальный для всех времен экспромт, который тайно ходил по рукам:
Инцидент в Оцу вызвал массу толков как в России, так и в других странах. Он широко освещался на страницах мировой печати. Однако многие обстоятельства покушения на цесаревича, в частности, причины и цели, а также его организаторы, остались нераскрытыми. Вызывает интерес поведение тридцатисемилетнего полицейского-террориста в ходе следствия, который вроде бы долго не давал никаких показаний, а затем выдвинул сомнительную версию, что он принял цесаревича за того человека, который прибыл в страну со шпионскими целями для подготовки вторжения в Японию. В итоге Верховный суд приговорил Цуда Сандзо к пожизненному заключению, хотя японское правительство настаивало на вынесении ему смертной казни. Внезапная смерть осужденного в тюрьме спустя всего несколько месяцев после суда дала еще один повод полагать, что это не был маньяк-одиночка, а само покушение было подготовлено достаточно влиятельными силами.
Это «темное дело» позднее даже пытались привязать к дипломатическим и военным событиям Русско-японской войны 1904–1905 гг. В доказательство последнего часто ссылаются на авторитет влиятельного сановника графа С.Ю. Витте (1849–1915), который указывал в опубликованных воспоминаниях по этому поводу следующее: «Этот инцидент весьма тягостно отразился в Петербурге; он очень сильно подействовал на императора Александра III и не менее тягостно, что вполне естественно, подействовал и на наследника. Мне представляется, что это событие вызвало в душе будущего императора отрицательное отношение к Японии, т. е. я хочу сказать, что этот удар шашкой японского изувера, нанесенный в голову молодому цесаревичу, конечно, неблагоприятно повлиял на его впечатление о Японии и о японцах, в частности.
Поэтому понятно, что император Николай, когда вступил на престол, не мог относиться к японцам особенно доброжелательно, и когда явились лица, которые начали представлять Японию и японцев, как нацию крайне антипатичную, ничтожную и слабую, то этот взгляд на Японию с особой легкостью воспринимался императором, а потому император всегда относился к японцам презрительно.
Когда началась последняя ужасная и несчастная война, то в архивах всех министерств можно было найти официальные доклады с Высочайшими надписями, в которых император называет японцев “макаками”.
Если бы не было такого мнения о японцах, как о нации антипатичной, ничтожной и бессильной, которая может быть уничтожена одним щелчком российского гиганта, то, вероятно, мы бы не начали эту позорную политику на Дальнем Востоке, не заявили бы, что мы должны иметь верховенство в Тихом океане, не захватили бы Порт-Артур, не втюрились бы в эту войну и не пережили бы всех тех ужасов, которые мы переживали как во время войны, так еще больше как ее последствия…
Наконец, поездка из Владивостока через всю Сибирь на почтовых, конечно, тоже не могла не произвести реального впечатления величия той роли, которая Богом предназначена для молодого наследника, будущего императора.
Поэтому, естественно, все это вместе в мировоззрении молодого цесаревича не могло не занять своего места среди других впечатлений, которые должны были найти приют в сердце и уме цесаревича. Он гораздо более склонял свою голову, свой ум и свои чувства в направлении к Востоку и притом к Востоку Дальнему, нежели к Востоку Ближнему и к Западу.
Вследствие этого, можно сказать, поездка его на Дальний Восток в известной степени как бы предрешила и характер всего его царствования. Вот почему я говорю, что поездка эта была фатальна»[35].
Можно, конечно, соглашаться или нет с такими однозначными выводами графа С.Ю. Витте, но нельзя не учитывать, что воспоминания им писались в 1911 году, когда бывший министр давно находился в отставке и испытывал к царю, так сказать, не лучшие чувства. Впрочем, многие дипломаты отмечали, что Николай II во внешней политике определенно держался по крайней мере двух принципов: Россия должна наращивать свое влияние на Ближнем и Дальнем Востоке, в Средней Азии и прав был его прадед Николай I, когда говорил, что «где стоит русская нога, оттуда уходить нельзя». Вместе с тем известно, что Николай II высказывал в этой области политики и другое мнение: «Пойти вперед легко, остановиться трудно».
