Шумиха вокруг этих событий держалась дней десять, затем пошла на убыль. Итогом сего газетно-информационного всплеска стало начало депутатского расследования по изложенным в газетах фактам.
А в то же время судмедэксперт Винтер заканчивал свое экспертное исследование. И пришел к кое-каким бесспорным выводам и о причине смерти, и еще кое о чем. В положенный законом срок результат экспертизы был сдан следователю, и тогда же впервые прозвучала фамилия эксперта Пуркаева и его заведомо ложное заключение.
Наконец – почти через месяц – с ноги доктора Огурцова было снято скелетное вытяжение, перелом был сопоставлен, хирурги наложили на область перелома гипс и выписали из стационара домой. Его сопровождали верные друзья – майор Капустин и терапевт Перцев.
– Ну вот, – сказал Огурцов, непривычно и смешно шагая на костылях, – вот и снова весь салат в сборе!
– Ага, – добавил Капустин, – и еще маленький перчик добавился.
– А салат сегодняшний замесила Нина Алексеевна, – со смешком сказал Огурцов, окидывая довольно голодным взглядом праздничный стол.
Дома же у Огурцова, в ходе торжественного обеда, состоявшегося по поводу освобождения… то есть выписки хозяина дома из больницы, Капустин кое-что рассказал о последствиях тех событий, что имели место за прошедший месяц.
– Тех, кто сломал ему ногу, – и он показал на окостыленного Огурцова, – нашли и уже предъявили обвинение. Сядут! – добавил Капустин. – Непременно сядут на пятерик! Судьи очень злы на них – ведь они вывели из строя эксперта и пришлось экспертизы назначать… далеко, а дожидаться – еще дольше, это затягивало сроки судебных разбирательств. И пару выговоров судьям уже прилетело. Вот и, пользуясь своими внутренними убеждениями и Уголовным кодексом… – Наливай! – оборвав свою речь на полуслове, потребовал Капустин. Выпив и закусив, он продолжил: – Кайнер тоже оказался в убытке – сделку по приватизации озера и прилегающих территорий признали незаконной, и эти объекты вернули государству. На этом он потерял б-а-а-а-а-льшие деньги! А вот начальник его охраны, Антон Сергеев, потерял гораздо больше – жизнь! Умер в камере… От чего – пока никто не знает.
– А депутата неприкосновенности не лишили? – спросила следователь Неделина, убаюкивающая маленького Перчика.
– Нет вроде. Но Кайнер чего-то сильно боится – и носа не высовывает из дома-крепости или сутками торчит в Заксобрании.
Некоторое время в комнате царила тишина, которую разбавляли только стук вилок и ложек, перемежаемые лепетанием малыша.
– Послушайте, – сказала хозяйка дома, в сердцах бросив ложку на стол. – Почему-то вы все рассказали с середины. А где начало-то?
– Начало? – задумался Капустин – Начало… – повторил он. – А все началось с приватизации озера. Ну, когда подростка застрелили. Вот тогда Кайнер встретился со своим старым знакомым Колей Якутом. Тогда у них возникла идея наладить тропу для алмазов в Европу с помощью Кайнера. Вот тот и предложил переправлять их с трупами. Фома заворовался. Заворовался прилично. И его решили убрать – банально утопить, потом вот он, – и Капустин кивнул на Огурцова, – на законных основаниях установил бы причину смерти от утопления, а уже в резиденции Кайнера в трупе спрятали бы алмазы. Но вышла накладка. Когда они приехали на другой конец озера и стали пытать Фому, тот внезапно убежал и в итоге получил пулю. Вот и все начало, приведшее к такому концу.
– Да, интересный момент. У прокурора секретарем работала девочка, а ее родной брат охранял дом Кайнера на озере. И вот, когда он пришел и спросил у сестры насчет эксгумации, она и сказала, что прокурор не разрешил. И паренек пошел об этом докладывать. Но, выходя из прокуратуры, он увидел начальника розыска и услышал его фразу: «Мало ли что, прокурор не разрешил, мы и сами с усами и сделаем так…» – и, увидев парня, замолчал. Эта фраза стала ключевой. Криминал пошел копать, сработала засада – ну а дальше вы уже все знаете.
– Вот, собственно, и вся история, – сказал Капустин.
– Постойте, как вся? А как же тот продажный эксперт? – воскликнула хозяйка дома.
