– Я не вызывал, – выдавил он неохотно.
– Позвольте, позвольте, – толстяк нервно вскочил, замахал ручками, и на лицо его пересело обиженное выражение. – Разрешите не поверить.
Он высунулся в дверку и крикнул негромко, но отчетливо, адвокатски выводя фразы:
– Уважаемый, майор. Чумачемко! Клиент, оказывается не звонил и не будил. Что? Какие? А почему спешка, надо было разъяснить…Боже правоведный, сплошная неразбериха, когда этому, consum actum, беспределу наступит предел…
Вернулся он на место, опять, все же, улыбаясь, но щеки чуть нервически дрожали.
– Неразбериха разобралась, досточтимый. Обычная наша чепуха, очередное назначенное дело. Госзаказ. Неимущие клиенты, отбившиеся от рук, бесплатное благо. Сколько можно! Но Вас сие не касается, наоборот, – застрекотал он. – Позвольте представиться. Ваш новый адвокат по этому, не скрою, чрезвычайно запущенному делу…Павлов Теодор Федорович, да-да, Ваш покойный…тьфу!..покорный слуга, так сказать, – и толстяк протянул задержанному визитку, незаметным движением щипача вывернув ее неизвестно откуда. На визитке вензелями красовалось:
– Так в чем дело? – адвокат квашней наплыл на стол и уставился на Арсения Фомича маленькими веселыми глазками. – В чем проблема клиента?
– Понятия не имею, – проворчал Арсений в ответ.
– Знаете, я полистал материалы дела. Ну, пока всколзь, не заостряя детали. Думаю, да и, впрочем, не сомневаюсь – утром вас полностью освободят. Под нолик и под горшок. Профшутка, не обращайте. Кстати, проследите, чтобы вернули все личные вещи. Не люблю милицейского хамства. Взять просто человека, случайно отставшего от родной электрички, от своего багажа жизни, просто любителя на этом свете, не профессионала даже, и привинтить к общему маховику. Который долбит и перемалывает тысячи. Ну не глупость, не дешевая профанация правоотправления? Ведь как не крутите, – и адвока повертел пухлыми ладошками, – гражданская свобода – это одна из многих случайностей, еще оставшихся в распоряжении, владении и почти собственности рядового лица. Нелепица! Денег, простите за сравнение – котик нарыдал, ведь Вы не богач, верно? – и географ охотно кивнул в ответ. – Возможностей повлиять на властные среды? Локально развернутые выборы, перманентная круговерть муниципальных чинуш, бешеный рост коммунальных расходов, газетная глухая гласность – что это? Не лакировка ли шершавых, занозистых будней? Поэтому вытянуть Вас из этого топкого омута круговой бестолковости – мой непременный долг, душевный, личный перед собой, в конце концов. Давайте мне сейчас только одно – повод.
– Повод чего? – не понял Арсений.
– К преступлению, – мягко подчеркнул адвокат.
– К какому преступлению? – посерел лицом ответчик.
– Которого вы не совершали, – разъяснил адвокат. – Мы никому не должны доказывать, что мы не жертвенные животные, бараны. Не сайгаки и не лани. Я уж, точно. Но нужно запутать следствие в такой тупик, чтобы они счастливы были от Вас избавиться.
– Как это избавиться? – воскликнул Арсений.
– Фигурально. Спихнуть дело в мусор, снять с номера, порвать признательные показания и сжечь улики. У Вас есть про запас какие-нибудь улики? Давайте, тут же сожгу. Ну я так и думал про умного человека. Наш козырь – отсутствие козырей. Зачем нам с Вами хороший прикуп, если мы невиновны, то есть мы – вне игры. Ведь верно?
– Не только вне, но и никогда не играю в игра без правил, на незнакомых площадках и с чуждыми игроками, – всполошился вполне правдиво географ.
– Вот! Поэтому главное – предельная откровенность с защитой, у которой, у самой, рыльце, может, болит. Оттого скажите мне, не таясь – для чего, с какими посторонними намерениями Вы посетили недавно в больнице пожилую, этот божий цветок, а потом и прибежище дней ее печальных. В чем Ваш глубинный, если хотите, шкурный в высоком душевном смысле интерес? Не подлые же деньги, в самом деле. Не поверю. Что Вам от цветка было нужно?
– Знаете, я уже сообщил и лейтенанту, и майору, что случайная встреча с какой-то медсестрой привела меня ночью подежурить возле пожилой женщины. Потом безмолвная фактически ее просьба о старой одежке, этот чемоданчик. Вот и все. А майор на УАЗике тут как тут. Все.
– Все? Ах как красиво, – сморщился адвокат. – Человек без глаза ночует в палате с пожилой женщиной и обреченно бредет ночью в неблагополучный район по ее просьбе. Любой безмозглый опер найдет над чем задуматься. А старушка-то что, жива, Арсений Фомич, или как?
– Да я же…
– Ладно. Хорошо. Минуту.
Адвокат судорожно похлопал себя по карманам, вытащил сотовый, пощелкал кнопками и с легким стоном: " ох как нехорошо, ночь…" прижал ухо. Через минуту кто-то на другом конце откликнулся.
– Ало, извини-прости. Павлов…Да. За городом, дома празднуем. В узком. Если буду людей звать – ты первый…Слушай, тут чепуха. Старушка у тебя в больнице лежала…А? Двоепольская…Аркадия…Точно, Самсоновна. Лежит? Как миленькая…Превосходно…Да, чепуха. Пламенный супруге. Надеюсь – она рядом? Ах ты шалун… – масляно засмеялся Теодор Федорович и щелкнул трубкой.
– Да уж, – вздохнул адвокат. – Трудное дело, неподъемное, непролазное, чреватое коликами печени. Глухое какое-то. Не нравится мне это.
– А с ней что-нибудь стряслось? – тихо спросил Арсений.
– С кем?
– С бабушкой. С …Аркадией…Самсоновной?
– Кто такая?
– Ну, старушка. Кандидат в умершие. И еще Феня, квартирный страж, совсем пожилая.
– А почему должно стрястись? В сводках ничего нет. Думаю, милый друг географ, к утру все благополучно разрешится. Я сейчас напишу толковое отношение, а Вы идите-ка, правда, досыпайте в опочивальню, на вас ни лица, ни физиономии нет. Давайте-ка только вот что, – и толстяк, кряхтя, опять сунулся за дверь. – Сержант, – зыкнул он, – неси улику клиента. Долг есть долг, – умиленно распахнул он руки.
Когда фибровый чемоданчик лег на стол, и толстяк решительно взялся за замочки, Арсений предупреждающе возразил:
– Там, возможно, бомба.
– Обычная, с часовым взводом или на вскрытие? – ухмыльнулся адвокат.
– Свидетели показывают.
– Эти свидетели из-за перманентного пьяного отравления сивухой путь к своему дому через раз знают. Их самих надо из клетки показывать. А мы сейчас с вами откроем, – и адвокат щелкнул замочком и открыл чемодан. – И посмотрим, главное, вот что. Все ли имущество клиента цело? Чтобы до каждой ниточки, до подгузничка. Прекратим это милицейское мародерство. Все на месте? – спросил еще раз Теодор Федорович.
– Да, видите ли… – промямлил Арсений.
– Верю. Все на месте. Какие-то панталоны, гребешок, – и адвокат хотел защелкнуть хранилище. – А это? – показал он, выудив из угла серый маленький пакетик. – Это тут лишнее. Опять самодеятельность. Эй, майор! – крикнул адвокат, не слезая, в дверь.
