Страница:
Конвой, сопровождавший новосёла Куропёлкина к его дневному «люксу», состоял вовсе не из двух силовых молодцов, а всёго лишь из горничной Дуняши. В самом факте сопровождения Дуняши Куропёлкину увиделось послабление режима.
– Так, – улыбнулась Дуняша при осмотре жилища Куропёлкина, – господин Трескучий всё-таки был вынужден снабдить вас свежим постельным бельём. Морозной свежести. Пододеяльник просто хрустит. Но не обольщайтесь. В господине Трескучем уже не хрустит, а скрежещет злоба на вас. И как бы ни благоволила к вам Хозяйка, он найдёт способ, причём самый изощренный, чтобы спустить вас в Люк и исполнить свою функцию. Ого! У вас и книги появились. Три вон какие толстые! На год хватит. Дадите почитать?
– Да хоть сейчас! – обрадовался Куропёлкин.
Тут же и спохватился. А что, если Звонкова пожелает узнать новые истории журналиста Блумквиста и девушки с драконом на правой лопатке? Но не предлагать же Дуняше прогулки по городу Тамбову. Зачем её-то мучить? Кстати, почему или с какой целью подсунули ему эти тамбовские путешествия?
– Дуняш, – осторожно спросил Куропёлкин, – а наш господин Трескучий родом, случайно, не из Тамбова?
– Нет вроде бы… – сказала Дуняша. – Он вроде бы вспоминал о детстве в каком-то сибирском городе… В Кемерове… Да, в Кемерове.
– Ну, ладно, – сказал Куропёлкин. – В Кемерове так в Кемерове. Вот, Дуняша, если хотите, возьмите для начала первый том Стига Ларссона.
– Возьму, – сказала Дуняша.
А Куропёлкину стало весело. «Снова придётся врать и выдумывать! И хорошо! И мне интересно! Куда приятнее, чем одолевать семьсот страниц про шведскую жизнь с финансовыми афёрами!» Весело стало Куропёлкину ещё и потому, что горничная Дуняша улыбнулась ему и чмокнула его в щёку. Помады на её губах не было, и криминальных следов для служб господина Дворецкого она не оставила.
– Я за вас беспокоюсь, Евгений Макарович, – прошептала Дуняша. – По какой причине, не знаю… Ну, хотя бы и из-за того, что вы раздражаете этого изверга Трескучего… Вы уж живите поосторожнее, иначе вы многих расстроите.
– Постараюсь, – важно произнёс Куропёлкин. И сразу ощутил, какой он сейчас надуто-напыщенный. И дурак.
– А вот с Хозяйкой вам может и повезти, – сказала Дуняша. Но будто бы не слишком радостно. – Однако вам следует поспешать к завтраку.
Поспешил. И снова получил удовольствие от хорошо пропечённого цыплёнка табака с белой спаржей. Еле сдержал отрыжку. Выразил благодарность поварам, мол, готовите не хуже, чем в лучших ресторанах Тбилиси. Естественно, в Тбилиси он никогда не был. Повара расчувствовались и поощрили Куропёлкина ещё одним цыплёнком табака, сообщив при этом, что цыплята – местные, своё счастливое детство проводили на здешней птицефабрике. Но, может быть, поощрение Куропёлкина было вызвано и не его комплиментами кухне (искренними). А некиим странным поворотом (пусть даже и временным) в ожидаемо-непременном сюжете с очередным Шахерезадом. А нынче в поместье не знали, чего ожидать дальше. Именно поэтому, на всякий случай, кухня, а уж тут люди работали ушлые и прозорливые, позволила себе проявить лояльно-общепитовское внимание к оголодавшему клиенту. И это внимание было бы допустимым при возможных объяснениях перед дыбами в застенках воеводы Трескучего (если такие застенки и дыбы имелись. Но почему бы им и не быть?)
И Куропёлкин это понимал. Хотя и впадал уже в легкомыслие удачливой будто бы безответственности. «А-а-а! Пусть будет, что будет!..»
И вот после второго цыплёнка табака Куропёлкин, скинув кроссовки, улёгся на свою новую койку, хрустел пододеяльником, глядел в потолок. Делать ничего не хотел, общаться ни с кем не желал, и даже инспекторский приход горничной Дуняши не вызвал его воодушевления.
– Ну и как, Евгений Макарович, – поинтересовалась горничная, – насытились, или ваш организм требует добавки?
– Сыт именно по горло, – вяло произнёс Куропёлкин. – Лежу удавом, перевариваю.
– Настоящему мужику и надо есть сытно, – наставительно, со знанием жизни, сказала Дуняша. – Особенно при вашей стати и при ваших усердиях.
Куропёлкин озаботился и захотел вызнать, какие такие усердия, требующие сытной еды, имеет в виду Дуняша, но выговорил более (для себя) важное:
– Настоящему мужику сейчас бы кружки две пива холодного!
– Ну, вы и озорник, Евгений Макарович! – рассмеялась горничная. – Вам ведь не дозволено! А вы уже второй раз заговариваете со мной о пиве. И даже не думаете о том, что, если я проявлю слабость и добуду вам пива, я на следующий день буду сослана уборшицей в Елабугу, в какой-нибудь филиал фирм госпожи Звонковой.
– Извините, Дуняша, – опечалился Куропёлкин. – Не подумал. Вовсе не хотел бы, чтобы у вас возникли неприятности. Лезет в голову всякий бред. От сытости и от скуки. Каково валяться бездельником при домашнем-то аресте.
– Евгений Макарович, лучше домашний арест, – сказала Дуняша, – чем…
Не договорила.
– Дуняш, – сказал Куропёлкин, – при нашем знакомстве вы обращались ко мне на «ты». А теперь…
– Евгений Макарович, подумайте и сами поймёте, – сказала горничная. – А что касается скуки, то у вас, скажем, есть оконце с видом, в частности, на Люк. Внимательному наблюдателю будут возможности развлечься…
42
43
44
45
46
47
48
– Так, – улыбнулась Дуняша при осмотре жилища Куропёлкина, – господин Трескучий всё-таки был вынужден снабдить вас свежим постельным бельём. Морозной свежести. Пододеяльник просто хрустит. Но не обольщайтесь. В господине Трескучем уже не хрустит, а скрежещет злоба на вас. И как бы ни благоволила к вам Хозяйка, он найдёт способ, причём самый изощренный, чтобы спустить вас в Люк и исполнить свою функцию. Ого! У вас и книги появились. Три вон какие толстые! На год хватит. Дадите почитать?
– Да хоть сейчас! – обрадовался Куропёлкин.
Тут же и спохватился. А что, если Звонкова пожелает узнать новые истории журналиста Блумквиста и девушки с драконом на правой лопатке? Но не предлагать же Дуняше прогулки по городу Тамбову. Зачем её-то мучить? Кстати, почему или с какой целью подсунули ему эти тамбовские путешествия?