Однако вернемся к дневникам самого цесаревича во время нахождения его еще в Японии. Записи в дневнике в какой-то степени опровергают утверждения воспоминаний графа С.Ю. Витте. Спустя всего два дня после покушения, 1 мая 1891 года, Николай Александрович отмечает в поденной записи: «Встал бодрым и веселым… Все японское мне так же нравится теперь, как и раньше 29-го, и я нисколько не сержусь на добрых японцев за отвратительный поступок одного фанатика, их соотечественника; мне так же, как прежде, любы их образцовые вещи, чистота и порядок…»[36].
Я только что получил твое чудное длинное письмо, за которое я не могу тебя достаточно поблагодарить. Пока я его читал, я едва удерживался от слез, при воспоминании того ужасно грустного и тяжелого дня, когда мы расстались на так долго! Пока мы ехали, я все время мысленно был с вами в Гатчине и час за часом следил за тем, что вы должны были в это время делать. Единственным утешением в вагоне были завтраки и обеды, в разговорах с моими спутниками я забывал на несколько минут мое горе. Я так тронут тем, что ты говоришь в твоем письме, и я молю Бога, чтобы Он тебя утешил и не позволил бы грустить о нашем отсутствии! Подумай, милая Мама, каждый день, который проходит, все приближает счастливый день нашего возвращения домой…
Первые три дня мы провели у себя спокойно, но, как я уже писал в телеграмме, после этого началась серия балов подряд: первый был во дворце, второй у французского посланника (Doyen) и сегодня третий – у Опу. В сущности, я очень веселился, почти как у нас; много знакомых: с прошлого года и порядочно красивых дам – жаль только, что балы следуют три дня подряд. В общем, они чрезвычайно напоминают наши балы, только мазурку не танцуют. Вчера у француза было страшно тесно, мне в первый раз пришлось плясать во фраке; говорят, что сегодня у Опу будет еще меньше места. Наши моряки очень усердно танцуют, Оболенский и Волков также, Барятинский не может, а Кочубей и Ухтомский не умеют…
Жаль, что мы остаемся тут всего неделю, тете Ольге (греческая королева Ольга Константиновна. – В.Х.) так хотелось устроить праздник на «Азове», но положительно времени недостает. Мы уходим в среду 7-го в Порт-Саид и надеемся быть в Каире 10-го. Завтра уезжают д. Павел [Александрович] и Аликс (великокняжеская семья. – В.Х.), она привезет тебе это письмо. Ожидаем с громадным нетерпением прибытия первого фельдъегеря в Каир.
Теперь прощай, моя милая душка Мама. Нежно обнимаю тебя, дорогого Папа, Ксению, Мишу и Ольгу. Низкий поклон от моих спутников. Да хранит тебя Бог!
Твой Ники»[26].
На столе в каюте наследника, рядом с фамильными портретами, постоянно находился и портрет любимой принцессы Аликс. Еще во время путешествия Николай Александрович через курьера получил долгожданное письмо от великой княгини Елизаветы Федоровны (1864–1918), где содержались обнадеживающие новости:
«Петербург.
5 марта 1891 года.
Дорогой Ники!
С любовью благодарю за твое милое письмо. С тех пор как я в последний раз писала тебе, у нас столько всего произошло – Сергея [Александровича] назначили генерал-губернатором Москвы. Мы были очень тронуты тем доверием, которое твой отец оказал моему дорогому мужу, дав ему такую важную должность, и добротой и любовью, которые он проявил, сделав Сергея своим генерал-адъютантом. Но ты легко можешь себе представить, как нас взволновало начало совершенно новой жизни…
Я получила несколько писем от Пелли (т. е. принцессы Аликс. – В.Х.). Бедняжка, она мучает себя еще больше, чем всегда, и умоляет передать тебе со всей определенностью, что она вправду считает, что этому никогда не бывать. Но ее любовь сильнее, чем раньше, и я вижу, что она думает только о тебе. Тебе придется воевать самому, а я все же всегда надеюсь на Божью помощь. Почему не встретится такое глубокое чувство с обеих сторон? Я даю ей книги – те же, которые я прочла сама, и она, к счастью, их читает и, может быть, в конце концов, так полюбит эту веру, что это даст ей решимость мужественно встретить все, то недоброе, что могут о ней сказать. И, наконец, я помню, как сама думала, что никогда не переменюсь, а сейчас так счастлива этим. Она передает тебе большой привет. Молись, дорогой, очень усердно, и, может быть, все будет хорошо.