– Это что? – предъявил он пакетик Чумачемко. – Опять под себя гадите.
– Хочем, как лучше, – подмялся майор, ухватывая пакетик. – Чтоб по полной программе освидетельствовать. Ему ведь еще жить да жить…А нам до пенсии с гулькин… Кто пенсию пошире платит, тот пенсионера и танцует. Вот и стараемся. Подследственный преступник, он, ведь, гусь, упрется, не сдвинешь. А тут железный лом, головой не согнешь. Против лома кураж солома. Мы свое дело знаем…
– Иди, – коротко предложил Павлов, и специалист исчез.
– Вам, наверное, такое внове, Арсений Фомич. А я повидал и поглубже подвал. С такими ушки торчком держи, иначе оторвут. Сторожевые…Вы припомните мне последнее – по дороге от стойбища этой пожилой дамы-старушки имущество нигде не теряли, не дарили, не завещали, не разбрасывали случайно вещдоки? Может, выпало что в ажитации. Ведь если старушка имущества хватится…вчинит иск, понимаете?
– Меня за трудового работника принимали, я, ведь, слесарем пробирался по темноте. Как будто инструмент и ножовка в чемодане, ну, разводной, гаечный…
– Забавно, – широко рассмеялся адвокат. – Кстати, о превращениях. Хочу знать ваше мнение. Вот поглядите на меня – полная чаша. И богат, и успешен, и быт и отдых под завязку. Все при мне. А на самом деле, – и адвокат, нагнувшись, страстно зашептал, – все одна видимость. Мираж. Кукла, наряженная в ложные одежки. Копилка пустоты, кладесь шулерских фокусов. Семья – труха, сам почти от себя в бегах, дочка – отродье волчицы, пьяница и безмозглая загуляка. Друзья готовы растописть на сало, дай только жару. Вот вам и обложка гламурного журнала. А ведь был я умница, правда. Но что же, один что-ли я такой? А Вы? Не кукла? С ниточками, идущими… – и адвокат дернул глазами вверх.
– Я? – растерялся Арсений. – Я тоже, возможно…Ваша, знаете, откровенность… удручает меня. Да, часто чувствую себя несостоявшимся манекеном, занявшим чужую, не мне отпущенную жизненную позу, труден в коллективе. Совершенно не могу совладать с мечтами, это какие-то, прямо, валькирии. Раздирают не вполне вылупившуюся натуру на оголтелые компоненты. Причем такие, от которых булькает сердце и сереет кровь. Откуда берется, в себе и не замечал. Когда хочется сказать себе правду, замолкаю. Наверное, урожденно попал не в ту квашню…
– А не кажется ли Вам, – жарко поддержал адвокат, – что мы сами, я, Вы – хуже знаем свое нутро, чем внешний незамыленный глаз. Более того: и сделаны мы не своими руками, и не внешними нашествиями ветреницы-судьбы, да и не путаницей генов с высокими силами. Это все, извините, принаучная ахинея. А сцеплены, кто бы подумал, случайными случками света, спермы, настроения, направления ветра и угрызений мысли. То есть мы, я, Вы – фантом, сделанный суррогат несоединимого. И несем в себе что-нибудь этакое, загадочное и несоединимое? А? Вот, ведь, Вы точно содержите и несете, догадываясь об этом?
– Тезис интересный, – всполошился географ, вообще склонный поумствовать. – Знаете, получив от судьбы пару оплеух, я в свое время занялся неопознанными судьбами вещей. В частности на примере мифической Атлантиды. Ну, знаете…Это ближе к профессии. И теперь я убедил себя – в ее гибели не виновны ни природные катаклизмы, ни траурные традиции рабовладения, ни, особенно, ущербные исследователи ее истории. Эта Атлантида – фантом, выросший специально нам в назидание на обломках легенд о Хаме, о переворотах в гигантских атлантических циклонах, о третьем пришествии и прочая. А мы сами, носители этих легенд – выносили и родили их на перепутьях перепуганного мира. Вот Вам кажется во мне загадка. Ан нет. Внутри только уныние, чужой ненужный шепот и несколько слабых химических реакций на свет и хлеб. Не возвеличивайте вещи, особенно живые. Человек, наверное, прост.
– Экий Вы. А, знаете что? Я Вас, пожалуй, Полозков, без гонорара все – таки не отпущу.
– Извините?
– Дружить и дружбой дорожить – это не по нынешнему времени. Давайте просто – Вы мне, я тебе. Вытащу Вас из этой абсурдной трясины…
– А чем же я Вам, в этом положении, – удивился географ. – Мои возможности…и зрение.
– Чепуха, – отрезал Теодор. – Вы произведете для меня какую-нибудь форменную чепуху…или…огромную услугу. Ну, например…М-м…У меня дочь – непослушная ерепенистая скандалистка. А Вы прикинетесь ненадолго…я Вас представлю…
– Представите? – растерялся Арсений.
– …как ее жениха. Только и всего. По рукам?
– Но…
– Черт возьми, дайте хоть на секунду ощутить ласку жизни – вот, у дочки жених. Что все идет на лад. Соглашайтесь на чепуху, чуть что – увильнете. А уж я…все сделаю.
– Ну… – замялся Арсений.
– … на пяток дней. До жениного дня рождения. И всего то.
– Не знаю, не знаю, – сам удивился своим словам Полозков.
– А приходите-ка…послезавтра, часиков в 12 в офис, еще поболтаем. На визиточке адрес. Кстати, познакомлю Вас с таким же, как Вы, восхитительным человеком и старичком, умником сказочным. Между прочим, наш областной бывший ГКЧП. Теперь, конечно, на пенсии, гадает, предрекает встречи с метеоритами. Не старичок, кладезь шуток и гримас жизни. А сейчас отдых, отдых.
Тут же вперся старшина и уважительно пригласил:
– Пройдемте, задержанный, законно отдыхать.
В темной конуре, помимо далекого звука милицейской дежурной аппаратуры, попискивала мышь.
" Что она здесь жует?" – подумал Арсений и стал проваливаться в глухой безнадзорный сон. И уже в этом сне ему причудилось другое шепчущее белое пятно посреди некой стены. Оно голосом святого грешника всея Руси, сторожа районных чистилищ и заразного непроходимца вещало чушь:
– До Пасхи теперь дотянешь, это я тебе, вещая птица Феликс, сказаху. Раз ты сребренника мелкого обратной половине райских кущ не пожалел. Будет тебе долька храма и храмной свободы отпускаху. А не прост ты, слесарь. Тут по тебе все погоны в плаче убиваху и сети расставляху. Одначе, бежи живность, покель силушка разумения не затме, откидай серебряны копытца, да испей оттудова, со следа сладкого, святой водицы. Эх, напасть…не пропасть…
В штаб-квартире, кургузенькой однокомнатной квартирке на первом этаже трухлявого дома, лишь одна боевая подруга исполнительного секретаря двумя пальцами набивала в компьютер на, кажется, французском языке предложения международным коллегам о совместном и наболевшем.
Так, со стороны синих и "Белого налива" предлагалась свежая кровь идей, вернее, сок соображений и, вероятно, инициативные руки на летний сбор в апельсиновых рощах. Просили же, по возможности, крепкие скрепки и прочные файлпапки. Не подумайте, что такая международная дребедень не приносит законных плодов, отнюдь. Только недавно вдруг к офису, и тоже поутру притащился гигантский грузовик, оттуда четверо молодчиков под торжественные звуки трехэтажного мата вытянули огромный, огромный зеленый кожаный диван и водрузили его, заняв все место, в малюсенькой кухоньке. Диван препровождало письмо из мебельного испанского центра "Баскудо", где белым по черному было написано, что изделие это не тахта со спиной, а подарок местным природосохранителям от идейных соратников из далекой Барселоны.
