Страница:
Компания вновь произведенных расположилась в небольшом ресторане на бульваре. Миниатюрные рюмочки были полны тягучего, сладкого и крепкого бенедиктина. В чашках дымилось черное кофе. Настроение у всех было приподнятое. Безусый подпоручик Петин бил себя в грудь кулаком и тонким срывающимся голосом кричал:
– Я офицер! Я офицер! Ха-ха-ха!
Потягивая маленькими глотками кофе, пожилой студент Колпаков рассуждал:
– Да, подпоручик – это хорошо. Две звездочки. Не капитан с гвоздем, прапоришка несчастный. Подпоручик– настоящий офицер.
Все смеялись, громко разговаривали, стараясь перебить друг друга. Каждому хотелось высказаться, поделиться чувством какой-то особенной радости, так знакомой людям, только что выдержавшим долгий и трудный экзамен. Никто не отдавал себе отчета в том, что через несколько дней или недель все они могут очутиться на фронте, стать лицом к лицу со смертью. Фронт был далеко, о нем не думали. Все были пьяны сознанием своей самостоятельности и независимости.
Прежде чем стать офицерами, десять месяцев провели юнкера в стенах военного училища. Десять месяцев пробыли они в тисках страшной, железной дисциплины. Юнкер был тем козлом отпущения, на котором многие офицеры срывали свою злость, вознаграждали себя за все неприятности, какие им приходилось получать в солдатской среде. Солдаты держали себя довольно свободно, перед офицерами не дрожали и не тянулись так, как при старом режиме. Офицерам хотелось видеть армию во всем блеске прежней, царской палочной дисциплины, и что им не удавалось ввести в ротах, в батальонах, то они с особым рвением насаждали в стенах военных училищ. Что невозможно требовать с солдата, то легко взыскать с юнкера. Юнкер должен быть образцом исполнительности, аккуратности, дисциплинированности. Юнкер – это идеальный солдат-автомат. Юнкер – это будущий офицер. Придирки и капризы офицеров, «цуканье» начальства из юнкеров – все должен был вынести на своих плечах питомец военного училища.
Десять месяцев учебы, муштры и цука. Для многих они не прошли даром, многие совершенно обезличились, стали блестящими, шлифованными, послушными винтиками жестокого механизма армии.
Подпоручик Мотовилов хлопал по плечу Петина и смеялся раскатисто-громко, сверкая крепкими, здоровыми белыми зубами.
– Андрюшка, ты подумай только, мы – офицеры. Ха-ха-ха! Мы – офицеры. Раньше были разные господа фельдфебели, полковники Ивановы, перед которыми нужно было тянуться, а теперь – к черту всех! Сами с усами!
Петин обнял Мотовилова за талию.
– Андрюшка, помнишь, как Нуда мою лошадь заставлял пешком ходить? Ха-ха-ха!
Петин улыбнулся.
– Что ты мелешь, Борис? Как это лошадь пешком?
– Не мелю, а факт, это было. Не помню, что-то сделал я на маневрах. Нуда решил наказать меня. Подлетает он ко мне и орет: «Ну да, ну да, Мотовилов, таким образом, вы пойдете пешком». Помнишь, он спешивал юнкеров в наказание. Я говорю: «А как же, мол, лошадь, господин полковник? Кому ее сдать?» А он, балда, подумал и говорит: «А-а-а, таким образом, вы пешком и лошадь ваша пешком».
Офицеры смеялись. Тягучими, хмельными струйками лился ликер и, смешиваясь с крепким горячим кофе, сильно туманил головы. В ресторане стало тесно и скучно.
– Господа офицеры, предлагаю сделать перебежку в направлении на «Летучую мышь», – поднялся Колпаков.
Загремели шашки, зазвенели шпоры, зашумели отодвигаемые стулья. Мелкими, ровными шажками подбежал лакей и, почтительно вытянувшись, остановился. Петин небрежно бросил на стол несколько тысячных билетов.
– Сдачи не нужно. Возьми себе!
Лакей отвесил глубокий поклон.
Смеркалось уже, когда шумная компания офицеров пришла в шантан. Окна зрительного зала были завешены плотными, темными шторами. Горело электричество. На сцене, кривляясь, визжала шансонетка:
– Офицерики молоденькие, золотенькие, угостите шоколадом.
Черный кавказец Рагимов взял хористку за руки, усадил рядом с собой на стул.
– Садысь, садысь, душа мой. Конфет будэт. Ходы на мой квартир, все будэт.
– Нет, нет, на квартиру нельзя!
Цыганка затрясла кудрями. Подошла старуха, мать хористки.
– Подпоручики, сахарные, медовые, золотые, положите рублик серебряный на ручку, всю правду скажу, всем поворожу.
Петин порылся в портмоне, отыскал серебряный полтинник, бросил его цыганке.
– Голубчик ясный, офицерик молоденький, добренький, счастливый ты. Второй раз уж надеваешь золотые погоны.
– Верно, я старый юнкер. При Керенском носил погоны, большевики сняли, теперь опять надел.
– Второй раз надел, второй раз и снимешь!
Петин побледнел. Злая усмешка мелькнула в глазах цыганки.
– То есть как сниму?
– А так и снимешь. Попадешь к красным в плен, снимешь, солдатом назовешься. Потом убежишь от них. Чего испугался? Говорю, счастливый ты.
Подпоручик успокоился, дал цыганке розовую бумажку. Офицеры пили. Мотовилов глядел на хористку маслеными глазами, напевал вполголоса, покачиваясь на стуле:
– Луска капитана одна не можна большевик ломайла. Все помогайла большевик ломайла.
Недалеко от офицеров, в полутемном углу, за маленьким столиком пили ликер худой, желчный штабс-капитан из контрразведки и тучный спекулянт. Штабс-капитан был раздражен. Его сухие, тонкие губы дергались, кривились под острым носом, глаза вспыхивали нетерпеливыми огоньками.
– Да говорите же вы коротко, толком, что вы имеете мне предложить? Не тяните, ради Бога!
Спекулянт не торопясь, спокойно пил вино, излагал свои соображения:
– Я вам говорю, что с сахаром у нас дело не выйдет. Нет расчета. Японцы и семеновцы в этом отношении непобедимые конкуренты. Посудите сами, куда нам тут соваться, когда в каждом японском эшелоне или у любого семеновца цена на сахар ровно в два раза ниже объявленной омским правительством. Вы ведь отлично знаете, что они никакой монополии не признают, торгуют как заблагорассудится.
– Ну что же вы предлагаете?
– Я уже говорил вам, что самое удобное – это будет сахарин. Вы, капитан, на этом деле заработаете ровно миллион. Поняли? Миллион. Ха-ха-ха!..
Мясистый рот широко раскрылся, глаза потонули в жирных лучистых складочках кожи. Живот трепыхался, как студень.
– Ха-ха-ха! Недурно, господин капитан. Идет! А?
– Ваши условия? В чем выразится мое участие?
– О, очень немного, капитан. Капитан даст нам только маленькую бумажку от своего авторитетного учреждения, и все. Очень немного, капитан.
Табак густыми клубами вис над головами. Тапер барабанил на пианино. В зале стоял гул. Подвыпившие гости шумели. Хлопали пробки. Офицеры пили бутылку за бутылкой. Колпаков встал, поднял бокал.
– Господа, выпьем за нашу победу. Выпьем за разгром Совдепии, за то время, когда на обломках коммунизма, на развалинах комиссародержавия мы воздвигнем царство свободы, законности и порядка. Да здравствует Великая Единая Россия! Ура!
– Ура! – крикнули Рагимов и Иванов и подняли свои бокалы.
По лицу Мотовилова пробежала тень:
– Не люблю я, Михаил Венедиктович, ваших завиральных идей и всего этого либерального словоблудия. Какое там, к черту, царство свободы! Кричите, «Царство Романовых», и кончено. Вот это дело, я понимаю.
– Не будем спорить!
Колпаков махнул рукой, стал пить. Рагимов шептался с Петиным, бросая на дам жадные, откровенные взгляды.
– Валяй, валяй, какого черта, – кивал головой Петин.
Рагимов встал, быстро выхватил шашку, рубанул по электрическому проводу. Свет погас. За столом поднялась возня. Дамы визжали притворно испуганными голосами. Скатерть сползла со стола, зазвенела разбитая посуда. Буфетчик волновался за стойкой, нетерпеливо крича кому-то:
– Ах, давайте же скорее свечи! Да где у нас свечи, черт возьми?
По телефону был вызван дежурный офицер из управления коменданта. Подпоручиков переписали, составили протокол. Потом у дверей встали солдаты. Начался повальный обыск, осмотр документов. Тех, у кого не оказалось удостоверений личности, офицер отводил в сторону и, пошептавшись, отпускал, шурша кредитками. Молодые офицеры из «Летучей мыши» выбрались утром совершенно пьяные. Дорогой шумели, орали песни, останавливали извозчиков, стреляли в воздух. У Колпакова был недурной баритон.
– А плоховато мы все-таки, господа, обмываем погоны, – оборвал песню Мотовилов.
– Эх, вот старший брат у меня в Павлондии[1] кончал. Вот где они ночку так ночку устроили офицерскую.
– Черт возьми, а у нас ведь и ночи-то офицерской не было, – отозвался Петин.
– Да, все это как-то скоропалительно случилось. Мы ждали производства через два месяца, а тут вдруг телеграмма – в подпоручики, готово дело. Э, какое у нас училище – ни традиций, ни обстановки, казарма, солдафонщина. Ах, Павлондия, Павлондия!
Мотовилов с завистью стал рассказывать, какие офицерские ночи устраивались в Павловском училище.
– Вы знаете, господа, это делается так. Сегодня, скажем, вечером начальство заседает, обсуждается вопрос о производстве в офицеры такого-то выпуска юнкеров. А юнкера – завтрашние подпоручики – в эту же ночь встают и, надев полное офицерское снаряжение на нижнее белье, босиком, под звуки своего оркестра, торжественно, церемониальным маршем обходят училище, дефилируют и по коридору офицерских квартир. Училищные дамы любили подсматривать из-за занавесок, в щели приоткрытых дверей любовались на молодцов. Когда обойдут все училище, возвращаются в роты, тут уже начинается потеха. Младшему курсу перпендикуляры восстанавливают – кровать на спинки со спящими ставят. Расправляются со шпаками. Морду кому ваксой начистят, кого в желоб умывальника шарахнут и ошпарят ледяной водой, кого просто поколотят. Тут уж никто не подступайся. Стон стоит. Офицеры гуляют. А в кавалерийском, в Николаевском – так там еще интереснее. В Павлондии фельдфебели в своих кальсонах маршируют, а там вахмистры в дамских панталончиках, со шпорами на босую ногу.
Мимо проезжали три извозчика. Офицерам надоело идти пешком.
– Стой! – крикнул Петин.
Извозчики хлестнули лошадей, хотели ускакать.
– Пиу, пиу! – взвизгнули два револьвера.
Извозчики испуганно остановились.
– Сволочи, офицеров не хотят везти, – тяжело садился в пролетку Мотовилов.
– Пошел! На Петрушинскую гору!
На улицах было уже совсем светло. У казармы Н-ского сибирского полка стоял дневальный.
– Остановись! Стой! – закричал Мотовилов.
Извозчики стали. Офицер выскочил из экипажа, подбежал к солдату:
– Ты почему это, сукин сын, честь не отдаешь? А? Не видишь, мерзавец, офицеры едут!
Солдат дернулся всем телом назад, стукнулся от сильного тычка в зубы головой об стенку.
– Доложи своему взводному командиру, что подпоручик Мотовилов тебе в морду дал. Понял?
– Так точно, понял!
Глаза солдата горели огненной ненавистью, рука у козырька дрожала.
Глава 3
Глава 4
– Я офицер! Я офицер! Ха-ха-ха!
Потягивая маленькими глотками кофе, пожилой студент Колпаков рассуждал:
– Да, подпоручик – это хорошо. Две звездочки. Не капитан с гвоздем, прапоришка несчастный. Подпоручик– настоящий офицер.
Все смеялись, громко разговаривали, стараясь перебить друг друга. Каждому хотелось высказаться, поделиться чувством какой-то особенной радости, так знакомой людям, только что выдержавшим долгий и трудный экзамен. Никто не отдавал себе отчета в том, что через несколько дней или недель все они могут очутиться на фронте, стать лицом к лицу со смертью. Фронт был далеко, о нем не думали. Все были пьяны сознанием своей самостоятельности и независимости.
Прежде чем стать офицерами, десять месяцев провели юнкера в стенах военного училища. Десять месяцев пробыли они в тисках страшной, железной дисциплины. Юнкер был тем козлом отпущения, на котором многие офицеры срывали свою злость, вознаграждали себя за все неприятности, какие им приходилось получать в солдатской среде. Солдаты держали себя довольно свободно, перед офицерами не дрожали и не тянулись так, как при старом режиме. Офицерам хотелось видеть армию во всем блеске прежней, царской палочной дисциплины, и что им не удавалось ввести в ротах, в батальонах, то они с особым рвением насаждали в стенах военных училищ. Что невозможно требовать с солдата, то легко взыскать с юнкера. Юнкер должен быть образцом исполнительности, аккуратности, дисциплинированности. Юнкер – это идеальный солдат-автомат. Юнкер – это будущий офицер. Придирки и капризы офицеров, «цуканье» начальства из юнкеров – все должен был вынести на своих плечах питомец военного училища.
Десять месяцев учебы, муштры и цука. Для многих они не прошли даром, многие совершенно обезличились, стали блестящими, шлифованными, послушными винтиками жестокого механизма армии.
Подпоручик Мотовилов хлопал по плечу Петина и смеялся раскатисто-громко, сверкая крепкими, здоровыми белыми зубами.
– Андрюшка, ты подумай только, мы – офицеры. Ха-ха-ха! Мы – офицеры. Раньше были разные господа фельдфебели, полковники Ивановы, перед которыми нужно было тянуться, а теперь – к черту всех! Сами с усами!
Петин обнял Мотовилова за талию.
Оба смеялись, смеялись долго, до слез, как школьники. Вспомнили своего ротного командира полковника Иванова, прозванного Нудой за его нудный характер, за нудную, бестолковую муштровку, которой он изводил юнкеров, за его привычку всегда говорить: «Ну да, ну да, таким образом».
Нам и дня не осталось
Производства ожидать.
С высоты аэроплана
На всех теперь нам начихать.
– Андрюшка, помнишь, как Нуда мою лошадь заставлял пешком ходить? Ха-ха-ха!
Петин улыбнулся.
– Что ты мелешь, Борис? Как это лошадь пешком?
– Не мелю, а факт, это было. Не помню, что-то сделал я на маневрах. Нуда решил наказать меня. Подлетает он ко мне и орет: «Ну да, ну да, Мотовилов, таким образом, вы пойдете пешком». Помнишь, он спешивал юнкеров в наказание. Я говорю: «А как же, мол, лошадь, господин полковник? Кому ее сдать?» А он, балда, подумал и говорит: «А-а-а, таким образом, вы пешком и лошадь ваша пешком».
Офицеры смеялись. Тягучими, хмельными струйками лился ликер и, смешиваясь с крепким горячим кофе, сильно туманил головы. В ресторане стало тесно и скучно.
– Господа офицеры, предлагаю сделать перебежку в направлении на «Летучую мышь», – поднялся Колпаков.
Загремели шашки, зазвенели шпоры, зашумели отодвигаемые стулья. Мелкими, ровными шажками подбежал лакей и, почтительно вытянувшись, остановился. Петин небрежно бросил на стол несколько тысячных билетов.
– Сдачи не нужно. Возьми себе!
Лакей отвесил глубокий поклон.
Смеркалось уже, когда шумная компания офицеров пришла в шантан. Окна зрительного зала были завешены плотными, темными шторами. Горело электричество. На сцене, кривляясь, визжала шансонетка:
Зрители ревели, в пьяном восторге аплодировали. Толстые, короткие, волосатые пальцы, в тяжелых золотых кольцах, комкали бумажки, небрежно бросали на сцену. Зал был полон. Лысые головы. Красные шеи. Шляпы с широкими полями и яркими перьями. Фуражки с офицерскими кокардами. Золотые, серебряные погоны. Глаза, слипшиеся, мутные, с жирным блеском. Обрюзгшие, слюнявые кончики губ. Спирт. Пудра. Табак. Пот. Офицеры разместились за одним из свободных столиков. Потребовали вина. К столу подошла цыганка-хористка с лукавыми глазами.
Когда чехи Волгу брали,
Вспомни, что было…
– Офицерики молоденькие, золотенькие, угостите шоколадом.
Черный кавказец Рагимов взял хористку за руки, усадил рядом с собой на стул.
– Садысь, садысь, душа мой. Конфет будэт. Ходы на мой квартир, все будэт.
– Нет, нет, на квартиру нельзя!
Цыганка затрясла кудрями. Подошла старуха, мать хористки.
– Подпоручики, сахарные, медовые, золотые, положите рублик серебряный на ручку, всю правду скажу, всем поворожу.
Петин порылся в портмоне, отыскал серебряный полтинник, бросил его цыганке.
– Голубчик ясный, офицерик молоденький, добренький, счастливый ты. Второй раз уж надеваешь золотые погоны.
– Верно, я старый юнкер. При Керенском носил погоны, большевики сняли, теперь опять надел.
– Второй раз надел, второй раз и снимешь!
Петин побледнел. Злая усмешка мелькнула в глазах цыганки.
– То есть как сниму?
– А так и снимешь. Попадешь к красным в плен, снимешь, солдатом назовешься. Потом убежишь от них. Чего испугался? Говорю, счастливый ты.
Подпоручик успокоился, дал цыганке розовую бумажку. Офицеры пили. Мотовилов глядел на хористку маслеными глазами, напевал вполголоса, покачиваясь на стуле:
Молодая цыганка пила коньяк, громко щелкала языком, щурила глаза, закусывала лимоном. К офицерскому столу начали подсаживаться накрашенные дамы, бесцеремонно требовать фрукты, вино, конфеты. Подпоручики принимали всех. Шансонетка визжала:
По обычаю петроградскому
И московскому
Мы не можем жить без шампанского
И без табора без цыганского.
Пьяным голосом, вразброд, весь зал орал:
Костюм английский,
Погон российский,
Табак японский,
Правитель омский.
Спекулянт-китаец кричал на картавом, ломаном языке:
Ах, шарабан мой,
Шарабан.
А я мальчишка
Шарлатан.
– Луска капитана одна не можна большевик ломайла. Все помогайла большевик ломайла.
Недалеко от офицеров, в полутемном углу, за маленьким столиком пили ликер худой, желчный штабс-капитан из контрразведки и тучный спекулянт. Штабс-капитан был раздражен. Его сухие, тонкие губы дергались, кривились под острым носом, глаза вспыхивали нетерпеливыми огоньками.
– Да говорите же вы коротко, толком, что вы имеете мне предложить? Не тяните, ради Бога!
Спекулянт не торопясь, спокойно пил вино, излагал свои соображения:
– Я вам говорю, что с сахаром у нас дело не выйдет. Нет расчета. Японцы и семеновцы в этом отношении непобедимые конкуренты. Посудите сами, куда нам тут соваться, когда в каждом японском эшелоне или у любого семеновца цена на сахар ровно в два раза ниже объявленной омским правительством. Вы ведь отлично знаете, что они никакой монополии не признают, торгуют как заблагорассудится.
– Ну что же вы предлагаете?
– Я уже говорил вам, что самое удобное – это будет сахарин. Вы, капитан, на этом деле заработаете ровно миллион. Поняли? Миллион. Ха-ха-ха!..
Мясистый рот широко раскрылся, глаза потонули в жирных лучистых складочках кожи. Живот трепыхался, как студень.
– Ха-ха-ха! Недурно, господин капитан. Идет! А?
– Ваши условия? В чем выразится мое участие?
– О, очень немного, капитан. Капитан даст нам только маленькую бумажку от своего авторитетного учреждения, и все. Очень немного, капитан.
Табак густыми клубами вис над головами. Тапер барабанил на пианино. В зале стоял гул. Подвыпившие гости шумели. Хлопали пробки. Офицеры пили бутылку за бутылкой. Колпаков встал, поднял бокал.
– Господа, выпьем за нашу победу. Выпьем за разгром Совдепии, за то время, когда на обломках коммунизма, на развалинах комиссародержавия мы воздвигнем царство свободы, законности и порядка. Да здравствует Великая Единая Россия! Ура!
– Ура! – крикнули Рагимов и Иванов и подняли свои бокалы.
По лицу Мотовилова пробежала тень:
– Не люблю я, Михаил Венедиктович, ваших завиральных идей и всего этого либерального словоблудия. Какое там, к черту, царство свободы! Кричите, «Царство Романовых», и кончено. Вот это дело, я понимаю.
– Не будем спорить!
Колпаков махнул рукой, стал пить. Рагимов шептался с Петиным, бросая на дам жадные, откровенные взгляды.
– Валяй, валяй, какого черта, – кивал головой Петин.
Рагимов встал, быстро выхватил шашку, рубанул по электрическому проводу. Свет погас. За столом поднялась возня. Дамы визжали притворно испуганными голосами. Скатерть сползла со стола, зазвенела разбитая посуда. Буфетчик волновался за стойкой, нетерпеливо крича кому-то:
– Ах, давайте же скорее свечи! Да где у нас свечи, черт возьми?
По телефону был вызван дежурный офицер из управления коменданта. Подпоручиков переписали, составили протокол. Потом у дверей встали солдаты. Начался повальный обыск, осмотр документов. Тех, у кого не оказалось удостоверений личности, офицер отводил в сторону и, пошептавшись, отпускал, шурша кредитками. Молодые офицеры из «Летучей мыши» выбрались утром совершенно пьяные. Дорогой шумели, орали песни, останавливали извозчиков, стреляли в воздух. У Колпакова был недурной баритон.
Мальчик Петин пытался поддержать:
Мне все равно —
Коньяк или сивуха,
К напиткам я уже привык давно.
Мне все равно.
Тонкий голосок перешел в бас и сорвался:
Готов напиться и свалиться —
Мне все равно.
Колпаков, Мотовилов, Рагимов, Иванов пели, идя по середине скверной мостовой, покачиваясь и спотыкаясь в выбоинах.
Мне все равно —
Тесак иль сабля,
Нашивки пусть другим даются,
А подпоручики напьются.
– А плоховато мы все-таки, господа, обмываем погоны, – оборвал песню Мотовилов.
– Эх, вот старший брат у меня в Павлондии[1] кончал. Вот где они ночку так ночку устроили офицерскую.
– Черт возьми, а у нас ведь и ночи-то офицерской не было, – отозвался Петин.
– Да, все это как-то скоропалительно случилось. Мы ждали производства через два месяца, а тут вдруг телеграмма – в подпоручики, готово дело. Э, какое у нас училище – ни традиций, ни обстановки, казарма, солдафонщина. Ах, Павлондия, Павлондия!
Мотовилов с завистью стал рассказывать, какие офицерские ночи устраивались в Павловском училище.
– Вы знаете, господа, это делается так. Сегодня, скажем, вечером начальство заседает, обсуждается вопрос о производстве в офицеры такого-то выпуска юнкеров. А юнкера – завтрашние подпоручики – в эту же ночь встают и, надев полное офицерское снаряжение на нижнее белье, босиком, под звуки своего оркестра, торжественно, церемониальным маршем обходят училище, дефилируют и по коридору офицерских квартир. Училищные дамы любили подсматривать из-за занавесок, в щели приоткрытых дверей любовались на молодцов. Когда обойдут все училище, возвращаются в роты, тут уже начинается потеха. Младшему курсу перпендикуляры восстанавливают – кровать на спинки со спящими ставят. Расправляются со шпаками. Морду кому ваксой начистят, кого в желоб умывальника шарахнут и ошпарят ледяной водой, кого просто поколотят. Тут уж никто не подступайся. Стон стоит. Офицеры гуляют. А в кавалерийском, в Николаевском – так там еще интереснее. В Павлондии фельдфебели в своих кальсонах маршируют, а там вахмистры в дамских панталончиках, со шпорами на босую ногу.
Мимо проезжали три извозчика. Офицерам надоело идти пешком.
– Стой! – крикнул Петин.
Извозчики хлестнули лошадей, хотели ускакать.
– Пиу, пиу! – взвизгнули два револьвера.
Извозчики испуганно остановились.
– Сволочи, офицеров не хотят везти, – тяжело садился в пролетку Мотовилов.
– Пошел! На Петрушинскую гору!
На улицах было уже совсем светло. У казармы Н-ского сибирского полка стоял дневальный.
– Остановись! Стой! – закричал Мотовилов.
Извозчики стали. Офицер выскочил из экипажа, подбежал к солдату:
– Ты почему это, сукин сын, честь не отдаешь? А? Не видишь, мерзавец, офицеры едут!
Солдат дернулся всем телом назад, стукнулся от сильного тычка в зубы головой об стенку.
– Доложи своему взводному командиру, что подпоручик Мотовилов тебе в морду дал. Понял?
– Так точно, понял!
Глаза солдата горели огненной ненавистью, рука у козырька дрожала.
Глава 3
МОЛЕБЕН
Красные языки лизали Широкое. Черный дым затянул все улицы. С треском обрушивались постройки. Скот ревел, мычал, метался в пылающих дворах. Разбитые телеги среди села горели ярко, как сухая лучина. Убитые вспухли от жара.
Полковник Орлов со штабом стоял за поскотиной и смотрел на пожар. Спокойно, развалившись в седле, говорил, ни к кому не обращаясь:
– Да, иного пути нет. Верховный правитель прав, говоря, что большевизм нужно выжечь каленым железом, как язву. Адмирал прав, давая нашему атаману полномочия спалить, стереть с лица земли в случае надобности всю эту губернию.
Молодой гусар с погонами вольноопределяющегося подскакал к Орлову, подал ему небольшой клочок бумаги. Полковник пробежал донесение своего помощника:
Аллюр… Медвежье. 9 час. 30 минут пополудни… Доношу, что Медвежье занято нами без боя. По показаниям местных жителей, красных у них нет и не было. Сторожевое охранение мною… Разведка в направлении…
Капитан Глыбин.
– Отлично! Господа, новость!
Белая кобыла круто повернулась.
– Медвежье занято нами без боя. Красные удрали.
Лошадь полковника засеменила тонкими ногами, танцуя, пошла по дороге на Медвежье. Штаб отряда и эскадрон с трехцветным знаменем двинулись за командиром. Копыта четко били пыльную дорогу. Серые качающиеся столбы взметывались следом, долго, клубились в воздухе. Ехавший в последних рядах Костя Жестиков оглянулся назад. Толпа крестьян молча, долгими, тяжелыми взглядами провожала всадников. Полковник нетерпеливо поднял лошадь на галоп. Пыль поднялась выше, целой тучей. Толпа исчезла, только зарево и дым пожара были видны ясно.
Въезжая в Медвежье, Орлов подозвал к себе адъютанта.
– Корнет, немедленно прикажите собрать все село на площадь. Оповестите народ, что сейчас будет отслужен благодарственный молебен по случаю победы над бандами красных.
Полковник со штабом остановился в школе. Штабные офицеры и канцелярия заняли все классы и квартиры учительниц. Учительницы запротестовали, стали просить Орлова не выселять их. Полковник нагло улыбался и возражал, шепелявя, скандируя и кривляясь:
– Ска-ажите пжальста, они не могут спать где-нибудь в коридоре, на полу. В них, видите ли, течет три капли благородной крови. Хе-хе-хе! Хотя, впрочем, я человек добрый, если вам будет жестко…
Полковник сказал сальность.
– Не правда ли, корнет? – обратился он к адъютанту.
Адъютант вытянулся, щелкнул шпорами, почтительно улыбнулся:
– Так точно, господин полковник!
– Разговор кончен, вопрос решен, – обернулся полковник к учительницам. – Вас я выселяю, можете поместиться у сторожихи. Школу определенно закрываю. Во-первых, потому, что она нужна мне для канцелярии, квартир; во-вторых, я полагаю, что детей разной красной дряни учить грамоте не стоит. Ведь она им годится, когда они подрастут, только для того, чтобы писать прокламации, разводить антиправительственную пропаганду, – это не интересно нам. Итак, я кончил. Вон отсюда!
Учительницы пошли к дверям.
– Виноват, одну минутку, – снова обратился к ним Орлов. – С завтрашнего дня вы готовите мне обед, понятно?
– Нет, непонятно, – ответила невысокая крепкая Ольга Ивановна. – Обед готовить мы вам не обязаны и не будем!
– Ну конечно, конечно, разве можно сделать что-нибудь для честного защитника родины? Разве можно сварить обед старому офицеру? Вот какому-нибудь красному негодяю, своему любовнику, вы, пожалуй бы, все сделали, не только обед, но и ужин бы состряпали, а после ужина…
Полковник снова сказал гадость. Ольга Ивановна побледнела.
– Я попрошу «благородного» полковника быть повежливее! – запальчиво бросила она ему.
Полковник расхохотался:
– Корнет, корнет, ха-ха-ха! Слышите? Эта вот учителька, эта мужичка, хамка, ха-ха-ха, учит меня вежливости, меня, дворянина, полковника, воспитанника кадетского корпуса. Ха-ха-ха! Да вы, оказывается, оригинальная штучка! Ну-ка, я вас посмотрю поближе.
Он вскочил со стула, хотел схватить учительницу за талию. Ольга Ивановна сделала шаг назад, подняла руку.
– Еще одно движение, и вы получите по физиономии.
Полковник покраснел, злоба мелькнула у него на лице. Но он моментально овладел собой, улыбнулся с деланной любезностью:
– Ой, ой, какие мы сердитые! Мы, оказывается, кусаемся!
И вдруг снова стал серьезным.
– Ну-с, мадмуазели, или как вас там, шутки в сторону. Больше уговаривать вас я не намерен. Приказываю вам завтра же приготовить мне обед. Не приготовите – выпорю. А теперь – марш на место.
…Почти все село собралось на площадь. Женщины, дети, старики, старухи, взрослые и молодежь. Красильниковцы оцепили площадь, загородили выходы пулеметами. Звонили колокола, неслось молитвенное пение, священник набожно, неистово крестился, поднимая глаза к небу, просил у Бога ниспослания мира всему миру и многолетия верховному правителю. Народ пугливой толпой колыхался на площади. Многие плакали. Полковник, опираясь на эфес кривой сабли, простоял почти весь молебен на коленях. Свита не отставала от начальства. Люди в блестящих мундирах, с золотыми и серебряными погонами, вооруженные до зубов, тщательно крестились. После молебна полковник встал на сиденье своего экипажа.
– Мужики! Разговаривать долго с вами я не буду. Говорить нам не о чем. Вы знаете хорошо, что я верный слуга отечества. Среди вас много есть этих извергов рода человеческого, не признающих ни Бога, ни правителя. С ними я и думаю сейчас же расправиться.
Лица вытянулись. Глаза резко обозначились сотнями черных больших точек на бледно-сером лице толпы. Безотчетный, смертельный страх колыхнул массу. Люди попятились назад. Предостерегающе щелкнули шатуны пулеметов. Пулеметчики заняли места у машин. Площадь застыла. Полковник улыбнулся, зычно бросил:
– Спасибо, молодцы-пулеметчики!
– Рады стараться, господин полковник!
– Что, боитесь, канальи? – заорал Орлов на толпу. – Видно, совесть-то у вас не совсем чиста. На колени, прохвосты, все на колени, сию же минуту!
Многоликая пестрая масса женщин, детей и мужчин потемнела, с плачем и стоном опустилась на колени. Платочки, шапки, фуражки закачались на минуту и остановились. Площадь снова стала мертвой, тихой.
– Шапки долой!
Головы обнажились. Сотни рук мелькнули. Легкая рябь, как на воде, наморщила разноцветные ряды медвежинцев.
– Первый эскадрон, ко мне! – скомандовал полковник.
Гусары в пешем строю змейкой проползли через толпу, выстроились в две шеренги. Винтовки метнулись в руках. Черные, круглые отверстия стволов качнулись, двумя рядами повисли перед лицом толпы.
– Сознавайтесь, кто из вас большевики? Кто из вас помогал красным? Кто сочувствует им?
Толпа молчала.
– Честные люди, к вам обращаюсь, – укажите негодяев, им не место среди вас.
С тяжелой одышкой человека, страдающего ожирением, прижимая рукой крест к груди, высокий, упитанный отец Кипарисов подошел к Орлову.
– Я вам, господин полковник, всех их сейчас укажу. Вот они все у меня переписаны.
Священник достал из кармана длинный лоскут бумаги.
Толпа стала совсем черной, пригнулась тяжело к земле.
– Иванов, Непомнящих, Стародубцев, Белых. Этих двух первых, вот чего – расстрелять, а этих двух, вот чего – пока только можно выпороть.
Кипарисов читал долго, обстоятельно, пояснял, кого нужно расстрелять, а кого только выпороть. Толстый кривой палец в широком черном рукаве размеренно поднимался и опускался. По его указанию гусары бросались в толпу, вырывали из нее поодиночке, по два, кучками. Площадь колыхалась, глухо стонала. Лавочник Жогин протискался к полковнику.
– Господин полковник, разрешите доложить, – и, не дожидаясь ответа, боясь, что его не станут слушать, быстро заговорил: – Батюшка забыл еще четырех большевиков указать вам.
– Кровопивец! – крикнул кто-то в толпе.
Жогин обернулся.
– Ага, это ты, Бурхетьев? Знаю тебя, большевика, и твоих товарищей – Степанова, Галкина и Чернова.
Всех четверых схватили. Полковник кивнул адъютанту:
– Корнет, прошу приступить.
– Слушаюсь, господин полковник!
Бледных, с запекшимися, перекошенными губами поставили у каменной церковной ограды. Их было сорок девять. Против них развернулся веер красных погон, круглых кокард. Черные дыры винтовок двумя рядами, покачиваясь, щупали головы и груди приговоренных.
– Господин полковник, разрешите начинать.
– Пжальста, – небрежно бросил Орлов.
– По красной рвани пальба эскадроном! Эскадрон!
Площадь взвизгнула, застонала. Лица стали белыми, как платочки на головах женщин.
– Подождите, подождите, корнет! – остановил полковник. – Уж очень вы скоро. Прямо без пересадки, да и на тот свет. Надо дать им время подумать. Может быть, и раскается кто? В свое оправдание еще кого не укажет ли?
Белая стена камня. Белая полоса лиц. Старик Грушин застонал:
– Кончайте скорее, палачи.
Жена партизана Ватюкова забилась, рыдая, на земле.
– Приколоть ее, – махнул рукой адъютант.
Черная, тонкая, граненая железка разорвала в горле женщины предсмертный крик.
– Мамку закололи! – завизжал в толпе ребенок.
– Не визжи, поросенок, подрастешь – и тебя приколем, – прикрикнул на него Орлов.
Площадь умерла. Людей не было. На карнизах церкви возились и ворковали голуби, чирикали воробьи. Живые были только они. Солнце остановилось, жгло нещадно. Сотни голов наполнились расплавленным металлом, отяжелели, распухли. В глазах прыгали огненные брызги.
– Ну-с, видимо, желающих раскаяться нет? Закоренелые негодяи все. Корнет, продолжайте.
Что-то дернуло коленопреклоненную площадь. Оборвалось что-то. Пригнулись еще. Лица были почти у земли.
– Товарищи большевики, смирна-а-а, равнение на пули, на тот свет карьером ма-а-арш!
Шашка, тонко свистнув, сверкнула. Черные круглые дырки винтовок, все два ряда, желтыми огоньками загорелись, стукнули. Полоса белых камней на стене из белого камня рассыпалась, рухнула на землю. Расстрелянные подпрыгнули, упали навзничь. Полковника душил смех.
– Молодец, корнет, молодец, тонный парень, тонняга, корнет. Ха-ха-ха! На тот свет карьером… Ха-ха-ха! К Владимиру тебя, к Владимиру с мечами и бантом представляю, каналью.
– Покорнейше благодарю, господин полковник!
Залп опрокинул толпу на землю. Женщины судорожно бились, рыдали. Старики, старухи молились. Мужики стонали. Молодежь сжимала кулаки, кусала губы. Орлов взглянул на площадь. Ткнул пальцем.
– Ребята, вот этой молодухе десять порций. Погорячей, шомполами. Пусть помнит лихих гусар атамана Красильникова.
Серая пыль площади. Белые пятна. Живые, полуголые. Свист. Железные прутья. Кровавые рубцы. Кровь. Красное мясо. Колокольный звон лгал. У церковной ограды дергались ноги. Рука крючила пальцы. Мертвых было сорок девять. Окровавленных шестьдесят.
Пестрая толпа с болью еле встала, зашаталась.
А колокол все лгал.
Полковник Орлов со штабом стоял за поскотиной и смотрел на пожар. Спокойно, развалившись в седле, говорил, ни к кому не обращаясь:
– Да, иного пути нет. Верховный правитель прав, говоря, что большевизм нужно выжечь каленым железом, как язву. Адмирал прав, давая нашему атаману полномочия спалить, стереть с лица земли в случае надобности всю эту губернию.
Молодой гусар с погонами вольноопределяющегося подскакал к Орлову, подал ему небольшой клочок бумаги. Полковник пробежал донесение своего помощника:
Аллюр… Медвежье. 9 час. 30 минут пополудни… Доношу, что Медвежье занято нами без боя. По показаниям местных жителей, красных у них нет и не было. Сторожевое охранение мною… Разведка в направлении…
Капитан Глыбин.
– Отлично! Господа, новость!
Белая кобыла круто повернулась.
– Медвежье занято нами без боя. Красные удрали.
Лошадь полковника засеменила тонкими ногами, танцуя, пошла по дороге на Медвежье. Штаб отряда и эскадрон с трехцветным знаменем двинулись за командиром. Копыта четко били пыльную дорогу. Серые качающиеся столбы взметывались следом, долго, клубились в воздухе. Ехавший в последних рядах Костя Жестиков оглянулся назад. Толпа крестьян молча, долгими, тяжелыми взглядами провожала всадников. Полковник нетерпеливо поднял лошадь на галоп. Пыль поднялась выше, целой тучей. Толпа исчезла, только зарево и дым пожара были видны ясно.
Въезжая в Медвежье, Орлов подозвал к себе адъютанта.
– Корнет, немедленно прикажите собрать все село на площадь. Оповестите народ, что сейчас будет отслужен благодарственный молебен по случаю победы над бандами красных.
Полковник со штабом остановился в школе. Штабные офицеры и канцелярия заняли все классы и квартиры учительниц. Учительницы запротестовали, стали просить Орлова не выселять их. Полковник нагло улыбался и возражал, шепелявя, скандируя и кривляясь:
– Ска-ажите пжальста, они не могут спать где-нибудь в коридоре, на полу. В них, видите ли, течет три капли благородной крови. Хе-хе-хе! Хотя, впрочем, я человек добрый, если вам будет жестко…
Полковник сказал сальность.
– Не правда ли, корнет? – обратился он к адъютанту.
Адъютант вытянулся, щелкнул шпорами, почтительно улыбнулся:
– Так точно, господин полковник!
– Разговор кончен, вопрос решен, – обернулся полковник к учительницам. – Вас я выселяю, можете поместиться у сторожихи. Школу определенно закрываю. Во-первых, потому, что она нужна мне для канцелярии, квартир; во-вторых, я полагаю, что детей разной красной дряни учить грамоте не стоит. Ведь она им годится, когда они подрастут, только для того, чтобы писать прокламации, разводить антиправительственную пропаганду, – это не интересно нам. Итак, я кончил. Вон отсюда!
Учительницы пошли к дверям.
– Виноват, одну минутку, – снова обратился к ним Орлов. – С завтрашнего дня вы готовите мне обед, понятно?
– Нет, непонятно, – ответила невысокая крепкая Ольга Ивановна. – Обед готовить мы вам не обязаны и не будем!
– Ну конечно, конечно, разве можно сделать что-нибудь для честного защитника родины? Разве можно сварить обед старому офицеру? Вот какому-нибудь красному негодяю, своему любовнику, вы, пожалуй бы, все сделали, не только обед, но и ужин бы состряпали, а после ужина…
Полковник снова сказал гадость. Ольга Ивановна побледнела.
– Я попрошу «благородного» полковника быть повежливее! – запальчиво бросила она ему.
Полковник расхохотался:
– Корнет, корнет, ха-ха-ха! Слышите? Эта вот учителька, эта мужичка, хамка, ха-ха-ха, учит меня вежливости, меня, дворянина, полковника, воспитанника кадетского корпуса. Ха-ха-ха! Да вы, оказывается, оригинальная штучка! Ну-ка, я вас посмотрю поближе.
Он вскочил со стула, хотел схватить учительницу за талию. Ольга Ивановна сделала шаг назад, подняла руку.
– Еще одно движение, и вы получите по физиономии.
Полковник покраснел, злоба мелькнула у него на лице. Но он моментально овладел собой, улыбнулся с деланной любезностью:
– Ой, ой, какие мы сердитые! Мы, оказывается, кусаемся!
И вдруг снова стал серьезным.
– Ну-с, мадмуазели, или как вас там, шутки в сторону. Больше уговаривать вас я не намерен. Приказываю вам завтра же приготовить мне обед. Не приготовите – выпорю. А теперь – марш на место.
…Почти все село собралось на площадь. Женщины, дети, старики, старухи, взрослые и молодежь. Красильниковцы оцепили площадь, загородили выходы пулеметами. Звонили колокола, неслось молитвенное пение, священник набожно, неистово крестился, поднимая глаза к небу, просил у Бога ниспослания мира всему миру и многолетия верховному правителю. Народ пугливой толпой колыхался на площади. Многие плакали. Полковник, опираясь на эфес кривой сабли, простоял почти весь молебен на коленях. Свита не отставала от начальства. Люди в блестящих мундирах, с золотыми и серебряными погонами, вооруженные до зубов, тщательно крестились. После молебна полковник встал на сиденье своего экипажа.
– Мужики! Разговаривать долго с вами я не буду. Говорить нам не о чем. Вы знаете хорошо, что я верный слуга отечества. Среди вас много есть этих извергов рода человеческого, не признающих ни Бога, ни правителя. С ними я и думаю сейчас же расправиться.
Лица вытянулись. Глаза резко обозначились сотнями черных больших точек на бледно-сером лице толпы. Безотчетный, смертельный страх колыхнул массу. Люди попятились назад. Предостерегающе щелкнули шатуны пулеметов. Пулеметчики заняли места у машин. Площадь застыла. Полковник улыбнулся, зычно бросил:
– Спасибо, молодцы-пулеметчики!
– Рады стараться, господин полковник!
– Что, боитесь, канальи? – заорал Орлов на толпу. – Видно, совесть-то у вас не совсем чиста. На колени, прохвосты, все на колени, сию же минуту!
Многоликая пестрая масса женщин, детей и мужчин потемнела, с плачем и стоном опустилась на колени. Платочки, шапки, фуражки закачались на минуту и остановились. Площадь снова стала мертвой, тихой.
– Шапки долой!
Головы обнажились. Сотни рук мелькнули. Легкая рябь, как на воде, наморщила разноцветные ряды медвежинцев.
– Первый эскадрон, ко мне! – скомандовал полковник.
Гусары в пешем строю змейкой проползли через толпу, выстроились в две шеренги. Винтовки метнулись в руках. Черные, круглые отверстия стволов качнулись, двумя рядами повисли перед лицом толпы.
– Сознавайтесь, кто из вас большевики? Кто из вас помогал красным? Кто сочувствует им?
Толпа молчала.
– Честные люди, к вам обращаюсь, – укажите негодяев, им не место среди вас.
С тяжелой одышкой человека, страдающего ожирением, прижимая рукой крест к груди, высокий, упитанный отец Кипарисов подошел к Орлову.
– Я вам, господин полковник, всех их сейчас укажу. Вот они все у меня переписаны.
Священник достал из кармана длинный лоскут бумаги.
Толпа стала совсем черной, пригнулась тяжело к земле.
– Иванов, Непомнящих, Стародубцев, Белых. Этих двух первых, вот чего – расстрелять, а этих двух, вот чего – пока только можно выпороть.
Кипарисов читал долго, обстоятельно, пояснял, кого нужно расстрелять, а кого только выпороть. Толстый кривой палец в широком черном рукаве размеренно поднимался и опускался. По его указанию гусары бросались в толпу, вырывали из нее поодиночке, по два, кучками. Площадь колыхалась, глухо стонала. Лавочник Жогин протискался к полковнику.
– Господин полковник, разрешите доложить, – и, не дожидаясь ответа, боясь, что его не станут слушать, быстро заговорил: – Батюшка забыл еще четырех большевиков указать вам.
– Кровопивец! – крикнул кто-то в толпе.
Жогин обернулся.
– Ага, это ты, Бурхетьев? Знаю тебя, большевика, и твоих товарищей – Степанова, Галкина и Чернова.
Всех четверых схватили. Полковник кивнул адъютанту:
– Корнет, прошу приступить.
– Слушаюсь, господин полковник!
Бледных, с запекшимися, перекошенными губами поставили у каменной церковной ограды. Их было сорок девять. Против них развернулся веер красных погон, круглых кокард. Черные дыры винтовок двумя рядами, покачиваясь, щупали головы и груди приговоренных.
– Господин полковник, разрешите начинать.
– Пжальста, – небрежно бросил Орлов.
– По красной рвани пальба эскадроном! Эскадрон!
Площадь взвизгнула, застонала. Лица стали белыми, как платочки на головах женщин.
– Подождите, подождите, корнет! – остановил полковник. – Уж очень вы скоро. Прямо без пересадки, да и на тот свет. Надо дать им время подумать. Может быть, и раскается кто? В свое оправдание еще кого не укажет ли?
Белая стена камня. Белая полоса лиц. Старик Грушин застонал:
– Кончайте скорее, палачи.
Жена партизана Ватюкова забилась, рыдая, на земле.
– Приколоть ее, – махнул рукой адъютант.
Черная, тонкая, граненая железка разорвала в горле женщины предсмертный крик.
– Мамку закололи! – завизжал в толпе ребенок.
– Не визжи, поросенок, подрастешь – и тебя приколем, – прикрикнул на него Орлов.
Площадь умерла. Людей не было. На карнизах церкви возились и ворковали голуби, чирикали воробьи. Живые были только они. Солнце остановилось, жгло нещадно. Сотни голов наполнились расплавленным металлом, отяжелели, распухли. В глазах прыгали огненные брызги.
– Ну-с, видимо, желающих раскаяться нет? Закоренелые негодяи все. Корнет, продолжайте.
Что-то дернуло коленопреклоненную площадь. Оборвалось что-то. Пригнулись еще. Лица были почти у земли.
– Товарищи большевики, смирна-а-а, равнение на пули, на тот свет карьером ма-а-арш!
Шашка, тонко свистнув, сверкнула. Черные круглые дырки винтовок, все два ряда, желтыми огоньками загорелись, стукнули. Полоса белых камней на стене из белого камня рассыпалась, рухнула на землю. Расстрелянные подпрыгнули, упали навзничь. Полковника душил смех.
– Молодец, корнет, молодец, тонный парень, тонняга, корнет. Ха-ха-ха! На тот свет карьером… Ха-ха-ха! К Владимиру тебя, к Владимиру с мечами и бантом представляю, каналью.
– Покорнейше благодарю, господин полковник!
Залп опрокинул толпу на землю. Женщины судорожно бились, рыдали. Старики, старухи молились. Мужики стонали. Молодежь сжимала кулаки, кусала губы. Орлов взглянул на площадь. Ткнул пальцем.
– Ребята, вот этой молодухе десять порций. Погорячей, шомполами. Пусть помнит лихих гусар атамана Красильникова.
Серая пыль площади. Белые пятна. Живые, полуголые. Свист. Железные прутья. Кровавые рубцы. Кровь. Красное мясо. Колокольный звон лгал. У церковной ограды дергались ноги. Рука крючила пальцы. Мертвых было сорок девять. Окровавленных шестьдесят.
Пестрая толпа с болью еле встала, зашаталась.
А колокол все лгал.
Глава 4
НЕЖНЫЕ ПАЛЬЧИКИ
Роса еще не высохла на белых астрах, сорванных утром. Крупные капли прозрачной влаги падали с умирающих цветов на полированную крышку рояля, рассыпались сверкающей пылью. Высокая хрустальная ваза светилась льдистыми, гранеными краями. Тонкие, длинные, нежные пальцы с розовыми ногтями едва касались клавиш. Звонкие струйки звуков скатывались с черных массивных ножек, волнами расплескивались по сияющему паркету большой светлой гостиной. Мягкие кресла, диван с суровыми, прямыми спинками мореного дуба, тяжелые, темные рамы картин были неподвижны. Барановский, сдерживая дыхание, напряженно застыл на низком бархатном пуфе. Татьяна Владимировна импровизировала. Ее глаза, большие, темно-синие, были полузакрыты. Бледное лицо с прямым носом и высоким лбом было слегка приподнято. Густые темные волосы высокой прической запрокидывали назад всю голову Офицер смотрел на девушку и с тоской думал, что он сегодня с ней последний раз. Завтра нужно было ехать на фронт. Последний раз. Может быть, никогда больше они не встретятся. Татьяна Владимировна встала, устало протянула Барановскому руки. Подпоручик вскочил с пуфа и стал медленно, осторожно прикасаясь губами, целовать тонкие, немного похолодевшие пальцы.
– Татьяна Владимировна, я не хочу уезжать от вас.
– Татьяна Владимировна, я не хочу уезжать от вас.