Страница:
Владимиров Виталий
Красный туман
Виталий Владимиров
КРАСНЫЙ ТУМАН
Лосин вошел первым в пустой полусумрак купе, поднял свой багаж на верхнюю полку, повесил шинель на плечики, раздернул пахнущие влагой прачечной белые шторки и присел у окна, разглядывая перрон вокзала с его негромкой ночной сутолокой. Равнодушно светили молочные шары фонарей. Уютный кубик купе создавал иллюзию спокойной отдельности, за неплотно задвинутой дверью стукались чемоданы, шуршали о стены плащи, переговаривались, сдерживая дыхание, голоса. Несильно прогрохотала сдвинутая по желобу дверь, долговязый худой мужчина в толстых очках, которые сильно увеличивали его глаза, склонился из коридора в купе, пытаясь разглядеть нумерацию мест. Он сморщил нос, обнажив крупные желтые зубы, шумно дышал, что-то зло пробормотал себе под нос, торжествующе выпрямился и, обернувшись, произнес: - Я же говорил, что пятнадцатое здесь и, как всегда, был прав. Он поставил небольшой чемодан вдоль дивана и сел рядом с Лосиным. - Вот и прекрасно, - сказал вошедшая вслед за ним женщина. - Добрый вечер! - Здравия желаю, - негромко, но по-военному четко ответил Лосин. - Вольно, - рассмеялась женщина и, закинув руки за голову, спустила на шею платок. Она села напротив Лосина, раскинув полы расстегнутого плаща. Последней в купе боком вошла толстая девочка с сердитым лицом. Она плотно уселась рядом с женщиной, которая, обмахиваясь платочком, улыбалась Лосину. Свежий аромат лаванды перебил казенные запахи купе. В полутьме неясно светилось ее лицо, блестели глаза, матово сверкала на белой шее нитка гранатовых бус. Лосин невольно стал открыто рассматривать ее, пока, спохватившись, не повернул голову к девочке. Та сидела, мрачно уставившись в крепко сцепленные руки с обгрызенными ногтями. Потом Лосин взглянул на соседа и встретился с огромными немигающими глазами, как бы плавающими в аквариумах очков. Силой случайных обстоятельств Лосин оказался в кругу незнакомых ему людей и сидел среди них, как свой, как близкий, и Лосину представилось, что воцарившееся молчание - это пауза в разговоре, когда все уже сказано-пересказано друг другу перед прощанием. Ощущение это, однако, было у Лосина кратковременным, именно молчание обеспокоило его, поменяло его ощущения на обратные - он понял, что они стесняются при нем говорить прощальные слова и проявлять свои чувства - судя по единственному чемодану, ехал из них кто-то один. - Извините, - приподнялся Лосин со своего места. Очкастый сдвинул ноги вбок. Лосин, протискиваясь между ним и столиком, прижался к коленкам соседа, ощутив, какие они худые и острые. Пробравшись по коридору, Лосин вышел в тамбур и по решетчатым металлическим ступеням спустился на асфальт перрона. Прошелся вдоль вагона и остановился под столбом с большим круглым циферблатом электрических часов. В черной щели между вагоном и платформой неожиданно возникла голова обходчика. Молоточком на длинной ручке он постучал по колесам, приподнял и захлопнул буксу. Звук этот напомнил Лосину щелчок замка портсигара, он достал папиросу, чиркнул спичкой, лицо его осветилось. Затянувшись дымом, он приподнял голову и увидел, что стоит под окном своего купе. Сквозь стекло на него смотрела сверху женщина, как на картине Крамского "Незнакомка". Спичка, догорая, обожгла пальцы. Лосин выронил ее и затер сапогом. Дрогнули стрелки часов, колокольчик динамика гулко объявил, что посадка заканчивается. Сделав пару глубоких затяжек, Лосин вернулся в вагон, но в открытую дверь купе не вошел, а остался стоять в коридоре, опираясь спиной о подоконный поручень. Женщина в проеме между диванами склонилась к окну, опираясь на локти. Плаща на ней уже не было, платье приподнялось, обнажив стройные ноги. Поезд тронулся, вагон несильно дернулся, и ей пришлось, удерживая равновесие, изогнуться и выпрямиться. Она облокотилась на верхние полки и помахала руками тем, кто остался на перроне. Потом повернулась лицом к Лосину. Волна густых каштановых волос, удерживаемых красной заколкой, карие, ореховые глаза в овалах пушистых ресниц, полные губы, тронутые розовой перламутровой помадой, и белая белая кожа. - Что же вы? - с упреком сказала она Лосину. - Я беспокоиться начала. Неправда, подумал Лосин, я стоял под окном и вы меня видели, но не сказал этого. - Заходите же. Лосин вошел, задвинул за собой дверь. В купе вспыхнул свет, заиграла музыка из репродуктора. Бодрый мужской тенорок под ритмичный аккомпанемент запел: "Хорошо на верхней полке у раскрытого окна..." - Евгения, - протянула она ему руку. - Можно просто Женя. - Николай, - успел ответить Лосин. Вагон загрохотал на стрелке, их качнуло и Лосин инстинктивно крепко ухватился за ее ладонь. - Так больно, - улыбнулась она. - Но боль бывает разной. Эта приятная. А давайте-ка лучше присядем. Скажите, как вы переносите морскую болезнь? - Какую болезнь? Морскую? Не понял, - немного озадаченно переспросил Лосин. - Ой, правда, при чем тут море? Вас в вагоне не укачивает? - Нет, - пожал плечами Лосин. - Ни на пароходе, ни в самолете, ни в машине? Когда по горам едете? - Никак нет, не укачивает. - А меня мгновенно, ну мгновенно и все, что тут попишешь? Я на море даже смотреть не могу, когда волны большие. А вы, сразу видно, мужчина крепкий. - Не жалуюсь, - согласился Лосин. По здоровью признан первым в части, подумал он. Первым. Здесь я лучше всех. Даже Хмелика. Вот только курю. Не могу отвыкнуть. А надо бы. Хмелик не курит. - А какое у вас звание? - Капитан, - покосился Лосин на левый погон своего кителя. - Вот чего никогда не могла запомнить - это как вы, военные, умудряетесь различать друг друга? - Продольная полоска на погонах называется просветом, - показал Лосин. - Просветов бывает один или два. Один просвет, одна звездочка - младший лейтенант, две звездочки - лейтенант, три старлей, четыре - капитан. - Один, два, три, четыре, - вслух посчитала Евгения звездочки Лосина. - Получается капитан. - Так точно. - И чем больше просветов, тем лучше? - Тем старше по званию. А насчет лучше... не знаю. Вот стану генералом, скажу. Хотя есть такая шутка: живу, как генеральский погон, без просвета. - А голубое что значит? - Авиация. - Вы летчик? - Угадали. - Летчик. Капитан. Мне крупно везет в жизни, если учесть, что я обожаю военных, особенно летчиков. - Билетики попрошу, - вошел в купе проводник. Он присел рядом с Лосиным, разложил на коленях черную сумку с пронумерованными кармашками. Оказалось, что Лосину ехать почти до конца, а Евгении выходить на остановку раньше. - Чай пить будете? - спросил проводник, равнодушнооценивающе глянув на Евгению и Лосина. - А есть в поезде ресторан? - спросила она. - Я ужасно проголодалась. Почему-то в дороге всегда есть хочется. - Между седьмым и восьмым вагонами. До двадцати трех, поднялся проводник, на ходу складывая свою черную сумку. - Разрешите, Евгения, пригласить вас на ужин? - расправил грудь Лосин. - Разрешаю с удовольствием, - милостиво согласилась она. С удовольствием дороже, усмехнулся про себя Лосин. Дорожное приключение, ах, ах, ах. Завтра он в части расскажет... Хмелику. Нет, не Хмелику, но обязательно в его присутствии. Евгения уже прихорашивалась перед зеркальцем пудреницы, изъятой из маленькой сумочки. - Готово, - щелкнула она крышечкой. Звонко щелкнула, словно дала старт какому-то новому забегу в будущее. Без оглядки в прошлое. В темном, грохочущем, пронизанным холодным ветром переходе между вагонами впереди идущий Лосин подал руку Евгении и она уже больше ее не отпускала - так они и шли длинными, вздрагивающими на стыках рельсов коридорами, взявшись за руки, как в молдавском танце, и впрямь почти пританцовывая в ритме раскачивающегося на рессорах поезда, уже набравшего полный ход. В вагоне-ресторане было полупусто. Они сели напротив друг друга у окна, Лосин пробежал глазами листок со скудным перечнем дежурных блюд и заказал официантке: - Все меню сверху донизу два раза, бутылку сухого и пару "Нарзана". - За что же первый тост? - спросила Евгения, когда стол был сервирован. Лосин хотел было произнести банальное, избитое, но беспроигрышное в устах офицера "За прекрасных дам!", однако что-то остановило его и он сказал совсем другое: - За встречу. За нашу встречу. - Судьба, - задумчиво согласилась Евгения. - От нее, родимой, никуда не денешься, как ни крутись, как ни вертись... Это вы хорошо сказали - про встречу. Иная встреча может жизнь перевернуть... Жизнь многих, а не только чью-то одну... За встречу! Вино оказалось очень терпким, оно толчками, в такт вагонной качке заполняло рот. Поставив бокал на стол, Лосин встретился глазами с Евгенией и ощутил, что то, что он назвал про себя дорожным приключением, может, действительно, стать реальностью. Евгения тоже, как ему показалось, поняла это, лукаво усмехнулась, легко пожала плечами, тряхнула головой, как бы освобождаясь от наваждения, и принялась с аппетитом есть. Лосин наблюдал за ней, как она смаковала еду, постанывая от удовольствия с набитым ртом, запивала то вином, то нарзаном - все это с веселой, заразительной энергией человека, которому доставляет истинное удовольствие со смаком есть, жадно пить, сладко любить... которому доставляет истинное удовольствие жить. Лосин и сам почувствовал голод, железнодорожный бифштекс показался ему шедевром гастрономии. - А вы лично верите в судьбу? - с неожиданным интересом спросила Евгения, когда они заканчивали трапезу. - Судьба - это что-то детерминированное, что-то заданное на всю жизнь, - подумав, ответил Лосин. - Неизбежное, что сам изменить не можешь. Как ни крутись, как ни вертись, говоря вашими словами. Верно я вас понял? - Неизбежная, - подтвердила Евгения. - В такую судьбу я не верю. Но Лосину невольно подумалось, что родился он в городе Бейске, а не в каком-нибудь другом, в послевоенные голодные годы, учился в ФЗУ и, не будь в городе летного училища и аэроклуба, вряд ли бы сейчас на нем был мундир капитана авиации и не сидел бы он рядом с красивой женщиной по имени Евгения в вагоне-ресторане, несущем их во времени и пространстве к предначертанному кем-то, но неизвестному им концу. Конечно, существовала во всем этом своя, естественная закономерность: не было в Бейске мальчишки, который не мечтал бы стать летчиком, курсанты училища всегда были завидными женихами для местных невест, ко всему прочему был еще немалый материальный резон - сапоги, гимнастерка, галифе и пилотка, короче, весь гардероб за казенный кошт плюс регулярное питание и, наконец, жалованье. Аттестат, который при некотором воздержании и самоограничении можно было и не трогать. Чтобы быть готовым к поворотам судьбы. В которую не веришь... - Для нас, кто между небом и землей, важней приметы, - продолжил он. - Профессия такая, связана с риском. Иногда от смерти, от гибели отделяют мгновения, миллиметры, доли градуса угла, а потом, уже на земле понимаешь, чего ты избежал и как избежал повезло, еще как повезло, словно кто-то отвел беду, и начинаешь верить, что случилось бы она непременно, если бы встретил когонибудь перед полетом с пустыми ведрами. - Все верно, летаем мы или ползаем... - вздохнула Евгения. Лосин, еще когда приглашал Евгению на ужин, еще когда они шли по вагонам, словно пританцовывая, когда сели за стол напротив друг друга, неотвязно и тупо соображал, о чем же он должен вести беседу с Евгенией, боялся показаться неинтересным, но сейчас ощутил, что может ей рассказать даже то, в чем никому никогда не признался бы. - Недавно, точнее три недели назад, во время полетов в турбину моего самолета попала птица. Такое бывает. Случается. Двигатель заглох, машина стала падать. Штопор. Понимаете? - Это чем бутылки открывают, - озорно улыбнулась Евгения. - Я серьезно, - сказал Лосин таким тоном, что улыбка на лице Евгении погасла. Она поняла, что мысленно Лосин находится не здесь, не рядом, а там, в небе, в кресле пилота и земля кружится против часовой стрелки, приближаясь и разрастаясь виток за витком, круг за кругом. Лосин рассказывал, помогая себе руками, правая ладонь его превратилась в самолет, она вращалась, кружилась, теряла высоту: - Штопор - это падение по спирали. С ускорением. На тренажере, еще в летном училище, десятки раз отрабатывали эту ситуацию. Штопор. Но тут случилось странное... Я видел, я понимал, я даже знал, что должен что-то сделать. И не мог. Навалилась тяжелая апатия, безразличие и к себе, и к машине. Только круговорот падения и легкая мгновенная смерть в конце, не успеешь ничего почувствовать, может, увидишь последнюю яркую вспышку - и все, черная вечность... Лосин говорил, говорил правду, он в самом деле пытался сейчас, в разговоре с незнакомым человеком, вспомнить и разобраться в том, что же с ним произошло, но при этом, незаметно для себя, еще и играл, вдохновенно импровизировал придуманную им самим роль трагически опасную и рассчитанную на благоговейно-изумленный восторг единственного зрителя. Однако реакция Евгении была иной: - Боюсь, что я тоже попала в штопор... Все так кружится, кружится... Пойдемте-ка лучше домой... Домой?.. От ее оговорки Лосин почувствовал себя так, как всегда чувствовал после полета при первом касании, первом толчке колесами о бетон посадочной полосы. Домой... Завтра он вернется часть, войдет через контрольно-пропускной пункт в военный городок, где показарменному чисто и где в одинаковом строе одинаково крашеных домов есть и его квартира, а сейчас его дом, дом его и Евгении купе на колесах, ночной мираж, дорожное приключение... Они прежним порядком, взявшись за руки, вернулись в свой вагон. - Мы длинной вереницей идем за синей птицей, - повторяла-пела Евгения по пути, смеялась и пару раз прижалась к Лосину всем своим упругим телом. Он обнимал ее, как в вальсе, всей пятерней ощущая переход от тонкости талии к крутизне бедер. В купе она его не пустила, скрылась за дверью, и Лосин вернулся в конец вагона, достал портсигар, хотя совсем не хотелось курить, и стал разминать папиросу, постукивая бумажным мундштуком по плоскому ногтю большого пальца. Подошел проводник. Остановился рядом, равнодушно глядя в сторону. Словно ждал чего-то. - Вообще-то, не положено, - со значением вздохнул он после долгой паузы. - Курить? - показал папиросу Лосин. - Не, курите... Не положено, чтоб в одном купе... - Что в одном купе? Ты, служба, давай говори яснее. - Лица разного пола, - спокойно посмотрел в глаза Лосину проводник. - Кавалер с дамой, значится... - Что же ты раньше молчал, голова садовая? Почему не предупредил? - К вам, товарищ капитан, через час должен пассажир подсесть. Тогда все в порядке будет. По инструкции. Проводник умолк. Молчал и Лосин. - Но ежели желание имеется, чтоб не беспокоили, могу этого пассажира и в другое купе определить. Мест хватает. - Уж ты постарайся, - попросил Лосин. - Я и готов, рад постараться, - спрятал глаза проводник. - Спасибо. - Сухая спасибо горло дерет, - усмехнулся проводник. Лосин сунул папиросу за ухо, достал из кармана галифе бумажник, развернул его, выхватил двумя пальцами и протянул про воднику денежную купюру достоинством... Какое может быть достоинство у денег? Бумажка исчезла в черном кителе проводника. Как в болоте. - Дверь на защелку поставьте, мало ли что, - деловито проинструктировал он. - утром чаю подам, стукнусь три раза. И косолапо, упреждая качку вагона, пошел по коридору в служебное купе. Лосин смотрел ему в спину. Только что он дал этому человеку взятку. Оплатил его услугу. Купил. Сколько раз в жизни Лосин совершал такое? Сколько? И когда в первый раз? Он и не хотел бы, да каждый случай имел свои причины, стечение обстоятельств всегда оправдывало его действия... ...В школу надо было ходить оврагом, по узкому шаткому мостику через речку Тихоню. Говорили, что в ней утопилась женщина, но труп так и не нашли. Той осенью каждое утро на мостике стоял, расставив ноги циркулем, стоял пацан по кличке Хвост с безбровым, узкогубым, желтым, опухшим лицом. Он шепелявил дыркой от выбитого переднего зуба: - Рубель гоните, шкелеты... И первоклашки привычно отдавали скомканные, мятые бумажки денег, а кто и мелочью платил свой оброк. Можно было бы, конечно, сказать протестующе, выкрикнуть, что нет у меня рубля, не было у мамки сегодня рубля, неоткуда его взять, но тогда Хвост, не поверив или просто из-за утраченной выгоды, а может другим в назидание, мог столкнуть в безмолвные воды Тихони, которая совсем рядом, казалось, немо перебирает зеленые волосы утопшей женщины. Хвост не отличался ни ростом, ни могучим телосложением, но все знали, что его брат по кличке Грач - настоящий вор "в законе" и лучше с Хвостом не связываться. Отдавал свои рубли и Колька Лосин. Отдавал не столько из-за боязни пройти испытание холодными водами Тихони, сколько из-за страха перед той животной, беспощадной силой, что стояла за Хвостом, которая достанет Лосина из-под земли, попробуй он бунтовать, да и куда он денется - ежедневно ему ходить по этим мосткам. Лосин платил. Платил за свободу. Это была купленная свобода. Как вот сейчас Лосин купил свободу остаться с Евгенией наедине. Правда у Лосина была еще и свобода выбора - в отличие от Хвоста он мог и не давать проводнику взятку. Дал. В этот момент люди никогда не смотрят друг другу в глаза. Знают, что делают. И ради чего. Из длинного ряда сжатых перспективой коридора дверей в купе высунулась голова Евгении. Она оглянулась, увидела Лосина и позвала, поманила отдельно появившейся белой рукой. И скрылась. Лосин убрал папиросу из-за уха в портсигар, выпрямился, расправил грудь, привычно вцепившись за полы спереди и сзади, одернул китель, словно осадил его на манекене. Но в отличие от манекена сердце Лосина гулко застучало, кровь разогналась, он был готов к атаке, тем более, что по его разумению и диспозиции, крепость была не только неприступной, но и готова сдаться на милость завоевателя. Бессвязно, больше ассоциативно, Лосину вспомнился рассказ, приписываемый классику и ходивший, как говорили в старину, в "списках", то есть переписанный от руки, а чаще неряшливо, непрофессионально перепечатанный на машинке. История была из времен первой мировой войны о том, как очень привлекательная женщина подсела в купе к офицеру, везшему на фронт тайный приказ о наступлении. Женщина соблазнила офицера, как Мата Хари, и выкрала у него документ... Дело было не в незамысловатом сюжете, а в подробном, откровенном описании их любовных игр, картине сладострастного состязания изнывающей от желания плоти. Ни до, ни после чтения этих захватанных страничек Лосин не сталкивался с подобного рода описаниями, они говорили о запретном, они и сами были запретными, это усиливало впечатление, разжигало воображение, и вот тогда, переселяясь в придуманный кем-то мир, Лосин становился не только полновластным соучастником ситуации, он незаметно превращался в потомственного , знатного офицера, выходца из столбовой дворянской семьи, который с детства спал, по представлению Лосина, на батистовых подушках, носил шелковое белье, был брит, чист, сыт и ухожен, имел собственного лекаря, денщика и понятия не имел, каково быть голодным и униженным. Желание, ну, если не стать в одночасье и сытым, и вольным, и богатым, то хотя бы пожить роскошной жизнью, именно желание, а не цель, не расчет, а чувство, ощущение крепко овладело молодым курсантом летного училища Николаем Лосиным. Оно неприметно сказывалось на всех его жизненно важных решениях и поступках. Хотя какое независимое решение может принять человек военный, подчиненный строгой дисциплине и уставу? Наверное, только лично для себя, для своего внутреннего мира. В здоровом теле, гласит истина... Во время медицинского осмотра при поступлении в летное училище, когда Лосин стоял беззащитно голый, стыдливо прикрыв руками пах, кто-то из комиссии хмыкнул: - Ребрышки есть, а что касается филейных частей, наличие отсутствия... Он стоял посредине комнаты, раздетый, полностью высвеченный летним утренним солнцем, а комиссия, среди них молодая женщина, восседала за двумя сдвинутыми столами, в белых халатах, в белых шапочках и оценивала его, как купец товар. Товара хватало с избытком, и в тот момент Лосин страстно желал лишь одного, истово, непонятными, как мычание, словами молился про себя: примите, примите, худой вовсе не значит, что нездоровый, двужильный я... И только позже, уже после того, как ему сказали: "Годен!" и он одевался в соседней комнате среди таких же молодых, с запашком мужского пота тел, у Лосина возникло ощущение, что неволен он теперь, что долг его - навечно быть послушным исполнителем чьей-то чужой воли и тело его, он сам, как и эти веселоглазые, белозубые, вихрастые, а многие уже и стриженые наголо молодые люди отныне не пацаны, не ребята, а военнослужащие. Экзамены Лосин сдал без труда, учился он на круглое "отлично" и, надев курсантскую форму, уже через месяц почувствовал, как от регулярного питания, режима, ежедневной физзарядки и кроссов тело его стало наливаться силой, обрастать упругим мышечным мясом. В здоровом теле... Столовая была любимым местом курсантов. В столовой они становились естественными, имели право расстегнуть тугой воротничок гимнастерки, в столовой происходило временное благостное насыщение голодного молодого организма, в столовой можно было погоготать, сказав с абсолютно серьезным видом рябой одноглазой поварихе: - Гляди в оба! В столовой, изгибаясь под подносами, разносили еду молодые официантки, а в здоровом теле... Столовая была просветом в строевых буднях, развлечением, местом, обещающим приключение. Как сейчас - в дороге. Может и Евгения - шпионка? Как очень привлекательная дама из того рассказа? Вряд ли, конечно. Но бдительным быть никогда не помешает, и Лосин машинально дотронулся до кармана, где лежал бумажник. В купе был голубой полумрак, горел синий свет - слабое подобие того кварцевого ультрафиолета, которым облучали их в летном училище. Лосин задвинул за собой дверь, закрыл ее поворотом замка и, зная, что она может быть открыта ключом проводника и в соответствии с его инструкциями, поднял горизонтально пластинку металлического упора. Теперь пространство купе замкнуто, дом заперт. Постелями были застелены оба нижних дивана, на левом из них, по ходу поезда, забравшись под одеяло, подобрав колени и обхватив их руками, сидела Евгения. Лосин, нагнувшись, как бы нырнул под верхнюю полку, вниз, в темноту и сел рядом с Евгенией. Редкие заоконные огни теплыми, желтыми всполохами выхватывали из синего сумрака белый мрамор ее рук, плеч, шеи, лица. Она покачивалась вместе с поездом, плоть ее казалась зыбкой, нереальной, он провел ладонями по ее руке и обнял за плечи. - Коля, а вы женаты? - в упор спросила Евгения Лосина. Он убрал руки, откинулся к стенке. Ответственный момент. Скажешь "да" - и превратился из бравого ухажера в мужа, пытающегося сотворить измену своей благоверной, скажешь "нет" - ври потом, выкручивайся из сетей обмана. Интуитивно Лосин понял, что лгать Евгении нельзя, и честно сказал: - Да. - Я так сразу и подумала, - тихо рассмеялась Евгения. - Не везет мне. Почему-то все мои знакомые военные женаты. И отчего так? Уж не приказывают ли вам, а? Советский офицер должен быть женатым и партийным? - А как иначе? - ответил Лосин на этот двойной вопрос, имея ввиду партийность, а получилось, что и про брак. ...Здоровое тело требовало любви. Здоровое тело жило своими естественными инстинктами. Женатым же предоставляли комнату. Свой дом. Размером, как это купе. Но зато свой. Первый шаг к своему. Свой угол, своя жена... Только где ее взять, невесту? Среди ровесниц не глянулась ни одна, да в школьные времена от смутных грез до реальных намерений дистанция огромного размера. Иное дело - курсант. Это уже позиция, это - будущий офицер. Но училище находилось за городом, за короткие часы нечастых увольнительных не складывалось из случайных знакомств тесных доверительных взаимоотношений, могущих послужить основой для создания семьи. Может быть, еще и потому официантки столовой находились под пристальным наблюдением курсантов. Девахи из окрестных и даже дальних деревень, вдоволь хлебнувшие тягот колхозной жизни, с охотой шли в вольнонаемные. Курсантов же прельщало в них, вопервых нетускнеющая истина - "поближе к кухне, подальше от начальства", во-вторых, здравое убеждение, что привычную к нелегкому труду деревенскую бабенку не сравнить с городской белоручкой. Когда вместо очередной, выбывшей в декретный отпуск официантки, в столовой появилась Серафима, Фимочка, как ее мгновенно окрестили глазастые едоки, Лосин решил, что пробил его час. В большинстве своем официантки были неказистыми, подобно северным березкам, с искаженными тяжелым физическим трудом фигурами, Фимочка же выгодно отличалась девичьей стройностью. Складная, невысокого росточка, Фимочка оставалась каменнонепроницаемой, похожей чем-то на идола Древней Руси, помолодевшего на тысячу лет, и неприступно-молчаливой при любых попытках привлечь ее внимание. Она никогда не смотрела в глаза курсантам, не отвечала на их шутки-прибаутки, даже голоса ее никто никогда не слышал, и постепенно интерес к нелюдимой дикарке ослаб, а позже и вовсе пропал. Но не у Лосина. Ему, наоборот, чудилась какая-то тайна, скрытая за маской лица, и чтобы разгадать ее, у Лосина созрел план, построенный по всем правилам искусства военной стратегии и тактики. Вроде бы совсем не ради Фимочки, а от широты душевной Лосин всегда помогал ей убирать посуду со стола, но не более, а сам тщательно изучил распорядок ее дня, ее обитания в общежитии, маршруты ее передвижения и объекты ее посещений. Как-то, как бы ненароком попавшись на ее пути, Лосин серьезно и уважительно поздоровался: - День добрый, Серафима Сергеевна! Фимочка замедлила до полной остановки стремительность своего перемещения в пространстве, подняла кверху лицо и немигающим взглядом уставилась снизу на Лосина. Глаза у нее оказались светлые и прозрачные. Как леденцы. Как два леденца. И непонятно было Лосину, видят ли его эти леденцы, потому что никакого внутреннего переживания, волнения, удивления или какого другого чувства не отразилось на поверхности прозрачных сфер, что зовутся зеркалом души.
КРАСНЫЙ ТУМАН
Лосин вошел первым в пустой полусумрак купе, поднял свой багаж на верхнюю полку, повесил шинель на плечики, раздернул пахнущие влагой прачечной белые шторки и присел у окна, разглядывая перрон вокзала с его негромкой ночной сутолокой. Равнодушно светили молочные шары фонарей. Уютный кубик купе создавал иллюзию спокойной отдельности, за неплотно задвинутой дверью стукались чемоданы, шуршали о стены плащи, переговаривались, сдерживая дыхание, голоса. Несильно прогрохотала сдвинутая по желобу дверь, долговязый худой мужчина в толстых очках, которые сильно увеличивали его глаза, склонился из коридора в купе, пытаясь разглядеть нумерацию мест. Он сморщил нос, обнажив крупные желтые зубы, шумно дышал, что-то зло пробормотал себе под нос, торжествующе выпрямился и, обернувшись, произнес: - Я же говорил, что пятнадцатое здесь и, как всегда, был прав. Он поставил небольшой чемодан вдоль дивана и сел рядом с Лосиным. - Вот и прекрасно, - сказал вошедшая вслед за ним женщина. - Добрый вечер! - Здравия желаю, - негромко, но по-военному четко ответил Лосин. - Вольно, - рассмеялась женщина и, закинув руки за голову, спустила на шею платок. Она села напротив Лосина, раскинув полы расстегнутого плаща. Последней в купе боком вошла толстая девочка с сердитым лицом. Она плотно уселась рядом с женщиной, которая, обмахиваясь платочком, улыбалась Лосину. Свежий аромат лаванды перебил казенные запахи купе. В полутьме неясно светилось ее лицо, блестели глаза, матово сверкала на белой шее нитка гранатовых бус. Лосин невольно стал открыто рассматривать ее, пока, спохватившись, не повернул голову к девочке. Та сидела, мрачно уставившись в крепко сцепленные руки с обгрызенными ногтями. Потом Лосин взглянул на соседа и встретился с огромными немигающими глазами, как бы плавающими в аквариумах очков. Силой случайных обстоятельств Лосин оказался в кругу незнакомых ему людей и сидел среди них, как свой, как близкий, и Лосину представилось, что воцарившееся молчание - это пауза в разговоре, когда все уже сказано-пересказано друг другу перед прощанием. Ощущение это, однако, было у Лосина кратковременным, именно молчание обеспокоило его, поменяло его ощущения на обратные - он понял, что они стесняются при нем говорить прощальные слова и проявлять свои чувства - судя по единственному чемодану, ехал из них кто-то один. - Извините, - приподнялся Лосин со своего места. Очкастый сдвинул ноги вбок. Лосин, протискиваясь между ним и столиком, прижался к коленкам соседа, ощутив, какие они худые и острые. Пробравшись по коридору, Лосин вышел в тамбур и по решетчатым металлическим ступеням спустился на асфальт перрона. Прошелся вдоль вагона и остановился под столбом с большим круглым циферблатом электрических часов. В черной щели между вагоном и платформой неожиданно возникла голова обходчика. Молоточком на длинной ручке он постучал по колесам, приподнял и захлопнул буксу. Звук этот напомнил Лосину щелчок замка портсигара, он достал папиросу, чиркнул спичкой, лицо его осветилось. Затянувшись дымом, он приподнял голову и увидел, что стоит под окном своего купе. Сквозь стекло на него смотрела сверху женщина, как на картине Крамского "Незнакомка". Спичка, догорая, обожгла пальцы. Лосин выронил ее и затер сапогом. Дрогнули стрелки часов, колокольчик динамика гулко объявил, что посадка заканчивается. Сделав пару глубоких затяжек, Лосин вернулся в вагон, но в открытую дверь купе не вошел, а остался стоять в коридоре, опираясь спиной о подоконный поручень. Женщина в проеме между диванами склонилась к окну, опираясь на локти. Плаща на ней уже не было, платье приподнялось, обнажив стройные ноги. Поезд тронулся, вагон несильно дернулся, и ей пришлось, удерживая равновесие, изогнуться и выпрямиться. Она облокотилась на верхние полки и помахала руками тем, кто остался на перроне. Потом повернулась лицом к Лосину. Волна густых каштановых волос, удерживаемых красной заколкой, карие, ореховые глаза в овалах пушистых ресниц, полные губы, тронутые розовой перламутровой помадой, и белая белая кожа. - Что же вы? - с упреком сказала она Лосину. - Я беспокоиться начала. Неправда, подумал Лосин, я стоял под окном и вы меня видели, но не сказал этого. - Заходите же. Лосин вошел, задвинул за собой дверь. В купе вспыхнул свет, заиграла музыка из репродуктора. Бодрый мужской тенорок под ритмичный аккомпанемент запел: "Хорошо на верхней полке у раскрытого окна..." - Евгения, - протянула она ему руку. - Можно просто Женя. - Николай, - успел ответить Лосин. Вагон загрохотал на стрелке, их качнуло и Лосин инстинктивно крепко ухватился за ее ладонь. - Так больно, - улыбнулась она. - Но боль бывает разной. Эта приятная. А давайте-ка лучше присядем. Скажите, как вы переносите морскую болезнь? - Какую болезнь? Морскую? Не понял, - немного озадаченно переспросил Лосин. - Ой, правда, при чем тут море? Вас в вагоне не укачивает? - Нет, - пожал плечами Лосин. - Ни на пароходе, ни в самолете, ни в машине? Когда по горам едете? - Никак нет, не укачивает. - А меня мгновенно, ну мгновенно и все, что тут попишешь? Я на море даже смотреть не могу, когда волны большие. А вы, сразу видно, мужчина крепкий. - Не жалуюсь, - согласился Лосин. По здоровью признан первым в части, подумал он. Первым. Здесь я лучше всех. Даже Хмелика. Вот только курю. Не могу отвыкнуть. А надо бы. Хмелик не курит. - А какое у вас звание? - Капитан, - покосился Лосин на левый погон своего кителя. - Вот чего никогда не могла запомнить - это как вы, военные, умудряетесь различать друг друга? - Продольная полоска на погонах называется просветом, - показал Лосин. - Просветов бывает один или два. Один просвет, одна звездочка - младший лейтенант, две звездочки - лейтенант, три старлей, четыре - капитан. - Один, два, три, четыре, - вслух посчитала Евгения звездочки Лосина. - Получается капитан. - Так точно. - И чем больше просветов, тем лучше? - Тем старше по званию. А насчет лучше... не знаю. Вот стану генералом, скажу. Хотя есть такая шутка: живу, как генеральский погон, без просвета. - А голубое что значит? - Авиация. - Вы летчик? - Угадали. - Летчик. Капитан. Мне крупно везет в жизни, если учесть, что я обожаю военных, особенно летчиков. - Билетики попрошу, - вошел в купе проводник. Он присел рядом с Лосиным, разложил на коленях черную сумку с пронумерованными кармашками. Оказалось, что Лосину ехать почти до конца, а Евгении выходить на остановку раньше. - Чай пить будете? - спросил проводник, равнодушнооценивающе глянув на Евгению и Лосина. - А есть в поезде ресторан? - спросила она. - Я ужасно проголодалась. Почему-то в дороге всегда есть хочется. - Между седьмым и восьмым вагонами. До двадцати трех, поднялся проводник, на ходу складывая свою черную сумку. - Разрешите, Евгения, пригласить вас на ужин? - расправил грудь Лосин. - Разрешаю с удовольствием, - милостиво согласилась она. С удовольствием дороже, усмехнулся про себя Лосин. Дорожное приключение, ах, ах, ах. Завтра он в части расскажет... Хмелику. Нет, не Хмелику, но обязательно в его присутствии. Евгения уже прихорашивалась перед зеркальцем пудреницы, изъятой из маленькой сумочки. - Готово, - щелкнула она крышечкой. Звонко щелкнула, словно дала старт какому-то новому забегу в будущее. Без оглядки в прошлое. В темном, грохочущем, пронизанным холодным ветром переходе между вагонами впереди идущий Лосин подал руку Евгении и она уже больше ее не отпускала - так они и шли длинными, вздрагивающими на стыках рельсов коридорами, взявшись за руки, как в молдавском танце, и впрямь почти пританцовывая в ритме раскачивающегося на рессорах поезда, уже набравшего полный ход. В вагоне-ресторане было полупусто. Они сели напротив друг друга у окна, Лосин пробежал глазами листок со скудным перечнем дежурных блюд и заказал официантке: - Все меню сверху донизу два раза, бутылку сухого и пару "Нарзана". - За что же первый тост? - спросила Евгения, когда стол был сервирован. Лосин хотел было произнести банальное, избитое, но беспроигрышное в устах офицера "За прекрасных дам!", однако что-то остановило его и он сказал совсем другое: - За встречу. За нашу встречу. - Судьба, - задумчиво согласилась Евгения. - От нее, родимой, никуда не денешься, как ни крутись, как ни вертись... Это вы хорошо сказали - про встречу. Иная встреча может жизнь перевернуть... Жизнь многих, а не только чью-то одну... За встречу! Вино оказалось очень терпким, оно толчками, в такт вагонной качке заполняло рот. Поставив бокал на стол, Лосин встретился глазами с Евгенией и ощутил, что то, что он назвал про себя дорожным приключением, может, действительно, стать реальностью. Евгения тоже, как ему показалось, поняла это, лукаво усмехнулась, легко пожала плечами, тряхнула головой, как бы освобождаясь от наваждения, и принялась с аппетитом есть. Лосин наблюдал за ней, как она смаковала еду, постанывая от удовольствия с набитым ртом, запивала то вином, то нарзаном - все это с веселой, заразительной энергией человека, которому доставляет истинное удовольствие со смаком есть, жадно пить, сладко любить... которому доставляет истинное удовольствие жить. Лосин и сам почувствовал голод, железнодорожный бифштекс показался ему шедевром гастрономии. - А вы лично верите в судьбу? - с неожиданным интересом спросила Евгения, когда они заканчивали трапезу. - Судьба - это что-то детерминированное, что-то заданное на всю жизнь, - подумав, ответил Лосин. - Неизбежное, что сам изменить не можешь. Как ни крутись, как ни вертись, говоря вашими словами. Верно я вас понял? - Неизбежная, - подтвердила Евгения. - В такую судьбу я не верю. Но Лосину невольно подумалось, что родился он в городе Бейске, а не в каком-нибудь другом, в послевоенные голодные годы, учился в ФЗУ и, не будь в городе летного училища и аэроклуба, вряд ли бы сейчас на нем был мундир капитана авиации и не сидел бы он рядом с красивой женщиной по имени Евгения в вагоне-ресторане, несущем их во времени и пространстве к предначертанному кем-то, но неизвестному им концу. Конечно, существовала во всем этом своя, естественная закономерность: не было в Бейске мальчишки, который не мечтал бы стать летчиком, курсанты училища всегда были завидными женихами для местных невест, ко всему прочему был еще немалый материальный резон - сапоги, гимнастерка, галифе и пилотка, короче, весь гардероб за казенный кошт плюс регулярное питание и, наконец, жалованье. Аттестат, который при некотором воздержании и самоограничении можно было и не трогать. Чтобы быть готовым к поворотам судьбы. В которую не веришь... - Для нас, кто между небом и землей, важней приметы, - продолжил он. - Профессия такая, связана с риском. Иногда от смерти, от гибели отделяют мгновения, миллиметры, доли градуса угла, а потом, уже на земле понимаешь, чего ты избежал и как избежал повезло, еще как повезло, словно кто-то отвел беду, и начинаешь верить, что случилось бы она непременно, если бы встретил когонибудь перед полетом с пустыми ведрами. - Все верно, летаем мы или ползаем... - вздохнула Евгения. Лосин, еще когда приглашал Евгению на ужин, еще когда они шли по вагонам, словно пританцовывая, когда сели за стол напротив друг друга, неотвязно и тупо соображал, о чем же он должен вести беседу с Евгенией, боялся показаться неинтересным, но сейчас ощутил, что может ей рассказать даже то, в чем никому никогда не признался бы. - Недавно, точнее три недели назад, во время полетов в турбину моего самолета попала птица. Такое бывает. Случается. Двигатель заглох, машина стала падать. Штопор. Понимаете? - Это чем бутылки открывают, - озорно улыбнулась Евгения. - Я серьезно, - сказал Лосин таким тоном, что улыбка на лице Евгении погасла. Она поняла, что мысленно Лосин находится не здесь, не рядом, а там, в небе, в кресле пилота и земля кружится против часовой стрелки, приближаясь и разрастаясь виток за витком, круг за кругом. Лосин рассказывал, помогая себе руками, правая ладонь его превратилась в самолет, она вращалась, кружилась, теряла высоту: - Штопор - это падение по спирали. С ускорением. На тренажере, еще в летном училище, десятки раз отрабатывали эту ситуацию. Штопор. Но тут случилось странное... Я видел, я понимал, я даже знал, что должен что-то сделать. И не мог. Навалилась тяжелая апатия, безразличие и к себе, и к машине. Только круговорот падения и легкая мгновенная смерть в конце, не успеешь ничего почувствовать, может, увидишь последнюю яркую вспышку - и все, черная вечность... Лосин говорил, говорил правду, он в самом деле пытался сейчас, в разговоре с незнакомым человеком, вспомнить и разобраться в том, что же с ним произошло, но при этом, незаметно для себя, еще и играл, вдохновенно импровизировал придуманную им самим роль трагически опасную и рассчитанную на благоговейно-изумленный восторг единственного зрителя. Однако реакция Евгении была иной: - Боюсь, что я тоже попала в штопор... Все так кружится, кружится... Пойдемте-ка лучше домой... Домой?.. От ее оговорки Лосин почувствовал себя так, как всегда чувствовал после полета при первом касании, первом толчке колесами о бетон посадочной полосы. Домой... Завтра он вернется часть, войдет через контрольно-пропускной пункт в военный городок, где показарменному чисто и где в одинаковом строе одинаково крашеных домов есть и его квартира, а сейчас его дом, дом его и Евгении купе на колесах, ночной мираж, дорожное приключение... Они прежним порядком, взявшись за руки, вернулись в свой вагон. - Мы длинной вереницей идем за синей птицей, - повторяла-пела Евгения по пути, смеялась и пару раз прижалась к Лосину всем своим упругим телом. Он обнимал ее, как в вальсе, всей пятерней ощущая переход от тонкости талии к крутизне бедер. В купе она его не пустила, скрылась за дверью, и Лосин вернулся в конец вагона, достал портсигар, хотя совсем не хотелось курить, и стал разминать папиросу, постукивая бумажным мундштуком по плоскому ногтю большого пальца. Подошел проводник. Остановился рядом, равнодушно глядя в сторону. Словно ждал чего-то. - Вообще-то, не положено, - со значением вздохнул он после долгой паузы. - Курить? - показал папиросу Лосин. - Не, курите... Не положено, чтоб в одном купе... - Что в одном купе? Ты, служба, давай говори яснее. - Лица разного пола, - спокойно посмотрел в глаза Лосину проводник. - Кавалер с дамой, значится... - Что же ты раньше молчал, голова садовая? Почему не предупредил? - К вам, товарищ капитан, через час должен пассажир подсесть. Тогда все в порядке будет. По инструкции. Проводник умолк. Молчал и Лосин. - Но ежели желание имеется, чтоб не беспокоили, могу этого пассажира и в другое купе определить. Мест хватает. - Уж ты постарайся, - попросил Лосин. - Я и готов, рад постараться, - спрятал глаза проводник. - Спасибо. - Сухая спасибо горло дерет, - усмехнулся проводник. Лосин сунул папиросу за ухо, достал из кармана галифе бумажник, развернул его, выхватил двумя пальцами и протянул про воднику денежную купюру достоинством... Какое может быть достоинство у денег? Бумажка исчезла в черном кителе проводника. Как в болоте. - Дверь на защелку поставьте, мало ли что, - деловито проинструктировал он. - утром чаю подам, стукнусь три раза. И косолапо, упреждая качку вагона, пошел по коридору в служебное купе. Лосин смотрел ему в спину. Только что он дал этому человеку взятку. Оплатил его услугу. Купил. Сколько раз в жизни Лосин совершал такое? Сколько? И когда в первый раз? Он и не хотел бы, да каждый случай имел свои причины, стечение обстоятельств всегда оправдывало его действия... ...В школу надо было ходить оврагом, по узкому шаткому мостику через речку Тихоню. Говорили, что в ней утопилась женщина, но труп так и не нашли. Той осенью каждое утро на мостике стоял, расставив ноги циркулем, стоял пацан по кличке Хвост с безбровым, узкогубым, желтым, опухшим лицом. Он шепелявил дыркой от выбитого переднего зуба: - Рубель гоните, шкелеты... И первоклашки привычно отдавали скомканные, мятые бумажки денег, а кто и мелочью платил свой оброк. Можно было бы, конечно, сказать протестующе, выкрикнуть, что нет у меня рубля, не было у мамки сегодня рубля, неоткуда его взять, но тогда Хвост, не поверив или просто из-за утраченной выгоды, а может другим в назидание, мог столкнуть в безмолвные воды Тихони, которая совсем рядом, казалось, немо перебирает зеленые волосы утопшей женщины. Хвост не отличался ни ростом, ни могучим телосложением, но все знали, что его брат по кличке Грач - настоящий вор "в законе" и лучше с Хвостом не связываться. Отдавал свои рубли и Колька Лосин. Отдавал не столько из-за боязни пройти испытание холодными водами Тихони, сколько из-за страха перед той животной, беспощадной силой, что стояла за Хвостом, которая достанет Лосина из-под земли, попробуй он бунтовать, да и куда он денется - ежедневно ему ходить по этим мосткам. Лосин платил. Платил за свободу. Это была купленная свобода. Как вот сейчас Лосин купил свободу остаться с Евгенией наедине. Правда у Лосина была еще и свобода выбора - в отличие от Хвоста он мог и не давать проводнику взятку. Дал. В этот момент люди никогда не смотрят друг другу в глаза. Знают, что делают. И ради чего. Из длинного ряда сжатых перспективой коридора дверей в купе высунулась голова Евгении. Она оглянулась, увидела Лосина и позвала, поманила отдельно появившейся белой рукой. И скрылась. Лосин убрал папиросу из-за уха в портсигар, выпрямился, расправил грудь, привычно вцепившись за полы спереди и сзади, одернул китель, словно осадил его на манекене. Но в отличие от манекена сердце Лосина гулко застучало, кровь разогналась, он был готов к атаке, тем более, что по его разумению и диспозиции, крепость была не только неприступной, но и готова сдаться на милость завоевателя. Бессвязно, больше ассоциативно, Лосину вспомнился рассказ, приписываемый классику и ходивший, как говорили в старину, в "списках", то есть переписанный от руки, а чаще неряшливо, непрофессионально перепечатанный на машинке. История была из времен первой мировой войны о том, как очень привлекательная женщина подсела в купе к офицеру, везшему на фронт тайный приказ о наступлении. Женщина соблазнила офицера, как Мата Хари, и выкрала у него документ... Дело было не в незамысловатом сюжете, а в подробном, откровенном описании их любовных игр, картине сладострастного состязания изнывающей от желания плоти. Ни до, ни после чтения этих захватанных страничек Лосин не сталкивался с подобного рода описаниями, они говорили о запретном, они и сами были запретными, это усиливало впечатление, разжигало воображение, и вот тогда, переселяясь в придуманный кем-то мир, Лосин становился не только полновластным соучастником ситуации, он незаметно превращался в потомственного , знатного офицера, выходца из столбовой дворянской семьи, который с детства спал, по представлению Лосина, на батистовых подушках, носил шелковое белье, был брит, чист, сыт и ухожен, имел собственного лекаря, денщика и понятия не имел, каково быть голодным и униженным. Желание, ну, если не стать в одночасье и сытым, и вольным, и богатым, то хотя бы пожить роскошной жизнью, именно желание, а не цель, не расчет, а чувство, ощущение крепко овладело молодым курсантом летного училища Николаем Лосиным. Оно неприметно сказывалось на всех его жизненно важных решениях и поступках. Хотя какое независимое решение может принять человек военный, подчиненный строгой дисциплине и уставу? Наверное, только лично для себя, для своего внутреннего мира. В здоровом теле, гласит истина... Во время медицинского осмотра при поступлении в летное училище, когда Лосин стоял беззащитно голый, стыдливо прикрыв руками пах, кто-то из комиссии хмыкнул: - Ребрышки есть, а что касается филейных частей, наличие отсутствия... Он стоял посредине комнаты, раздетый, полностью высвеченный летним утренним солнцем, а комиссия, среди них молодая женщина, восседала за двумя сдвинутыми столами, в белых халатах, в белых шапочках и оценивала его, как купец товар. Товара хватало с избытком, и в тот момент Лосин страстно желал лишь одного, истово, непонятными, как мычание, словами молился про себя: примите, примите, худой вовсе не значит, что нездоровый, двужильный я... И только позже, уже после того, как ему сказали: "Годен!" и он одевался в соседней комнате среди таких же молодых, с запашком мужского пота тел, у Лосина возникло ощущение, что неволен он теперь, что долг его - навечно быть послушным исполнителем чьей-то чужой воли и тело его, он сам, как и эти веселоглазые, белозубые, вихрастые, а многие уже и стриженые наголо молодые люди отныне не пацаны, не ребята, а военнослужащие. Экзамены Лосин сдал без труда, учился он на круглое "отлично" и, надев курсантскую форму, уже через месяц почувствовал, как от регулярного питания, режима, ежедневной физзарядки и кроссов тело его стало наливаться силой, обрастать упругим мышечным мясом. В здоровом теле... Столовая была любимым местом курсантов. В столовой они становились естественными, имели право расстегнуть тугой воротничок гимнастерки, в столовой происходило временное благостное насыщение голодного молодого организма, в столовой можно было погоготать, сказав с абсолютно серьезным видом рябой одноглазой поварихе: - Гляди в оба! В столовой, изгибаясь под подносами, разносили еду молодые официантки, а в здоровом теле... Столовая была просветом в строевых буднях, развлечением, местом, обещающим приключение. Как сейчас - в дороге. Может и Евгения - шпионка? Как очень привлекательная дама из того рассказа? Вряд ли, конечно. Но бдительным быть никогда не помешает, и Лосин машинально дотронулся до кармана, где лежал бумажник. В купе был голубой полумрак, горел синий свет - слабое подобие того кварцевого ультрафиолета, которым облучали их в летном училище. Лосин задвинул за собой дверь, закрыл ее поворотом замка и, зная, что она может быть открыта ключом проводника и в соответствии с его инструкциями, поднял горизонтально пластинку металлического упора. Теперь пространство купе замкнуто, дом заперт. Постелями были застелены оба нижних дивана, на левом из них, по ходу поезда, забравшись под одеяло, подобрав колени и обхватив их руками, сидела Евгения. Лосин, нагнувшись, как бы нырнул под верхнюю полку, вниз, в темноту и сел рядом с Евгенией. Редкие заоконные огни теплыми, желтыми всполохами выхватывали из синего сумрака белый мрамор ее рук, плеч, шеи, лица. Она покачивалась вместе с поездом, плоть ее казалась зыбкой, нереальной, он провел ладонями по ее руке и обнял за плечи. - Коля, а вы женаты? - в упор спросила Евгения Лосина. Он убрал руки, откинулся к стенке. Ответственный момент. Скажешь "да" - и превратился из бравого ухажера в мужа, пытающегося сотворить измену своей благоверной, скажешь "нет" - ври потом, выкручивайся из сетей обмана. Интуитивно Лосин понял, что лгать Евгении нельзя, и честно сказал: - Да. - Я так сразу и подумала, - тихо рассмеялась Евгения. - Не везет мне. Почему-то все мои знакомые военные женаты. И отчего так? Уж не приказывают ли вам, а? Советский офицер должен быть женатым и партийным? - А как иначе? - ответил Лосин на этот двойной вопрос, имея ввиду партийность, а получилось, что и про брак. ...Здоровое тело требовало любви. Здоровое тело жило своими естественными инстинктами. Женатым же предоставляли комнату. Свой дом. Размером, как это купе. Но зато свой. Первый шаг к своему. Свой угол, своя жена... Только где ее взять, невесту? Среди ровесниц не глянулась ни одна, да в школьные времена от смутных грез до реальных намерений дистанция огромного размера. Иное дело - курсант. Это уже позиция, это - будущий офицер. Но училище находилось за городом, за короткие часы нечастых увольнительных не складывалось из случайных знакомств тесных доверительных взаимоотношений, могущих послужить основой для создания семьи. Может быть, еще и потому официантки столовой находились под пристальным наблюдением курсантов. Девахи из окрестных и даже дальних деревень, вдоволь хлебнувшие тягот колхозной жизни, с охотой шли в вольнонаемные. Курсантов же прельщало в них, вопервых нетускнеющая истина - "поближе к кухне, подальше от начальства", во-вторых, здравое убеждение, что привычную к нелегкому труду деревенскую бабенку не сравнить с городской белоручкой. Когда вместо очередной, выбывшей в декретный отпуск официантки, в столовой появилась Серафима, Фимочка, как ее мгновенно окрестили глазастые едоки, Лосин решил, что пробил его час. В большинстве своем официантки были неказистыми, подобно северным березкам, с искаженными тяжелым физическим трудом фигурами, Фимочка же выгодно отличалась девичьей стройностью. Складная, невысокого росточка, Фимочка оставалась каменнонепроницаемой, похожей чем-то на идола Древней Руси, помолодевшего на тысячу лет, и неприступно-молчаливой при любых попытках привлечь ее внимание. Она никогда не смотрела в глаза курсантам, не отвечала на их шутки-прибаутки, даже голоса ее никто никогда не слышал, и постепенно интерес к нелюдимой дикарке ослаб, а позже и вовсе пропал. Но не у Лосина. Ему, наоборот, чудилась какая-то тайна, скрытая за маской лица, и чтобы разгадать ее, у Лосина созрел план, построенный по всем правилам искусства военной стратегии и тактики. Вроде бы совсем не ради Фимочки, а от широты душевной Лосин всегда помогал ей убирать посуду со стола, но не более, а сам тщательно изучил распорядок ее дня, ее обитания в общежитии, маршруты ее передвижения и объекты ее посещений. Как-то, как бы ненароком попавшись на ее пути, Лосин серьезно и уважительно поздоровался: - День добрый, Серафима Сергеевна! Фимочка замедлила до полной остановки стремительность своего перемещения в пространстве, подняла кверху лицо и немигающим взглядом уставилась снизу на Лосина. Глаза у нее оказались светлые и прозрачные. Как леденцы. Как два леденца. И непонятно было Лосину, видят ли его эти леденцы, потому что никакого внутреннего переживания, волнения, удивления или какого другого чувства не отразилось на поверхности прозрачных сфер, что зовутся зеркалом души.