– Дуняш, – осторожно спросил Куропёлкин, – а наш господин Трескучий родом, случайно, не из Тамбова?
– Нет вроде бы… – сказала Дуняша. – Он вроде бы вспоминал о детстве в каком-то сибирском городе… В Кемерове… Да, в Кемерове.
– Ну, ладно, – сказал Куропёлкин. – В Кемерове так в Кемерове. Вот, Дуняша, если хотите, возьмите для начала первый том Стига Ларссона.
– Возьму, – сказала Дуняша.
А Куропёлкину стало весело. «Снова придётся врать и выдумывать! И хорошо! И мне интересно! Куда приятнее, чем одолевать семьсот страниц про шведскую жизнь с финансовыми афёрами!» Весело стало Куропёлкину ещё и потому, что горничная Дуняша улыбнулась ему и чмокнула его в щёку. Помады на её губах не было, и криминальных следов для служб господина Дворецкого она не оставила.
– Я за вас беспокоюсь, Евгений Макарович, – прошептала Дуняша. – По какой причине, не знаю… Ну, хотя бы и из-за того, что вы раздражаете этого изверга Трескучего… Вы уж живите поосторожнее, иначе вы многих расстроите.
– Постараюсь, – важно произнёс Куропёлкин. И сразу ощутил, какой он сейчас надуто-напыщенный. И дурак.
– А вот с Хозяйкой вам может и повезти, – сказала Дуняша. Но будто бы не слишком радостно. – Однако вам следует поспешать к завтраку.
Поспешил. И снова получил удовольствие от хорошо пропечённого цыплёнка табака с белой спаржей. Еле сдержал отрыжку. Выразил благодарность поварам, мол, готовите не хуже, чем в лучших ресторанах Тбилиси. Естественно, в Тбилиси он никогда не был. Повара расчувствовались и поощрили Куропёлкина ещё одним цыплёнком табака, сообщив при этом, что цыплята – местные, своё счастливое детство проводили на здешней птицефабрике. Но, может быть, поощрение Куропёлкина было вызвано и не его комплиментами кухне (искренними). А некиим странным поворотом (пусть даже и временным) в ожидаемо-непременном сюжете с очередным Шахерезадом. А нынче в поместье не знали, чего ожидать дальше. Именно поэтому, на всякий случай, кухня, а уж тут люди работали ушлые и прозорливые, позволила себе проявить лояльно-общепитовское внимание к оголодавшему клиенту. И это внимание было бы допустимым при возможных объяснениях перед дыбами в застенках воеводы Трескучего (если такие застенки и дыбы имелись. Но почему бы им и не быть?)
И Куропёлкин это понимал. Хотя и впадал уже в легкомыслие удачливой будто бы безответственности. «А-а-а! Пусть будет, что будет!..»
И вот после второго цыплёнка табака Куропёлкин, скинув кроссовки, улёгся на свою новую койку, хрустел пододеяльником, глядел в потолок. Делать ничего не хотел, общаться ни с кем не желал, и даже инспекторский приход горничной Дуняши не вызвал его воодушевления.
– Ну и как, Евгений Макарович, – поинтересовалась горничная, – насытились, или ваш организм требует добавки?
– Сыт именно по горло, – вяло произнёс Куропёлкин. – Лежу удавом, перевариваю.
– Настоящему мужику и надо есть сытно, – наставительно, со знанием жизни, сказала Дуняша. – Особенно при вашей стати и при ваших усердиях.
Куропёлкин озаботился и захотел вызнать, какие такие усердия, требующие сытной еды, имеет в виду Дуняша, но выговорил более (для себя) важное:
– Настоящему мужику сейчас бы кружки две пива холодного!
– Ну, вы и озорник, Евгений Макарович! – рассмеялась горничная. – Вам ведь не дозволено! А вы уже второй раз заговариваете со мной о пиве. И даже не думаете о том, что, если я проявлю слабость и добуду вам пива, я на следующий день буду сослана уборшицей в Елабугу, в какой-нибудь филиал фирм госпожи Звонковой.
– Извините, Дуняша, – опечалился Куропёлкин. – Не подумал. Вовсе не хотел бы, чтобы у вас возникли неприятности. Лезет в голову всякий бред. От сытости и от скуки. Каково валяться бездельником при домашнем-то аресте.
– Евгений Макарович, лучше домашний арест, – сказала Дуняша, – чем…
Не договорила.
– Дуняш, – сказал Куропёлкин, – при нашем знакомстве вы обращались ко мне на «ты». А теперь…
– Евгений Макарович, подумайте и сами поймёте, – сказала горничная. – А что касается скуки, то у вас, скажем, есть оконце с видом, в частности, на Люк. Внимательному наблюдателю будут возможности развлечься…
42
А вот к водным процедурам сопровождающих у Куропёлкина по-прежнему было две.
Камеристки Вера и Соня.
Надо заметить, что проявляли они себя по дороге более сдержанно, нежели в прежних случаях. Среди прочего, не похохатывали и не шлёпали ладонями по заднице Куропёлкина, вызывая (в первый день пребывания подсобного рабочего в поместье) его добродушные протесты: «Не балуйте!».
В бессловии прошли обязательный путь, облака не мешали солнцу, поместье казалось пустынным, и Куропёлкин поглядывал на всхолмье, признанное им курганом, на вершине которого и размещался Люк.
Он и до прихода Веры с Соней, по подсказке горничной Дуняши, постоял у «собственного» оконца, понаблюдал за подробностями здешнего быта, встречами и разговорами людей госпожи Звонковой (вернее, жестикуляциями – как в немом кино – этих людей). Но в особенности внимание Куропёлкина привлекал Люк. И движения вблизи него, надо полагать, служителей Люка, мужиков в фиолетовых комбинезонах и в фиолетовых же бейсболках. Движение возле Люка на глазах Куропёлкина возникало дважды, и оба раза было связано со сбросом в Люк мусора. При этом крышка Люка приподымалась, явно с помощью механических устройств. И было очевидно, что она прозрачная и будто бы сотворена из хрусталя. При играх солнечных лучей на стыках хрустальных клиньев взблёскивали переливы цветов радуги.
Бывший пожарный и флотский понимал толк в механизмах и кое-что сообразил. В первом случае фиолетовые мужики сбрасывали в Люк чёрные мешки, знакомые горожанам, и крышка Люка была приподнята метра на полтора. Во второй раз к Люку подъехала мусороуборочная машина с дворовыми серьёзными ящиками, и крышка Люка воздвиглась хрустальным куполом на шарнирные опоры и даже отъехала в сторону, чтобы не мешать опрокидыванию контейнеров.
Что надо, Куропёлкин углядел.
Углядел, в каких местах фиолетовые мужики пальцами в перчатках приводили в действие подъёмные механизмы.
Но зачем это было ему надо?
Куропёлкин и сам не знал…
Камеристки Вера и Соня.
Надо заметить, что проявляли они себя по дороге более сдержанно, нежели в прежних случаях. Среди прочего, не похохатывали и не шлёпали ладонями по заднице Куропёлкина, вызывая (в первый день пребывания подсобного рабочего в поместье) его добродушные протесты: «Не балуйте!».
В бессловии прошли обязательный путь, облака не мешали солнцу, поместье казалось пустынным, и Куропёлкин поглядывал на всхолмье, признанное им курганом, на вершине которого и размещался Люк.
Он и до прихода Веры с Соней, по подсказке горничной Дуняши, постоял у «собственного» оконца, понаблюдал за подробностями здешнего быта, встречами и разговорами людей госпожи Звонковой (вернее, жестикуляциями – как в немом кино – этих людей). Но в особенности внимание Куропёлкина привлекал Люк. И движения вблизи него, надо полагать, служителей Люка, мужиков в фиолетовых комбинезонах и в фиолетовых же бейсболках. Движение возле Люка на глазах Куропёлкина возникало дважды, и оба раза было связано со сбросом в Люк мусора. При этом крышка Люка приподымалась, явно с помощью механических устройств. И было очевидно, что она прозрачная и будто бы сотворена из хрусталя. При играх солнечных лучей на стыках хрустальных клиньев взблёскивали переливы цветов радуги.
Бывший пожарный и флотский понимал толк в механизмах и кое-что сообразил. В первом случае фиолетовые мужики сбрасывали в Люк чёрные мешки, знакомые горожанам, и крышка Люка была приподнята метра на полтора. Во второй раз к Люку подъехала мусороуборочная машина с дворовыми серьёзными ящиками, и крышка Люка воздвиглась хрустальным куполом на шарнирные опоры и даже отъехала в сторону, чтобы не мешать опрокидыванию контейнеров.
Что надо, Куропёлкин углядел.
Углядел, в каких местах фиолетовые мужики пальцами в перчатках приводили в действие подъёмные механизмы.
Но зачем это было ему надо?
Куропёлкин и сам не знал…
43
Впрочем, в хозяйстве всё пригодится, рассудил Куропёлкин.
– Какие вы нынче строгие и важные, – заявил он камеристкам.
– Просто мы внимательны к обстоятельствам жизни, – сказала Вера. – Да и вы изменились, Евгений Макарович. Нынче вы уже не такой забавник, каким были при нашем знакомстве.
– Если я и проявлял себя тогда забавником, – печально произнёс Куропёлкин, – то это всего лишь на нервной почве.
– Теперь-то под вами, похоже, твёрдая почва…
– И стал я смиренный и послушный, – сказал Куронёлкин.
– Не согласились бы, – прожурчали камеристки.
Водные процедуры прошли нынче быстрее и скучнее обычного. Удивило Куропёлкина отсутствие дворецкого Трескучего, как правило посещавшего приготовления к ночным бдениям Гавроша Фуко. Правда, в последние дни заходил Трескучий ненадолго, минут на пять или на три, видеть Куропёлкина ему было, похоже, противно, он на него и не смотрел, оставлял ему пакет с чистым специальным бельём и удалялся. Сегодня же он и вовсе не появился, а комплект со специальным бельём, естественно подготовленным Трескучим, Куропёлкин получил из рук камеристки Веры.
Не появился он и в опочивальне Нины Аркадьевны Звонковой.
Саму же госпожу Звонкову Куропёлкину пришлось поджидать до половины двенадцатого ночи. Дела, дела, дела, любезный Евгений, извините. И связанные с ними липкостями протокольных необходимостей комплиментарные фуршетные стояния и застольные сидения. И приятно, и тягомотно-пустые потери делового времени. Ну, вы понимаете меня, любезный Евгений. «Ничего себе, – подумал Куропёлкин, – уже “любезный Евгений”! К чему это и зачем?»
– Я весела и сыта! – провозгласила Звонкова. – И спать!
«И замечательно!» – подумал Куропёлкин.
– Так, – тут же услышал Куропёлкин. – Ну, Евгений, рассказывайте дальше.
– Что рассказывать? – растерялся Куропёлкин.
– Продолжение истории шведского журналиста Блумквиста и девушки Лисбет Саландер с татуировкой Дракона на правой лопатке. Мне интересно.
«Вот тебе раз!» – озаботился Куропёлкин. Но тут же вспомнил о том, как он чуть ли не обрадовался при мысли о новой необходимости врать и фантазировать по поводу сюжета из шведской жизни. Это было сразу после того, как он разрешил горничной Дуняше взять ради развлечения первый том Стига Ларссона. Так что же было теперь озабочиваться? Вперёд, к победе над хитроумным мошенником Виннерстрёмом!
И пошло! И поехало!
«Вам бы романы сочинять, гражданин начальник!» – такие слова Куропёлкин не раз слышал от «подозреваемых» в отечественных детективах. И сейчас они возникли в его сознании. Возникли и будто бы подбросили охапку сухих прутьев в костёр фантазёра.
Какие только чудесные приключения не происходили на этот раз в рисково-увлекательной жизни Микаэля Блумквиста и Лисбет Саландер!
Звонкова слушала об этих приключениях, казалось, с увлечением, и это Куропёлкина поощряло. Лишь одно обстоятельство насторожило его. Ему почудилось, что его слушательница (лица её он, естественно, не видел) то и дело подхихикивает. Странная мысль явилась к нему…
– Какие вы нынче строгие и важные, – заявил он камеристкам.
– Просто мы внимательны к обстоятельствам жизни, – сказала Вера. – Да и вы изменились, Евгений Макарович. Нынче вы уже не такой забавник, каким были при нашем знакомстве.
– Если я и проявлял себя тогда забавником, – печально произнёс Куропёлкин, – то это всего лишь на нервной почве.
– Теперь-то под вами, похоже, твёрдая почва…
– И стал я смиренный и послушный, – сказал Куронёлкин.
– Не согласились бы, – прожурчали камеристки.
Водные процедуры прошли нынче быстрее и скучнее обычного. Удивило Куропёлкина отсутствие дворецкого Трескучего, как правило посещавшего приготовления к ночным бдениям Гавроша Фуко. Правда, в последние дни заходил Трескучий ненадолго, минут на пять или на три, видеть Куропёлкина ему было, похоже, противно, он на него и не смотрел, оставлял ему пакет с чистым специальным бельём и удалялся. Сегодня же он и вовсе не появился, а комплект со специальным бельём, естественно подготовленным Трескучим, Куропёлкин получил из рук камеристки Веры.
Не появился он и в опочивальне Нины Аркадьевны Звонковой.
Саму же госпожу Звонкову Куропёлкину пришлось поджидать до половины двенадцатого ночи. Дела, дела, дела, любезный Евгений, извините. И связанные с ними липкостями протокольных необходимостей комплиментарные фуршетные стояния и застольные сидения. И приятно, и тягомотно-пустые потери делового времени. Ну, вы понимаете меня, любезный Евгений. «Ничего себе, – подумал Куропёлкин, – уже “любезный Евгений”! К чему это и зачем?»
– Я весела и сыта! – провозгласила Звонкова. – И спать!
«И замечательно!» – подумал Куропёлкин.
– Так, – тут же услышал Куропёлкин. – Ну, Евгений, рассказывайте дальше.
– Что рассказывать? – растерялся Куропёлкин.
– Продолжение истории шведского журналиста Блумквиста и девушки Лисбет Саландер с татуировкой Дракона на правой лопатке. Мне интересно.
«Вот тебе раз!» – озаботился Куропёлкин. Но тут же вспомнил о том, как он чуть ли не обрадовался при мысли о новой необходимости врать и фантазировать по поводу сюжета из шведской жизни. Это было сразу после того, как он разрешил горничной Дуняше взять ради развлечения первый том Стига Ларссона. Так что же было теперь озабочиваться? Вперёд, к победе над хитроумным мошенником Виннерстрёмом!
И пошло! И поехало!
«Вам бы романы сочинять, гражданин начальник!» – такие слова Куропёлкин не раз слышал от «подозреваемых» в отечественных детективах. И сейчас они возникли в его сознании. Возникли и будто бы подбросили охапку сухих прутьев в костёр фантазёра.
Какие только чудесные приключения не происходили на этот раз в рисково-увлекательной жизни Микаэля Блумквиста и Лисбет Саландер!
Звонкова слушала об этих приключениях, казалось, с увлечением, и это Куропёлкина поощряло. Лишь одно обстоятельство насторожило его. Ему почудилось, что его слушательница (лица её он, естественно, не видел) то и дело подхихикивает. Странная мысль явилась к нему…
44
Так или иначе, Звонкова стала задрёмывать. Куропёлкин был готов к тому, что под конец их общения она возьмёт да и задаст ему какой-нибудь каверзный (или хотя бы неожиданный) вопрос. Могла, конечно, и снова заговорить о Каренине и взятках, и он, Куропёлкин, продолжил бы отстаивать своё суждение о Каренине и взятках. Но нет, она не вспомнила о Каренине.
Заснула.
Куропёлкин смотрел на неё, спящую, и снова любовался линиями её тела, пусть и укрытыми одеялом.
Сон Нины Аркадьевны был будто бы уже спокойный, но всё же она вздрогнула, чуть двинулась вперёд с привычно-нагретого места, одеяло сползло с неё, и Куропёлкину открылась нагая спина Нины Аркадьевны и нагие же её ягодицы. Куропёлкин сразу же убрал голову под одеяло, и под одеялом веки слепил, ожидая немедленного прихода постельничего Трескучего.
Никто в опочивальню госпожи Звонковой (работодательницы) не вошёл, и толкотнёй энергии жизни Куропёлкин был возвращён к рассмотрению восхитительного тела Нины Аркадьевны.
А Звонкова дернулась, возможно, ощутила, что одеяло сползло с неё, и вернула его на свои красоты. Вряд ли она думала при этом о каком-то Эжене Макаровиче.
Заснула.
Куропёлкин смотрел на неё, спящую, и снова любовался линиями её тела, пусть и укрытыми одеялом.
Сон Нины Аркадьевны был будто бы уже спокойный, но всё же она вздрогнула, чуть двинулась вперёд с привычно-нагретого места, одеяло сползло с неё, и Куропёлкину открылась нагая спина Нины Аркадьевны и нагие же её ягодицы. Куропёлкин сразу же убрал голову под одеяло, и под одеялом веки слепил, ожидая немедленного прихода постельничего Трескучего.
Никто в опочивальню госпожи Звонковой (работодательницы) не вошёл, и толкотнёй энергии жизни Куропёлкин был возвращён к рассмотрению восхитительного тела Нины Аркадьевны.
А Звонкова дернулась, возможно, ощутила, что одеяло сползло с неё, и вернула его на свои красоты. Вряд ли она думала при этом о каком-то Эжене Макаровиче.
45
Проснувшись в опочивальне, Куропёлкин удивился тому, что он ещё жив. И ещё более был удивлён, что разбудила его и возвратила к реалиям жизни горничная Дуняша, объявившая уже на пороге его квартирки в дворовом флигеле:
– Ну, Евгений Макарович, более я вам не собака-поводырь.
– Как это понимать? – спросил Куропёлкин.
– Вам разрешено свободное передвижение внутри поместья без права выхода за заборы, – сказала Дуняша.
– То есть? – удивился Куропёлкин. – И кем разрешено?
– Более ничего не могу вам сообщить, – сухо, будто бы была из-за чего-то раздосадована на Евгения Макаровича, сказала Дуняша, – не имею для этого ни полномочий, ни знания.
– Удивительно это, – пробормотал Куропёлкин. И тут же поинтересовался у горничной, вышло – что из вежливости, словно ничего более путного или более серьезного не могло ему сейчас прийти в голову: – И как, Дуняша, начали ли вы читать шведский детектив?
– Начала! – оживилась Дуняша. – Двести страниц уже прочла!
«Шустрая, однако, читательница! Двести страниц! А я и семидесяти толком не одолел…» – подумал Куропёлкин. И тотчас вспомнилось ему вчерашнее ночное соображение. Состояло оно вот в чём. Не выслушала ли до прихода в опочивальню госпожа Звонкова изложение Дуняшей трети первого тома Стига Ларссона? А потому при безответственной болтовне его, Куропёлкина, она и похихикивала?
И что?
К Люку-то его не направили. И даже разрешили воробьём обыкновенным погулять по здешним закоулкам. Скажем, в поисках мошек. Пусть и на час. Пусть и без права на прыг-скоки через заборы. Всё равно приятно.
Хотя и подозрительно.
Даже если его болтовня и могла понравиться.
Не затевала ли с ним госпожа Звонкова какую-то выгодную для себя игру? Или просто забаву? И кем была в этой игре горничная Дуняша?
С улыбчивой прежде Дуняшей ухо стоило держать востро.
– Ну, Евгений Макарович, более я вам не собака-поводырь.
– Как это понимать? – спросил Куропёлкин.
– Вам разрешено свободное передвижение внутри поместья без права выхода за заборы, – сказала Дуняша.
– То есть? – удивился Куропёлкин. – И кем разрешено?
– Более ничего не могу вам сообщить, – сухо, будто бы была из-за чего-то раздосадована на Евгения Макаровича, сказала Дуняша, – не имею для этого ни полномочий, ни знания.
– Удивительно это, – пробормотал Куропёлкин. И тут же поинтересовался у горничной, вышло – что из вежливости, словно ничего более путного или более серьезного не могло ему сейчас прийти в голову: – И как, Дуняша, начали ли вы читать шведский детектив?
– Начала! – оживилась Дуняша. – Двести страниц уже прочла!
«Шустрая, однако, читательница! Двести страниц! А я и семидесяти толком не одолел…» – подумал Куропёлкин. И тотчас вспомнилось ему вчерашнее ночное соображение. Состояло оно вот в чём. Не выслушала ли до прихода в опочивальню госпожа Звонкова изложение Дуняшей трети первого тома Стига Ларссона? А потому при безответственной болтовне его, Куропёлкина, она и похихикивала?
И что?
К Люку-то его не направили. И даже разрешили воробьём обыкновенным погулять по здешним закоулкам. Скажем, в поисках мошек. Пусть и на час. Пусть и без права на прыг-скоки через заборы. Всё равно приятно.
Хотя и подозрительно.
Даже если его болтовня и могла понравиться.
Не затевала ли с ним госпожа Звонкова какую-то выгодную для себя игру? Или просто забаву? И кем была в этой игре горничная Дуняша?
С улыбчивой прежде Дуняшей ухо стоило держать востро.
46
А после завтрака Дуняша Куропёлкина снова удивила.
Поинтересовавшись, хороши ли были нынче цыплята табака, и услышав от Куропёлкина одобрение поваров кухни для дворовой челяди, сказала:
– Да небось эти цыплята вам уже надоели?
– Пока не надоели, – благодушно, отводя ото рта зубочистку, произнёс Куропёлкин.
– И мысли ваши, Евгений Макарович, – с неожиданной (сегодня) игривостью или даже таинственностью спросила Дуняша, – о необходимости двух кружек пива после сытного завтрака вас не покинули?
– Да если бы они вздумали меня покинуть, – заявил Куропёлкин, – я бы их догнал! Но увы… Да вы и сами знаете…
– Знаю, – подтвердила горничная. – А потому вы сейчас, а я выйду, крючок дверной набросьте, да, вам крючок на двери приделали, и соблюдайте конспирацию. Извините, настоящих кружек на мойке нет.
Последние слова Дуняша произнесла уже без всякой игривости, а с очевидным волнением. Когда же она вышла, вскочивший с лежанки Куропёлкин, обнаружил в прихожей на полу две бутылки пива «Жигули. Барное». Что это за «Барное» такое, Куропёлкин не знал, но какое это имело сейчас значение? Кружек во флигеле для дворовых, действительно, не держали, и Куропёлкину пришлось пить «из горла».
Через полчаса Куропёлкин валялся на лежанке на этот раз именно удавом и пребывал в ленивых рассуждениях. Что бы это всё значило? И как поступить с пустыми бутылками, имея в виду соображения конспирации? Разыскивать сейчас Дуняшу и выспрашивать у неё совета было бы делом, недостойным мужика. Да и какую он имел необходимость подставлять Дуняшу? Пожелал удовольствий – выкручивайся сам!
Впрочем, так уж и подставлять? А может быть, тут совсем другой случай?
Может быть, тут и отсутствие (якобы отсутствие) господина Трескучего вписывается в строку? А девушка Дуняша принимает (вынужденно или по собственной прихоти) участие в неведомой Куропёлкину игре? И подставляет не он Дуняшу, а она его, в соответствии с чьими-то расчётами? Но какие-такие заслуги его или добродетели требуют от кого-то интриг и расчётов? И к чему должны привести эти расчёты?
В дверь прихожей постучали.
Крючок Куропёлкин давно откинул, а промытые и начисто вытертые бутылки «Барного» пива подсунул под тощий матрац, не слишком на вид свежий.
Вошла горничная Дуняша. Была строга. Сказала:
– Евгений Макарович, не тратьте время на слова благодарности. Если, конечно, вы мне за что-то благодарны. Нужно теперь же вынести из нашего флигеля пивные улики и избавиться от них. Я этого сделать сейчас не могу по многим причинам… Потом объясню…
– Как вынести и как избавиться? – озаботился Куропёлкин.
– Избавиться, – сказала Дуняша, – сбросив бутылки в Люк. Вынести – проще простого. У вас свобода перемещения. Прогуляйтесь. У нас сейчас шампиньоны на склонах всхолмий. Вот вам пакет для грибов, потом их пожарят на кухне, и соломенная шляпа от солнца.
– Пакет и грибы – это понятно, – рассудил Куропёлкин. – Но – Люк-то?
– У вас было время понаблюдать за Люком из оконца, – сказала Дуняша, – а вы, как я поняла, человек бывалый и сообразительный.
– Ну, предположим, – согласился Куропёлкин.
И всё же он стоял перед Дуняшей в растерянности.
– По моим сведениям, – перешла на шёпот горничная, – нынче хозяйка не вернётся из дальних поездок в поместье, ну и Трескучего вроде бы не будет. Люди без присмотра займутся домашними делами, и любитель шампиньонов вполне может бродить, где пожелает, в одиночестве. И приезд мусорной машины сегодня не ожидается…
– Понял, – сказал Куропёлкин.
Поинтересовавшись, хороши ли были нынче цыплята табака, и услышав от Куропёлкина одобрение поваров кухни для дворовой челяди, сказала:
– Да небось эти цыплята вам уже надоели?
– Пока не надоели, – благодушно, отводя ото рта зубочистку, произнёс Куропёлкин.
– И мысли ваши, Евгений Макарович, – с неожиданной (сегодня) игривостью или даже таинственностью спросила Дуняша, – о необходимости двух кружек пива после сытного завтрака вас не покинули?
– Да если бы они вздумали меня покинуть, – заявил Куропёлкин, – я бы их догнал! Но увы… Да вы и сами знаете…
– Знаю, – подтвердила горничная. – А потому вы сейчас, а я выйду, крючок дверной набросьте, да, вам крючок на двери приделали, и соблюдайте конспирацию. Извините, настоящих кружек на мойке нет.
Последние слова Дуняша произнесла уже без всякой игривости, а с очевидным волнением. Когда же она вышла, вскочивший с лежанки Куропёлкин, обнаружил в прихожей на полу две бутылки пива «Жигули. Барное». Что это за «Барное» такое, Куропёлкин не знал, но какое это имело сейчас значение? Кружек во флигеле для дворовых, действительно, не держали, и Куропёлкину пришлось пить «из горла».
Через полчаса Куропёлкин валялся на лежанке на этот раз именно удавом и пребывал в ленивых рассуждениях. Что бы это всё значило? И как поступить с пустыми бутылками, имея в виду соображения конспирации? Разыскивать сейчас Дуняшу и выспрашивать у неё совета было бы делом, недостойным мужика. Да и какую он имел необходимость подставлять Дуняшу? Пожелал удовольствий – выкручивайся сам!
Впрочем, так уж и подставлять? А может быть, тут совсем другой случай?
Может быть, тут и отсутствие (якобы отсутствие) господина Трескучего вписывается в строку? А девушка Дуняша принимает (вынужденно или по собственной прихоти) участие в неведомой Куропёлкину игре? И подставляет не он Дуняшу, а она его, в соответствии с чьими-то расчётами? Но какие-такие заслуги его или добродетели требуют от кого-то интриг и расчётов? И к чему должны привести эти расчёты?
В дверь прихожей постучали.
Крючок Куропёлкин давно откинул, а промытые и начисто вытертые бутылки «Барного» пива подсунул под тощий матрац, не слишком на вид свежий.
Вошла горничная Дуняша. Была строга. Сказала:
– Евгений Макарович, не тратьте время на слова благодарности. Если, конечно, вы мне за что-то благодарны. Нужно теперь же вынести из нашего флигеля пивные улики и избавиться от них. Я этого сделать сейчас не могу по многим причинам… Потом объясню…
– Как вынести и как избавиться? – озаботился Куропёлкин.
– Избавиться, – сказала Дуняша, – сбросив бутылки в Люк. Вынести – проще простого. У вас свобода перемещения. Прогуляйтесь. У нас сейчас шампиньоны на склонах всхолмий. Вот вам пакет для грибов, потом их пожарят на кухне, и соломенная шляпа от солнца.
– Пакет и грибы – это понятно, – рассудил Куропёлкин. – Но – Люк-то?
– У вас было время понаблюдать за Люком из оконца, – сказала Дуняша, – а вы, как я поняла, человек бывалый и сообразительный.
– Ну, предположим, – согласился Куропёлкин.
И всё же он стоял перед Дуняшей в растерянности.
– По моим сведениям, – перешла на шёпот горничная, – нынче хозяйка не вернётся из дальних поездок в поместье, ну и Трескучего вроде бы не будет. Люди без присмотра займутся домашними делами, и любитель шампиньонов вполне может бродить, где пожелает, в одиночестве. И приезд мусорной машины сегодня не ожидается…
– Понял, – сказал Куропёлкин.
47
И отправился с двумя порожними бутылками в пластиковом пакете в грибную прогулку.
Не поинтересовался у Дуняши, отчего вдруг с утра начался сегодня такой хитроумный наворот внезапно-экстренных обстоятельств. Не поинтересовался, потому как не захотел вынуждать Дуняшу, всё ещё ему симпатичную, врать.
Тем более что Дуняша, шоколадница от Лиотара, нынче – барменша из мюнхенской пивной, провожая за грибами, снова чмокнула его в щеку.
Но не был ли это поцелуй Иуды?
Да хоть бы и был им! Он, Куропёлкин, полагал себя свободным в своих выборах и обязан был сам, не надеясь ни на кого и ни на что, решать собственные житейские затруднения. Тем более втягивать в эти затруднения людей посторонних. Сейчас же он принялся оправдывать необходимость совершить явно невыгодное для него действие – метание бутылок в Люк – обязательствами контракта. Курение и алкоголь (и пиво пусть и в два с половиной градуса было приковано к алкоголю сухо-трезвым начальством, страдающим за народное здравие) были запрещены Куропёлкину контрактом. Плевать бы ему на контракт, но он держал в голове важный теперь пункт творческого соглашения с работодательницей Звонковой. Если бы его застали за распитием или хотя бы обнаружили свидетельства его падения, его могли бы лишить гонорара, да что его, его-то ладно! – а вот (и это главное) в Волокушку не пошло бы нуждающимся ни копейки за уже честно исполненный им труд. При этом сам-то Куропёлкин понимал, что он лукавит, что его тянет к Люку нечто неотвратимое, чуть ли не сладострастное, на простое любопытство не похожее, он был готов к погибельному полёту огнёвки к пыланию электрической лампочки, и это желание было для него сейчас существенно острее всего. Он жаждал хоть что-либо открыть в тайне (пусть и единственно для него) Люка, но что и зачем, и сам не соображал.
Впрочем, слова о погибельном полёте – преувеличение чувств Куропёлкина автором. На отчаянные и легкомысленные поступки он был способен. Но безрассудным не был.
Уже прогуливаясь не спеша (не нестись же сразу с позвякивающими в пакете бутылками к Люку) по зелёному с цветными пятнами простору поместья, Куропёлкин начал успокаиваться.
А вдруг события нынешнего дня складывались именно наивно-простодушно? Бывает же так… Пивом угостили, поддавшись его двухдневным мечтаниям, и тут же кто-то из дворовой челяди, скажем, или из людей кухни на Дуняшу наябедничал, и нужно было немедленно избавиться от двух криминальных бутылок. Ценности устава жизни в усадьбе Звонковой и в отношениях в ней жителей были Куропёлкину неизвестны. А он, получалось, судил о них исходя из своих привычек. Или оглядываясь на события прожитого им, сопоставляя их с происходящим с ним теперь, выводил из них правила здешней жизни. Так или иначе, в случае наивно-простодушного совпадения сегодняшних событий горничную Дуняшу нечего было подозревать в чём-то постыдном.
Но впрочем, не стоило отменять и соображения о чьей-то игре или интриге, подумал Куропёлкин. Но как-то холодно подумал. Будто игра эта (возможная) была ему безразлична и его не касалась. Понятно, что вряд ли её мог затеять кто-то из дворовой челяди. Им-то зачем? А если она была зачем-то нужна людям, здесь значительным, это обстоятельство становилось для Куропёлкина интересным. Но кто были лица здесь значительные? Проще всего было бы объяснить слежку за ним, Куропёлкиным, и даже не игру уже, а провокацию со стороны дворецкого и постельничего Трескучего-Морозова, кого Куропёлкин несомненно раздражал и явно лишал каких-то привилегий своим долгожительством в опочивальне Звонковой. Ничего себе долгожительством! Шесть дней всего лишь как его сюда привезли! Но и этот срок вызывал у Трескучего зубовный скрежет и потребность в незамедлительных каверзах. Но коли сюжет сегодняшнего дня был заварен Трескучим, ожидать долгого течения его не приходилось. Терпел, терпел Трескучий и вот не выдержал, пока госпожа Звонкова прогуливалась по набережным Сингапура, решил её удачливого Шахерезада подловить. Пока ещё не подловил, но вот-вот, через полчаса, подловит…
Но вдруг всё и не так просто? Но вдруг игра с недоступными Куропёлкину смыслами выходит за заборы усадьбы Звонковой и отсутствие самой Нины Аркадьевны этой игрой предусмотрено?
Однако в любом случае его безусловно подтягивают к Люку и действиям вблизи него. Там-то всё и должно проясниться. То есть и должно было бы проясниться. И для предполагаемых игроков, и для самого Куропёлкина…
«Ну, что же! Ну, что же! – думал Куропёлкин. – Оно и к лучшему! А то ведь и ноги “затекли”, и руки обленились, и скукой беспомощного ожидания будто спелёнут!»
А пока Куропёлкин бросал в пакет с бутылками грибы шампиньоны. Сорванные или вырванные им. Ножа не имел. То есть он не был уверен в том, что это именно шампиньоны. В местах его детства шампиньоны не водились. А в королях засолки там держали грузди и рыжики. Шампиньоны Куропёлкин увидел впервые в Москве в овощных палатках. Шляпки их были крепкие, но мелкие, и, по понятиям Куропёлкина, росли грибы в каких-либо оранжереях или в особых помещениях, но не на свободе. Грибы, рекомендованные Дуняшей, были размером с блюдце, пахли травой и именно грибами, некоторые из них крошились, были уже стары, но находились и экземпляры, пригодные для жарева.
Не забывая о готовности поспешать к Люку, Куропёлкин позволил себе присесть в траве и оглядеть достопримечательности усадьбы Звонковой. Место, в котором он теперь сидел, находилось будто бы в центре оврага. Невдалеке от замеченного им прежде пруда. Теперь Куропёлкин убедил себя в том, что его предположение (при наблюдениях из оконца) подтверждается. За Люком, метрах в пятидесяти, подальше от барского дома, стоял не забор, а тянулась кирпичная крепостная стена, не кремлёвская, понятно, аршина три в высоту, но вполне убедительная, с зубцами и амбразурами. Как бывший артист «Прапорщиков в грибных местах» (при мыслях об этом Куропёлкин чуть было не рассмеялся. Он хоть и не прапорщик, но угодил в грибные места, впрочем, довольно странные. А мысль об иных грибных местах из него тотчас выветрилась). Так вот, как бывший артист, он имел представление об авансценах. И теперь посчитал, что местность, в которой он расположился с пакетом на коленях, словно бы – авансцена для Люка. Овраг от барского дома до крепостной стены за Люком был как будто гладко выбрит – ни единой постройки, ни кустика, не говоря уж о деревьях, одна травка с полевыми цветами и отчего-то с грибами шампиньонами. Ну, ещё и пруд. С высоких берегов оврага все подходы и подъезды к Люку прекрасно простреливались, и вряд ли какое воинство недоброжелателей госпожи Звонковой или хотя бы дворецкого Трескучего смогло бы завоевать Люк. Но зачем завоёвывать Люк? А он, Куропёлкин, идиот, на глазах наблюдателей, на виду у их чувствительных приборов, обязан был подобраться к Люку.
И подобрался.
Не поинтересовался у Дуняши, отчего вдруг с утра начался сегодня такой хитроумный наворот внезапно-экстренных обстоятельств. Не поинтересовался, потому как не захотел вынуждать Дуняшу, всё ещё ему симпатичную, врать.
Тем более что Дуняша, шоколадница от Лиотара, нынче – барменша из мюнхенской пивной, провожая за грибами, снова чмокнула его в щеку.
Но не был ли это поцелуй Иуды?
Да хоть бы и был им! Он, Куропёлкин, полагал себя свободным в своих выборах и обязан был сам, не надеясь ни на кого и ни на что, решать собственные житейские затруднения. Тем более втягивать в эти затруднения людей посторонних. Сейчас же он принялся оправдывать необходимость совершить явно невыгодное для него действие – метание бутылок в Люк – обязательствами контракта. Курение и алкоголь (и пиво пусть и в два с половиной градуса было приковано к алкоголю сухо-трезвым начальством, страдающим за народное здравие) были запрещены Куропёлкину контрактом. Плевать бы ему на контракт, но он держал в голове важный теперь пункт творческого соглашения с работодательницей Звонковой. Если бы его застали за распитием или хотя бы обнаружили свидетельства его падения, его могли бы лишить гонорара, да что его, его-то ладно! – а вот (и это главное) в Волокушку не пошло бы нуждающимся ни копейки за уже честно исполненный им труд. При этом сам-то Куропёлкин понимал, что он лукавит, что его тянет к Люку нечто неотвратимое, чуть ли не сладострастное, на простое любопытство не похожее, он был готов к погибельному полёту огнёвки к пыланию электрической лампочки, и это желание было для него сейчас существенно острее всего. Он жаждал хоть что-либо открыть в тайне (пусть и единственно для него) Люка, но что и зачем, и сам не соображал.
Впрочем, слова о погибельном полёте – преувеличение чувств Куропёлкина автором. На отчаянные и легкомысленные поступки он был способен. Но безрассудным не был.
Уже прогуливаясь не спеша (не нестись же сразу с позвякивающими в пакете бутылками к Люку) по зелёному с цветными пятнами простору поместья, Куропёлкин начал успокаиваться.
А вдруг события нынешнего дня складывались именно наивно-простодушно? Бывает же так… Пивом угостили, поддавшись его двухдневным мечтаниям, и тут же кто-то из дворовой челяди, скажем, или из людей кухни на Дуняшу наябедничал, и нужно было немедленно избавиться от двух криминальных бутылок. Ценности устава жизни в усадьбе Звонковой и в отношениях в ней жителей были Куропёлкину неизвестны. А он, получалось, судил о них исходя из своих привычек. Или оглядываясь на события прожитого им, сопоставляя их с происходящим с ним теперь, выводил из них правила здешней жизни. Так или иначе, в случае наивно-простодушного совпадения сегодняшних событий горничную Дуняшу нечего было подозревать в чём-то постыдном.
Но впрочем, не стоило отменять и соображения о чьей-то игре или интриге, подумал Куропёлкин. Но как-то холодно подумал. Будто игра эта (возможная) была ему безразлична и его не касалась. Понятно, что вряд ли её мог затеять кто-то из дворовой челяди. Им-то зачем? А если она была зачем-то нужна людям, здесь значительным, это обстоятельство становилось для Куропёлкина интересным. Но кто были лица здесь значительные? Проще всего было бы объяснить слежку за ним, Куропёлкиным, и даже не игру уже, а провокацию со стороны дворецкого и постельничего Трескучего-Морозова, кого Куропёлкин несомненно раздражал и явно лишал каких-то привилегий своим долгожительством в опочивальне Звонковой. Ничего себе долгожительством! Шесть дней всего лишь как его сюда привезли! Но и этот срок вызывал у Трескучего зубовный скрежет и потребность в незамедлительных каверзах. Но коли сюжет сегодняшнего дня был заварен Трескучим, ожидать долгого течения его не приходилось. Терпел, терпел Трескучий и вот не выдержал, пока госпожа Звонкова прогуливалась по набережным Сингапура, решил её удачливого Шахерезада подловить. Пока ещё не подловил, но вот-вот, через полчаса, подловит…
Но вдруг всё и не так просто? Но вдруг игра с недоступными Куропёлкину смыслами выходит за заборы усадьбы Звонковой и отсутствие самой Нины Аркадьевны этой игрой предусмотрено?
Однако в любом случае его безусловно подтягивают к Люку и действиям вблизи него. Там-то всё и должно проясниться. То есть и должно было бы проясниться. И для предполагаемых игроков, и для самого Куропёлкина…
«Ну, что же! Ну, что же! – думал Куропёлкин. – Оно и к лучшему! А то ведь и ноги “затекли”, и руки обленились, и скукой беспомощного ожидания будто спелёнут!»
А пока Куропёлкин бросал в пакет с бутылками грибы шампиньоны. Сорванные или вырванные им. Ножа не имел. То есть он не был уверен в том, что это именно шампиньоны. В местах его детства шампиньоны не водились. А в королях засолки там держали грузди и рыжики. Шампиньоны Куропёлкин увидел впервые в Москве в овощных палатках. Шляпки их были крепкие, но мелкие, и, по понятиям Куропёлкина, росли грибы в каких-либо оранжереях или в особых помещениях, но не на свободе. Грибы, рекомендованные Дуняшей, были размером с блюдце, пахли травой и именно грибами, некоторые из них крошились, были уже стары, но находились и экземпляры, пригодные для жарева.
Не забывая о готовности поспешать к Люку, Куропёлкин позволил себе присесть в траве и оглядеть достопримечательности усадьбы Звонковой. Место, в котором он теперь сидел, находилось будто бы в центре оврага. Невдалеке от замеченного им прежде пруда. Теперь Куропёлкин убедил себя в том, что его предположение (при наблюдениях из оконца) подтверждается. За Люком, метрах в пятидесяти, подальше от барского дома, стоял не забор, а тянулась кирпичная крепостная стена, не кремлёвская, понятно, аршина три в высоту, но вполне убедительная, с зубцами и амбразурами. Как бывший артист «Прапорщиков в грибных местах» (при мыслях об этом Куропёлкин чуть было не рассмеялся. Он хоть и не прапорщик, но угодил в грибные места, впрочем, довольно странные. А мысль об иных грибных местах из него тотчас выветрилась). Так вот, как бывший артист, он имел представление об авансценах. И теперь посчитал, что местность, в которой он расположился с пакетом на коленях, словно бы – авансцена для Люка. Овраг от барского дома до крепостной стены за Люком был как будто гладко выбрит – ни единой постройки, ни кустика, не говоря уж о деревьях, одна травка с полевыми цветами и отчего-то с грибами шампиньонами. Ну, ещё и пруд. С высоких берегов оврага все подходы и подъезды к Люку прекрасно простреливались, и вряд ли какое воинство недоброжелателей госпожи Звонковой или хотя бы дворецкого Трескучего смогло бы завоевать Люк. Но зачем завоёвывать Люк? А он, Куропёлкин, идиот, на глазах наблюдателей, на виду у их чувствительных приборов, обязан был подобраться к Люку.
И подобрался.
48
Петлял, петлял, будто был намерен ввести в заблуждение наблюдателей, изображал из себя дурака, увлечённого добычей шампиньонов, совал в раздутый уже пакет грибы помельче и покрепче, но подобрался.
Причём подобрался со стороны крепостной стены.
Подобрался и заробел. Залёг в траве, здесь она была погуще и повыше, и затих.
Слышал за стеной шумы, иногда крики, звуки автомобилей, возможно, там располагались серьёзные службы поместья и наверняка именно оттуда выезжали к Люку мусороуборочные машины и вытаскивали чёрные пакеты люди в фиолетовых комбинезонах.
Вспомнив о фиолетовых мужиках, Куропёлкин встал. Что валяться-то! Оглядел выступающую из травы вершину Люка. Горловину его. Она явно была изготовлена из железобетона. Внизу горловины в серой стене тянулись кругляшки чёрных вкраплений. Из своего оконца Куропёлкин как будто бы определил, куда нажимали пальцы мусорщиков. Выходило, что определил приблизительно. И теперь, пригибаясь, а иногда и почти ползком обследовал вход в Люк. В траве обнаружил подсказки. Ковбойский сапог со шпорой, стоптанным каблуком и оскаленной пастью (в таких сапогах являлся в ночной клуб заслуженный стриптизёр Поручик Звягельский). И рядом с сапогом – измято-намученный жизнью полуботинок фабрики «Скороход». Можно было предположить, что эти бедолаги выпали при разгрузке из яшиков мусороуборочных машин. Стало быть, надо будет искать место нажима пальцем левее. Но Куропёлкин всё оттягивал действие. «Ага! – вспомнил он. – Надо же вытащить пивные бутылки из-под шампиньонов…» Сразу же отругал себя, отважился, нажал. Не туда, снова не туда, и наконец угадал. Хрустальный купол Люка приподнялся, именно на полтора метра, и замер на полусогнутых металлических опорах.
Причём подобрался со стороны крепостной стены.
Подобрался и заробел. Залёг в траве, здесь она была погуще и повыше, и затих.
Слышал за стеной шумы, иногда крики, звуки автомобилей, возможно, там располагались серьёзные службы поместья и наверняка именно оттуда выезжали к Люку мусороуборочные машины и вытаскивали чёрные пакеты люди в фиолетовых комбинезонах.
Вспомнив о фиолетовых мужиках, Куропёлкин встал. Что валяться-то! Оглядел выступающую из травы вершину Люка. Горловину его. Она явно была изготовлена из железобетона. Внизу горловины в серой стене тянулись кругляшки чёрных вкраплений. Из своего оконца Куропёлкин как будто бы определил, куда нажимали пальцы мусорщиков. Выходило, что определил приблизительно. И теперь, пригибаясь, а иногда и почти ползком обследовал вход в Люк. В траве обнаружил подсказки. Ковбойский сапог со шпорой, стоптанным каблуком и оскаленной пастью (в таких сапогах являлся в ночной клуб заслуженный стриптизёр Поручик Звягельский). И рядом с сапогом – измято-намученный жизнью полуботинок фабрики «Скороход». Можно было предположить, что эти бедолаги выпали при разгрузке из яшиков мусороуборочных машин. Стало быть, надо будет искать место нажима пальцем левее. Но Куропёлкин всё оттягивал действие. «Ага! – вспомнил он. – Надо же вытащить пивные бутылки из-под шампиньонов…» Сразу же отругал себя, отважился, нажал. Не туда, снова не туда, и наконец угадал. Хрустальный купол Люка приподнялся, именно на полтора метра, и замер на полусогнутых металлических опорах.