– А вот об этом могу рассказать я, – сказал Огурцов. И, прожевав кусочек колбаски, сказал: – Мне буквально вчера звонил мой учитель Винтер и вот что рассказал. Привлечь Пуркаева за заведомо ложное заключение не получилось. Вскрытие трупа он проводил вне рамок уголовного дела, но потом прокуратура, ставшая вдруг очень злой, решила наказать его по-другому – впаять злоупотребление служебным положением! А там санкции приличные. А все дело кончилось тем, что руководство нашего бюро каким-то образом договорилось с прокуратурой, и дело возбуждать не стали. Его просто уволили.
– Еще легко отделался, – сказала Неделина. – Мог бы и загреметь под «панфары».
– А ты знаешь, что у Пуркаева есть младшая сестра, больная лейкозом – раком крови? – спросил Огурцов.
– Н-е-ет, – ответила Наталья. – Но это же не повод…
– Да, не повод. Скорее всего он с Кайнера и иже с ним что-то поимел, потому что буквально на днях Иван Пуркаев отправляет сестру в Германию, в платную и довольно дорогую клинику. Там делают пересадку костного мозга и обещают, что все будет хорошо! Вот так!
И за столом наступила тишина.
Любовь и смерть Геннадия Шилова
На третий этаж районной больницы, где было хирургическое отделение, доктор Огурцов поднимался с тяжелым сердцем. И хотя по служебным делам он там бывал сотни, а то и тысячи раз, но сейчас… Сейчас он впервые понял и, самое главное, прочувствовал, что значит выражение «ноги не идут»! Или «один шаг вперед, два назад». Он шел и не хотел идти. Он не хотел идти, потому что не знал, что и, самое главное, как врать другу, если тот спросит… Доктор Огурцов останавливался на каждом этаже, да что там этаже – ступеньке, и, оттягивая время, разговаривал с каждым встречным мало-мальски знакомым человеком. Но вот наконец и белая дверь, над которой горели буквы: «Хирургическое отделение». Он постоял в нерешительности, затем повернулся и, навалившись горячим лицом на оконное стекло лестничной площадки, замер…
Постояв несколько минут, он резко повернулся, нажал на дверную ручку и вошел в отделение. И вот уже по коридору идет врач – все знающий, все умеющий. Он идет решительно, слегка улыбаясь и несколько свысока, но дружелюбно здороваясь с персоналом. Перед палатой он на мгновение остановился и вошел.
Палата была большой, но в ней стояла всего одна кровать, на которой лежал человек, высохший до такой степени, что казалось, будто сквозь тело просвечивает простыня и ткань подушки…
– Присядь, Иваныч. На пять минут присядь. Просто побудь. Все равно каждый умирает в одиночку, и ты мне не помощник, потому что я уже за чертой.
– Да ну, Гена… – начал было доктор, но лежащий на кровати человек слабым, но еще ясным голосом сказал:
– Будь здесь тысяча человек, но все равно я уже один. Навеки один. Теперь я знаю, почему каждый умирает в одиночку. Есть черта невозврата – и я ее уже миновал. Такова расплата за ошибки и таков финал жизни. Теперь я понимаю тех, кто пулю в лоб пускает, и… не осуждаю.
После этих слов они молча посидели еще несколько минут, и умирающий сказал:
– Все. Иди. Прощай навсегда. Если сможешь, помоги дочери. У нее ведь никого на всем свете не осталось. Иди… – и медленно, с трудом отвернулся к стене.
Доктор Огурцов поднялся и буквально на цыпочках пошел из палаты, а в голове крутилась одна мысль: вот и все… пред ним белая больничная стена, до которой сузилось все огромное многообразие жизни, и ничего другого у него уже никогда не будет. Вот и все…
Выйдя в коридор, он увидел его дочь. Глаза девочки были полны слез.
– Дядя Дима… неужели… он больше… Неужели ничего нельзя сделать?.. Это все??? – И, уткнувшись доктору в грудь, тихо, на одной скорбной ноте, заплакала.
– Ему осталась неделя – и это максимум, – слегка отстранившись, сказал он. – Прости, Ксюша, у меня еще работа, – и пошел из отделения вниз. Спускаясь по лестнице, он вспомнил стихи немецкого средневекового поэта Христиана Гофмасвальдау:
– Почему она ушла от меня? Ведь я ее любил… люблю до сих пор. Я бросил пить, я работал по четырнадцать часов в сутки…
В этот момент в палату заглянула санитарочка и, охнув, выбежала в коридор.
