Страница:
Далее скорбь моя прорезается вспышкой радости – поступил ответ сразу с трех сайтов: сообщение принято. Что ж, будем надеяться…
Выпить, что ли, за упокой души? Или нет… За упокой души – через девять дней. А пока асфальт ему пухом, прости мне, Господи, невольный цинизм. Я ведь, признаться, и сам пару лет назад по краешку ходил, прощальную записку обдумывал. А теперь вот даже и записки не надо: высказал все, что накипело, ближайшему «клопику» – и в синеву… Спиной вперед.
Клопики мы, клопики… С этой унылой мыслью я собираюсь уже принести спиртное, когда одно за другим приходят три сообщения подряд: отказ, отказ, отказ… А потом еще и четвертое в довесок – примерно того же содержания – из полицейского участка. Отшатываюсь и долго моргаю. Невероятно, но меня обставили… Вот ведь невезуха! Кто же это, интересно, такой шустрый?
Сейчас разберемся. Двух минут мне хватает на то, чтобы навести справки и выявить ошарашивающий факт: самоубийца собственной персоной – вот кто меня, оказывается, обскакал! Ну конечно, дал компьютеру прощальную команду подключиться к таким-то и таким-то «клопикам», после чего отправить отслеженный материал на такие-то и такие-то сайты. Денег он за это, понятно, не получил и не получит, зато до самого асфальта летел уверенный, что падение его в Лету не канет…
Ну и кто он после этого?
Трапезу прерывает тихая лирическая мелодия. Кто-то жаждет общения. Возвращаю к жизни ослепший монитор. Гляди-ка, дочурка проклюнулась! Вспомнила о биологическом отце… Вновь располагаюсь в кресле-вертушке, трогаю клавишу.
– Па, привет! А я смотрю, у тебя вроде перекур – ну и…
Удивительно тактичная девочка. Чтобы не отрывать папу от дел (или от чего другого), предварительно подглядела, чем он занимается, а потом уже вышла на связь… Насколько все-таки изменилось значение слова «такт»!
– Ничего не случилось?
– Не-а! Все путем. А ты как? Денежку не подкинуть?
– Да нет, спасибо. Выкручиваюсь пока.
Мордашка, как всегда, развеселая, я бы даже сказал, разудалая. Короткая каштановая стрижка, синий китель – или что там у них, у следователей?
Удачно она выбрала специальность. С оперативными работниками приключилось примерно то же, что и с нами, бедолагами, а вот судебный следователь – по-прежнему профессия востребованная. Кто-то же должен приводить в надлежащий вид бесчисленные видеоматериалы, поступающие от потерпевших! Тем более что далеко не все старые кадры сумели приспособиться к новой жизни.
Казалось бы, повсеместное подглядывание (а значит, и доносительство) должно было если не уничтожить, то хотя бы уменьшить преступность. Увы, ничего подобного!
– Я?! Утопил любовницу? Да вы что, с ума сошли? Она из лодки выпала, а я ее спасал! Сам чуть не утоп!
– Запись свидетельствует, что вы ее толкнули.
– Удержать хотел! Вижу – падает…
– Ну вот же ясно видно, как вы ее толкаете.
– Нечаянно! Равновесие потерял…
Или взять крупные хищения. А то мы и раньше, до нашествия «клопиков», не знали, кто крадет! Крал, крадет и будет красть, покуда в высших эшелонах власти не дадут добро на возбуждение уголовного дела. А в частном порядке такого коррупционера не изобличишь, поскольку от нашего с вами любопытства подобные особи надежно защищены «клоподавами», то бишь постановщиками помех (я про настоящие, лицензионные, устройства, а не про то китайское барахло, что приносил мне сегодня Мирон).
Опять же не будем забывать, что крадущий миллиарды, в отличие от нас, клопиков, личность историческая. А к исторической личности и подход другой. К примеру, документы свидетельствуют: чем больше казнокрадствовали птенцы гнезда Петрова, тем храбрее и хладнокровнее дрались они на поле брани, тот же, скажем, Алексашка Меншиков под Полтавой. Так что попустительство властей вполне объяснимо. Выдающихся людей надо беречь: раз отважно ворует, значит и родную державу защитит не менее отважно.
Словом, с крупными стяжателями – понятно. Но что помешало покончить с мелкой преступной сошкой, если «клопики» фиксируют каждую улику? Думаете, возможность истолковать любую запись в пользу обвиняемого? А вот и нет! Количество правонарушений. Половину страны пришлось бы взять под стражу, а кто будет брать? Где вы отыщете столько юристов и тюремщиков, чтобы учинить эту безумную акцию? Даже учитывая, что, по меньшей мере, треть бывших оперов спешно подалась в судебные исполнители, маловат контингент. Кое-какие преступления пришлось даже срочно изъять из Уголовного кодекса и объявить вполне законными деяниями, иначе бы суды просто захлебнулись. И все равно бесконечная очередь дел, требующих рассмотрения, как я слышал, растет и растет, разбухает наподобие автомобильной пробки. И которому из них дать ход, решает следователь.
Дальше рассказывать, или сами все сообразите?
– С мужем-то как живешь? – не удержавшись, спрашиваю я.
– Включи да посмотри.
Надо же, как у них теперь с этим просто!
– Да нет, я о другом… Ты правда все о нем знаешь?
– Все знаю, – подтверждает она.
– А он о тебе?
– И он обо мне.
– Как же вы так живете?!
– Да нормально…
– Оба такие честные?
Дочурка смотрит на меня изумленно.
– Ну ты динозавр! – чуть ли не с восторгом говорит она.
Так что зря я над Мироном посмеиваюсь – сам такой же.
И с каждым днем жизнь вокруг становится непонятнее, невразумительнее. Сколько раз, увидев ужаснувшую меня сцену, я не мог ее никому продать, потому что, как выяснялось впоследствии, ужасала она меня одного. То же самое и с преступлениями. Поди пойми: законно это теперь, незаконно? Я ж не специалист…
По тем же причинам и в бизнес нынешний не лезу – там черт ногу сломит. Избегаю шпионить за молодежью – этих, похоже, вообще ничем не смутишь, по барабану им, подглядывают за ними или не подглядывают. Временами я даже задаюсь вопросом: а сохранилось ли у них в лексиконе само слово «стыд»? Наверное, сохранилось, просто неизвестно, что оно сейчас означает… Короче, объект моих наблюдений – такие же, как я, перестарки, безумно забавные своими потугами скрыться от бесчисленных взоров или же, напротив, выставить себя напоказ.
Не дай бог повымрут раньше меня – на что жить буду?
– Скоро, говорят, электрический метеорит упадет, – жалуется она.
– Как это – электрический?
– Не знаю. Говорят.
– И что будет?
– Все телефоны отключатся, все телевизоры…
– А «клопики»?
– И «клопики» тоже. Все отключится.
– Так это ж замечательно! – бодро говорю я. – Будем жить как раньше. Сами вон плакались, что следят за вами все время…
Пенсионерка чуть отшатывается, даже морщины трястись перестали. Что за ней следить прекратят – чепуха, а вот что сама она ни за кем подсматривать не сможет… Беда.
У порога своей квартиры (дверь я оставил полуоткрытой) приостанавливаюсь. Рядом с лифтом на кафельном полу приютилась плоская вскрытая баночка, над которой время от времени мерещится белый парок. Подхожу поближе, присаживаюсь на корточки, всматриваюсь. Так и есть: никакой это не парок – скорее пушинки, словно бы от одуванчика. Взмывают и, подхваченные сквозняком, втягиваются через дверную щель на мою территорию.
Да, вот он, прогресс в действии. Раньше «клопиков» продавали кассетами – уже взросленьких, каплевидных, а теперь, стало быть, в виде таких вот зародышей, способных перемещаться по воздуху, как паучки на паутинках. Прилепится, надо полагать, этакий путешественник к стенке или к потолку – ну и начнет развиваться: глазик отрастит, лапки, передатчик…
И кто бы эту баночку сюда, интересно, подкинул? Пенсионерка вне подозрений, хотя и попалась навстречу, хотя и разговор отвлекающий завела… Вряд ли ей такая роскошь по карману. Значит, опять та, что слева.
Я возвращаюсь к себе и плотно прикрываю дверь. Хватит мне соглядатаев. Нет, я не против, милости просим, всех приму, но это, согласитесь, будет с моей стороны чистейшей воды эгоизм – надо же и другим хоть что-нибудь оставить. Да и лестничная площадка в присмотре нуждается.
Представляю, что за переполох поднимется (если уже не поднялся) во всех учреждениях – частных и государственных. Только-только оборудовали помещения герметичными дверьми, а тут вдруг этакая летучая гадость! Она ведь, наверное, и через вытяжки просочится, и через кондиционеры…
Да и я тоже, если честно, каким был, таким остался. Ежедневно начинаю с утра новую жизнь. Часиков до двенадцати веду себя безукоризненно: отважно лезу на турник, учиняю уборку, прилежно работаю, добываю хлеб насущный. А после двенадцати – катись оно все под гору…
Сейчас уже двенадцать тридцать. Откидываю спинку у кресла-вертушки, приношу из холодильника спиртное, закусь и, развалившись перед экраном, предаюсь куда более постыдному занятию, нежели утреннее любование собою в зеркале. Для начала еще раз уточняю коды прописавшихся у меня «клопиков», после чего смотрю, кто и куда выложил подробности моей скудной интимной жизни.
На платных гадюшниках, естественно, ничего, и уж, конечно же, ни намека на порносайты. Удостоился лишь нашей подъездной «завалинки». Кое-какие физиологические подробности обнародованы соседкой слева, кое-какие – соседкой справа, а кое-что, как ни странно, Мироном. Обитатели других этажей, судя по отсутствию отзывов, моими секретами не слишком интересуются. Обидно. А самое обидное, что Марковна не клюнула на меня ни разу. Дочка – да, дочка заходила, но, как уже вам известно, исключительно для того, чтобы выяснить, сильно ли папа занят.
Вот соседушка слева – та зафиксирована во всех видах, и виды, следует заметить, один откровенней другого. Готов поспорить, сама себя на сайт выкладывает… Остальным не до того – вторую неделю травят супружескую чету с шестого этажа, все никак развести не могут.
Нет, пожалуй, я все-таки «шпион», а никакой не «актер». И развязность моя – напускная, и броня – тонюсенькая. Не зря говаривал классик: «Я бы никак не мог представить себе: что страшного и мучительного в том, что я во все десять лет каторги ни разу, ни одной минуты не буду один?» Каторжанин… Все мы теперь каторжане. Ни секунды себе не принадлежим, ни мгновения! Интересно, помнит ли кто-нибудь первоначальное значение слов «позор», «позорище»? Пребывание на виду у всех. Мудры были предки. Знали, чего бояться…
Хотя и потомки тоже мудры. По-своему. Если тебя никто не видит, приходится взнуздывать себя самому, а это, поверьте, занятие мучительное. Под надзором как-то оно полегче.
Но я-то динозавр! Для меня это пытка – постоянно держать круговую оборону, не расслабляясь ни на миг. Странно, ей-богу… Никогда не бываю один – и вою от одиночества. Зато всю правду обо всех знаю… Ненавижу правду! Из-за нее я лишился работы, из-за нее расстался с Марковной, из-за нее обитаю в обшарпанной однокомнатке…
Что он там зачитывал перед тем, как вывалиться в окно? Что-то насчет слюны… Бумажной Библии в доме нет, впрочем, с электронным ее вариантом даже удобнее. Выхожу в Сеть, вызываю текст на экран. «Слюна» для Священного Писания слово редкое, так что нужный стих обнаруживается почти мгновенно. «Книга Иова». Ну да, конечно, Иов…
«Опротивела мне жизнь. Не вечно жить мне. Отступи от меня, ибо дни мои суета. Что такое человек, что Ты столько ценишь его и обращаешь на него внимание Твое, посещаешь его каждое утро, каждое мгновение испытываешь его?»
Ах, самоубийца, самоубийца, глаза твои суицижие, как же ты разворошил давнюю мою тоску…
В руке у меня непочатая рюмка водки. Глушу ее единым махом, резко выдыхаю. Меланхолически закусив, наливаю еще.
Будьте вы прокляты, придумавшие эту хренотень, и вы, позволившие продавать ее на каждом углу…
Встаю, подхожу к подоконнику, гляжу вниз. Нет, ну с девятого этажа чего не прыгнуть? А у меня-то второй. Скорее искалечишься, чем убьешься…
Возвращаюсь, наливаю третью.
Поспешно встаю, открываю. Соседка слева. Мечта Бальзака. Ни слова не промолвив, толкает меня на косяк и устремляется в мое логово.
– Где?! – в ярости вопрошает она, неистово озираясь по углам.
– Кто?
– Он еще спрашивает! – Ее трясет от бешенства. – Вы что творите? Вы думаете, вам и это с рук сойдет?
Тут только я замечаю, что монитор мертв. По темному экрану бегут редкие искорки. Бросаюсь к клавиатуре, пытаюсь воскресить. Бесполезно.
Соседка тем временем успевает осмотреть кухню, где, понятно, тоже ничего не обнаруживает. Появляется вновь.
– Где он?
– Вы о чем вообще?
– О «клоподаве»!
В голосе ее, однако, прежней уверенности не слышно. Должно быть, мой очумелый вид красноречиво свидетельствует о полной невиновности.
– Да нет… – растерянно бормочу я, все еще стуча пальцем по клавиатуре. – Какой «клоподав»? «Клоподав» помехи ставит, а это не помехи… Это, наверное, перегорело что-нибудь…
– И у меня тоже перегорело?
– Как? И у вас?
Смотрим друг на друга во все глаза.
– Господи! – говорю я, нервно смеясь. – Уж не электрический ли метеорит упал? Или закон против «клопиков» приняли?
И как-то, знаете, не по себе. А вдруг и впрямь что-нибудь этакое… Выйти бы в Сеть, выяснить, но как теперь выйдешь, если вся электроника приказала долго жить?
Зачем-то включаю и выключаю свет. Горит, естественно.
В приоткрытую входную дверь просовывается трясущееся обвислое лицо соседки справа.
– Упал, упал… – горестно кукует она. – Говорили, упадет, – и упал…
И то ли от двух принятых подряд рюмок, то ли от ее причитаний, но делается мне совсем жутко. Стою столбом. Представляю на миг, что нас, клопиков, ждет в грядущем, – и озноб вдоль хребта! На что жить прикажете? Снова в репортеры? Снова беготня, командировки, начальство… Да и кто меня теперь в штат примет? В мои-то годы!
Затем приходит спасительная мысль: а что на других этажах? Вдруг только у нас такое? Отпихиваю старушенцию и, оставив дверь нараспашку, стремглав взбегаю на третий. Два лестничных пролета – дистанция короткая, но, пока я ее одолеваю, в голове успевает прокрутиться череда жутких видений – хоть на продажу предлагай.
Мир без «клопиков»? Да это все равно что ослепнуть! Я-то ладно, а вот дочурке, дочурке-то каково придется! Впрочем, следователь – он и без «клопиков» не пропадет. Двуногих завербует…
Звоню.
Дверь отворяет Мирон.
– У тебя электроника пашет?
Отвечает не сразу. Неспешно, с глубоким удовлетворением обнажает кривые зубы, что должно означать таинственную улыбку.
– Не-а…
Я всматриваюсь в его ликующее мурло, и все становится ясно.
– Идиот!.. – хриплю я. – Говорили тебе, не врубай ничего китайского?
Глаза за толстыми линзами озадаченно моргают.
– А что такое?
– Да то, что тебя сейчас весь подъезд линчевать придет!
– А почем им знать, что это я?
– Узна́ют! Ко мне вон уже приходили…
Мирон пугается и, втащив меня в прихожую, судорожно запирает дверь на два оборота. Кидается к столу, в центре которого, игриво помигивая сенсорной панелькой, стоит серый цилиндрик. Руки у соседушки трясутся, так что устройство приходится отобрать. Выключаю на ощупь, засунув за пазуху, потому что «клопики» тут же прозреют и все, гады, зафиксируют.
Просвечивающая сквозь ткань панелька гаснет. Вокруг начинает попискивать оживающая бытовая электроника.
– Уфф… – Я позволяю себе расслабиться. – Ну ты вредитель… И китаезы твои тоже хороши! Он же, оказывается, не просто помехи ставит – он аппаратуру гасит… Додумались!
И нисходит на меня успокоение. Все в порядке, господа, слава богу, все в порядке… Можно жить дальше.
– Нагнал ты страху… – окончательно придя в себя, насмешливо говорю я Мирону. – Ладно, террорист. Пойдем ко мне, а то у меня там дверь не заперта. Выпьем заодно…
Леонид Каганов
Выпить, что ли, за упокой души? Или нет… За упокой души – через девять дней. А пока асфальт ему пухом, прости мне, Господи, невольный цинизм. Я ведь, признаться, и сам пару лет назад по краешку ходил, прощальную записку обдумывал. А теперь вот даже и записки не надо: высказал все, что накипело, ближайшему «клопику» – и в синеву… Спиной вперед.
Клопики мы, клопики… С этой унылой мыслью я собираюсь уже принести спиртное, когда одно за другим приходят три сообщения подряд: отказ, отказ, отказ… А потом еще и четвертое в довесок – примерно того же содержания – из полицейского участка. Отшатываюсь и долго моргаю. Невероятно, но меня обставили… Вот ведь невезуха! Кто же это, интересно, такой шустрый?
Сейчас разберемся. Двух минут мне хватает на то, чтобы навести справки и выявить ошарашивающий факт: самоубийца собственной персоной – вот кто меня, оказывается, обскакал! Ну конечно, дал компьютеру прощальную команду подключиться к таким-то и таким-то «клопикам», после чего отправить отслеженный материал на такие-то и такие-то сайты. Денег он за это, понятно, не получил и не получит, зато до самого асфальта летел уверенный, что падение его в Лету не канет…
Ну и кто он после этого?
* * *
И все же пару-тройку сюжетов нынешним утром мне продать удается. Не могу назвать улов обильным, но бывали и вовсе пустые дни, так что грех жаловаться. Прервемся на ланч. Тем более все расползлись по офисам, а я в основном специализируюсь на чисто бытовых, домашних происшествиях. Платят за них поменьше, зато берут охотнее.Трапезу прерывает тихая лирическая мелодия. Кто-то жаждет общения. Возвращаю к жизни ослепший монитор. Гляди-ка, дочурка проклюнулась! Вспомнила о биологическом отце… Вновь располагаюсь в кресле-вертушке, трогаю клавишу.
– Па, привет! А я смотрю, у тебя вроде перекур – ну и…
Удивительно тактичная девочка. Чтобы не отрывать папу от дел (или от чего другого), предварительно подглядела, чем он занимается, а потом уже вышла на связь… Насколько все-таки изменилось значение слова «такт»!
– Ничего не случилось?
– Не-а! Все путем. А ты как? Денежку не подкинуть?
– Да нет, спасибо. Выкручиваюсь пока.
Мордашка, как всегда, развеселая, я бы даже сказал, разудалая. Короткая каштановая стрижка, синий китель – или что там у них, у следователей?
Удачно она выбрала специальность. С оперативными работниками приключилось примерно то же, что и с нами, бедолагами, а вот судебный следователь – по-прежнему профессия востребованная. Кто-то же должен приводить в надлежащий вид бесчисленные видеоматериалы, поступающие от потерпевших! Тем более что далеко не все старые кадры сумели приспособиться к новой жизни.
Казалось бы, повсеместное подглядывание (а значит, и доносительство) должно было если не уничтожить, то хотя бы уменьшить преступность. Увы, ничего подобного!
– Я?! Утопил любовницу? Да вы что, с ума сошли? Она из лодки выпала, а я ее спасал! Сам чуть не утоп!
– Запись свидетельствует, что вы ее толкнули.
– Удержать хотел! Вижу – падает…
– Ну вот же ясно видно, как вы ее толкаете.
– Нечаянно! Равновесие потерял…
Или взять крупные хищения. А то мы и раньше, до нашествия «клопиков», не знали, кто крадет! Крал, крадет и будет красть, покуда в высших эшелонах власти не дадут добро на возбуждение уголовного дела. А в частном порядке такого коррупционера не изобличишь, поскольку от нашего с вами любопытства подобные особи надежно защищены «клоподавами», то бишь постановщиками помех (я про настоящие, лицензионные, устройства, а не про то китайское барахло, что приносил мне сегодня Мирон).
Опять же не будем забывать, что крадущий миллиарды, в отличие от нас, клопиков, личность историческая. А к исторической личности и подход другой. К примеру, документы свидетельствуют: чем больше казнокрадствовали птенцы гнезда Петрова, тем храбрее и хладнокровнее дрались они на поле брани, тот же, скажем, Алексашка Меншиков под Полтавой. Так что попустительство властей вполне объяснимо. Выдающихся людей надо беречь: раз отважно ворует, значит и родную державу защитит не менее отважно.
Словом, с крупными стяжателями – понятно. Но что помешало покончить с мелкой преступной сошкой, если «клопики» фиксируют каждую улику? Думаете, возможность истолковать любую запись в пользу обвиняемого? А вот и нет! Количество правонарушений. Половину страны пришлось бы взять под стражу, а кто будет брать? Где вы отыщете столько юристов и тюремщиков, чтобы учинить эту безумную акцию? Даже учитывая, что, по меньшей мере, треть бывших оперов спешно подалась в судебные исполнители, маловат контингент. Кое-какие преступления пришлось даже срочно изъять из Уголовного кодекса и объявить вполне законными деяниями, иначе бы суды просто захлебнулись. И все равно бесконечная очередь дел, требующих рассмотрения, как я слышал, растет и растет, разбухает наподобие автомобильной пробки. И которому из них дать ход, решает следователь.
Дальше рассказывать, или сами все сообразите?
– С мужем-то как живешь? – не удержавшись, спрашиваю я.
– Включи да посмотри.
Надо же, как у них теперь с этим просто!
– Да нет, я о другом… Ты правда все о нем знаешь?
– Все знаю, – подтверждает она.
– А он о тебе?
– И он обо мне.
– Как же вы так живете?!
– Да нормально…
– Оба такие честные?
Дочурка смотрит на меня изумленно.
– Ну ты динозавр! – чуть ли не с восторгом говорит она.
* * *
Да, наверное, динозавр… Вымирать пора. Живу в чужом непривычном мире, прозрачном насквозь. Все изменилось – не только Уголовный кодекс. Мораль стала иная – какая-то… чукотская, что ли?.. Насколько мне известно, обитатели Севера облачались в меха, лишь выбираясь из чума на мороз. А в чуме было жарко, в чуме они расхаживали телешом, ни друг друга не стесняясь, ни чад своих, на глазах у близких справляли нужду, новых детишек строгали. И что самое забавное: мораль-то у них при всем при том оставалась строгой, построже нашей. Просто нормы морали были другие.Так что зря я над Мироном посмеиваюсь – сам такой же.
И с каждым днем жизнь вокруг становится непонятнее, невразумительнее. Сколько раз, увидев ужаснувшую меня сцену, я не мог ее никому продать, потому что, как выяснялось впоследствии, ужасала она меня одного. То же самое и с преступлениями. Поди пойми: законно это теперь, незаконно? Я ж не специалист…
По тем же причинам и в бизнес нынешний не лезу – там черт ногу сломит. Избегаю шпионить за молодежью – этих, похоже, вообще ничем не смутишь, по барабану им, подглядывают за ними или не подглядывают. Временами я даже задаюсь вопросом: а сохранилось ли у них в лексиконе само слово «стыд»? Наверное, сохранилось, просто неизвестно, что оно сейчас означает… Короче, объект моих наблюдений – такие же, как я, перестарки, безумно забавные своими потугами скрыться от бесчисленных взоров или же, напротив, выставить себя напоказ.
Не дай бог повымрут раньше меня – на что жить буду?
* * *
Поговорив с дочуркой, извлекаю из ведра переполненный пакет, выхожу на площадку, спускаюсь к мусоропроводу. На обратном пути сталкиваюсь с той соседкой, что справа. Чем-то старушенция взволнована: морщины трясутся, глаза безумны.– Скоро, говорят, электрический метеорит упадет, – жалуется она.
– Как это – электрический?
– Не знаю. Говорят.
– И что будет?
– Все телефоны отключатся, все телевизоры…
– А «клопики»?
– И «клопики» тоже. Все отключится.
– Так это ж замечательно! – бодро говорю я. – Будем жить как раньше. Сами вон плакались, что следят за вами все время…
Пенсионерка чуть отшатывается, даже морщины трястись перестали. Что за ней следить прекратят – чепуха, а вот что сама она ни за кем подсматривать не сможет… Беда.
У порога своей квартиры (дверь я оставил полуоткрытой) приостанавливаюсь. Рядом с лифтом на кафельном полу приютилась плоская вскрытая баночка, над которой время от времени мерещится белый парок. Подхожу поближе, присаживаюсь на корточки, всматриваюсь. Так и есть: никакой это не парок – скорее пушинки, словно бы от одуванчика. Взмывают и, подхваченные сквозняком, втягиваются через дверную щель на мою территорию.
Да, вот он, прогресс в действии. Раньше «клопиков» продавали кассетами – уже взросленьких, каплевидных, а теперь, стало быть, в виде таких вот зародышей, способных перемещаться по воздуху, как паучки на паутинках. Прилепится, надо полагать, этакий путешественник к стенке или к потолку – ну и начнет развиваться: глазик отрастит, лапки, передатчик…
И кто бы эту баночку сюда, интересно, подкинул? Пенсионерка вне подозрений, хотя и попалась навстречу, хотя и разговор отвлекающий завела… Вряд ли ей такая роскошь по карману. Значит, опять та, что слева.
Я возвращаюсь к себе и плотно прикрываю дверь. Хватит мне соглядатаев. Нет, я не против, милости просим, всех приму, но это, согласитесь, будет с моей стороны чистейшей воды эгоизм – надо же и другим хоть что-нибудь оставить. Да и лестничная площадка в присмотре нуждается.
Представляю, что за переполох поднимется (если уже не поднялся) во всех учреждениях – частных и государственных. Только-только оборудовали помещения герметичными дверьми, а тут вдруг этакая летучая гадость! Она ведь, наверное, и через вытяжки просочится, и через кондиционеры…
* * *
А собственно, что изменилось с тех недавних, но уже доисторических пор? Да ничего, по сути. Кто попроще – перемывал косточки ближним на лавочке перед подъездом, кто поинтеллигентнее – за столиком в кафе. Потом занялись тем же самым в Интернете. Тем же занимаемся и нынче. Просто раньше сами подглядывали – теперь с помощью «клопиков».Да и я тоже, если честно, каким был, таким остался. Ежедневно начинаю с утра новую жизнь. Часиков до двенадцати веду себя безукоризненно: отважно лезу на турник, учиняю уборку, прилежно работаю, добываю хлеб насущный. А после двенадцати – катись оно все под гору…
Сейчас уже двенадцать тридцать. Откидываю спинку у кресла-вертушки, приношу из холодильника спиртное, закусь и, развалившись перед экраном, предаюсь куда более постыдному занятию, нежели утреннее любование собою в зеркале. Для начала еще раз уточняю коды прописавшихся у меня «клопиков», после чего смотрю, кто и куда выложил подробности моей скудной интимной жизни.
На платных гадюшниках, естественно, ничего, и уж, конечно же, ни намека на порносайты. Удостоился лишь нашей подъездной «завалинки». Кое-какие физиологические подробности обнародованы соседкой слева, кое-какие – соседкой справа, а кое-что, как ни странно, Мироном. Обитатели других этажей, судя по отсутствию отзывов, моими секретами не слишком интересуются. Обидно. А самое обидное, что Марковна не клюнула на меня ни разу. Дочка – да, дочка заходила, но, как уже вам известно, исключительно для того, чтобы выяснить, сильно ли папа занят.
Вот соседушка слева – та зафиксирована во всех видах, и виды, следует заметить, один откровенней другого. Готов поспорить, сама себя на сайт выкладывает… Остальным не до того – вторую неделю травят супружескую чету с шестого этажа, все никак развести не могут.
Нет, пожалуй, я все-таки «шпион», а никакой не «актер». И развязность моя – напускная, и броня – тонюсенькая. Не зря говаривал классик: «Я бы никак не мог представить себе: что страшного и мучительного в том, что я во все десять лет каторги ни разу, ни одной минуты не буду один?» Каторжанин… Все мы теперь каторжане. Ни секунды себе не принадлежим, ни мгновения! Интересно, помнит ли кто-нибудь первоначальное значение слов «позор», «позорище»? Пребывание на виду у всех. Мудры были предки. Знали, чего бояться…
Хотя и потомки тоже мудры. По-своему. Если тебя никто не видит, приходится взнуздывать себя самому, а это, поверьте, занятие мучительное. Под надзором как-то оно полегче.
Но я-то динозавр! Для меня это пытка – постоянно держать круговую оборону, не расслабляясь ни на миг. Странно, ей-богу… Никогда не бываю один – и вою от одиночества. Зато всю правду обо всех знаю… Ненавижу правду! Из-за нее я лишился работы, из-за нее расстался с Марковной, из-за нее обитаю в обшарпанной однокомнатке…
Что он там зачитывал перед тем, как вывалиться в окно? Что-то насчет слюны… Бумажной Библии в доме нет, впрочем, с электронным ее вариантом даже удобнее. Выхожу в Сеть, вызываю текст на экран. «Слюна» для Священного Писания слово редкое, так что нужный стих обнаруживается почти мгновенно. «Книга Иова». Ну да, конечно, Иов…
«Опротивела мне жизнь. Не вечно жить мне. Отступи от меня, ибо дни мои суета. Что такое человек, что Ты столько ценишь его и обращаешь на него внимание Твое, посещаешь его каждое утро, каждое мгновение испытываешь его?»
Ах, самоубийца, самоубийца, глаза твои суицижие, как же ты разворошил давнюю мою тоску…
В руке у меня непочатая рюмка водки. Глушу ее единым махом, резко выдыхаю. Меланхолически закусив, наливаю еще.
Будьте вы прокляты, придумавшие эту хренотень, и вы, позволившие продавать ее на каждом углу…
Встаю, подхожу к подоконнику, гляжу вниз. Нет, ну с девятого этажа чего не прыгнуть? А у меня-то второй. Скорее искалечишься, чем убьешься…
Возвращаюсь, наливаю третью.
* * *
Выпить ее мне, правда, не удается. Кто-то истерически трезвонит в дверь. Потом начинает стучать кулаком. Что стряслось?Поспешно встаю, открываю. Соседка слева. Мечта Бальзака. Ни слова не промолвив, толкает меня на косяк и устремляется в мое логово.
– Где?! – в ярости вопрошает она, неистово озираясь по углам.
– Кто?
– Он еще спрашивает! – Ее трясет от бешенства. – Вы что творите? Вы думаете, вам и это с рук сойдет?
Тут только я замечаю, что монитор мертв. По темному экрану бегут редкие искорки. Бросаюсь к клавиатуре, пытаюсь воскресить. Бесполезно.
Соседка тем временем успевает осмотреть кухню, где, понятно, тоже ничего не обнаруживает. Появляется вновь.
– Где он?
– Вы о чем вообще?
– О «клоподаве»!
В голосе ее, однако, прежней уверенности не слышно. Должно быть, мой очумелый вид красноречиво свидетельствует о полной невиновности.
– Да нет… – растерянно бормочу я, все еще стуча пальцем по клавиатуре. – Какой «клоподав»? «Клоподав» помехи ставит, а это не помехи… Это, наверное, перегорело что-нибудь…
– И у меня тоже перегорело?
– Как? И у вас?
Смотрим друг на друга во все глаза.
– Господи! – говорю я, нервно смеясь. – Уж не электрический ли метеорит упал? Или закон против «клопиков» приняли?
И как-то, знаете, не по себе. А вдруг и впрямь что-нибудь этакое… Выйти бы в Сеть, выяснить, но как теперь выйдешь, если вся электроника приказала долго жить?
Зачем-то включаю и выключаю свет. Горит, естественно.
В приоткрытую входную дверь просовывается трясущееся обвислое лицо соседки справа.
– Упал, упал… – горестно кукует она. – Говорили, упадет, – и упал…
И то ли от двух принятых подряд рюмок, то ли от ее причитаний, но делается мне совсем жутко. Стою столбом. Представляю на миг, что нас, клопиков, ждет в грядущем, – и озноб вдоль хребта! На что жить прикажете? Снова в репортеры? Снова беготня, командировки, начальство… Да и кто меня теперь в штат примет? В мои-то годы!
Затем приходит спасительная мысль: а что на других этажах? Вдруг только у нас такое? Отпихиваю старушенцию и, оставив дверь нараспашку, стремглав взбегаю на третий. Два лестничных пролета – дистанция короткая, но, пока я ее одолеваю, в голове успевает прокрутиться череда жутких видений – хоть на продажу предлагай.
Мир без «клопиков»? Да это все равно что ослепнуть! Я-то ладно, а вот дочурке, дочурке-то каково придется! Впрочем, следователь – он и без «клопиков» не пропадет. Двуногих завербует…
Звоню.
Дверь отворяет Мирон.
– У тебя электроника пашет?
Отвечает не сразу. Неспешно, с глубоким удовлетворением обнажает кривые зубы, что должно означать таинственную улыбку.
– Не-а…
Я всматриваюсь в его ликующее мурло, и все становится ясно.
– Идиот!.. – хриплю я. – Говорили тебе, не врубай ничего китайского?
Глаза за толстыми линзами озадаченно моргают.
– А что такое?
– Да то, что тебя сейчас весь подъезд линчевать придет!
– А почем им знать, что это я?
– Узна́ют! Ко мне вон уже приходили…
Мирон пугается и, втащив меня в прихожую, судорожно запирает дверь на два оборота. Кидается к столу, в центре которого, игриво помигивая сенсорной панелькой, стоит серый цилиндрик. Руки у соседушки трясутся, так что устройство приходится отобрать. Выключаю на ощупь, засунув за пазуху, потому что «клопики» тут же прозреют и все, гады, зафиксируют.
Просвечивающая сквозь ткань панелька гаснет. Вокруг начинает попискивать оживающая бытовая электроника.
– Уфф… – Я позволяю себе расслабиться. – Ну ты вредитель… И китаезы твои тоже хороши! Он же, оказывается, не просто помехи ставит – он аппаратуру гасит… Додумались!
И нисходит на меня успокоение. Все в порядке, господа, слава богу, все в порядке… Можно жить дальше.
– Нагнал ты страху… – окончательно придя в себя, насмешливо говорю я Мирону. – Ладно, террорист. Пойдем ко мне, а то у меня там дверь не заперта. Выпьем заодно…
Февраль – март 2013
Леонид Каганов
Танкетка
В то утро я проснулся от стука капель по подоконнику и долго лежал неподвижно на спине – вытянувшись, широко раскинув в стороны руки и глядя в потолок. Взрослые не умеют смотреть в потолок. Если разглядывать его долго, то он не белый и не гладкий – на нем можно различить неровности и трещинки. И при наличии воображения потолок превращается в бескрайнюю пустыню с белыми дюнами, как если смотришь на нее с неба. Раскинув руки как крылья, я представлял себя самолетом, который летит над пустыней, высматривая в белых барханах свою цель.
Цель на потолке имелась – прямо над моей головой сидел крупный комар. Даже отсюда было видно, как раздулось его толстое брюшко, отливая свежим малиновым цветом. Чьей крови этот зверь напился в моей комнате – иллюзий не оставалось. Сразу зачесался лоб над левой бровью. Но шевелиться мне было нельзя, потому что я самолет и лечу над пустыней. Достать комара у меня все равно не было шансов, разве что он опустится ко мне сам. Это было очень обидное чувство – чувство беспомощности и проигрыша. Поэтому я представлял, что это не комар, а шатер кочевников посреди пустыни – растянутые во все стороны колья с веревками, посреди распят купол малинового ковра, а рядом еще какая-то дикарская утварь, сваленная у входа. Может, автоматы с рожками патронов, а может, кувшины с верблюжьим молоком. У меня все-таки не настолько хорошее зрение, чтобы разглядеть это из кабины самолета.
На концах моих самолетных крыльев растопырились боевые ракеты – по пять на каждом крыле. Я тщательно навел каждую из них на цель, выждал немного и начал огонь. Сперва вниз пошли самые маленькие ракеты – я так ярко представил, как они, окутавшись дымом, стартуют и с ревом несутся вниз, что на миг даже перестал чувствовать свои мизинцы. Без спешки я хладнокровно отстрелял весь боезапас – все ракеты до последней. Теперь оставалось только ждать. Высота была хорошая, требовалось время, может даже минута, прежде чем в пустыне грянет огненный шквал. Но проклятый комар что-то почувствовал. Да и кто бы на его месте не почувствовал? Он вдруг грузно приподнялся и с ленцой пересел левее на полметра. Ракеты, считай, пропали. Это было так обидно, что слезы наполнили глаза и покатились по вискам. Ты лежишь без пальцев, а он, набитый твоей кровью, взял и пересел…
Но в этот момент в комнату заглянула мама и сообщила, что сегодня возьмет меня с собой в «Центр-плазу» за продуктами. Я сразу вскочил, забыв про комара. В «Центр-плазу» мне хотелось уже месяц – если мама окажется в настроении, были все шансы затащить ее в большой маркет игрушек на втором этаже и даже выпросить что-нибудь полезное.
Мама была не в настроении. Еще за завтраком она потребовала, чтобы я перестал петь. В машине – чтобы перестал болтать. А когда мы стояли в пробке на Парковой, мама, развернувшись вполоборота, принялась говорить о школе. Ее послушать, так выходило, что я самый плохой ученик в классе. Конечно же, мне напомнили о постоянных двойках по пению. И уж конечно – про оборону, с которой в четверг сержант выгнал нас с Марком за жвачку. Становилось понятно, для чего мама взяла меня с собой в «Центр-плазу» – провести выходной в душеспасительных беседах.
Понимая, что шансы попасть в маркет игрушек тают с каждой секундой, я твердо решил молчать. Но у мамы есть привычка постоянно спрашивать: «Почему ты молчишь? Ответь!» Пришлось отвечать. И как-то незаметно начался наш старый спор. Сперва я пытался увести разговор в сторону, объясняя, что не умею петь, потому что мне это не дано от природы. Что я, виноват, что у меня нет слуха? Мне, может, самому от этого грустно. Но мама юрист, ее такими жалобами не проймешь. Она сразу мне объяснила, что отсутствие слуха и плохое поведение на уроках – это разные вещи. Потому что слух от Бога, а поведение – от распущенности.
Когда мы вышли из машины и уже поднимались на лифте с подземной парковки, я аккуратно задал свой вопрос – не нужно ли маме что-нибудь из косметики на втором этаже? Мама сразу ответила, что для меня это не имеет никакого значения, потому что в маркет игрушек с таким поведением мы все равно не пойдем, и вообще мы ехали за продуктами.
Продуктовый маркет я не люблю, потому что там скучно. Когда я был маленький, мама сажала меня на откидную полочку в тележке, и мне нравилось кататься, глазея по сторонам. Вылезти из тележки нельзя, но не очень и хочется – катайся и верти головой. Теперь, конечно, в тележку я не помещусь и должен ходить за мамой. И вот это настоящая пытка, потому что вроде ты на своих ногах, но ходить должен как привязанный – ни отойти, ни зазеваться. Ходили мы сегодня долго. К тому моменту, как наша тележка превратилась в гору из овощей, зелени, фруктов, сосисок, коробочек, флаконов и пакетиков, я умудрился дважды потеряться настолько, что маме пришлось нервничать и звонить мне на ИД. Сам не знаю, как так произошло. Я не хотел, честно. На кассе мама уже со мной не разговаривала и в мою сторону не глядела. Когда мы прошли кассу, мама решительно докатила тележку до фонтана в центре первого этажа, где прогуливался пузатый охранник с рацией на боку.
– Я оставлю его здесь на пару минут, – деловито сообщила мама охраннику, кивнув то ли на меня, то ли на тележку.
Тот меланхолично пожал плечами.
– Артур! – приказала мне мама. – Ни на шаг не отходи от тележки! Я иду на второй этаж, а ты наказан! Вернусь – проверю по ИД все твои перемещения. Если окажется, что ты отходил хоть на метр, будешь сидеть без игровой приставки неделю! Почему ты молчишь? Ответь!
Что тут ответить?
– Без приставки мне нельзя, – объяснил я, убедительно копируя холодную мамину интонацию, – нам по обороне задали к пятнице три новых уровня пройти на тренажере, я пока только один сделал. Мам, возьми меня на второй этаж? Ну, пожалуйста!
– После всего того, что было в магазине?! – рассвирепела мама.
– Пожалуйста… – попросил я тихо.
– Нет, Артур, ты наказан! – строго повторила мама. – Жди меня здесь!
Она повернулась и двинулась к эскалаторам.
– Мам? – Я шмыгнул носом.
– Что еще? – раздраженно обернулась мама.
– Мам, я тебя люблю… – произнес я.
– Ты наказан и останешься здесь!
– Я знаю, – вздохнул я и добавил совершенно искренне: – Все равно я тебя очень люблю.
Некоторое время она стояла молча, затем вздохнула, шагнула ко мне и крепко обняла.
– Я тоже тебя очень люблю, Артурчик. Но ты меня так расстраиваешь…
– Я больше не буду. Я не специально, мам.
– Я знаю.
Мама улыбнулась, потрепала меня по волосам, а затем бережно потерла пальцем мой лоб.
– От комаров средство забыли купить, – поморщилась она. – Бедняжка.
– Возвращайся скорей, – попросил я.
Не люблю, когда меня называют бедняжкой.
Мама ушла, а я остался у фонтана сторожить тележку. Вокруг шли люди сплошным потоком, они были веселые и нарядные, с ними тоже были дети, и вся толпа вливалась в три эскалатора, которые катилась на второй этаж – туда, где огромный маркет игрушек, наверно, самый большой в мире. Он занимал почти весь этаж, если не считать стеклянного закутка с косметикой, куда постоянно ходила мама.
Охранник прогуливался неподалеку, но в мою сторону не смотрел. Фонтан деловито шумел, и время от времени местный сквозняк обдавал меня едва заметной водяной пылью.
Я постоял немного у тележки, задумчиво теребя зелень, торчащую из пакета, а затем из принципа отбежал на цыпочках в сторону. За мной никто не гнался. Тогда я гордо прошагал до самого эскалатора, затем двинулся обратно и вызывающе пошел в другую сторону – до самого бутика с манекенами. Поглазел немного на их пластиковые лица, и тогда, почувствовав себя полностью отомщенным, вернулся к тележке.
В этот момент наверху раздался громкий хлопок. Мраморный пол под ногами вздрогнул, и зазвенело стекло, словно где-то уронили шкаф. Мне на майку и голову посыпались сверху песчинки известки. Я начал отряхиваться и, только когда наверху пронзительно завопила женщина, вдруг понял: очередной теракт. Но ведь там, наверху, была мама! Я бросился к эскалаторам. Но они уже не работали – сверху по неподвижным ступенькам сбегали со второго этажа люди. Они истошно вопили, и некоторые были в крови. Я успел отпрыгнуть с дороги, чтоб меня не задавили, и вдруг увидел словно в замедленной съемке – по неподвижным ступенькам эскалатора, прыгая как мячик между ногами и обгоняя всех, катится маленькая штука – оторванный палец. Такой бледный, словно игрушечный. Я так и не узнал, чей он был, но до сих пор мне кажется, что мамин. Хоронили ее в закрытом гробу.
Цель на потолке имелась – прямо над моей головой сидел крупный комар. Даже отсюда было видно, как раздулось его толстое брюшко, отливая свежим малиновым цветом. Чьей крови этот зверь напился в моей комнате – иллюзий не оставалось. Сразу зачесался лоб над левой бровью. Но шевелиться мне было нельзя, потому что я самолет и лечу над пустыней. Достать комара у меня все равно не было шансов, разве что он опустится ко мне сам. Это было очень обидное чувство – чувство беспомощности и проигрыша. Поэтому я представлял, что это не комар, а шатер кочевников посреди пустыни – растянутые во все стороны колья с веревками, посреди распят купол малинового ковра, а рядом еще какая-то дикарская утварь, сваленная у входа. Может, автоматы с рожками патронов, а может, кувшины с верблюжьим молоком. У меня все-таки не настолько хорошее зрение, чтобы разглядеть это из кабины самолета.
На концах моих самолетных крыльев растопырились боевые ракеты – по пять на каждом крыле. Я тщательно навел каждую из них на цель, выждал немного и начал огонь. Сперва вниз пошли самые маленькие ракеты – я так ярко представил, как они, окутавшись дымом, стартуют и с ревом несутся вниз, что на миг даже перестал чувствовать свои мизинцы. Без спешки я хладнокровно отстрелял весь боезапас – все ракеты до последней. Теперь оставалось только ждать. Высота была хорошая, требовалось время, может даже минута, прежде чем в пустыне грянет огненный шквал. Но проклятый комар что-то почувствовал. Да и кто бы на его месте не почувствовал? Он вдруг грузно приподнялся и с ленцой пересел левее на полметра. Ракеты, считай, пропали. Это было так обидно, что слезы наполнили глаза и покатились по вискам. Ты лежишь без пальцев, а он, набитый твоей кровью, взял и пересел…
Но в этот момент в комнату заглянула мама и сообщила, что сегодня возьмет меня с собой в «Центр-плазу» за продуктами. Я сразу вскочил, забыв про комара. В «Центр-плазу» мне хотелось уже месяц – если мама окажется в настроении, были все шансы затащить ее в большой маркет игрушек на втором этаже и даже выпросить что-нибудь полезное.
Мама была не в настроении. Еще за завтраком она потребовала, чтобы я перестал петь. В машине – чтобы перестал болтать. А когда мы стояли в пробке на Парковой, мама, развернувшись вполоборота, принялась говорить о школе. Ее послушать, так выходило, что я самый плохой ученик в классе. Конечно же, мне напомнили о постоянных двойках по пению. И уж конечно – про оборону, с которой в четверг сержант выгнал нас с Марком за жвачку. Становилось понятно, для чего мама взяла меня с собой в «Центр-плазу» – провести выходной в душеспасительных беседах.
Понимая, что шансы попасть в маркет игрушек тают с каждой секундой, я твердо решил молчать. Но у мамы есть привычка постоянно спрашивать: «Почему ты молчишь? Ответь!» Пришлось отвечать. И как-то незаметно начался наш старый спор. Сперва я пытался увести разговор в сторону, объясняя, что не умею петь, потому что мне это не дано от природы. Что я, виноват, что у меня нет слуха? Мне, может, самому от этого грустно. Но мама юрист, ее такими жалобами не проймешь. Она сразу мне объяснила, что отсутствие слуха и плохое поведение на уроках – это разные вещи. Потому что слух от Бога, а поведение – от распущенности.
Когда мы вышли из машины и уже поднимались на лифте с подземной парковки, я аккуратно задал свой вопрос – не нужно ли маме что-нибудь из косметики на втором этаже? Мама сразу ответила, что для меня это не имеет никакого значения, потому что в маркет игрушек с таким поведением мы все равно не пойдем, и вообще мы ехали за продуктами.
Продуктовый маркет я не люблю, потому что там скучно. Когда я был маленький, мама сажала меня на откидную полочку в тележке, и мне нравилось кататься, глазея по сторонам. Вылезти из тележки нельзя, но не очень и хочется – катайся и верти головой. Теперь, конечно, в тележку я не помещусь и должен ходить за мамой. И вот это настоящая пытка, потому что вроде ты на своих ногах, но ходить должен как привязанный – ни отойти, ни зазеваться. Ходили мы сегодня долго. К тому моменту, как наша тележка превратилась в гору из овощей, зелени, фруктов, сосисок, коробочек, флаконов и пакетиков, я умудрился дважды потеряться настолько, что маме пришлось нервничать и звонить мне на ИД. Сам не знаю, как так произошло. Я не хотел, честно. На кассе мама уже со мной не разговаривала и в мою сторону не глядела. Когда мы прошли кассу, мама решительно докатила тележку до фонтана в центре первого этажа, где прогуливался пузатый охранник с рацией на боку.
– Я оставлю его здесь на пару минут, – деловито сообщила мама охраннику, кивнув то ли на меня, то ли на тележку.
Тот меланхолично пожал плечами.
– Артур! – приказала мне мама. – Ни на шаг не отходи от тележки! Я иду на второй этаж, а ты наказан! Вернусь – проверю по ИД все твои перемещения. Если окажется, что ты отходил хоть на метр, будешь сидеть без игровой приставки неделю! Почему ты молчишь? Ответь!
Что тут ответить?
– Без приставки мне нельзя, – объяснил я, убедительно копируя холодную мамину интонацию, – нам по обороне задали к пятнице три новых уровня пройти на тренажере, я пока только один сделал. Мам, возьми меня на второй этаж? Ну, пожалуйста!
– После всего того, что было в магазине?! – рассвирепела мама.
– Пожалуйста… – попросил я тихо.
– Нет, Артур, ты наказан! – строго повторила мама. – Жди меня здесь!
Она повернулась и двинулась к эскалаторам.
– Мам? – Я шмыгнул носом.
– Что еще? – раздраженно обернулась мама.
– Мам, я тебя люблю… – произнес я.
– Ты наказан и останешься здесь!
– Я знаю, – вздохнул я и добавил совершенно искренне: – Все равно я тебя очень люблю.
Некоторое время она стояла молча, затем вздохнула, шагнула ко мне и крепко обняла.
– Я тоже тебя очень люблю, Артурчик. Но ты меня так расстраиваешь…
– Я больше не буду. Я не специально, мам.
– Я знаю.
Мама улыбнулась, потрепала меня по волосам, а затем бережно потерла пальцем мой лоб.
– От комаров средство забыли купить, – поморщилась она. – Бедняжка.
– Возвращайся скорей, – попросил я.
Не люблю, когда меня называют бедняжкой.
Мама ушла, а я остался у фонтана сторожить тележку. Вокруг шли люди сплошным потоком, они были веселые и нарядные, с ними тоже были дети, и вся толпа вливалась в три эскалатора, которые катилась на второй этаж – туда, где огромный маркет игрушек, наверно, самый большой в мире. Он занимал почти весь этаж, если не считать стеклянного закутка с косметикой, куда постоянно ходила мама.
Охранник прогуливался неподалеку, но в мою сторону не смотрел. Фонтан деловито шумел, и время от времени местный сквозняк обдавал меня едва заметной водяной пылью.
Я постоял немного у тележки, задумчиво теребя зелень, торчащую из пакета, а затем из принципа отбежал на цыпочках в сторону. За мной никто не гнался. Тогда я гордо прошагал до самого эскалатора, затем двинулся обратно и вызывающе пошел в другую сторону – до самого бутика с манекенами. Поглазел немного на их пластиковые лица, и тогда, почувствовав себя полностью отомщенным, вернулся к тележке.
В этот момент наверху раздался громкий хлопок. Мраморный пол под ногами вздрогнул, и зазвенело стекло, словно где-то уронили шкаф. Мне на майку и голову посыпались сверху песчинки известки. Я начал отряхиваться и, только когда наверху пронзительно завопила женщина, вдруг понял: очередной теракт. Но ведь там, наверху, была мама! Я бросился к эскалаторам. Но они уже не работали – сверху по неподвижным ступенькам сбегали со второго этажа люди. Они истошно вопили, и некоторые были в крови. Я успел отпрыгнуть с дороги, чтоб меня не задавили, и вдруг увидел словно в замедленной съемке – по неподвижным ступенькам эскалатора, прыгая как мячик между ногами и обгоняя всех, катится маленькая штука – оторванный палец. Такой бледный, словно игрушечный. Я так и не узнал, чей он был, но до сих пор мне кажется, что мамин. Хоронили ее в закрытом гробу.