Суббота перед Вербным воскресеньем будет для меня великим днем. В нашей маленькой церкви эта служба пройдет очень тихо, а после Пасхи мы уедем в Москву.
У нас стоит тихая погода, а за границей везде холодно, совершенно необычно для этого времени года.
От нас обоих большой привет,
остаюсь твоя любящая
Тетушка»[27].
Великая княгиня Елизавета Федоровна (старшая сестра принцессы Аликс), как сообщала в письмах цесаревичу, твердо решила принять православие. Это стало общим знаменательным событием для всей Императорской фамилии. Великий князь Константин Константинович (1858–1915) записал в своем дневнике:
«1891 год. Санкт-Петербург
14 апреля.
Вчерашний день был знаменателен для нашего Дома: Элла присоединилась к Православию. Она сделала это не из каких-нибудь целей, а по твердому убеждению, после зрелого двухлетнего размышления. Трогательный обряд присоединения совершился у Сергея [Александровича] в его домовой церкви, рано утром. Присутствовали Государь, все семейство (кроме Михен и моей жены, которым как лютеранкам неудобно было присутствовать) и некоторые близкие знакомые. За обедней Элла причастилась…»[28].
В связи с этим событием цесаревич подарил своей тете Элле небольшой образ Спасителя на золотой цепочке, с которым она не расставалась вплоть до мученической смерти от рук чекистов в 1918 г. Эта реликвия (по некоторым сведениям) в настоящее время хранится в храме-памятнике Николаю II в Брюсселе в Бельгии.
Однако вернемся к путешествию цесаревича Николая Александровича, которого поджидали роковые превратности судьбы.
15 апреля 1891 года экспедиция русского престолонаследника прибыла в Нагасаки, где была очень торжественно встречена. Затем началась познавательная поездка по Японии.
После двух недель пребывания в Стране восходящего солнца, престолонаследник с сопровождающими из древнейшей японской столицы Киото поехали в городок Оцу. Осмотрели древний храм, а затем наступил торжественный обед у губернатора. По окончании трапезы сели в повозки-рикши и отправились обратно.
Круиз завершился в Японии неожиданным покушением на наследника Российского престола. Дело обстояло так, 29 апреля 1891 года цесаревич Николай Александрович и сопровождавший его в этом путешествии кузен, греческий принц Георг (1869–1957), в отличном расположении духа отправились в очередную поездку по стране в небольшой городок Оцу. Ничего, казалось бы, не предвещало беды. Однако, проезжая по одной из узких улочек уютного городка, Августейший гость подвергся неожиданному нападению полицейского.
Вот как сам цесаревич Николай Александрович описал этот инцидент 29 апреля в своем дневнике: «Проснулся чудесным днем, конец которого я бы не видел, если бы не спасло меня от смерти великое милосердие Господа Бога! В 8½ [часов] отправились в дзинрикися (т. е. в коляске рикши. – В.Х.) из Киото в небольшой городок Оцу, куда приехали через час с ¼, удивлялся неутомимости и выносливости наших джинрикшей. По дороге в одной деревне стоял пехотный полк, первая часть, виденная нами в Японии.
Немедленно осмотрели храм, и выпили горького чаю в крошечных чашках; затем спустились с горы и поехали к пристани. Ехали вдоль канала, прорытого из оз[ера] Бива внутри гор, работа поистине египетская! С пристани отправились на паровых катерах по озеру к дер[евне] Карасаки, где на мысе стоит огромная сосна около 1000 лет и при ней маленький храм. Здесь рыбаки поднесли разного рода рыбы, только что вытащенные при нас – лососи, форели, лещи, плотва и др.
Вернувшись в Оцу, поехали в дом маленького кругленького губернатора. Даже у него в доме, совершенно европейском, был устроен базар, где каждый из нас разорился на какую-нибудь мелочь; тут Джоржи (греческий принц Георг. – В.Х.) и купил свою бамбуковую палку, сослужившую мне через час такую великую службу.