– Люся! – крикнула она медсестре, покрутив пальцем у виска. – Зови врача, там больной Шилов сам с собой разговаривает.
А больной Шилов не разговаривал сам с собой. Он просто говорил, наслаждаясь тем, что может говорить, и сознавая, что это его последние слова, которые хоть кто-то да услышит в этом мире.
– Помнишь, Лина, как я тебя увидел первый раз? Это так давно было… И так далеко отсюда. Это ведь было на моей родине. Я и вправду, когда тебя увидел, просто остолбенел. Я понял, что ты создана только для меня… только для меня. И я все бросил – жену, дочку и всех родных, – и тут лежащий на кровати человек, да что там человек – обтянутый кожей скелет – засмеялся. И внезапно смех оборвал. Он представил, как это выглядит со стороны. Он снова помолчал, прислушиваясь к себе: нет, боли не было! – А потом, помнишь, Лина, как я тебя из кино летним вечером нес на руках до самого дома. Все оглядывалась, а ты так счастливо смеялась… Вот после этого мы стали мужем и женой, и вскоре ты родила нашу доченьку – Ксению, Ксюшеньку, Ксаночку. А помнишь, как ты не хотела ехать в Сибирь, на свою родину? Но я настоял, и ты сказала, что тоже будешь декабристкой и поедешь за мужем – то есть за мной, – куда бы я тебя ни позвал. И мы уехали. И здесь, в твоем родном городке, мы почти десять лет жили душа в душу. Лучше тебя никого не было во всем мире. А потом… Потом что-то случилось. Ты меня разлюбила. Ты стала придираться: и то тебе не так, и это не этак. Сколько бы денег ни приносил – тебе все было мало. Я даже в морг санитаром устроился работать. Помнишь, как Дмитрий Иванович пытался нас мирить, когда ты ушла к родителям? Но ты ничего и слышать не хотела. А ведь я за эти годы на другую бабу ни разу даже не глянул. Так я остался один. До сих пор один. А ты завела молодого любовника, сразу завела. Я, конечно, понимаю, ты молода, а я старик – семнадцать лет разницы как-никак, – тут больной закашлялся, и в палату вбежала медсестра, а за ней вошел доктор Перцев.
– Вам плохо, больной?
– Нет, нет, все хорошо. Я с женой разговариваю.
Медсестра с доктором переглянулись, и Перцев с пониманием сказал:
– Ну, коль так, то поговорите… Только негромко. – И они вышли.
– Ты, Галочка, приглядывай за ним. Потихоньку, ненавязчиво, а я схожу в морг пока.
– Место ему присмотреть, да? – хихикнула медсестра.
– Дура! – злобно сказал Перцев. – Еще раз такое от тебя услышу…
А больной, отпив из кружки сока, снова заговорил:
– А я же помню, как ты мне сказала: «Хоть напоследок порадуюсь, а то и так вся жизнь прошла с импотентом!» – и засмеялась. Ты, Лина, тогда не поняла, что была на волосок от смерти: я уже бритвой хотел тебя по шее полоснуть, и тогда бы для нас все кончилось одновременно. Дочь остановила. Вернее, не дочь, а мысли о том, что с ней будет, когда ты умрешь. Я-то ведь тоже не собирался жить. А потом ты заболела, стала худеть, высохла совсем – как я сейчас. А помнишь, ты мне сказала: «Не радуйся, я тебя заберу к себе, быстро заберу»? И захохотала, да так страшно – будто ведьма в кино. А потом, оборвав смех, издевательски сказала: «Ведь я без тебя никуда, милый!»
* * *
А в это время доктор Огурцов маялся в хирургическом отделении на больничной койке – благо без операции обошлось. И хоть лежал он в одноместной палате со всеми возможными удобствами, хоть ежедневно наведывался и новоявленный папа Перцев, и другие коллеги, лежать Огурцу надоело так, что ни словом сказать, ни пером описать, а посему и писать об этом автор не будет. Скажем только, что рождение перцового наследника они отметили коньяком – лечебным, конечно же! Правда, доза… доза!.. Зато боль в ноге почти полностью исчезла. А уж то, что вместо ноги заболела голова, – ну так что ж! У каждого лекарства есть побочное действие! Разве не так?А в то же время судмедэксперт Винтер заканчивал свое экспертное исследование. И пришел к кое-каким бесспорным выводам и о причине смерти, и еще кое о чем. В положенный законом срок результат экспертизы был сдан следователю, и тогда же впервые прозвучала фамилия эксперта Пуркаева и его заведомо ложное заключение.