Барабанщик же еле успел расположиться в своем крохотном рабочем углу, как вдруг увидел чудное чудо. Да такое, что барабанщик схватил за бока музыкального друга и за веревку нацепил его на грудь, а в руку схватил одну подвернувшуюся палочку. Да сами вы посудите, не растеряется ли кто, увидев сие.
Сие со звоном колокольчика открыло дверь и явилось в комнату. Было это сие сиятельной юной девушкой с пепельно серыми расхристанными и крутящимися по плечам волосами, в ослепительно белом и слишком коротком подвенечном платье. На плечах создания топорщилась телогрейка. Серые глаза явления мокро блистали нервной экспрессией, а из под коротковатого свадебного наряда выползала полоса черной фигурчатой комбинации. На ногах явления болтались крупные кеды. Девица держала в руках палку с самодельным плакатом " Женщинам свободных профессий – трудовые гарантии".
Барабанщик, как пораженный подагрой французский кирасир, поднялся и стукнул палочкой в инструмент.
– Вот, пришла записываться в партию, – молвило явление.
Очкастая худая залежалка, она же боевая подруга секретаря, уронила с носа черные очки, приподнялась, но, не в силах устоять, рухнула на пол мимо круглого крутящегося стула, нелепо задралась ее длинная черная глухая юбка, но она, не обратив внимания, принялась почти беззвучно, чуть взвизгивая, хохотать.
Барабанщик, сегодня одетый в длинные вельветовые круглые на ляжках брюки, вновь нервически щелкнул палочкой. Тогда пепельная девушка сделала в комнату шаг, упала на стул и принялась безудержно и глубоко рыдать. Минут через пять или семь партийцы собрались с духом, приблизились к стенающей и взялись ее увещевать, а залежалка так и поглаживать по плечам и волосам.
Девица, сморкаясь в телогрею и кашляя, все таки поведала по просьбам присутствующих свою краткую историю. Но многого, очень многого она рассказывать чужим людям не решилась.
Не сказала она, что ушла из училища, где обещали готовить медсестер, а готовили нянек и сиделок, после того, как объявилась за обучение нянькиному ремеслу немалая плата, хотя завхоз и сказал ей, что может от этих тягот освободить отдельно сообразительных учащихся. Конечно, была она в училище уже не совсем девчонка, где это вы найдете такие училища. Но еще, дура, любила по детской передаче слушать сказки мастеров пера, где девушкам мешает спать только горошина, а юные принцы вынимают из грудных клеток сердце и оставляют на крыльце возлюбленной.
Однако стал приставать отчим, и очень сильно. Этого тупого огромного мужика с мокрым морщинистым маленьким лбом и короткими прыщавыми ручищами мамаша нашла на автобазе, надеясь на пожилое физическое счастье. Отчим дождался момента и велел "дочке" примерить купленную как бы в подарок черную комбинашку. Трясясь от страха, та нацепила. Тогда отчим вытянул из глубины шкафа материно белоснежно отглаженное старое подвенечное платье со следами понизу незамытого красного вина. Она послушно нацепила и платье, хотя ее била сильная дрожь. Тут отчим и набросился на нее, стал срывать одежду, икать и капать потом. Девчонка дико заорала и как-то свалила полупьяного и выбралась в коридор. Тут появилась и мать, подозревавшая и стерегшая большого мужа. Тогда супруг взревел и набросился с кулаками на жену, а дочка без оглядки умчалась. Через три дня она узнала от подруг, где перебивалась, что мать умерла.
Таясь за деревьями, она пришла на кладище. У могилы скорбно высился отчим и две или три пожилые соседки. Ей не удалось даже поглядеть на мать, потому что отчим заорал: " Лизка, сука, иди сюда! Стой, стой, убийца" и, казалось, бросился за ней, чтобы тут же ее на чужих могилках и наказать. Она бежала. Все же на третий день ночью она пришла на кладбище и стала ногтями расцарапывать могилку, чтобы увидеть и попрощаться. Но потом поняла, если б мама это увидела, то заругалась. Девушка упала тогда на потревоженный холмик и лежала так час или два, пока иней не покрыл ее волосы сединой. Тогда она с трудом приподнялась, оторвала надорванный и грязный понизу обрывок материного венчального платья и поплелась жить дальше.
И потом, после уже двухмесячной психушки, в чуланчике для белья, где приютила ее товарка по новой профессии, ночами долго не спала, вспоминая и перебирая все с раннего детства, что мама сделала для нее хорошего, и особенно – как, например, в третьем классе щенка, после по глупости утонувшего, или еще раньше розовые туфельки с бантами, такие красивые и натиравшие чуть-чуть.
Этого она не могла рассказать зеленым партийцам, потому что в этом не было ничего ни синего, ни зеленого. Девушка просто сидела на стуле под плакатом и плакала, опустив голову на столик.
В конце концов смущенная рассказом и сама хрюкающая за компанию носом залежалка в темных очках вынуждена была принести огромную амбарную книгу и записать плачущую в партию, ткнув по странице пальцем, номером тринадцатым или семнадцатым.
При этом девица назвалась: " Элоиза" и, робко улыбнувшись, спросила, что тут делают и что делать ей.
Стоявший до этого каменным истуканом барабанщик шагнул вперед, треснул по чуть порванной перепонке и продекламировал задачи:
– Правда? – покраснел барабанщик. – А я не знал.
– Очень хорошо, – подтвердила особа, опять сморкаясь в подол. – И тихо, и все слышно. А как вас-то зовут?
– Меня? – поразился барабанщик. – Меня обычно в институте никак не называют. Эй…подай книгу…чего расселся, топтыгин…Ну, в общем никак. Хотя можете обращаться …Беляр…то есть, Юлий.
Оказывается, этого парня звали когда-то Юля.
– Июлий, – попросила пепельная девушка, растирая черную смолу на глазах, – скажите еще.
Барабанщик отступил подальше на шаг, примерился, тихо опустил палочки на барабан и произнес:
В этот момент явился в офис и исполнительный секретарь, строго посмотрел на прибывшую, которая тут же под его взглядом и сникла, пошептался с боевой подругой и сказал:
– Я Вам должен устроить экономический экзамен.
– Не сдам, не сдам, у меня и денег совсем нет, – испуганно пролепетала невеста.
– Сдадите, – широко улыбнулся секретарь. – Ну вот, например, отчего денег много?
– У кого? – испугалась испытуемая.
– В целом, в обществе.
– От глупости, – прошептала девица.
– Правильно! – воскликнул испытатель. – А отчего денег мало. Ну, у людей.
– От лени. От неустроенности работы, от неосвещенности темных рабочих мест. От грязи.
– Возможно, – подхватил секретарь. – А отчего люди отнимают деньги один у другого?
– От обиды, – чуть громче заявила девица. – От обиды на жизнь и на себя. И не учились.
– Сдали! – крикнул секретарь. – Зачисляетесь в кандидаты в партию сине-зеленых на испытательный срок три дня. В молодежное крыло. Будете здесь ночным дежурным, ночевать. Ну и убираться немножко. Зарплата смехотворная. Согласны?