После завтрака собрались в обратный путь. Джоржи и я радовались, что удастся отдохнуть в Киото до вечера! Выехали мы опять в джинрикшах в том же порядке и повернули налево в узкую улицу с толпами по обеим сторонам. В это время я получил сильный удар по правой стороне головы над ухом, повернулся и увидал мерзкую рожу полицейского, который второй раз на меня замахнулся саблею в обеих руках.
Я только крикнул: “Что тебе?” и выпрыгнул через джинрикшу на мостовую; увидев, что урод направляется на меня и что его никто не останавливает, я бросился бежать по улице, придерживая кровь, брызнувшую из раны. Я хотел скрыться в толпе, но не мог, потому что японцы, сами перепуганные, разбежались во все стороны. Обернувшись на ходу еще раз, я заметил Джоржи, бежавшего за преследовавшим меня полицейским. Наконец, пробежав всего шагов 60, я остановился за углом переулка и оглянулся назад. Тогда, слава Богу, все было окончено: Джоржи – мой спаситель – одним ударом своей палки повалил мерзавца; и когда я подходил к нему, наши джинрикши и несколько полицейских тащили того за ноги; один из них хватил его же саблей по шее.
Все ошалели; чего я не мог понять, это каким образом Джорж, я и тот фанатик оставались одни посреди улицы, как никто из толпы не бросился помогать мне и остановить полицейского. Из Свиты, очевидно, никто не мог помочь, так как они ехали длинной вереницей; даже принц Арисугава, ехавший третьим, ничего не видел. Мне же пришлось всех их успокаивать, и я нарочно оставался подольше на ногах. Рамбах сделал первую перевязку, а главное, остановил кровь; затем я сел в джинрикшу, все окружили меня: и так шагом мы направились в тот же дом. Жаль было смотреть на ошалевшие лица принца Арисугава и других японцев; народ на улицах меня тронул; большинство становилось на колени и поднимало руки к лицу в знак сожаления. В доме губернатора мне сделали настоящую перевязку и положили на диван в ожидании прибытия поезда из Киото. Более всего меня мучила мысль о беспокойстве дорогих Папа и Мама и о том, как написать об этом случае в телеграмме. В 4 час[а] отправились на жел[езную] дорогу под большим конвоем пехотного батальона. В поезде и в карете в Киото голова сильно ныла, но не от раны, а от туго завязанного бинта. Как только приехали к себе, сейчас же доктора приступили к заделке повреждений на голове и к зашиванию ран, которых оказалось две. В 8½ [часов] все было готово; я себя чувствовал отлично, после скудного (диета) обеда лег спать с мешком льда на башке. Вот как благодаря милости Божьей этот день благополучно кончился!»[29].
30 апреля 1891 года вечером МИД Российской империи получил от русского посланника телеграмму о покушении на жизнь наследника русского престола. Два часа спустя, в 22 ч. 30 м., телеграмму передали в Гатчину – императору Александру III:
«Киото, 29 апреля / 11мая 1891 г.
Сегодня на улице в г. Отсу полицейский нижний чин бросился на цесаревича и ударил его саблей по голове. Рана до кости, но, по словам наших докторов, благодаря Богу, неопасна. Его Высочество весел и чувствует себя хорошо. Хочет продолжать путешествие, привел всех в восторг своим хладнокровием. Японцы в совершенном отчаянии. Князь Барятинский доносит подробно. Я выразил по телеграфу министру иностранных дел (Японии. – В.Х.) мое негодование».[30]
Цесаревич Николай Александрович вскоре написал письмо матери с описанием произошедшего нападения на него японского полицейского, в основном повторив то, что записал в дневнике. Он стремился быстрее лично успокоить дорогих родителей, заверив их, что чувствует себя хорошо.
В храмах по всей России был отслужен благодарственный молебен за спасение наследника престола. В дальнейшем этот день в царской семье регулярно отмечался в течение всей жизни Государя Императора Николая II.
Как отмечал князь Э.Э. Ухтомский (1861–1921), находившийся в свите и позднее написавший трехтомник «Путешествие на Восток Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича. 1890–1891»[31], первыми словами Николая Александровича после этого инцидента были: «Это ничего, только бы японцы не подумали, что это происшествие может чем-либо изменить мои чувства к ним и признательность мою за их радушие». Эти же слова были повторены «цесаревичем тотчас же принцу Арисугава, подбежавшему к нему несколько секунд спустя».
