Владимиров Виталий. Письмо из-за гроба

   Побывали и у моих родителей. Давно я не видел отца таким торжественным - так ему хотелось "соответствовать" твоему социальному рангу, зато с моей мамой ты сразу нашла общий язык, достаточно было первого твоего вопроса: "До чего же вкусно! А как Вы это готовите?" "А твой отец выглядит очень молодо, просто очень молодо..." - с задумчивым сомнением в голосе, сказала ты, когда мы шли от родителей до метро. - "Гены... и ты будешь таким же..." Как бы примеривалась... Я-то, дурак, порадовался - буду, конечно, конечно, будем и я буду - для тебя... не понимая, какой червяк сомнения залез в осеннее сочное яблоко твоего ко мне чувства. К счастью, к нашему незамутненному счастью той поры любовь цвела и наливалась и до исхода было еще нескоро. Сияла огоньками елочка-подросток и дважды уютно было мне в твоей гостиной, куда натаскал я с кухни салаты трех видов, полкачана квашеной капустки, пупырчатые огурчики, краснокожие помидорчики, ковшик черной икорки... В морозилке охладевало шампанское и ледяной королевой стояла водочка, а ты, румяная, в красном переднике, празднично озабоченная, гениальный творец нашего ужина, была вкусна при поцелуе и источала томление, как чудо-индейка в духовке. Праздничного одиночества не случилось - около одиннадцати, когда мы уже успели проводить Старый год первой рюмочкой, пришла Полина. Как была в шубе и шапке прошла к матери на кухню, о чем-то поговорила, потом разделась и за нашим столом появился третий прибор. Я немного взгрустнул, но торжественный перезвон кремлевских курантов развеял тучку на звездном небосклоне новогодней ночи, шампанское, казалось, газировало кровь вином, ты мне подарила теплый красивый свитер, я тебе павловский платок, о котором ты как-то обмолвилась, как о желаемом, даже Полине нашелся подарок - духи, что я припас для тебя же, а она мне в ответ многозначительно презентовала... зубную щетку. Расхохотались от души и было беззаботно еще какое-то время пока Полина не разревелась прямо за столом. Ты молчала, а Полине надо было исповедаться - кому как не мне в присутствии матери, чтобы ей было понятно, что не в ней, не в Полине дело. А "дело" было многослойное и запутанное, как и всякое, когда речь идет о двоих, как и наше с тобой, позже осложнившееся до невозможности. Муж Полины был уличен в измене. Не напрямую, а по дружескому доносу полининой подружки. Полина, будучи аспиранткой мамашиного вуза, постоянно крутилась в кругу твоих студентов, среди которых было пять представительниц слабого пола и шесть наоборот. Тебе, как педагогу, такое положение дел было сподручно - твои ученицы делились жгучими тайнами своих взаимоотношений с Полиной, а та с тобой. На какие-то студенческие вечеринки и дни рождения Полина ходила с мужем Григорием и он стал встречаться... слава богу, не с моей Анютой Федоровой. Ситуация сложилась пикантная - я ушел от твоей студентки к тебе, а зять - к другой твоей подопечной. Полина попыталась выяснить отношения с Григорием, они разругались в пух и прах, потому что Григорий начисто отрицал наличие греха и Полина отчаянно старалась подвигнуть мать, да и меня тоже на какие-то действия и переговоры, чтобы уличить пакостника в лжесвидетельстве показаниями той же Анюты, а с твоей помощью выгнать из стен "альма матер" коварную соблазнительницу. Ты молча вышла и за закрытой дверью с кем-то поговорила по телефону. Полина притихла в ожидании утешительных для нее новостей, но не тут-то было: - Нас ждут в одном доме, - улыбнулась ты мне, вернувшись. И так, словно ничего и не произошло, легко спросила Полину: - А ты... с нами? По тону было ясно, что счастье на троих никак не делится. Вернулись мы с первым троллейбусом и любили друг друга в жемчужном тепле зимнего утра до звенящей воздушной опустошенности и крепкого сна вдвоем. Полины не было, но от ее неурядиц эгоизм нашего счастья стал более терпким на вкус. Как горчинка соли в свежеиспеченной горячей лепешке.
   Полина с мужем замирилась, правда, "соблазнительнице" через каналы чужих языков и ушей было дано понять, что преступная связь обнаружена и Григорий находится под бдительным оком жены, а его пассия - под опекой тещи. Ты же, когда все поуспокоилось, выбрала момент, опять же в моем присутствии - здесь все свои, так давайте посоветуемся - и завела с Полиной задушевную беседу, как подружка, но куда более опытная, о главном - что же делать, как поступать и к чему быть готовой при экстремальных деяниях козлоногих похотливых сатиров имя которым мужья, они же прелюбодеи. Я был призван в качестве консультанта и, единовременно, испытуемого - разве я по внешним половым признакам не отличался от тебя и Полины? На самом деле, вспоминая, я не ерничаю, я и тогда был искренним и серьезным - иного критерия, чем любовь быть не может - любит Григорий и можно простить, не любит - все старания удержать его тщетны. Вами обеими это было воспринято, как постулат, само собой разумеется, любовь - не картошка, не выбросишь в окошко, но дальнейшие рассуждения носили чисто женский характер. Уже тогда я осознал, что ты-то побывала в такой же, а может и покруче, заварушке, когда ушла от мужа к поэту. Тогда, наверняка, ты ясно представляла, что эмоциональная натура твоего стихотворца может поторжествовать после одержанной победы, а потом успокоиться и стать готовой к новым подвигам. Но не об этом ты повела речь... Ты пыталась образумить свое дитяти на ином уровне - коль состоялась чудо любви и предмет ее окольцован, то как держать на привязи такого милого, но кобеля - истерикой ли, лаской, капризом, терзать его кнутом обид или манить сладким пряником суперсекса... Рецептов нет, но за "своим" особо нужен глаз да глаз и надо, ой, как тонко сечь момент и точно знать и натуру, и все плюсы а тем более минусы своего избранника. Тут ты припомнила некоторые, скажем, нестандартные, казусы с Григорием. Именно в твоем доме и при твоих гостях... Как-то Григорий скромно попросил "у старших товарищей" совета - что же ему делать, поступил одновременно в аспирантуру градостроительного института, где его дипломным проектом всерьез заинтересовались американцы, и в аспирантуру физико-математического факультета как соискатель. Конечно, в процессе обсуждения рейтинг такого молодого, такого одаренного, да еще твоего зятя поднялся у твоих гостей под верхнюю планку. Полина сияла, а потом подтвердила нам, что Григорий и впрямь, кроме родного архитектурного куда-то ходил на экзамены и консультации в университет. Другой раз Григорий в присутствии директора московского музея рассказал, как летом забрался в глушь под Кирилло-Белозерский монастырь и там познакомился с пастырем отдаленного прихода отцом Василием, который расположился к Григорию и показал ему в ризнице неприметной церкви склад икон, спасенных от татарских нашествий и русских революций. Такая информация не прошла даром и ты подняла на ноги минкультуры. Эксперты отыскали и отца Василия, и церквуху. Все было верно кроме залежей "черных досок". Конфуз списали на некомпетентность Григория, что ж, с кем не бывает, но ты усмотрела в этих, да и еще по мелочам, случаях с Григорием его одержимость какой-то тихой внутренней, но даже самому себе неясной идеей. И попала в яблочко. Григория под видом интересного знакомства, как бы случайно, заманили на консультацию к видному психиатру и тот после беседы с ним однозначно определил следующее. Наш мозг не просто состоит из двух полушарий - их предназначение диаметрально разнится: одно рационально, как таблица умножения, другое интуитивно и творчески одарено. Первое призвано служить "здравым смыслом" второму, а у таких людей, как Григорий, межшаровая связь утеряна, как браслет несчастной Нины в лермонтовском маскераде, на балу хромосом и ген. Отсюда у таких людей истовая вера в искаженную вымыслом реальность. Судя по нашей истории, похоже, что и у великоросской нации, как у Гриши, Господом разорвана или ослаблена до юродивости связь меж рациональным и иррациональным - чтобы лишить нас всех здравого смысла. Так Григорий перестал быть членом клана, Полина развелась и вернулась жить к тебе...
   Ее развод - начало нашей разлуки, моего отлучения. Конечно, не в Полине дело - она и в мыслях не держала ничего дурного, не желала нам, в первую очередь тебе, недоброго, она понимала, что по большому счету нам не до нее, как тогда, на Новый Год - на мамином пиру дочкино похмелье... Мы уже втроем, а не вдвоем зажили в мире зыбкого равновесия - и вроде бы вместе и все-таки врозь. Раз или два в неделю я навещал свою квартиру и оставался там - да и не всегда было уместно мое присутствие при твоих встречах то с издателями, то с режиссерами, то с комиссией по литературному наследству Поэта. Мы с тобой расставались на ночь, а на следующий день праздновали новую встречу в присутствии хмурой Полины, с другой стороны, Гришин пример вряд ли прибавлял тебе покоя - так и родилась естественная идея перевести в мою квартиру Полину, а меня - под твое крыло. Есть такой журналистский штамп - нехитрый багаж. Обычно так описывают содержимое чемоданчика небогатого простого путника, собравшегося в дорогу. Мой багаж был еще не хитрее - книги, записи, дневники и пара рубашек. Даже пишущую машинку не понадобилось перетаскивать - я стал пользоваться твоей, а Полина - моей.
   И стали мы с тобою жить-поживать да... чуть не сорвалось с языка, вернее, с пера, да добра наживать... В материальном смысле я просто приносил все, что зарабатывал - как всегда у журналиста, существующего на гонорары, то густо, то пусто, после месяца-другого серого, скудного житья фейрверк праздника. А вот в моральном... Постепенно ты перезнакомила меня со всеми своими друзьями, близкими к твоему дому, а я тебя - со своими. И каждый раз при новом знакомстве проступало одно и то же - твое окружение старше моего почти на поколение. То твои, то мои наивно принимали меня за дружка Полины. Мы стали появляться с тобой на приемах и презентациях, премьерах и капустниках, после которых твои благожелательные приятельницы обязательно отзванивали и в букет великосветских новостей и сплетен вплетали отравленный ядом нездорового интереса вопрос обо мне и моей моложавости. Все было гладко на поверхности теплого моря нашей любви, в глубинах же возникали и бурлили свои холодные течения. В любви всегда из двоих кто-то раб. Моей госпожой стала ты, правда, не сразу. Как сейчас вижу тебя, уверенную хозяйку своих владений, сидишь в кресле по своей привычке с ногами и чуть ли не мурлыкаешь от умиротворенной радости домашнего благополучия. И наши длинные заполуночные разговоры вдвоем, легкие переходы то к одному, то к другому, суждения о книгах и спектаклях, выставках и вернисажах и в атмосфере духовного интима рассказы-откровения о поворотах чьих-то судеб, интригах, жгучих семейных тайнах и невинный вопрос вроде бы праздного любопытства: - А у тебя как это было? И после паузы: - Я же тебя совсем не знаю... Сладок яд полупризнаний, любит человек поддаться соблазну самообнажения, особо под сочувствующие взгляды незнакомого попутчика в длинной дороге, но все равно останется в потемках дно человеческой души, прикрытое словосплетениями собственного рассказа. Я был с тобой полностью искренним, иного просто вообразить себе не мог и чем больше раскрывался, тем больше веровал в единение наших душ, с тобой же произошло иное - количество узнанного тобой про меня превратилось в иное качество. Так доброкачественная опухоль трансформируется в метастазы. Процесс пошел и начался с того, чем грешат все женщины, особенно, извини, остро чувствующие неотвратимость возрастных перемен и тебе потребовалось ежедневное, еженощное, ежечасное, ежеминутное подтверждение своего торжества, ты прекрасно видела, что я с каждым днем увязал в своем чувстве, моя любовь разгоралась во всепоглощающее пламя, а твои маленькие победы каждый день надо мной приводили тебя к жажде покорения новых вершин. А я радовался своему рабству. Ты была щедра к своему покоренному и покорному и наркотик твоей любви тоже стал для меня острой потребностью. Ты по-своему любила своего раба - так хозяин любит свою собаку. Круг замкнулся, но на это ушло время. Вернее, ушло время восхода нашей любви и пришло время ее заката. А точку апогея, солнцеворота, когда наступила зима тревоги моей я помню и знаю с точностью до нескольких часов.
   В тот день я вернулся с работы и с порога ощутил перемену в тебе - молчаливая, избегающая взгляда, ты была погружена в глубокую задумчивость, как человек, которому надо обязательно принять судьбоносное решение. Территория нашего единства развалилась на две части, твою и мою, и пограничная полоса была непреодолима. Любые мои поначалу недоуменные, а позже отчаянные попытки прорваться на твою сторону натыкались на колючую проволоку недомолвок и тяжелых вздохов. Добился я твоего неохотного признания нескоро - оказывается ты прочитала мои дневники и записи, отнюдь не предназначенные для чужих глаз. Мне, конечно, и в голову не приходило скрывать их и прятать - все лежало в портфеле, который я притащил из своего дома. Лежало и лежало, кто же разберется в этом ворохе тетрадок и записных книжек, чернила в которых высохли может быть двадцать лет назад, а может быть и вчера. К перу меня тянуло всегда, но дневники я вел нерегулярно, а только когда возникала потребность зафиксировать, запомнить интересное событие, разобраться в хитросплетении жизненных коллизий, поспорить с кем-то и самому ответить на свои же вопросы. Так дневники превратились не в хронологический отчет, а в своего рода поток сознания. Моего сознания. Я был по-своему небрежен, недосказан и неполон в этих автописаниях - совсем необязательно говорить обо всем, сохранилось бы главное для себя, чтобы, перечитывая, снова вспыхнул тот первоначальный интерес, от которого и потянулась рука к перу. Тут-то и пролегла трещина раздела - с твоей точки зрения то, что интересовало меня, тебе было совсем чуждо. И у Пушкина в дневниках можно прочитать фразы, способные покоробить слух благовоспитанного человека, а тем более моралиста, но он никогда, верно, и не замышлял выставить такой текст в повести или поэме на суд читателя. Но, что дозволено Юпитеру... Я же, по-твоему, просто не имел права на такие вольности, это разрушало тобой же созданный для себя мой образ. Раб обманул господина. Ты осознала, что на деле-то я волен в мыслях своих, а значит, и в поступках, чего тебя никак не устраивало... А что будет через пять или тем более через десять лет. Я - пятидесятилетний мужик в расцвете сил, а ты шестидесятилетняя старушка. Скажешь, жестоко? Это у нас, упокоившихся, все вечно, а на вашем свете все, абсолютно все относительно. Жестоки не мои слова, а твои тайные чтения. Дальнейшее - мученье. Прошла твоя первая ошарашенность, и стала зреть отравленной грушей отчужденность. Ежедневно, хоть помалу, а постоянно, происходило замещение в твоей душе светлого, радостного чувства взаимной любви на черную желчь отторжения. Мы продолжали вместе жить, вместе есть, вместе спать, только я превратился из безмятежного добродушного ласкового пса в чуткого зверя, всей кожей чувствующего смертельную опасность - как дымок далекого пожара, как первые, почти незримые толчки землетрясения, как двойные тени неумолимого солнечного затмения. Ты продолжала, уже чисто по-женски непредсказуемо, то срывать на мне свое раздражение, то как бы бурно прощать, чтобы завтра снова вернуть меня на более дальний отступ.
   А вершиной, зияющей высотой нашего развала стало мое сорокалетие. По простой логике события я попросил Полину освободить на время мою квартиру, а она съехала совсем, из стола обеденного и кухонного, из стульев, табуреток и досок, из скатертей и клеенок, из тарелок, вилок и ножей, из стопочек, фужеров и стаканов, из закусок и салатов, из бутылок и графинов соорудил я то, что могло так хорошо сослужить и юбилею и тризне. Но взрывоопасность ситуации состояла в том, что я никого, по своей традиции на день рождения не пригласил, кроме тебя и Полины. Мои любовницы и симпатии, друзья и приятели, их жены, их любовницы и симпатии, слетелись полным составом за стол, памятуя мою холостяцкую гостеприимность еще по прошлым временам. Полина приземлилась на площадку молодняка, где скромно тупила глазки и моя последняя пассия, твоя ученица Анюта Федорова, остальная компания тоже годилась тебе, в крайнем случае, в племянники. Все были друг с другом и со мной на "ты", только с тобою на "Вы". Мы сидели рядом, но я то вздрагивал от очередного звонка в дверь, то вскакивал, чтобы что-то кому-то подать. Тосты следовали один за другим, каждый считал своим долгом объяснить мне, неразумному, что сорок - это не два по двадцать, пора бы и образумиться, хватит писать в стол, как будто нет у меня высоких покровителей, ведь жизнь короткая такая... Высказав свое, тостующий терял всякий интерес к речи следующего оратора - только я был связующим звеном этих по сути очень разных людей. Я был нужен каждому и то на какое-то время и не нужен всем. По обязанности пил, не успевая толком закусить, но не пьянел, а только наливался тяжестью спиртного, я был чужой на этом празднике жизни. Кончилось тем, что в разгаре веселья ты ушла, а я еще долго, в ночи уже, выпроваживал последнего гостя, который никак не желал расстаться с растерзанным столом в окурках и объедках и с ним Анюту, которая попыталась по старой памяти остаться, чему я воспротивился, но тебе все равно донесли, что она, конечно же, забралась ко мне в постель. Черная пятница - так было тяжело, так безжалостно горько мне, казалось, что ночь никогда не кончится... Кончилась, все проходит, так было написано на кольце царя Соломона и это правда, может единственно истинная до самого донышка.
   Думаешь, закрылась за тобой дверь и мир окончательно погрузился во тьму отчаянья? Нет, вершители наших судеб вплетают то черную, то светлую нить в серость буден, так же было и на то же сорокалетие.
   Паруса... Любите ли вы театр, кто это спросил - Белинский? Любители вы паруса, спрашиваю я?.. Ах, любите... Ах, как это красиво, когда они белеют в тумане моря голубом. И белые с красным, и красные с синим, и синие с белым спинакеры... Вы не знаете, что такое спинакер? Ну, это просто. Спинакер - самый большой парус, который на спинакер-фале поднимается до топа мачты за фаловый угол, растягивается спинакер-гиком и управляется брассами через киповые планки... Ах, вы не знаете, что такое... Да, это все надо знать, уметь вязать узлы, вытаскивать якоря и швартоваться, быстро исполнять команду, верить своему товарищу и капитану, терпеть тяготы ночной вахты и засыпать в качку... Тогда, вы действительно, любите паруса...
   Я перешел по деревянному трапу на пирс, и привстав на колено, постучал костяшками пальцев по гулкому пластмассовому корпусу белой яхты. Саня принял от меня рюкзак, и скрылся в люке. За ним полез и я. - Тяжело после вчерашнего? - сочувственно спросил Саня, глянув в мои полумертвые глаза. Я не успел ответить - в яхту спустился капитан Валера. - Значит, так, слушай мою команду! - ответил он на мое рукопожатие. - Равнение на стол! От имени Спортивного комитета министерства обороны и лично контр-адмирала Шашкова Николая Александровича поздравляю старшего помощника нашей каравеллы с началом пятого десятка. Желаю здоровья, творческих успехов и счастья в личной и семейной жизни! Объявляю следующие два дня аврально-банкетными за счет юбиляра. Он же назначается ответственным исполнителем и вечным дежурным по камбузу, посудомойке и бару. Ему же вручается приз. Капитан вытащил из "гроба", не подумай плохого, рано еще, так называют нишу-койку, модель небольшой яхты. Синий прозрачный корпус с деревянным бушпритом и мачтой с алыми парусами на металлической спирали делал виток вокруг аметистовой друзы. Речь капитана подтверждала металлическая табличка в основании приза. Пересекли акваторию порта, за это время я нашинковал бутербродов и разлил по стопарю, а когда яхта нырнула меж быками моста, капитан задрал голову, махнул рукой, и вместе с ним мы по традиции дружно рявкнули: - Мо-о-ост! Стропила моста отразили пушечный залп крика, мы расхохотались и под следующим мостом повторили забаву в три глотки. После рюмки полегчало в голове, после теплой встречи - на душе. Никто не заставлял меня мыть посуду или готовить жратву, наоборот, эти два дня я был молчаливо избавлен от всех рутинных работ по яхте - еще один подарок. Но главный был впереди. Саня, как только оказывался рядом со мной, спрашивал как бы невзначай: - А как ты относишься к животным? Поначалу я не врубился, но после очередной его многозначительной паузы, до меня дошло: - Ты что задумал, малыш? Саня осторожно положил тяжелую, как якорь, руку мне на плечо: - Понимаешь, мы с Наташкой думали-думали, плохо ты живешь. Одиноко тебе... - Еще один доброжелатель, вчера мне их не хватило... - пробурчал я. - Оно, конечно, Дарья Сергеевна - птица высокого полета, но у тебя должен быть друг, ты мне тоже друг, но настоящий друг - с которым ты гуляешь каждый день... - Ты имеешь ввиду собаку? - наконец-то догадался я. - Ты спятил, Саня, вот именно каждый день, вспомни, ты же сам у меня как-то попросил ключ, а? - Этот друг у тебя не попросит ключ, он лучше, чем женщина, для него любая женщина - сука, понял? Наташка сегодня на "Ракете" привезет, как раз гонки кончатся... Кобелек попался по случаю. Дворянской породы. Они смышленые - не то что со всякими там родословными... Саня продолжал рассуждать, словно клал кирпичи в только проявившийся просвет в стене моего отчаяния, что беды кончились. А тут еще перед стартом всеми уважаемый Евграф Ефграфович Смирнов, капитан яхты "Былина", попросил Валеру в долг на одну гонку матроса. Кинули жребий - выпало мне. Евграф угадал мое состояние сразу. - Ты чего такой кислый, именинник? Я коротко поведал ему о своих проблемах, а он - классный мужик! - обещал взять щенка. Солнце, уходя, уже искоса оглядывалось на акваторию залива, куда с вечерним бризом подходили яхты на ночную стоянку. Наша белокожая "Ариадна" уже была ошвартована у пирса. Подошли к ней, загодя выбросив кранцы, и мы. В кокпите и на палубе торчал весь экипаж "Ариадны", в том числе и Наташка. Приехала все-таки. Валера гаркнул на весь пирс: - Будешь возвращаться, ведро песка прихвати, твой пес тут все обмочил, это что за порода такая, моченосец? Пес сидел на столе. Пудель. Шерстяной. Блестел медными пуговками глазенок. И чуть ли не вилял шнурком хвоста с пампушечкой на кончике. Я взял его в руки и ощутил цилиндр вместо тела - под вязанной оболочкой таилась бутылка. Коньяка. Армянского. Пять звездочек. Вечером под этими звездами с моими друзьями и оттаяла душа...
   Так, о чем это я?.. О душе... Нежная субстанция, не приспособленная, как проволочка, для многократных перегибов, или как вода, для заморозки и оттаивания. У нее своя защита, она как бы равнодушна, пока не любишь, но как распустится аленький цветочек - обнажена душа и легко ранима. Вот и сгорел я до пепла погребальной урны в воспаленном жаре отчаяния от потери любимой... А тебе тепло было у этого костра, не помнишь?.. Ты зябко куталась в платок, несмотря на лето, а заседание инквизиции вела Полина. В ее глазах светилась мстительная радость - не она одна, даже мама... Ну, что влип, голубчик? Уж нам-то все доподлинно известно, что Нюрка Федорова... И тогда пронзила меня боль более сильная, чем та, что убила меня. Не знаю, как тебе, а мне было худо. Совсем растерялся, не знал, что говорить, в чем оправдываться, какой тут смысл в отрицании - что не было у меня объятий и поцелуев с другой женщиной, что даже не касался я ее... Ты молчала, щурила глаза, оглаживала юбку на коленях... Я зачем-то стал звонить Анюте Федоровой - пусть подтвердит мое алиби, хотя ее показания были бы свидетельством стороны заинтересованной...
   Кто задумался о последствиях, никогда не решится. А ты задумалась. К тому же впереди маячил твой юбилей и места на нем мне уже не предвиделось. Так я и ушел. Нет, пока не из жизни, а только из твоей жизни, но оказалось, что все взаимосвязано - нет тебя и мне не жить. Помню, как-то исчезла ты в командировку, а я ходил по твоему пустому дому. И гардероб твоими пустыми вещами полон. И ванна сумрачно пуста, и кухня остыло пуста, и постель пуста. Обувь твоя без ног, а перчатки - без рук. Нет тебя. Ощущение пустоты. Даже не так. Нет ощущений - одна пустота. Такая же как здесь. Думаешь, я здесь несчастлив? Нет, пусто мне. Этого не терпит природа моя. Живая. И когда был жив - пустота была не от жизни, от смерти. Пустота постепенно лишала смысла мою жизнь еще два года. Последние семьсот дней или около этого. Я звонил или ждал звонка, я так ждал наших редких встреч, а когда это случалось, ты досыта насыщалась моими молчаливыми отчаянно страстными ласками до полного умиротворения и равнодушия. Жаждущий - раб источника, алчущий - раб денег, влюбленный - раб своей любви, пес - раб хозяина... Похоронив любимого пса, хозяин горюет по рабу, который был предан только ему. Горюешь ли ты по мне, госпожа моя?..