Наконец – почти через месяц – с ноги доктора Огурцова было снято скелетное вытяжение, перелом был сопоставлен, хирурги наложили на область перелома гипс и выписали из стационара домой. Его сопровождали верные друзья – майор Капустин и терапевт Перцев.
– Ну вот, – сказал Огурцов, непривычно и смешно шагая на костылях, – вот и снова весь салат в сборе!
– Ага, – добавил Капустин, – и еще маленький перчик добавился.
– А салат сегодняшний замесила Нина Алексеевна, – со смешком сказал Огурцов, окидывая довольно голодным взглядом праздничный стол.
Дома же у Огурцова, в ходе торжественного обеда, состоявшегося по поводу освобождения… то есть выписки хозяина дома из больницы, Капустин кое-что рассказал о последствиях тех событий, что имели место за прошедший месяц.
– Тех, кто сломал ему ногу, – и он показал на окостыленного Огурцова, – нашли и уже предъявили обвинение. Сядут! – добавил Капустин. – Непременно сядут на пятерик! Судьи очень злы на них – ведь они вывели из строя эксперта и пришлось экспертизы назначать… далеко, а дожидаться – еще дольше, это затягивало сроки судебных разбирательств. И пару выговоров судьям уже прилетело. Вот и, пользуясь своими внутренними убеждениями и Уголовным кодексом… – Наливай! – оборвав свою речь на полуслове, потребовал Капустин. Выпив и закусив, он продолжил: – Кайнер тоже оказался в убытке – сделку по приватизации озера и прилегающих территорий признали незаконной, и эти объекты вернули государству. На этом он потерял б-а-а-а-а-льшие деньги! А вот начальник его охраны, Антон Сергеев, потерял гораздо больше – жизнь! Умер в камере… От чего – пока никто не знает.
– А депутата неприкосновенности не лишили? – спросила следователь Неделина, убаюкивающая маленького Перчика.
– Нет вроде. Но Кайнер чего-то сильно боится – и носа не высовывает из дома-крепости или сутками торчит в Заксобрании.
Некоторое время в комнате царила тишина, которую разбавляли только стук вилок и ложек, перемежаемые лепетанием малыша.
– Послушайте, – сказала хозяйка дома, в сердцах бросив ложку на стол. – Почему-то вы все рассказали с середины. А где начало-то?
– Начало? – задумался Капустин – Начало… – повторил он. – А все началось с приватизации озера. Ну, когда подростка застрелили. Вот тогда Кайнер встретился со своим старым знакомым Колей Якутом. Тогда у них возникла идея наладить тропу для алмазов в Европу с помощью Кайнера. Вот тот и предложил переправлять их с трупами. Фома заворовался. Заворовался прилично. И его решили убрать – банально утопить, потом вот он, – и Капустин кивнул на Огурцова, – на законных основаниях установил бы причину смерти от утопления, а уже в резиденции Кайнера в трупе спрятали бы алмазы. Но вышла накладка. Когда они приехали на другой конец озера и стали пытать Фому, тот внезапно убежал и в итоге получил пулю. Вот и все начало, приведшее к такому концу.
– Да, интересный момент. У прокурора секретарем работала девочка, а ее родной брат охранял дом Кайнера на озере. И вот, когда он пришел и спросил у сестры насчет эксгумации, она и сказала, что прокурор не разрешил. И паренек пошел об этом докладывать. Но, выходя из прокуратуры, он увидел начальника розыска и услышал его фразу: «Мало ли что, прокурор не разрешил, мы и сами с усами и сделаем так…» – и, увидев парня, замолчал. Эта фраза стала ключевой. Криминал пошел копать, сработала засада – ну а дальше вы уже все знаете.
– Вот, собственно, и вся история, – сказал Капустин.
– Постойте, как вся? А как же тот продажный эксперт? – воскликнула хозяйка дома.