Великий князь Константин Константинович 1 мая 1891 г. записал в дневнике: «Когда я встал вчера, камердинер Степанов показал мне “Правительственный вестник”, в котором была телеграмма об избавлении Цесаревича от грозившей ему опасности. Это было в Японии, в окрестностях города Киото. На наследника напал японец-полицейский и нанес ему удар саблею по голове. Бывший тут мой племянник Georgie, грек, повалил на землю злоумышленника, ударив его палкой. Рана Цесаревича, к счастью, не опасна, он не слег и чувствует себя хорошо. В Гатчине был назначен благодарственный молебен. Я и так собирался ехать туда являться по случаю выступления в командование [Преображенским] полком, а тут и вся семья туда поехала. Я был позван к Государю в его приемный кабинет, хотя прием и был отказан. Я вошел к Государю, как только кончился доклад статс-секретаря по делам Финляндии Дена. Царь меня поцеловал и, выслушав мои поздравления со спасением Цесаревича, сказал, что телеграммы приходят успокоительные, что у Ники нет лихорадки, и он продолжает путешествие»[32].
Весь мир переживал это драматическое происшествие, но больше всех беспокоились в Российской империи, куда весть об инциденте пришла по телеграфу в тот же день. Известный поэт Аполлон Николаевич Майков (1821–1897) под впечатлением нахлынувших патриотических эмоций написал стихотворение, посвященное чудесному спасению наследника престола.
Получив тревожную весть, император Александр III был глубоко потрясен и тяжело переживал за благополучие цесаревича. Он 6 мая 1891 года написал сыну (в день его рождения) трогательное письмо, в котором имеются такие строки: «От всей души благодарим Господа, милый мой Ники, за Его великую милость, что Он сохранил тебя нам на радость и утешение. До сих пор еще не верится, чтобы это была правда, что действительно ты был ранен, что все это не сон, не отвратительный кошмар. Никогда не забуду, когда получили первое сообщение об этом ужасном происшествии… Как достаточно благодарить Господа, что Он тебя сохранил и что ты мог уже через день вернуться на фрегат к эскадре и быть снова среди своих и дома! Я воображаю отчаяние Микадо (императора Японии. – В.Х.) и всех сановников японских, и как жаль для них и все приготовления и празднества – все пропало и не к чему! Но Бог с ними со всеми, радуюсь и счастлив, что, благодаря всему ты можешь начать обратное путешествие скорее и раньше, дай Бог, вернешься к нам! Что за радость будет снова быть всем вместе и дома, дождаться этого не могу от нетерпения. Ни о чем другом не могу сегодня писать, так эти дни мы мучились и беспокоились… Сегодня день твоего рождения, а я так увлекся, что и не поздравил тебя, но все письмо – поздравление и благодарение Всемогущему за все Его милости! Христос с тобой, мой дорогой Ники! (Истинно Он был с тобой).
Царственный юноша, дважды спасенный!
Явлен двукрат Ты Руси умиленной,
Божия Промысла щит над Тобой!
Вихрем промчалася весть громовая,
Скрытое пламя в сердцах подымая
В общем порыве к молитве святой.
С этой молитвой всей русской землей,
Всеми сердцами Ты глубже усвоен…
Шествуй же в путь свой и бодр и спокоен…
Чист перед Богом и светел душой.
Твой Папа»[33].
Император Александр III приказал прервать путешествие и возвратиться в Россию, куда цесаревич и прибыл 11 мая 1891 года, где его ждали ответственные поручения. Цесаревич Николай Александрович присутствовал во Владивостоке на закладке памятника адмиралу Г.И. Невельскому и сухого дока в гавани. Он участвовал при начале работ по созданию Уссурийского участка Сибирской железнодорожной магистрали, 19 мая присутствовал при закладке здания вокзала на станции «Владивосток».
Цесаревич возвращался в Санкт-Петербург из Владивостока через всю Российскую империю, где на перекладных, где пароходом, т. к. железная дорога на тот момент была проложена только до Оренбурга. Мало кто знает, но наследник престола Николай Александрович в этот период посетил Тобольск, где при Временном правительстве и большевиках он будет отбывать с семьей ссылку. В дневнике цесаревича за 1891 год читаем:
«9 июля. Вторник.
Рано утром пришли в село Самарово уже на Иртыше, где была собрана громадная депутация от всех волостей Тобольской губернии; их 260. Она поднесла хлеб-соль на красивом золотом блюде. У пристани поставлен шатер, очень кстати по случаю проливного дождя, лившего всю ночь. Несколько человек хотело поднести зверей: медвежонка, двух лисиц, оленя; но с ними было поступлено так же как на Уссури и на Амуре: звери оставлены, а хозяева одарены. В 9 ч. пошли вверх Иртыша, он вначале так же широк, как Обь. Далее берега становятся более густонаселенными и живописнее, нежели Обские, где сплошь тянутся тундры в обе стороны. Шли очень хорошо против течения. Вечером играли в макао, что напомнило всем веселое время на «Владивостоке» во время плавания по Янтсе-киангу; разумеется, проиграл 40 руб. Ухтомский же по обыкновению выигрывал и срывал все банки. В 12 час. пришли в село Демьянское, где грузились дровами, тут же представилась депутация с хлебом-солью от граждан г. Кургана, в числе пяти купцов.
10 июля. Среда.
Проснулся поздно с отвратительной погодой. Почти целый день писал письма. В 7 час. вечера пришли в Тобольск при тусклом сером освещении. На пристани как всегда встретил городской голова с хлебом-солью, граждане гор. Тюмени и ремесленное общество с блюдами; затем все власти, офицеры и почетный караул от Тобольского резервного батальона. Сел в коляску с Тройницким и поехал на гору в собор по оригинальным досчатым улицам города; порядка было гораздо меньше чем в Томске. Из собора пошел осмотреть ризницу, в которой хранится множество весьма любопытных предметов, относящихся ко времени покорения Сибири! Посетив преосвященного… (далее пропуск чистого места. – В.Х.), поехал в музей. Здесь меня более всего интересовал колокол, сосланный из Углича за то, что он бил в набат в день смерти царевича Дмитрия. Мне также очень понравилась необширная, но редкая библиотека. Оттуда прошел в сад, где были собраны все учебные заведения. Осмотрел памятник Ермаку, от которого великолепный вид на город и Иртыш. В летнем общественном собрании городские дамы угощали чаем; познакомился со старухой-девицей, которая в 1837 г. танцевала с Анпапа (имеется в виду Александр II. – В.Х.) здесь во время Его путешествия по Западной Сибири. Проехавши по городу в сырой темноте, вернулся на пароход, где ожидал фельдъегерь с письмами. После ужина простился с Тобольском, и мы отвалили и пошли дальше. Поиграл в домино»[34].
Только 4 августа 1891 года счастливые родители со слезами на глазах смогли обнять своего старшего сына в Петербурге.
Происшествие в Японии, как, впрочем, и все, что происходило в Императорском Доме Романовых, стало вскоре достоянием широких кругов общества. Известный московский репортер В.А. Гиляровский (1855–1935) набросал довольно едкий и актуальный для всех времен экспромт, который тайно ходил по рукам:
Покушение на Николая Александровича в Японии показало, что жизнь представителей царской семьи не была гарантирована от террористов не только в России, но и за рубежом. В связи с этими событиями, на всякий случай, в царской семье великий князь Георгий Александрович 11 июня 1891 г. был назначен опекуном над младшим братом Михаилом.
Приключением в Оцу
Опечален царь с царицею
Тяжело читать отцу,
Что сынок побит полицией.
Цесаревич Николай,
Если царствовать придется,
Никогда не забывай,
Что полиция дерется.
Инцидент в Оцу вызвал массу толков как в России, так и в других странах. Он широко освещался на страницах мировой печати. Однако многие обстоятельства покушения на цесаревича, в частности, причины и цели, а также его организаторы, остались нераскрытыми. Вызывает интерес поведение тридцатисемилетнего полицейского-террориста в ходе следствия, который вроде бы долго не давал никаких показаний, а затем выдвинул сомнительную версию, что он принял цесаревича за того человека, который прибыл в страну со шпионскими целями для подготовки вторжения в Японию. В итоге Верховный суд приговорил Цуда Сандзо к пожизненному заключению, хотя японское правительство настаивало на вынесении ему смертной казни. Внезапная смерть осужденного в тюрьме спустя всего несколько месяцев после суда дала еще один повод полагать, что это не был маньяк-одиночка, а само покушение было подготовлено достаточно влиятельными силами.
Это «темное дело» позднее даже пытались привязать к дипломатическим и военным событиям Русско-японской войны 1904–1905 гг. В доказательство последнего часто ссылаются на авторитет влиятельного сановника графа С.Ю. Витте (1849–1915), который указывал в опубликованных воспоминаниях по этому поводу следующее: «Этот инцидент весьма тягостно отразился в Петербурге; он очень сильно подействовал на императора Александра III и не менее тягостно, что вполне естественно, подействовал и на наследника. Мне представляется, что это событие вызвало в душе будущего императора отрицательное отношение к Японии, т. е. я хочу сказать, что этот удар шашкой японского изувера, нанесенный в голову молодому цесаревичу, конечно, неблагоприятно повлиял на его впечатление о Японии и о японцах, в частности.
Поэтому понятно, что император Николай, когда вступил на престол, не мог относиться к японцам особенно доброжелательно, и когда явились лица, которые начали представлять Японию и японцев, как нацию крайне антипатичную, ничтожную и слабую, то этот взгляд на Японию с особой легкостью воспринимался императором, а потому император всегда относился к японцам презрительно.
Когда началась последняя ужасная и несчастная война, то в архивах всех министерств можно было найти официальные доклады с Высочайшими надписями, в которых император называет японцев “макаками”.
Если бы не было такого мнения о японцах, как о нации антипатичной, ничтожной и бессильной, которая может быть уничтожена одним щелчком российского гиганта, то, вероятно, мы бы не начали эту позорную политику на Дальнем Востоке, не заявили бы, что мы должны иметь верховенство в Тихом океане, не захватили бы Порт-Артур, не втюрились бы в эту войну и не пережили бы всех тех ужасов, которые мы переживали как во время войны, так еще больше как ее последствия…
Наконец, поездка из Владивостока через всю Сибирь на почтовых, конечно, тоже не могла не произвести реального впечатления величия той роли, которая Богом предназначена для молодого наследника, будущего императора.
Поэтому, естественно, все это вместе в мировоззрении молодого цесаревича не могло не занять своего места среди других впечатлений, которые должны были найти приют в сердце и уме цесаревича. Он гораздо более склонял свою голову, свой ум и свои чувства в направлении к Востоку и притом к Востоку Дальнему, нежели к Востоку Ближнему и к Западу.
Вследствие этого, можно сказать, поездка его на Дальний Восток в известной степени как бы предрешила и характер всего его царствования. Вот почему я говорю, что поездка эта была фатальна»[35].
Можно, конечно, соглашаться или нет с такими однозначными выводами графа С.Ю. Витте, но нельзя не учитывать, что воспоминания им писались в 1911 году, когда бывший министр давно находился в отставке и испытывал к царю, так сказать, не лучшие чувства. Впрочем, многие дипломаты отмечали, что Николай II во внешней политике определенно держался по крайней мере двух принципов: Россия должна наращивать свое влияние на Ближнем и Дальнем Востоке, в Средней Азии и прав был его прадед Николай I, когда говорил, что «где стоит русская нога, оттуда уходить нельзя». Вместе с тем известно, что Николай II высказывал в этой области политики и другое мнение: «Пойти вперед легко, остановиться трудно».
Однако вернемся к дневникам самого цесаревича во время нахождения его еще в Японии. Записи в дневнике в какой-то степени опровергают утверждения воспоминаний графа С.Ю. Витте. Спустя всего два дня после покушения, 1 мая 1891 года, Николай Александрович отмечает в поденной записи: «Встал бодрым и веселым… Все японское мне так же нравится теперь, как и раньше 29-го, и я нисколько не сержусь на добрых японцев за отвратительный поступок одного фанатика, их соотечественника; мне так же, как прежде, любы их образцовые вещи, чистота и порядок…»[36].