– А кто ж на такое предложение откажется, – и Элоиза зарделась так, что показалось – лопнет ее минутой раньше бледная и сухая кожа.
Довольный, усмехнулся и секретарь. Он, собственно, совсем недавно был экономическим доцентом местного университета, слыл вольнодумцем и в конце концов с треском вылетел. И не потому, что строго и привередливо экзаменовал, а потому, что на все разумные предложения начальства с пеной у рта доказывал – социальная демагогия и подачки вредны для страны, накачка деньгами людей, не производящих за эти деньги продукт, хотя бы в виде здоровья, вредна и есть плевок в Маркса, денежная компенсация – социальная утопия, дотации разворовывающим регионам – форма проституции. И все, что ни сделает начальство – вред. Дурак, а не доцент. Вот и вылетел.
А теперь он с удовольствием посмотрел на смышленую полусумасшедшую и молвил:
– А не подобрать ли где ей сподобную партии одежку? – и залежалка поплелась на кухню, где пролезла мимо огромного зеленого дивана и принялась рыться в шкафике.
Через час к этой штаб-квартире прискакал и заглянул молодой журналист Воробей. Он оглянулся и поманил барабанщика пальцем и пошептался с ним. Тот нацепил инструмент и неуверенно покосился на вполне переодетую девушку.
– Элоиза, – произнес он, запинаясь. – Здесь журналисты помощи взывают. Вы не откажетесь?
И трое недавно познакомившихся запрыгали по дороге, при этом Юлий молча вышагивал и, изредка спотыкаясь на кочках, кивал, девица почти не слушала, вставляя изредка не относящиеся ни к чему реплики, а Воробей подробно докладывал о случившемся с ним злоключении.
Вчера с утра журналист поехал на перекладных трамваях на окраину города, в речной порт, где штрейхбрекеры и местные вохры избили профсоюзного активиста "Рабочей неволи" и митингового солиста из Рабфронта некоего Холодковского, который удумал произнести свою пламенную речь в приобеденное время на площадочке перед местной служебной столовой. На территорию порта Воробья вохра не пустила, да еще вдогонку отправила с десяток искаженных южным выговором эвфемизмов и пару сибирских метровых котов, лающих, как паровозы. Спасся Воробей, запрыгнув на высокий колючий кустарник, откуда, вопящий и с торчащими со спины шипами, был снят местным сердобольным работягой, и рассказавшим Воробью за бутылочкой дармового пива о портовой речи.
– По кустарникам ночевать – последнее дело, – заметила здесь Элоиза.
В речи своей активист Горячев позвал всех на Первомай: "…отметить стройными рядами портовое воровство…привлечь к вниманию портовую безглазую таможню…заставить подставного владельца Усамова рассчитаться за каботаж и перевальщикам мирными средствами…". Но тут выскочил горячий человек Гафонов, стал волновать собравшихся работяг, кружить, раздирая на себе ворот вышитой рубахи и орать: " Всех…всех из костра да в полымя…всем, всем занозу в венозу, на дыбу в позу…им, им тухлую в горло кость, чтоб поперек дышла вышла…"
Заволновалась вохра, собранная из исключительных нелегалов, налетела, но Гафонов высклизнул и еще поплелся в кассу портуправления, а Горячеву досталось и на бобы и на горох. Шишки кедровые почти видны издали были.
– Будто у людей, кроме кулака, и органа чувств другого нет, – пробормотала здесь Элоиза.
Но дальше – интересней. Когда довольный, полный профессиональных впечатлений Воробей отправился назад, вдруг увидел он двух малолетних людей, школьников среднего класса, кричавших друг другу: " Скорей, Балобей…бежим…клей быстрей, Тюхтяй, все равно не догонит, споткнется на погоне…" и клеивших на стены попадавшихся домов человеческий портрет. Скорее всего сорванцы подрабатывали на неизвестного дядю. В сотне метров за ними гнался милицейский с красным, как редиска, лицом майор, судорожно срывая наклеенное и крича: " Чумачемко поймает – поминай, как звали". Учащиеся наконец умчались, поливая клеем из бутылки тротуар, а майор обреченно уселся прямо на мостовой, комкая последний сорванный листок и утирая им пот со лба.
Но Воробей-то уже успел заметить полное сходство скомканного портрета и увеличенного фрагмента группового фото, выданного ему случайно на боевой сходке и теперь интересовавшего его весьма. Что за лицо-загадка?
– На лице загадка, в душе потемки, – согласилась здесь задумчиво Элоиза.
Он подошел к майору, рассматривающему клей на лице и на который уселся и, не представившись, сообщил, что знает человека, клявшегося, что видит постоянно это лицо.
– Кто таков? – подозрительно прищурился майор.
– Один тут в порту, активист Гафонов, – нагло соврал зарвавшийся Воробей.
– Ну-ка, сиди. Человек разыскивается конфетин…циально. Счас машина подойдет, поедем в порт на задержалку.
Майор выхватил сотовый, нащелкал судорожно кнопки, а потом, глянув на Воробья, зыкнул:
– А ну-ка ты, отвернись, – и, морщась в сторону, тихо доложил. – Але. Але. Докладываю. Кто это? Ах, Артур Альбертович. А Сам? Не может? Доложите тогда. Есть информация по лицу. Ну, с вашей большой фотографии которое. Срочно задержал одного урода. Машина? Жду, жду…Черкайте адрес…
Но Воробей уже секунд пять тихо, как осенний лист, сорвался и был таков за углом, а потом за колючим кустарником, а потом и в попутном трамвае, мчащем его с зубовным скрежетом по разбитым пролетариями булыжникам мостовой. Телефон-то он, нащелканный майором, чедесненько по пикающим звукам приметил. И запомнил.
– Что слишком запомнил, то сразу забудь, – не очень согласилась Элоиза.
– Да вот уж мы сюда и подошли, откуда телефон, – сообщил Воробей, отчаянно вертясь.
Перед ними раскрылось суровое здание, бывшая казенная школа или тюрьма, теперь облицованная в темный гранит и коронованная неоновой огромной яркой вывеской "Гудбанк". Под козырьком в торжественно убраной, как в крематории, входной арке вышагивали двое охранников с лицами серийных маньяков.
– Сумеете отвлечь, чтобы я…впорхнул? – спросил Воробей.
– Кажется, что нет, – задумался барабанщик. – Очень уж безлицые, – а хотел "безликие" сказать.
– Ой, – воскликнула Элоиза. – Уж что-что, а бульдога на фуфайку выманить. Читай давай стих, они стихи хорошие ненавидют. А я пирамиду сооружу. А Вы, Воробей, прыгайте в сторонку. Стучи, Июлий.
Юлий уставился на появившегося в проеме охранника, детину с глубокой залысиной и с наколкой " Мать тебя не узнает" на руке и, встав по вольной стойке члена бойскаутов, продекламировал:
– Позвольте, позвольте, – толстяк нервно вскочил, замахал ручками, и на лицо его пересело обиженное выражение. – Разрешите не поверить.
Он высунулся в дверку и крикнул негромко, но отчетливо, адвокатски выводя фразы:
– Уважаемый, майор. Чумачемко! Клиент, оказывается не звонил и не будил. Что? Какие? А почему спешка, надо было разъяснить…Боже правоведный, сплошная неразбериха, когда этому, consum actum, беспределу наступит предел…
Вернулся он на место, опять, все же, улыбаясь, но щеки чуть нервически дрожали.
– Неразбериха разобралась, досточтимый. Обычная наша чепуха, очередное назначенное дело. Госзаказ. Неимущие клиенты, отбившиеся от рук, бесплатное благо. Сколько можно! Но Вас сие не касается, наоборот, – застрекотал он. – Позвольте представиться. Ваш новый адвокат по этому, не скрою, чрезвычайно запущенному делу…Павлов Теодор Федорович, да-да, Ваш покойный…тьфу!..покорный слуга, так сказать, – и толстяк протянул задержанному визитку, незаметным движением щипача вывернув ее неизвестно откуда. На визитке вензелями красовалось:
АДВОТАТСКОЕ БЮРО КОЛИН И ПАВЛОВМеждународный арбитраж. Сложные финансовые коллизии. Сопровождение крупных успехов. Синхронный перевод юрисдикций.
– Так в чем дело? – адвокат квашней наплыл на стол и уставился на Арсения Фомича маленькими веселыми глазками. – В чем проблема клиента?
– Понятия не имею, – проворчал Арсений в ответ.
– Знаете, я полистал материалы дела. Ну, пока всколзь, не заостряя детали. Думаю, да и, впрочем, не сомневаюсь – утром вас полностью освободят. Под нолик и под горшок. Профшутка, не обращайте. Кстати, проследите, чтобы вернули все личные вещи. Не люблю милицейского хамства. Взять просто человека, случайно отставшего от родной электрички, от своего багажа жизни, просто любителя на этом свете, не профессионала даже, и привинтить к общему маховику. Который долбит и перемалывает тысячи. Ну не глупость, не дешевая профанация правоотправления? Ведь как не крутите, – и адвока повертел пухлыми ладошками, – гражданская свобода – это одна из многих случайностей, еще оставшихся в распоряжении, владении и почти собственности рядового лица. Нелепица! Денег, простите за сравнение – котик нарыдал, ведь Вы не богач, верно? – и географ охотно кивнул в ответ. – Возможностей повлиять на властные среды? Локально развернутые выборы, перманентная круговерть муниципальных чинуш, бешеный рост коммунальных расходов, газетная глухая гласность – что это? Не лакировка ли шершавых, занозистых будней? Поэтому вытянуть Вас из этого топкого омута круговой бестолковости – мой непременный долг, душевный, личный перед собой, в конце концов. Давайте мне сейчас только одно – повод.
– Повод чего? – не понял Арсений.
– К преступлению, – мягко подчеркнул адвокат.
– К какому преступлению? – посерел лицом ответчик.
– Которого вы не совершали, – разъяснил адвокат. – Мы никому не должны доказывать, что мы не жертвенные животные, бараны. Не сайгаки и не лани. Я уж, точно. Но нужно запутать следствие в такой тупик, чтобы они счастливы были от Вас избавиться.
– Как это избавиться? – воскликнул Арсений.
– Фигурально. Спихнуть дело в мусор, снять с номера, порвать признательные показания и сжечь улики. У Вас есть про запас какие-нибудь улики? Давайте, тут же сожгу. Ну я так и думал про умного человека. Наш козырь – отсутствие козырей. Зачем нам с Вами хороший прикуп, если мы невиновны, то есть мы – вне игры. Ведь верно?
– Не только вне, но и никогда не играю в игра без правил, на незнакомых площадках и с чуждыми игроками, – всполошился вполне правдиво географ.
– Вот! Поэтому главное – предельная откровенность с защитой, у которой, у самой, рыльце, может, болит. Оттого скажите мне, не таясь – для чего, с какими посторонними намерениями Вы посетили недавно в больнице пожилую, этот божий цветок, а потом и прибежище дней ее печальных. В чем Ваш глубинный, если хотите, шкурный в высоком душевном смысле интерес? Не подлые же деньги, в самом деле. Не поверю. Что Вам от цветка было нужно?
– Знаете, я уже сообщил и лейтенанту, и майору, что случайная встреча с какой-то медсестрой привела меня ночью подежурить возле пожилой женщины. Потом безмолвная фактически ее просьба о старой одежке, этот чемоданчик. Вот и все. А майор на УАЗике тут как тут. Все.
– Все? Ах как красиво, – сморщился адвокат. – Человек без глаза ночует в палате с пожилой женщиной и обреченно бредет ночью в неблагополучный район по ее просьбе. Любой безмозглый опер найдет над чем задуматься. А старушка-то что, жива, Арсений Фомич, или как?
– Да я же…
– Ладно. Хорошо. Минуту.
Адвокат судорожно похлопал себя по карманам, вытащил сотовый, пощелкал кнопками и с легким стоном: " ох как нехорошо, ночь…" прижал ухо. Через минуту кто-то на другом конце откликнулся.
– Ало, извини-прости. Павлов…Да. За городом, дома празднуем. В узком. Если буду людей звать – ты первый…Слушай, тут чепуха. Старушка у тебя в больнице лежала…А? Двоепольская…Аркадия…Точно, Самсоновна. Лежит? Как миленькая…Превосходно…Да, чепуха. Пламенный супруге. Надеюсь – она рядом? Ах ты шалун… – масляно засмеялся Теодор Федорович и щелкнул трубкой.
– Да уж, – вздохнул адвокат. – Трудное дело, неподъемное, непролазное, чреватое коликами печени. Глухое какое-то. Не нравится мне это.
– А с ней что-нибудь стряслось? – тихо спросил Арсений.
– С кем?
– С бабушкой. С …Аркадией…Самсоновной?
– Кто такая?
– Ну, старушка. Кандидат в умершие. И еще Феня, квартирный страж, совсем пожилая.
– А почему должно стрястись? В сводках ничего нет. Думаю, милый друг географ, к утру все благополучно разрешится. Я сейчас напишу толковое отношение, а Вы идите-ка, правда, досыпайте в опочивальню, на вас ни лица, ни физиономии нет. Давайте-ка только вот что, – и толстяк, кряхтя, опять сунулся за дверь. – Сержант, – зыкнул он, – неси улику клиента. Долг есть долг, – умиленно распахнул он руки.
Когда фибровый чемоданчик лег на стол, и толстяк решительно взялся за замочки, Арсений предупреждающе возразил:
– Там, возможно, бомба.
– Обычная, с часовым взводом или на вскрытие? – ухмыльнулся адвокат.
– Свидетели показывают.
– Эти свидетели из-за перманентного пьяного отравления сивухой путь к своему дому через раз знают. Их самих надо из клетки показывать. А мы сейчас с вами откроем, – и адвокат щелкнул замочком и открыл чемодан. – И посмотрим, главное, вот что. Все ли имущество клиента цело? Чтобы до каждой ниточки, до подгузничка. Прекратим это милицейское мародерство. Все на месте? – спросил еще раз Теодор Федорович.
– Да, видите ли… – промямлил Арсений.
– Верю. Все на месте. Какие-то панталоны, гребешок, – и адвокат хотел защелкнуть хранилище. – А это? – показал он, выудив из угла серый маленький пакетик. – Это тут лишнее. Опять самодеятельность. Эй, майор! – крикнул адвокат, не слезая, в дверь.
– Это что? – предъявил он пакетик Чумачемко. – Опять под себя гадите.
– Хочем, как лучше, – подмялся майор, ухватывая пакетик. – Чтоб по полной программе освидетельствовать. Ему ведь еще жить да жить…А нам до пенсии с гулькин… Кто пенсию пошире платит, тот пенсионера и танцует. Вот и стараемся. Подследственный преступник, он, ведь, гусь, упрется, не сдвинешь. А тут железный лом, головой не согнешь. Против лома кураж солома. Мы свое дело знаем…
– Иди, – коротко предложил Павлов, и специалист исчез.
– Вам, наверное, такое внове, Арсений Фомич. А я повидал и поглубже подвал. С такими ушки торчком держи, иначе оторвут. Сторожевые…Вы припомните мне последнее – по дороге от стойбища этой пожилой дамы-старушки имущество нигде не теряли, не дарили, не завещали, не разбрасывали случайно вещдоки? Может, выпало что в ажитации. Ведь если старушка имущества хватится…вчинит иск, понимаете?
– Меня за трудового работника принимали, я, ведь, слесарем пробирался по темноте. Как будто инструмент и ножовка в чемодане, ну, разводной, гаечный…
– Забавно, – широко рассмеялся адвокат. – Кстати, о превращениях. Хочу знать ваше мнение. Вот поглядите на меня – полная чаша. И богат, и успешен, и быт и отдых под завязку. Все при мне. А на самом деле, – и адвокат, нагнувшись, страстно зашептал, – все одна видимость. Мираж. Кукла, наряженная в ложные одежки. Копилка пустоты, кладесь шулерских фокусов. Семья – труха, сам почти от себя в бегах, дочка – отродье волчицы, пьяница и безмозглая загуляка. Друзья готовы растописть на сало, дай только жару. Вот вам и обложка гламурного журнала. А ведь был я умница, правда. Но что же, один что-ли я такой? А Вы? Не кукла? С ниточками, идущими… – и адвокат дернул глазами вверх.
– Я? – растерялся Арсений. – Я тоже, возможно…Ваша, знаете, откровенность… удручает меня. Да, часто чувствую себя несостоявшимся манекеном, занявшим чужую, не мне отпущенную жизненную позу, труден в коллективе. Совершенно не могу совладать с мечтами, это какие-то, прямо, валькирии. Раздирают не вполне вылупившуюся натуру на оголтелые компоненты. Причем такие, от которых булькает сердце и сереет кровь. Откуда берется, в себе и не замечал. Когда хочется сказать себе правду, замолкаю. Наверное, урожденно попал не в ту квашню…
– А не кажется ли Вам, – жарко поддержал адвокат, – что мы сами, я, Вы – хуже знаем свое нутро, чем внешний незамыленный глаз. Более того: и сделаны мы не своими руками, и не внешними нашествиями ветреницы-судьбы, да и не путаницей генов с высокими силами. Это все, извините, принаучная ахинея. А сцеплены, кто бы подумал, случайными случками света, спермы, настроения, направления ветра и угрызений мысли. То есть мы, я, Вы – фантом, сделанный суррогат несоединимого. И несем в себе что-нибудь этакое, загадочное и несоединимое? А? Вот, ведь, Вы точно содержите и несете, догадываясь об этом?
– Тезис интересный, – всполошился географ, вообще склонный поумствовать. – Знаете, получив от судьбы пару оплеух, я в свое время занялся неопознанными судьбами вещей. В частности на примере мифической Атлантиды. Ну, знаете…Это ближе к профессии. И теперь я убедил себя – в ее гибели не виновны ни природные катаклизмы, ни траурные традиции рабовладения, ни, особенно, ущербные исследователи ее истории. Эта Атлантида – фантом, выросший специально нам в назидание на обломках легенд о Хаме, о переворотах в гигантских атлантических циклонах, о третьем пришествии и прочая. А мы сами, носители этих легенд – выносили и родили их на перепутьях перепуганного мира. Вот Вам кажется во мне загадка. Ан нет. Внутри только уныние, чужой ненужный шепот и несколько слабых химических реакций на свет и хлеб. Не возвеличивайте вещи, особенно живые. Человек, наверное, прост.
– Экий Вы. А, знаете что? Я Вас, пожалуй, Полозков, без гонорара все – таки не отпущу.
– Извините?
– Дружить и дружбой дорожить – это не по нынешнему времени. Давайте просто – Вы мне, я тебе. Вытащу Вас из этой абсурдной трясины…
– А чем же я Вам, в этом положении, – удивился географ. – Мои возможности…и зрение.
– Чепуха, – отрезал Теодор. – Вы произведете для меня какую-нибудь форменную чепуху…или…огромную услугу. Ну, например…М-м…У меня дочь – непослушная ерепенистая скандалистка. А Вы прикинетесь ненадолго…я Вас представлю…
– Представите? – растерялся Арсений.
– …как ее жениха. Только и всего. По рукам?
– Но…
– Черт возьми, дайте хоть на секунду ощутить ласку жизни – вот, у дочки жених. Что все идет на лад. Соглашайтесь на чепуху, чуть что – увильнете. А уж я…все сделаю.
– Ну… – замялся Арсений.
– … на пяток дней. До жениного дня рождения. И всего то.
– Не знаю, не знаю, – сам удивился своим словам Полозков.
– А приходите-ка…послезавтра, часиков в 12 в офис, еще поболтаем. На визиточке адрес. Кстати, познакомлю Вас с таким же, как Вы, восхитительным человеком и старичком, умником сказочным. Между прочим, наш областной бывший ГКЧП. Теперь, конечно, на пенсии, гадает, предрекает встречи с метеоритами. Не старичок, кладезь шуток и гримас жизни. А сейчас отдых, отдых.
Тут же вперся старшина и уважительно пригласил:
– Пройдемте, задержанный, законно отдыхать.
В темной конуре, помимо далекого звука милицейской дежурной аппаратуры, попискивала мышь.
" Что она здесь жует?" – подумал Арсений и стал проваливаться в глухой безнадзорный сон. И уже в этом сне ему причудилось другое шепчущее белое пятно посреди некой стены. Оно голосом святого грешника всея Руси, сторожа районных чистилищ и заразного непроходимца вещало чушь:
– До Пасхи теперь дотянешь, это я тебе, вещая птица Феликс, сказаху. Раз ты сребренника мелкого обратной половине райских кущ не пожалел. Будет тебе долька храма и храмной свободы отпускаху. А не прост ты, слесарь. Тут по тебе все погоны в плаче убиваху и сети расставляху. Одначе, бежи живность, покель силушка разумения не затме, откидай серебряны копытца, да испей оттудова, со следа сладкого, святой водицы. Эх, напасть…не пропасть…
* * *
С утра барабанщик заспешил в партийный сине-зеленый офис, потому что его там ждал музыкальный приятель, несколько единомышленников и труд по пересчету испорченных халатностью властей зеленых насаждений, тем более что на учебной кафедре муниципального политеса объявился библиотечный день.В штаб-квартире, кургузенькой однокомнатной квартирке на первом этаже трухлявого дома, лишь одна боевая подруга исполнительного секретаря двумя пальцами набивала в компьютер на, кажется, французском языке предложения международным коллегам о совместном и наболевшем.
Так, со стороны синих и "Белого налива" предлагалась свежая кровь идей, вернее, сок соображений и, вероятно, инициативные руки на летний сбор в апельсиновых рощах. Просили же, по возможности, крепкие скрепки и прочные файлпапки. Не подумайте, что такая международная дребедень не приносит законных плодов, отнюдь. Только недавно вдруг к офису, и тоже поутру притащился гигантский грузовик, оттуда четверо молодчиков под торжественные звуки трехэтажного мата вытянули огромный, огромный зеленый кожаный диван и водрузили его, заняв все место, в малюсенькой кухоньке. Диван препровождало письмо из мебельного испанского центра "Баскудо", где белым по черному было написано, что изделие это не тахта со спиной, а подарок местным природосохранителям от идейных соратников из далекой Барселоны.
Барабанщик же еле успел расположиться в своем крохотном рабочем углу, как вдруг увидел чудное чудо. Да такое, что барабанщик схватил за бока музыкального друга и за веревку нацепил его на грудь, а в руку схватил одну подвернувшуюся палочку. Да сами вы посудите, не растеряется ли кто, увидев сие.
Сие со звоном колокольчика открыло дверь и явилось в комнату. Было это сие сиятельной юной девушкой с пепельно серыми расхристанными и крутящимися по плечам волосами, в ослепительно белом и слишком коротком подвенечном платье. На плечах создания топорщилась телогрейка. Серые глаза явления мокро блистали нервной экспрессией, а из под коротковатого свадебного наряда выползала полоса черной фигурчатой комбинации. На ногах явления болтались крупные кеды. Девица держала в руках палку с самодельным плакатом " Женщинам свободных профессий – трудовые гарантии".
Барабанщик, как пораженный подагрой французский кирасир, поднялся и стукнул палочкой в инструмент.
– Вот, пришла записываться в партию, – молвило явление.
Очкастая худая залежалка, она же боевая подруга секретаря, уронила с носа черные очки, приподнялась, но, не в силах устоять, рухнула на пол мимо круглого крутящегося стула, нелепо задралась ее длинная черная глухая юбка, но она, не обратив внимания, принялась почти беззвучно, чуть взвизгивая, хохотать.
Барабанщик, сегодня одетый в длинные вельветовые круглые на ляжках брюки, вновь нервически щелкнул палочкой. Тогда пепельная девушка сделала в комнату шаг, упала на стул и принялась безудержно и глубоко рыдать. Минут через пять или семь партийцы собрались с духом, приблизились к стенающей и взялись ее увещевать, а залежалка так и поглаживать по плечам и волосам.
Девица, сморкаясь в телогрею и кашляя, все таки поведала по просьбам присутствующих свою краткую историю. Но многого, очень многого она рассказывать чужим людям не решилась.
Не сказала она, что ушла из училища, где обещали готовить медсестер, а готовили нянек и сиделок, после того, как объявилась за обучение нянькиному ремеслу немалая плата, хотя завхоз и сказал ей, что может от этих тягот освободить отдельно сообразительных учащихся. Конечно, была она в училище уже не совсем девчонка, где это вы найдете такие училища. Но еще, дура, любила по детской передаче слушать сказки мастеров пера, где девушкам мешает спать только горошина, а юные принцы вынимают из грудных клеток сердце и оставляют на крыльце возлюбленной.
Однако стал приставать отчим, и очень сильно. Этого тупого огромного мужика с мокрым морщинистым маленьким лбом и короткими прыщавыми ручищами мамаша нашла на автобазе, надеясь на пожилое физическое счастье. Отчим дождался момента и велел "дочке" примерить купленную как бы в подарок черную комбинашку. Трясясь от страха, та нацепила. Тогда отчим вытянул из глубины шкафа материно белоснежно отглаженное старое подвенечное платье со следами понизу незамытого красного вина. Она послушно нацепила и платье, хотя ее била сильная дрожь. Тут отчим и набросился на нее, стал срывать одежду, икать и капать потом. Девчонка дико заорала и как-то свалила полупьяного и выбралась в коридор. Тут появилась и мать, подозревавшая и стерегшая большого мужа. Тогда супруг взревел и набросился с кулаками на жену, а дочка без оглядки умчалась. Через три дня она узнала от подруг, где перебивалась, что мать умерла.
Таясь за деревьями, она пришла на кладище. У могилы скорбно высился отчим и две или три пожилые соседки. Ей не удалось даже поглядеть на мать, потому что отчим заорал: " Лизка, сука, иди сюда! Стой, стой, убийца" и, казалось, бросился за ней, чтобы тут же ее на чужих могилках и наказать. Она бежала. Все же на третий день ночью она пришла на кладбище и стала ногтями расцарапывать могилку, чтобы увидеть и попрощаться. Но потом поняла, если б мама это увидела, то заругалась. Девушка упала тогда на потревоженный холмик и лежала так час или два, пока иней не покрыл ее волосы сединой. Тогда она с трудом приподнялась, оторвала надорванный и грязный понизу обрывок материного венчального платья и поплелась жить дальше.
И потом, после уже двухмесячной психушки, в чуланчике для белья, где приютила ее товарка по новой профессии, ночами долго не спала, вспоминая и перебирая все с раннего детства, что мама сделала для нее хорошего, и особенно – как, например, в третьем классе щенка, после по глупости утонувшего, или еще раньше розовые туфельки с бантами, такие красивые и натиравшие чуть-чуть.
Этого она не могла рассказать зеленым партийцам, потому что в этом не было ничего ни синего, ни зеленого. Девушка просто сидела на стуле под плакатом и плакала, опустив голову на столик.
В конце концов смущенная рассказом и сама хрюкающая за компанию носом залежалка в темных очках вынуждена была принести огромную амбарную книгу и записать плачущую в партию, ткнув по странице пальцем, номером тринадцатым или семнадцатым.
При этом девица назвалась: " Элоиза" и, робко улыбнувшись, спросила, что тут делают и что делать ей.
Стоявший до этого каменным истуканом барабанщик шагнул вперед, треснул по чуть порванной перепонке и продекламировал задачи:
– У нашей древней Родины, у Родины у нашей– Ой, как хорошо вы палочкой шуруете, – улыбнулась Элоиза.
Должно быть все, дома и крыши краше.
Мы черный мир в зеленую мы жизнь преобразуем,
Чтоб каждый день и час наш был неописуем.
– Правда? – покраснел барабанщик. – А я не знал.
– Очень хорошо, – подтвердила особа, опять сморкаясь в подол. – И тихо, и все слышно. А как вас-то зовут?
– Меня? – поразился барабанщик. – Меня обычно в институте никак не называют. Эй…подай книгу…чего расселся, топтыгин…Ну, в общем никак. Хотя можете обращаться …Беляр…то есть, Юлий.
Оказывается, этого парня звали когда-то Юля.
– Июлий, – попросила пепельная девушка, растирая черную смолу на глазах, – скажите еще.
Барабанщик отступил подальше на шаг, примерился, тихо опустил палочки на барабан и произнес:
– Зеленые прольются реки средь суровых берегов -– Навеки, – повторила свежая партийка мечтательно.
И демократы вновь сольются сразу без оков.
Поскольку все мы в мире люди-человеки,
Не надо медных пятаков примеривать на веки.
В этот момент явился в офис и исполнительный секретарь, строго посмотрел на прибывшую, которая тут же под его взглядом и сникла, пошептался с боевой подругой и сказал:
– Я Вам должен устроить экономический экзамен.
– Не сдам, не сдам, у меня и денег совсем нет, – испуганно пролепетала невеста.
– Сдадите, – широко улыбнулся секретарь. – Ну вот, например, отчего денег много?
– У кого? – испугалась испытуемая.
– В целом, в обществе.
– От глупости, – прошептала девица.
– Правильно! – воскликнул испытатель. – А отчего денег мало. Ну, у людей.
– От лени. От неустроенности работы, от неосвещенности темных рабочих мест. От грязи.
– Возможно, – подхватил секретарь. – А отчего люди отнимают деньги один у другого?
– От обиды, – чуть громче заявила девица. – От обиды на жизнь и на себя. И не учились.