– А вот об этом могу рассказать я, – сказал Огурцов. И, прожевав кусочек колбаски, сказал: – Мне буквально вчера звонил мой учитель Винтер и вот что рассказал. Привлечь Пуркаева за заведомо ложное заключение не получилось. Вскрытие трупа он проводил вне рамок уголовного дела, но потом прокуратура, ставшая вдруг очень злой, решила наказать его по-другому – впаять злоупотребление служебным положением! А там санкции приличные. А все дело кончилось тем, что руководство нашего бюро каким-то образом договорилось с прокуратурой, и дело возбуждать не стали. Его просто уволили.
– Еще легко отделался, – сказала Неделина. – Мог бы и загреметь под «панфары».
– А ты знаешь, что у Пуркаева есть младшая сестра, больная лейкозом – раком крови? – спросил Огурцов.
– Н-е-ет, – ответила Наталья. – Но это же не повод…
– Да, не повод. Скорее всего он с Кайнера и иже с ним что-то поимел, потому что буквально на днях Иван Пуркаев отправляет сестру в Германию, в платную и довольно дорогую клинику. Там делают пересадку костного мозга и обещают, что все будет хорошо! Вот так!
И за столом наступила тишина.
Любовь и смерть Геннадия Шилова
Плоть не вечна в этом мире,
Наша жизнь – роса.
Фуси (Япония)
На третий этаж районной больницы, где было хирургическое отделение, доктор Огурцов поднимался с тяжелым сердцем. И хотя по служебным делам он там бывал сотни, а то и тысячи раз, но сейчас… Сейчас он впервые понял и, самое главное, прочувствовал, что значит выражение «ноги не идут»! Или «один шаг вперед, два назад». Он шел и не хотел идти. Он не хотел идти, потому что не знал, что и, самое главное, как врать другу, если тот спросит… Доктор Огурцов останавливался на каждом этаже, да что там этаже – ступеньке, и, оттягивая время, разговаривал с каждым встречным мало-мальски знакомым человеком. Но вот наконец и белая дверь, над которой горели буквы: «Хирургическое отделение». Он постоял в нерешительности, затем повернулся и, навалившись горячим лицом на оконное стекло лестничной площадки, замер…
Постояв несколько минут, он резко повернулся, нажал на дверную ручку и вошел в отделение. И вот уже по коридору идет врач – все знающий, все умеющий. Он идет решительно, слегка улыбаясь и несколько свысока, но дружелюбно здороваясь с персоналом. Перед палатой он на мгновение остановился и вошел.
Палата была большой, но в ней стояла всего одна кровать, на которой лежал человек, высохший до такой степени, что казалось, будто сквозь тело просвечивает простыня и ткань подушки…
– Присядь, Иваныч. На пять минут присядь. Просто побудь. Все равно каждый умирает в одиночку, и ты мне не помощник, потому что я уже за чертой.
– Да ну, Гена… – начал было доктор, но лежащий на кровати человек слабым, но еще ясным голосом сказал:
– Будь здесь тысяча человек, но все равно я уже один. Навеки один. Теперь я знаю, почему каждый умирает в одиночку. Есть черта невозврата – и я ее уже миновал. Такова расплата за ошибки и таков финал жизни. Теперь я понимаю тех, кто пулю в лоб пускает, и… не осуждаю.
После этих слов они молча посидели еще несколько минут, и умирающий сказал:
– Все. Иди. Прощай навсегда. Если сможешь, помоги дочери. У нее ведь никого на всем свете не осталось. Иди… – и медленно, с трудом отвернулся к стене.
Доктор Огурцов поднялся и буквально на цыпочках пошел из палаты, а в голове крутилась одна мысль: вот и все… пред ним белая больничная стена, до которой сузилось все огромное многообразие жизни, и ничего другого у него уже никогда не будет. Вот и все…
Выйдя в коридор, он увидел его дочь. Глаза девочки были полны слез.
– Дядя Дима… неужели… он больше… Неужели ничего нельзя сделать?.. Это все??? – И, уткнувшись доктору в грудь, тихо, на одной скорбной ноте, заплакала.
– Ему осталась неделя – и это максимум, – слегка отстранившись, сказал он. – Прости, Ксюша, у меня еще работа, – и пошел из отделения вниз. Спускаясь по лестнице, он вспомнил стихи немецкого средневекового поэта Христиана Гофмасвальдау:
…И они были удивительно созвучны его настроению…
Что значит жизнь с ее фальшивым блеском?
Что значит мир и вся его краса?
Коротким представляется отрезком
Мне бытия земного полоса.
* * *
После ухода Димы Огурцова у Геннадия вдруг утихла вечная, остро грызущая боль. Такое случалось, но очень редко. Он немного полежал с закрытыми глазами, наслаждаясь покоем, и вдруг ему почудилось, что кроме него в этой огромной и пустой палате есть еще кто-то. Геннадий открыл глаза и оглядел палату: конечно же, в ней никого не было – только он, смертельно больной человек. Он полежал еще пару минут, бездумно наслаждаясь безболием, а потом спросил себя:– Почему она ушла от меня? Ведь я ее любил… люблю до сих пор. Я бросил пить, я работал по четырнадцать часов в сутки…
В этот момент в палату заглянула санитарочка и, охнув, выбежала в коридор.
– Люся! – крикнула она медсестре, покрутив пальцем у виска. – Зови врача, там больной Шилов сам с собой разговаривает.
А больной Шилов не разговаривал сам с собой. Он просто говорил, наслаждаясь тем, что может говорить, и сознавая, что это его последние слова, которые хоть кто-то да услышит в этом мире.
– Помнишь, Лина, как я тебя увидел первый раз? Это так давно было… И так далеко отсюда. Это ведь было на моей родине. Я и вправду, когда тебя увидел, просто остолбенел. Я понял, что ты создана только для меня… только для меня. И я все бросил – жену, дочку и всех родных, – и тут лежащий на кровати человек, да что там человек – обтянутый кожей скелет – засмеялся. И внезапно смех оборвал. Он представил, как это выглядит со стороны. Он снова помолчал, прислушиваясь к себе: нет, боли не было! – А потом, помнишь, Лина, как я тебя из кино летним вечером нес на руках до самого дома. Все оглядывалась, а ты так счастливо смеялась… Вот после этого мы стали мужем и женой, и вскоре ты родила нашу доченьку – Ксению, Ксюшеньку, Ксаночку. А помнишь, как ты не хотела ехать в Сибирь, на свою родину? Но я настоял, и ты сказала, что тоже будешь декабристкой и поедешь за мужем – то есть за мной, – куда бы я тебя ни позвал. И мы уехали. И здесь, в твоем родном городке, мы почти десять лет жили душа в душу. Лучше тебя никого не было во всем мире. А потом… Потом что-то случилось. Ты меня разлюбила. Ты стала придираться: и то тебе не так, и это не этак. Сколько бы денег ни приносил – тебе все было мало. Я даже в морг санитаром устроился работать. Помнишь, как Дмитрий Иванович пытался нас мирить, когда ты ушла к родителям? Но ты ничего и слышать не хотела. А ведь я за эти годы на другую бабу ни разу даже не глянул. Так я остался один. До сих пор один. А ты завела молодого любовника, сразу завела. Я, конечно, понимаю, ты молода, а я старик – семнадцать лет разницы как-никак, – тут больной закашлялся, и в палату вбежала медсестра, а за ней вошел доктор Перцев.
– Вам плохо, больной?
– Нет, нет, все хорошо. Я с женой разговариваю.
Медсестра с доктором переглянулись, и Перцев с пониманием сказал:
– Ну, коль так, то поговорите… Только негромко. – И они вышли.
– Ты, Галочка, приглядывай за ним. Потихоньку, ненавязчиво, а я схожу в морг пока.
– Место ему присмотреть, да? – хихикнула медсестра.
– Дура! – злобно сказал Перцев. – Еще раз такое от тебя услышу…
А больной, отпив из кружки сока, снова заговорил:
– А я же помню, как ты мне сказала: «Хоть напоследок порадуюсь, а то и так вся жизнь прошла с импотентом!» – и засмеялась. Ты, Лина, тогда не поняла, что была на волосок от смерти: я уже бритвой хотел тебя по шее полоснуть, и тогда бы для нас все кончилось одновременно. Дочь остановила. Вернее, не дочь, а мысли о том, что с ней будет, когда ты умрешь. Я-то ведь тоже не собирался жить. А потом ты заболела, стала худеть, высохла совсем – как я сейчас. А помнишь, ты мне сказала: «Не радуйся, я тебя заберу к себе, быстро заберу»? И захохотала, да так страшно – будто ведьма в кино. А потом, оборвав смех, издевательски сказала: «Ведь я без тебя никуда, милый!»
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента