Владимир Михановский. Дорога к Пушкину

Туч летучие брашна.
 
 
Степь. Приморье. Одесса.
Здесь проходят ученья.
Шел одесский повеса
И искал приключенья.
Баламута и мота
Что вдали привлекало?
Батарейная рота
В дальнем месте стояла.
В разгоревшейся рани,
На заросшей опушке,
Стали в ряд на поляне
Тупорылые пушки.
 
 
Парень к пушкам подходит,
Смотрит, щупает смело.
Что, скажи, он находит,
Глядя в прорезь прицела?
На мальчишку похожий
Посох кинул свой на пол.
Непонятный прохожий
Мять орудие начал.
Смотрит дуло, колеса
Под казенною частью.
Море блещет с откоса,
Тучи дышат к ненастью.
 
 
Это вам не игрушки,
Что в лесу или в поле.
Пушкин смотрит на пушки:
Это родичи, что ли?!
А неплохо бы, право,
Согласитесь, ребята,
Получить для забавы
Иль отца, или брата!
Против вражьего взгляда,
Против лжи и напасти
Только рявкнет как надо –
И расколет на части.
 
 
Брат такой не изменит, —
Тишь стоит или вьюжно,
И папаша оценит
И поддержит, как нужно.
Слава брату-орудью,
Слава хватке ружейной!
Эй, кто выдержит грудью
Залп такой батарейный?!
Брат! Давно не видались,
Ты соскучился, видно.
Годы – это не малость,
Жить в разлуке обидно.
 
 
Ты такой же, как прежде.
Молчаливо тоскуя
Поджидаешь в надежде,
Что тебя обниму я.
Славно смазана тушка,
И стоит не сутуло.
Здравствуй, здравствуй же, пушка,
Не сворачивай дуло!
…И блюститель простора
И ничуть не шутейный,
Подошел к нему споро
Человек батарейный.
 
 
– Здесь военная тайна,
Здесь чужие не ходят!
– Подошел я случайно:
Дух весной колобродит.
– Вы гуляете в поле?
Сердце воздуху радо?
Пушки нравятся, что ли?
– Да, пушчонки что надо!
…Ходит ветер по воле,
День пока лучезарен.
– Ты шпионишь здесь, что ли?
Турок, немец, татарин?
 
 
Шпик? Неужто турецкий?
Выкрасть тайны охота?
Стой! Рукой молодецкой,
Как орешинок грецкий,
Расколю я в два счета!
Ты ведешь себя дико,
Коль попался – покайся.
Кто такой? Говори-ка,
Да соврать не пытайся!
– Я ничуть не стараюсь.
Вы поймите, ребята:
Как и в чем тут покаюсь,
Если встретил я брата?
 
 
– Нет предела канальству!
Пусть кто выше рассудит.
Ну-ка, шагом к начальству!
Как решит, так и будет!
Кто ты? – Пушкин я! – Браво!
Радость в дом, не иначе!
Слава Пушкину, слава,
И добра, и удачи!
Моя радость не лжива,
Наша встреча – награда!
Залпом в небо, да живо!
Сердце Пушкину радо.
 
 
Степью залп отразился,
Эхо выстрелов – чудо!
Лагерь весь спохватился:
Кто палит и откуда?
Эта радость без меры.
Пушкин видит уроки:
Знают все офицеры
Огненосные строки.
На слуху оставалось,
Что на ум западало.
В них и богу досталось,
И монарху немало.
 
 
Гостя враз окружили
С прогремевшею пушкой.
Офицеры решили
День отметить пирушкой.
 

Путь на Псков

 
Куда торопимся, куда
Уходит вешняя вода,
Уходят ранние года,
Уходят молодые грозы,
Уходит смех, уходят слезы.
Мир облетает, словно клен,
В ненастный месяц погружен.
Так думал он, бродя по саду
И пил с горчинкою усладу.
Спешим, а ведь возврата нет,
Уводит к горизонту след,
Не повернуть его обратно
И не убрать на солнце пятна.
Прощай, Одесса! Закатал
Меня далече принципал!
Кляня проклятое житье,
Приносит славных дел наследник
Неудовольствие свое
Княгине Вяземской в передник.
 
 
И пароконка заскрипела
И тронулась на всех парах,
И песню вечную запела
О пролетающих верстах.
 
 
Провинциальный Могилев,
Шар солнца тучен и багров.
Как следствие давнишней ссоры,
Скрипят натружено рессоры.
Чтобы на Псков продолжить путь,
На почту надо завернуть,
Отметить пунктик в подорожной –
И дальше в путь с тоской острожной.
На почте Пушкина узнали.
В изгибах солнечной пыли
Его подняли, понесли –
Он чуть не утонул в бокале!
Вскочивши на широкий стол,
Он стих сложившийся прочел:
«Я люблю вечерний пир,
Где веселье председатель,
А свобода, мой кумир,
За столом законодатель,
Где до утра слово «пей»
Заглушает крики песен,
Где просторен круг гостей
А кружок бутылок тесен».
На почте, на возникшем вече
Поэта бросились качать,
И обнимать, и целовать, —
Сердечней не бывало встречи!
Князь Оболенский закричал:
– Друзья, придумаем финал!
В шампанском гостя искупаем,
Чтоб нашу выразить любовь
И чувства, что волнуют кровь, —
Ему понравятся, мы знаем!
– Отлично бы, да я спешу
От моря Черного подале,
Домой, в Михайловские дали,
И потому простить прошу!
 

Суеверность

 
Декабрь шумел ветрами
И сеялся снегами,
Вошел морозец в раж.
Он вздумал прокатиться
До Северной столицы,
Готов и экипаж.
 
 
Обрыдли в этой ссылке
И песни, и бутылки,
И легкий флирт в саду.
Шесть лет прошло – довольно!
Пускай наткнусь невольно
На радость ли, беду.
 
 
Помчались! Но зайчишка,
Хвативши страху лишка,
Им путь перебежал,
И уж совсем некстати
Духовный вышел батя –
Он в гости путь держал.
 
 
Был Пушкин суеверен,
Дурным приметам верен –
И он назад свернул.
К сугробам наметенным
И к печкам задымленным,
К сосне на-караул.
 
 
Да, он остался дома,
Где все ему знакомо,
Где женский нежен взор,
Где стонут половицы,
Где долгий вечер длится
Под нянин разговор.
 
 
И омут на Сенатской,
Вращающийся, хватский,
Его не затянул.
Он ничего не слышал,
Хоть за ворота вышел
И пушек дальний гул
Поэта обминул,
Поэта обманул.
 

В Михайловском

 
Отец со страху напустил в штаны:
Дела повесы старшего темны,
Он волтерьянец и вероотступник,
А вместе – государственный преступник.
Он стал жандарма верная рука,
Агент охранки, соглядатай низкий,
Сам вызвался следить исподтишка
За благонравьем и за перепиской.
Сынок болтался в ссылке – а теперь
Повесой полным¸ разболтавшись вдвое,
В гнездо свое приехал родовое.
Войдя теперь в отеческую дверь,
Он сердце надорвал отцу, поверь!
 
 
Невыездной по воле демиурга.
Сто верст до Пскова, триста – Петербурга,
А до границы – хоть семь верст скачи…
Теперь сиди-ка сиднем на печи!
Или верхом, по страждущим полям,
Следя следы потравы здесь и там.
Идти к соседям? Но девчонки – дуры,
Хотя любезны сердцу и очам,
Cлужанки политеса и натуры
И жрицы страсти нежной по ночам.
Их маменька – хорошая хозяйка:
Варенье и наливки – все свое.
За дочерьми получше примечай-ка:
Ведут они свое житье-бытье.
Ей под полтинник – больше и не дашь.
Помещицы умеренной типаж.
Девичество – товарец хрупкий очень,
Хотя порой и неказист с лица.
Как уберечь его от червоточин
И от наскоков дерзкого певца,
От богом умудренного поэта,
Чья песня далеко еще не спета?
Не уберечь! Растает сердце девы,
Как воск от воспаленного огня,
Лишь глас пророка воззовет коня,
Пленят ее сердечные напевы.
 
 
Где ты, Елизавета Воронцова,
Цыганки, молдаванки – несть числа.
Но не умолкло царственное слово:
Слова поэта суть его дела.
А между тем отец – откуда прыть? –
Как бы иезуит новейшей школы,
Сам вызвался за первенцем следить,
Чтоб вырвать сына из цепей крамолы.
Печальные, мучительные дни,
Печальные, мучительные ночи.
Ужиться вместе им не стало мочи
И насмерть, вдрызг рассорились они.
Отец об этом на крыльце кричал
И бился, словно лодка о причал.
Истерика отвратна у мужчины,
Когда она и вовсе без причины.
И он вопил из всех свободных сил:
«Сын бить хотел меня, почти избил,
Он злобу на отце родном избыл!
Его терпеть я больше не хочу,
Его предать готов я палачу!
Останься с богом, недостойный сын,
Жить не хочу под крышею одной
Мой отпрыск недостойнейший, с тобой.
Позор моих заслуженных седин!»
 
 
Семейство – в Питер, Александр один
Остался с нянькой в доме опустелом
Растерянным птенцом осиротелым,
Покоев обветшалых господин.
Мышь в подполе соломкою шуршит,
Готовится во всю ударить вьюга.
Он путь свой предначертанный вершит,
Ждет в гости припозднившегося друга.
Ему всего лишь стукнул четвертной,
Он мечется в светелке опустелой.
И прорастают строки мыслью зрелой,
Дух юности оставив за чертой.
Чадит, дымится треснутый очаг,
Дурашливо кричит спросонья петел.
Не зря когда-то Иисус заметил:
Домашние – для человека враг.
Пусть не Сибирь, пускай не Соловки,
Михайловское – не подарок тоже.
Деревня, глушь, – до судорог, до дрожи,
Столичным развлеченьям вопреки.
Хоть здесь душою рос и постигал
И связь времен, и собственное время,
И сквозь времен седоголовый вал
Тащил познанья тягостное бремя.
И он пытался ношу облегчить,
А заодно – и собственную душу,
Шампанским – скуку смертную лечить,
Как морем – высыхающую сушу.
 
 
Судьба в родных пенатах нелегка,
Подобная судьбе Наполеона.
Теперь – под наблюдением дьячка,
Опять же добровольного шпиона.
Что на Святой Елене, что в сельце –
Не выберешься даже и до Пскова.
…Но видит мир себя в его лице
И ждет, и ловит золотое слово.
Он, как всегда, романтик и чудак,
И выпить не дурак, и волокнуться, —
Но в нем стихии грозные мятутся,
Истории самой неровный шаг.
Былинку чует он и грому внемлет,
Свободу ловит в громе баррикад.
Он мир огромный мысленно объемлет
И правду ценит выше всех наград.
Бастилию крушит с восставшим вместе,
Восходит с королем на эшафот.
Во всем – неукротимый воин чести,
Что мысль-соху за лошадью ведет.
На ярмарку спешит в цветной рубахе
И с посохом увесистым в руке,
Он дать готов свободу каждой птахе,
Которая запуталась в силке.
Он барщину готов сменить оброком,
Чтоб раб свою судьбу благословил;
Исполненный неизъяснимых сил
Он запросто сотрудничает с роком.
В нем спит и просыпается стихия,
Как летняя улетная гроза.
Нелепая мужицкая стихия
Глядится в абиссинские глаза.
И он не ведал жребия иного
И рвался к свету из последних сил.
Невзрачный парень – что же в нем такого,
Что целый божий мир заворожил?
 
 
Михайловское… Снег метут метели.
Июля полдни – спящая роса.
Задумчивые царственные ели
И звонкие на поле голоса.
Мороз и солнце… Ровный бег коня…
Светелка в чаще… Девица-краса…
Бильярд и жженка, и стихи ночные,
Заветные наследные леса.
Застывшая дремотная Россия.
Жарынь, и солнце, и дожди косые,
Неяркая, неброская краса.
Тригорского желанный островок,
Протоптанная верная тропинка,
Завистливый и ненадежный рок,
Цветник девичий по законам рынка.
А он средь них – султаном из гарема,
Любая рада взор его привлечь.
На их дела взирают звезды немо
И льется переливчатая речь.
О, как прекрасны краткие мгновенья
И никогда не повториться им…
Надежды, увлечения, сомненья –
Межзвездный разлетающийся дым…
 
 
12 лет пройдут, как вздох девичий,
Ударит среднерусская зима.
Умчится лето, зной и говор птичий,
Уснут в снегу убогие дома.
Приедет он в свой край родимый снова,
Приедет он в гробу в последний раз.
Февральский вечер выглянет багрово,
Подернет солнце свой остывший глаз.
Он въедет в Святогорское подворье
В дубовом заколоченном гробу.
Открытое и ветреное взгорье
Принять готово и его судьбу.
– Нам надо мужиков – копать могилу,
Давай-ка, друг, в Тригорское гони.
Мерцали отдаленные огни,
Поземка разгулявшаяся выла.
Старушка вышла в оренбургской шали:
– Вам мужичков? Сейчас распоряжусь.
…Снега заледенелые молчали,
Промерзшая вокруг дымилась Русь.
– Кому могила?
– Пушкину-поэту.
Из Питера сегодня привезли.
Сейчас и подобьем, голубка, смету
За три аршина вынутой земли.
– Да кто ж убил его? Он был ребенок, —
Она вздохнула глубоко и горько. –
А голос был его заливист, звонок…
Всплыла луна, как брошенная корка.
В снегу стояли ели по колено
И не желали вырваться из плена;
Они все помнят, как и их хозяйка,
Они не позабыли ничего.
Минуло время. Как вернешь его?
Мелькнуло словно косоглазый зайка.
…А девицы по свету разлетелись,
Не зря их с детства отличала смелость.
Одна старуха вековать осталась.
А память-то, увы, такая малость!
 
 
Тут староста трех мужиков привел,
Она им отдала распоряженье
И началось неспешное движенье,
Хозяйкин гость их в монастырь повел.
Она стояла и вослед глядела.
Шептали губы: «Вот какое дело…».
Ушел из жизни славный их сосед
Совсем здоровым и в расцвете лет.
И ей, видать, немного жить осталось:
Совсем на донце дней – такая малость!..
 

Аудиенция

 
Государь призвал поэта
Из родительской усадьбы.
Нарочный его доставил
В четверо всего лишь суток
В Николаевский дворец.
Вальш, фельдъегерь службы царской,
Сам молодчик двухметровый,
К новым подвигам готовый
Ввел опального поэта
Прямо в царские покои, —
Отчитался наконец.
 
 
Пробили часы четыре.
Ранний вечер опускался,
На кварталы городские,
На заставы и ворота,
На сады, дома и парки, —
Златоглавую Москву.
…Царь отменно был приветлив.
Поздоровался с поэтом,
Вопросил: «Ну, как дорога,
Где сегодня ты ночуешь?
На Тверской в отеле? Славно!»
Сон свершился наяву.
 
 
«Где бы был ты в день восстанья?
И твои ли это строки?»
«Был бы я с бунтовщиками,
Потому что, государь мой,
Некуда мне было б деться,
Там ведь все мои друзья!
Стих тот – мой». «Что пишешь ныне?»
«Не пишу я, потому что
Очень строгая цензура».
«Сам теперь твой цензор буду
И решать все стану сам.
Все давай мне, что напишешь,
Никого теперь не бойся!
Дай мне слово, что не будешь
Возмутительные строки
Сочиняя безрассудно,
Впредь швырять в народ честной».
Царь с поэтом толковали
В кабинете государя,
И поэт, слегка забывшись,
Грея ноги у камина,
Перемерзнувши с дороги,
Сел на столик за собой.
 
 
Царь с досадой отвернулся,
Скрыв искусно недовольство:
Ну, какие планы зреют,
Что теперь писать он станет?
Нет, нельзя давать свободы
Огненосному стиху!
Может, зря я дал поэту
Волю вольную сегодня:
Коли он на стол садится,
То могу я сделать вывод:
Он меня и в грош не ставит –
Говорю как на духу!»
 
 
После вышел царь к придворным,
Под руку ведя поэта,
И промолвил: «Позабудьте,
Кем и чем поэт был прежде:
Ведь теперь другим он будет,
Откровенно говорю!
Мой теперь он, право слово,
Я ему и друг, и цензор,
Ныне он – ступенька трона,
Вседержителя опора,
Просветленный, чистый сердцем,
Нынче он – слуга царю!»
 

Читка драмы

 
У Веневитинова в доме
Читал «Бориса Годунова»,
И маленький невзрачный Пушкин
Казался им богатырем.
И тишина казалась мертвой,
Ее лишь вскрики прерывали,
Которые непроизвольно
Боярский сотрясали дом.
 
 
Таких не ведал потрясений
Старинный особняк московский,
Хоть часто здесь стихи звучали,
Да и хозяин был поэт.
Читал вертлявый человечек
С живыми, быстрыми глазами,
На нем сюртук, повязан галстук,
И черный – наглухо – жилет.
 
 
Я помню наши ощущенья,
Я их до гроба не забуду,
Я чувствовал – вставали дыбом
От слов поэта волоса.
Вот он закончил, все молчали,
Потом со стульев соскочили
И бросились к поэту. – Пушкин! –
Вокруг звенели голоса.
 
 
– Ты гений! Ты поэт великий,
Ты истину увековечил
И старину очеловечил…
Внесли вино в наш тесный зал.
Эван, эвое, дайте чаши!
Кто плакал в голос, кто смеялся;
Скрыть торжество поэт старался,
«У лукоморья дуб зеленый»
И «Стеньку Разина» читал.
 
 
Как расходились мы – не помню,
Какой был день – сказать мне трудно,
Улегся спать, но сон чурался,
Волнение сжимало грудь.
До самой смерти не забуду
Ту встречу вещую с поэтом,
Что нам открыл в денек октябрьский
Простых вещей простую суть.
 

Письмо

 
Я в Михайловском снова,
Пишу тебе, женка, исправно,
Жду здесь осени, только никак
Приходить не желает она.
То покажется часом,
Как питерская вертихвостка,
То посыплет дождем,
То швыряется снегом,
То предстанет внезапно
Прозрачной и светлой до дна.
 
 
Так что я не засяду, поверишь,
Никак за работу,
Безотрадные мысли
Весь день и всю ночь
Навещают меня.
О тебе, моя радость,
О деточках наших малютках,
Ждать нам помощи нечего,
Словно в дороге огня.
 
 
Мой отец ничего нам,
Поверь, не оставит,
Он уже промотал
Половину именья,
И спустит остатки, поверь.
Я писать ради денег,
Ты знаешь, никак не умею.
А писать как умею нельзя,
Вот и мучусь, как раненый зверь.
 
 
Да, есть тетка твоя,
Что тебя хорошо одевает.
Вот и все. Только мы с ней не вечны,
Ты знаешь о том?
Я все думаю, милая,
Как тебе будет потом?
Голова моя пухнет от мыслей,
Как бомба, и чую –
Вот-вот разорвется,
Мне седлают коня,
И скачу я –
Вот поле, дубрава,
А вот и пустой косогор.
Ну, а конь мой доволен:
Потрудится под вечер славно,
И овса зададут,
Как положено тут с давних пор.
 

Бал

 
Тучные тени рассеянной мглы,
Позднее лето.
Еженедельно гремели балы
Высшего света.
Кавалергарды как сонмище ос
Вихрем кружатся.
Белые свечи высоких берез
Рядом теснятся.
Черная речка прохладу сулит,
Мчится на взморье.
Зал многосветный весельем шумит,
Стоя на взгорье.
Пушкин с женою приходит на бал
В добром настрое.
Вальс новомодный внутри бушевал,
Время такое.
Кавалергард эту парочку ждал,
Все поглядите!
Женщину сходу на тур приглашал:
– Вы разрешите?
– Ладно, берите, но не насовсем! –
Пушкин заметил.
– Не насовсем, отвечаю вам всем! –
Жорж, словно петел.
Он расфуфырен как галльский петух,
Тает от счастья.
Пушкин вздохнул и как будто потух
Без соучастья.
Кружит Наталья, бесенок в глазах,
Хоть и брюхата.
Ветер вздувает встревоженный прах,
Дышит хрипато.
 

Рассказ А.П. Керн

 
Петербург. Трактир Демута.
Здесь остановился Пушкин,
Прибыв прямо из Москвы.
А родители поэта
Жили рядом, на Фонтанке,
У Семеновского моста
Приютил их снятый кров.
Может, и дороговато,
Да зато район приличный,
Так друзья и порешили.
 
 
День рожденья свой, в июне,
Он отметил на Фонтанке,
У родителей своих.
Я в тот день была у них.
Мать гордилась явно старшим,
Слушала стихи поэта
И печеную картошку
Все подкладывала сыну
(Это блюдо он любил).
А с отцом он в ссоре был,
И теперь его простил!..
 
 
Так прошел с большим весельем
Этот праздничный обед,
Знаменитому поэту
Все желали много лет!
Был со мной поэт любезен,
Сам Михайловское вспомнил,
И тригорские аллеи,
И закат, что плыл алея,
И глазастую звезду,
Утонувшую в пруду…
 
 
После танцы завязались,
Сразу пары закружились,
Я присела в уголке,
Где за фикусом скамейка.
Тут Абрам Сергеич Норов
Подошел ко мне с поэтом
И со смехом говорит:
– Что подарите поэту
В день рождения на память?
Он ведь вам стихи такие –
Повторяет вся Россия! –
Вам, красивой, подарил.
Я ответно улыбнулась:
– Справедливо говорите!
Вот колечко моей мамы, —
Так что, Александр Сергеич,
Надевайте и носите –
Это память обо мне:
В чужедальней стороне
Или же в родном краю
Помните любовь мою!
Он надел кольцо на палец –
Вдел в него огромный ноготь
И заметил: – Подошло!
Благодарствую, подруга.
Завтра вам кольцо другое
Непременно привезу!
 
 
И назавтра – стук коляски
Слышу за своим окошком.
Пушкин в комнату вбегает
И кольцо о трех брильянтах
Мне протягивает: – Ну-ка,
Примеряйте – хорошо ли?
Да, оно пришлось мне впору.
– Значит, знаю ваш размер!
Взял он за руку меня
И добавил тихо: – Анна,
Можно я у вас останусь?
Я соскучился безумно,
Разрешите мне, я буду
Возлежать у ваших ног!
Вы мой ангел, вы мой бог!
…Память мне кольнула в сердце,
Вспомнила я ту аллею,
И садовую скамейку,
И чудесное мгновенье,
И вселенскую любовь!
Но толкнул меня бесенок,
Я поэту отказала:
– Повстречаться нужно нынче
Мне с графинею Ивелич,
Ждет сей час она меня.
Вот такие-то дела!
Проводить меня хотите?
Так поехали со мною,
Мы прокатимся на лодке.
Пушкин сразу согласился.
 
 
Лодка к берегу пристала,
Раскачавшись на волнах.
Я прошла на нос, а Пушкин
Опустился на корму.
…Лет с тех пор прошло немало.
Сколько весен миновало!
Я тащу их, как суму.
Лодки след в душе остался
И печально колыхался,
Отравляя мне года.
Вспоминала я поэта,
Тот, чья песня не допета,
Был с тех пор со мной всегда.
Помню, памятник поэту
Провезли, как эстафету,
Неуемною Москвой,
Многошумною Тверской.
И, когда в толпе стояла,
Я мгновенно осознала:
Он с собой берет меня
В вечность, полную огня.
И его упоминая,
Назовут меня, я знаю,
Мертвых, нас не разлучат.
 

В лодке по Неве

 
Лодочник отчалил ловко,
Только веслами взмахнул!
– Как в Венеции, голубка! –
Восхитился наш поэт.
За кормой струился след.
– Ты уж постарайся, братец,
Нас в Неве не утопи,
Пощади мою красотку
И меня – ее слугу:
Я ведь плавать не могу!
Осторожней, сто чертей!
Наш расчет на берегу.
…Что в пути мы говорили?
Я запомнила, конечно
И ношу с собою в сердце.
Говорили мы с поэтом
О друзьях своих, знакомых.
Веневитинова вспомнил
И сказал: – Как жалко, умер
Замечательный поэт!
Обещал он очень много.
Неужели вам не жалко,
Что поэт покинул нас?
Он таким скончался юным…
Кажется, он вас любил?
– Нет, влюблен он не был, Пушкин,
Только искренняя дружба
И сердечное участье, —
Вот что связывало нас.
– Сердце было не задето?
– У него оно давно уж
Не ко мне любовью билось –
Он отдал его другой.
– Так был молод, боже мой!
…После мы с ним говорили
О любви и дружбе нежной…
Лодка к берегу пристала,
Мы расстались наконец.
Небо только что сияло.
Но, видать, оно устало –
С неба сыпанул свинец.
Дождь июньский, знамо дело,
Освежает мозг и тело.
Я вослед ему глядела –
Пушкин скрылся за углом.
Только бьется ретивое,
Так и лупит в непокое.
Нет, не зря оно живое
И мечтает о живом.
Я в свиданье отказала…
Ах, меня повесить мало!
А поэт ушел уже,
Как звезда на вираже,
Как корабль – за окоем,
Сноп, охваченный огнем.
Закричать, его вернуть,
Пусть ко мне направит путь!
Сто графинь бы отдала,
Лишь бы с Пушкиным была!..
Он мою согреет душу,
С ним я радостно нарушу
Клятвы верности и чести,
Только с ним мне быть бы вместе!
Это – высшая награда,
Все что есть отдать я рада
За арапа одного,
За поэта моего!
Он исчезнул, как виденье,
Сердце прыгало в волненье.
Успокойся, ретивое,
Мы с тобой несчастны двое.
 

Рассказ Ф.А. Глинки

 
Он был вулкан, он извергал
Не ведаю, каким макаром
Со страстным, неподдельным жаром
Идей и мыслей пенный вал.
Однажды он сказал мне: – Глинка,
Ты не по правилам живешь.
Твори и вытворяй, что хошь,
Но помни о законах рынка!
Но сам он презирал законы,
И выгоды, и барыши,
И видел в них одни препоны
Своей немереной души.
В какой-то безотчетный миг
Еще в Лицее он постиг,
Не забывая ничего,
Стихотворений существо.
Проклял утехи юных дней,
Обман сияющих огней,
Неразмыкающийся круг
Из подозрительных подруг.
Красоткам отдавая дань,
Он часто заступал за грань.
Следы его прошедших лет
Несли разврата долгий бред.
Да, он раскаялся, но ныне,
Всем развлеченьям вопреки,
Душа его живет в пустыне
На скудном берегу реки.
Божественная пустота
И резонатор бесподобный,
Он отражает все спроста –
Раскованный, всегда свободный.
Он – эхо бури, и Москвы,
И Петербурга, и Варшавы,
Он – эхо древнерусской славы
И героической молвы.
Черты его явились резче,
Угасла молодости прыть.
Слова поэта – это вещи,
Сумей лишь только их раскрыть.
 

Из письма барону Дельвигу

 
Я в Малинниках, дружище!
Здесь для жизни мало пищи,
А забав – хоть отбавляй! –
Так и льются через край.
Здесь с малиною поднос
Поднесен под самый нос.
Грезы чистые любви
Дарит иногда дивчина.
«Губы, – ей шепчу, – твои
Словно сладкая малина».
Я в усадьбе – и соседи
Шастают в теченье дня
Посмотреть как на медведя –
На ученого меня!
Будто этакое диво
Очень смотрится красиво.
 
 
Как-то к одному соседу
Был я зван, сказал – приеду!
Слух о том разнесся всюду:
Будет Пушкин – будет чудо.
Петр Маркович, сосед
(Анны Керн отец родной)
Тоже зван был на обед
Той осеннею порой.
Дома он сказал: – Детишки!
Что вам куклы, что вам мишки,
Лучше с мамою езжайте,
Будет Пушкин – так и знайте!
Он из сахара – а зад
Сплошь из яблок, говорят!
Там его разделят – вам
Свой кусочек я отдам.
Вот такие, брат, дела.
Мать детишек привезла:
Тотчас те ко мне сбежались,
Сразу разочаровались:
Как и все мы, ей-же-ей
Я – из мяса и костей!
И твержу я с этих пор,
Словно греков древних хор:
Хоть малиной не корми,
Да в Малинники возьми!
 

Первый визит

 
Гоголь, прибывши в столицу,
Тотчас к Пушкину пошел.
Не чего-то там добиться:
Он пред ним благоговел.
Только глянуть на него –
И не надо ничего!
Только увидать – не надо
Никакой другой отрады,
Никакой другой награды!
Закусивши удила
Шел – а робость все росла.
Перед дверью постоял –
И в сторонку отбежал…
Вот кондитерская-пицца.
Он заходит и садится.
Тяпнул рому да ликеру;
Нализался классик скоро.
И пошел окрест бродить.