– Сдали! – крикнул секретарь. – Зачисляетесь в кандидаты в партию сине-зеленых на испытательный срок три дня. В молодежное крыло. Будете здесь ночным дежурным, ночевать. Ну и убираться немножко. Зарплата смехотворная. Согласны?
– А кто ж на такое предложение откажется, – и Элоиза зарделась так, что показалось – лопнет ее минутой раньше бледная и сухая кожа.
Довольный, усмехнулся и секретарь. Он, собственно, совсем недавно был экономическим доцентом местного университета, слыл вольнодумцем и в конце концов с треском вылетел. И не потому, что строго и привередливо экзаменовал, а потому, что на все разумные предложения начальства с пеной у рта доказывал – социальная демагогия и подачки вредны для страны, накачка деньгами людей, не производящих за эти деньги продукт, хотя бы в виде здоровья, вредна и есть плевок в Маркса, денежная компенсация – социальная утопия, дотации разворовывающим регионам – форма проституции. И все, что ни сделает начальство – вред. Дурак, а не доцент. Вот и вылетел.
А теперь он с удовольствием посмотрел на смышленую полусумасшедшую и молвил:
– А не подобрать ли где ей сподобную партии одежку? – и залежалка поплелась на кухню, где пролезла мимо огромного зеленого дивана и принялась рыться в шкафике.
Через час к этой штаб-квартире прискакал и заглянул молодой журналист Воробей. Он оглянулся и поманил барабанщика пальцем и пошептался с ним. Тот нацепил инструмент и неуверенно покосился на вполне переодетую девушку.
– Элоиза, – произнес он, запинаясь. – Здесь журналисты помощи взывают. Вы не откажетесь?
И трое недавно познакомившихся запрыгали по дороге, при этом Юлий молча вышагивал и, изредка спотыкаясь на кочках, кивал, девица почти не слушала, вставляя изредка не относящиеся ни к чему реплики, а Воробей подробно докладывал о случившемся с ним злоключении.
Вчера с утра журналист поехал на перекладных трамваях на окраину города, в речной порт, где штрейхбрекеры и местные вохры избили профсоюзного активиста "Рабочей неволи" и митингового солиста из Рабфронта некоего Холодковского, который удумал произнести свою пламенную речь в приобеденное время на площадочке перед местной служебной столовой. На территорию порта Воробья вохра не пустила, да еще вдогонку отправила с десяток искаженных южным выговором эвфемизмов и пару сибирских метровых котов, лающих, как паровозы. Спасся Воробей, запрыгнув на высокий колючий кустарник, откуда, вопящий и с торчащими со спины шипами, был снят местным сердобольным работягой, и рассказавшим Воробью за бутылочкой дармового пива о портовой речи.
– По кустарникам ночевать – последнее дело, – заметила здесь Элоиза.
В речи своей активист Горячев позвал всех на Первомай: "…отметить стройными рядами портовое воровство…привлечь к вниманию портовую безглазую таможню…заставить подставного владельца Усамова рассчитаться за каботаж и перевальщикам мирными средствами…". Но тут выскочил горячий человек Гафонов, стал волновать собравшихся работяг, кружить, раздирая на себе ворот вышитой рубахи и орать: " Всех…всех из костра да в полымя…всем, всем занозу в венозу, на дыбу в позу…им, им тухлую в горло кость, чтоб поперек дышла вышла…"
Заволновалась вохра, собранная из исключительных нелегалов, налетела, но Гафонов высклизнул и еще поплелся в кассу портуправления, а Горячеву досталось и на бобы и на горох. Шишки кедровые почти видны издали были.
– Будто у людей, кроме кулака, и органа чувств другого нет, – пробормотала здесь Элоиза.
Но дальше – интересней. Когда довольный, полный профессиональных впечатлений Воробей отправился назад, вдруг увидел он двух малолетних людей, школьников среднего класса, кричавших друг другу: " Скорей, Балобей…бежим…клей быстрей, Тюхтяй, все равно не догонит, споткнется на погоне…" и клеивших на стены попадавшихся домов человеческий портрет. Скорее всего сорванцы подрабатывали на неизвестного дядю. В сотне метров за ними гнался милицейский с красным, как редиска, лицом майор, судорожно срывая наклеенное и крича: " Чумачемко поймает – поминай, как звали". Учащиеся наконец умчались, поливая клеем из бутылки тротуар, а майор обреченно уселся прямо на мостовой, комкая последний сорванный листок и утирая им пот со лба.
Но Воробей-то уже успел заметить полное сходство скомканного портрета и увеличенного фрагмента группового фото, выданного ему случайно на боевой сходке и теперь интересовавшего его весьма. Что за лицо-загадка?
– На лице загадка, в душе потемки, – согласилась здесь задумчиво Элоиза.
Он подошел к майору, рассматривающему клей на лице и на который уселся и, не представившись, сообщил, что знает человека, клявшегося, что видит постоянно это лицо.
– Кто таков? – подозрительно прищурился майор.
– Один тут в порту, активист Гафонов, – нагло соврал зарвавшийся Воробей.
– Ну-ка, сиди. Человек разыскивается конфетин…циально. Счас машина подойдет, поедем в порт на задержалку.
Майор выхватил сотовый, нащелкал судорожно кнопки, а потом, глянув на Воробья, зыкнул:
– А ну-ка ты, отвернись, – и, морщась в сторону, тихо доложил. – Але. Але. Докладываю. Кто это? Ах, Артур Альбертович. А Сам? Не может? Доложите тогда. Есть информация по лицу. Ну, с вашей большой фотографии которое. Срочно задержал одного урода. Машина? Жду, жду…Черкайте адрес…
Но Воробей уже секунд пять тихо, как осенний лист, сорвался и был таков за углом, а потом за колючим кустарником, а потом и в попутном трамвае, мчащем его с зубовным скрежетом по разбитым пролетариями булыжникам мостовой. Телефон-то он, нащелканный майором, чедесненько по пикающим звукам приметил. И запомнил.
– Что слишком запомнил, то сразу забудь, – не очень согласилась Элоиза.
– Да вот уж мы сюда и подошли, откуда телефон, – сообщил Воробей, отчаянно вертясь.
Перед ними раскрылось суровое здание, бывшая казенная школа или тюрьма, теперь облицованная в темный гранит и коронованная неоновой огромной яркой вывеской "Гудбанк". Под козырьком в торжественно убраной, как в крематории, входной арке вышагивали двое охранников с лицами серийных маньяков.
– Сумеете отвлечь, чтобы я…впорхнул? – спросил Воробей.
– Кажется, что нет, – задумался барабанщик. – Очень уж безлицые, – а хотел "безликие" сказать.
– Ой, – воскликнула Элоиза. – Уж что-что, а бульдога на фуфайку выманить. Читай давай стих, они стихи хорошие ненавидют. А я пирамиду сооружу. А Вы, Воробей, прыгайте в сторонку. Стучи, Июлий.
Юлий уставился на появившегося в проеме охранника, детину с глубокой залысиной и с наколкой " Мать тебя не узнает" на руке и, встав по вольной стойке члена бойскаутов, продекламировал:
– Нас не догонишь, мы, между прочим,А Элоиза задрала длинную черную юбку до белых ляжек и встала в позу манекена на показе от-кутюр, так что Июлий поперхнулся, замолк и взялся с испугу за весящие на груди палочки.
Внуки агоний, дети рабочих.
Нас не догонишь, мы среди пепла
Яблонь, бегоний в пустыне упрочим.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента